Пушкин Александр Сергеевич. Романы и повести

меня. Состояние бедной, беззащитной сироты, оставленной посреди злобных
мятежников, собственное мое бессилие устрашали меня. Швабрин, Швабрин пуще
всего терзал мое воображение. Облеченный властию от самозванца,
предводительствуя в крепости, где оставалась несчастная девушка - невинный
предмет его ненависти, он мог решиться на все. Что мне было делать? Как
подать ей помощь? Как освободить из рук злодея? Оставалось одно средство: я
решился тот же час отправиться в Оренбург, дабы торопить освобождение
Белогорской крепости и по возможности тому содействовать. Я простился с
священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую почитал
уже своею женою. Я взял руку бедной девушки и поцеловал ее, орошая слезами.
"Прощайте, - говорила мне попадья, провожая меня, - прощайте, Петр Андреич.
Авось увидимся в лучшее время. Не забывайте нас и пишите к нам почаще.
Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет теперь ни утешения, ни
покровителя".
Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на виселицу,
поклонился ей, вышел из крепости и пошел по Оренбургской дороге,
сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал.
Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский
топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в
поводья и делая издали мне знаки. Я остановился и вскоре узнал нашего
урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья
другой: "Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча
(к седлу привязан был овчинный тулуп). Да еще, - примолвил, запинаясь,
урядник, - жалует он вам... полтину денег... да я растерял ее дорогою;
простите великодушно". Савельич посмотрел на него косо и проворчал:
"Растерял дорогою! А что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный!" -
"Что у меня за пазухой-то побрякивает? - возразил урядник, нимало не
смутясь. - Бог с тобою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина". -
"Добро, - сказал я, прерывая спор. - Благодари от меня того, кто тебя
прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути и
возьми себе на водку". - "Очень благодарен, ваше благородие, - отвечал он,
поворачивая свою лошадь, - вечно за вас буду бога молить". При сих словах он
поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту скрылся из
виду.
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича. "Вот видишь ли,
сударь, - сказал старик, - что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то
стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят
и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам
изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти
клок".

Глава Х
ОСАДА ГОРОДА

Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.

Херасков.

Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми
головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около
укреплений под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор,
наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали
кирпич и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и
потребовали наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из
Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и
с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо его
изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался и стал
расспрашивать об ужасных происшествиях, коим я был свидетель. Я рассказал
ему все. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви.
"Бедный Миронов! - сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. - Жаль
его: хороший был офицер. И мадам Миронов добрая была дама и какая майстерица
грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?" Я отвечал, что она осталась в
крепости на руках у попадьи. "Ай, ай, ай! - заметил генерал. - Это плохо,
очень плохо. На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с
бедной девушкою?" Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко, и что,
вероятно, его превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения
бедных ее жителей. Генерал покачал головою с видом недоверчивости.
"Посмотрим, посмотрим, - сказал он. - Об этом мы еще успеем потолковать.
Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет. Ты
можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об его войске.
Теперь покамест поди отдохни".
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с
нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе
представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое
влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора
таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал
расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто
прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями,
которые если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то
по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались
и прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного
военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал
изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело. "Теперь, господа, -
продолжал он, - надлежит решить, как нам действовать противу мятежников:
наступательно или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и
невыгоду. Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее
истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и безопасно...
Итак, начнем собирать голоса по законному порядку, то есть начиная с младших
по чину. Господин прапорщик! - продолжал он, обращаясь ко мне. - Извольте
объяснить нам ваше мнение".
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его, сказал
утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного
оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они
видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и
я услышал явственно слово "молокосос", произнесенное кем-то вполголоса.
Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: "Господин прапорщик! Первые
голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений
наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Господин коллежский советник! скажите нам ваше мнение!"
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку,
значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: "Я думаю, ваше
превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни
оборонительно".
- Как же так, господин коллежский советник? - возразил изумленный
генерал. - Других способов тактика не представляет: движение оборонительное
или наступательное...
- Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
- Эх-хе-хе! мнение ваше весьма благоразумно. Движения подкупательные
тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет обещать
за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной
суммы...
- И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизский баран, а
не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана,
скованного по рукам и по ногам.
- Мы еще об этом подумаем и потолкуем, - отвечал генерал. - Однако
надлежит во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте
голоса ваши по законному порядку.
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о
ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности и тому подобном. Все
полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой
каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец
генерал, выслушав все мнения, вытряхнул пепел из трубки и произнес следующую
речь:
- Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно
с мнением господина прапорщика согласен, ибо мнение сие основано на всех
правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения
оборонительным предпочитает.
Тут он остановился и стал набивать свою трубку. Самолюбие мое
торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою
перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
- Но, государи мои, - продолжал он, выпустив, вместе с глубоким
вздохом, густую струю табачного дыму, - я не смею взять на себя столь
великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне
провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней.
Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего
благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения
неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками -
отражать.
Чиновники, в свою очередь, насмешливо поглядели на меня. Совет
разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который,
наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих
и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что
Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско
мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро
увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них
была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных.
Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах
оренбургских и чуть не плакал от досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а
не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности
местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и
всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге
была самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали
от дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам,
залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего
любопытства. Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я
не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась
мне нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное
развлечение мое состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую
лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за
город перестреливаться с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках
перевес был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных.
Тощая городовая конница не могла их одолеть. Иногда выходила в поле и наша
голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать удачно противу
рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле
вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших
военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и
благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую
толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже
ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал:
- Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?
Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался.
- Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
- Недавно, батюшка Петр Андреич; только вчера воротился. У меня есть к
вам письмецо.
- Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
- Со мною, - отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. - Я обещался
Палаше уж как-нибудь да вам доставить. - Тут он подал мне сложенную бумажку
и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:
"Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни
родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра
и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо
как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала
также от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках и что вы
совсем себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога
молят. Я долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который
командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать
меня ему, застращав Пугачевым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей
Иванович принуждает меня выйти за него замуж. Он говорит, что спас мне
жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям,
будто бы я ее племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться
женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень
жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в
лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я
просила Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать еще три
дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет.
Батюшка Петр Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня,
бедную. Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу
да приезжайте сами, если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
Марья Миронова".
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без
милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и
другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в
город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.
Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо
осведомился о причине моего поспешного прихода.
- Ваше превосходительство, - сказал я ему, - прибегаю к вам как к отцу
родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей
моей жизни.
- Что такое, батюшка? - спросил изумленный старик. - Что я могу для
тебя сделать? Говори.
- Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и полсотни
казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел
(в чем почти и не ошибался).
- Как это? Очистить Белогорскую крепость? - сказал он наконец.
- Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
- Нет, молодой человек, - сказал он, качая головою. - На таком великом
расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от коммуникации с главным
стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу. Пресеченная
коммуникация...
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил его
прервать.
- Дочь капитана Миронова, - сказал я ему, - пишет ко мне письмо: она
просит помощи; Швабрин принуждает ее выйти за него замуж.
- Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm {2}, и если попадется ко
мне в руки, то я велю его судить в двадцать четыре часа, и мы расстреляем
его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение...
- Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на
Марье Ивановне!..
- О! - возразил генерал. - Это еще не беда: лучше ей быть покамест
женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его
расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в
девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе
мужа, нежели девица.
- Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить
ее Швабрину!
- Ба, ба, ба, ба! - сказал старик. - Теперь понимаю: ты, видно, в Марью
Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу
дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы
неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в
голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как
говорят старинные романисты.

Глава XI
МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
"Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?" -
Спросил он ласково.

А. Сумароков.

Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня
с обыкновенным своим увещанием. "Охота тебе, сударь, переведываться с
пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровен час: ни за что
пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать
на кого".
Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-навсе денег? "Будет с
тебя, - отвечал он с довольным видом. - Мошенники как там ни шарили, а я
все-таки успел утаить". И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный
кошелек, полный серебра. "Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне
теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость".
- Батюшка Петр Андреич! - сказал добрый дядька дрожащим голосом. -
Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда
проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя
не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут,
переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Но намерение мое было твердо принято.
- Поздно рассуждать, - отвечал я старику. - Я должен ехать, я не могу
не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не
совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога.
Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь...
- Что ты это, сударь? - прервал меня Савельич. - Чтоб я тебя пустил
одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть
пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтобы я стал без тебя сидеть за
каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не
отстану.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему
приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а
Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских
жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам;
караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться. Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища
пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны
были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич
едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: "Потише, сударь,
ради бога потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим
бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Петр
Андреич... батюшка Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет
барское дитя!"
Вскоре засверкали бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным
укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных
своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в
сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами: это
был передовой караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля,
я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них
схватил лошадь мою за узду. Я выхватил саблю и ударил мужика по голове;
шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие
смутились и отбежали; я воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и
поскакал.
Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности,
как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный
старик на свой хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было
делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан,
я поворотил лошадь и отправился его выручать.
Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего
Савельича. Я поехал скорее и вскоре очутился снова между караульными
мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился
между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое
их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один
из них, по-видимому главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к
государю. "А наш батюшка, - прибавил он, - волен приказать: сейчас ли вас
повесить, али дождаться свету божия". Я не противился; Савельич последовал
моему примеру, и караульные повели нас с торжеством.
Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели
огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу;
но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера.
Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло
несколько винных бочек и две пушки. "Вот и дворец, - сказал один из мужиков,
- сейчас об вас доложим". Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик
крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик
воротился и сказал мне: "Ступай: наш батюшка велел впустить офицера".
Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена
была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем,
лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и
широкий шесток, уставленный горшками, - все было как в обыкновенной избе.
Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно
подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом
притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из
Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они
приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого
взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. "А, ваше благородие! -
сказал он мне с живостию. - Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?" Я
отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. "А по
какому делу?" - спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, полагая,
что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и
велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места.
"Говори смело при них, - сказал мне Пугачев, - от них я ничего не таю". Я
взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и
сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного,
кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду
его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне
лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без
ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому
лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и
в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал
Белобородов; второй - Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный
преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства,
исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился,
сильно развлекало мое воображение. Но Пугачев привел меня в себя своим
вопросом: "Говори: по какому же делу выехал ты из Оренбурга?"
Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение,
вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо
мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что
решался, отвечал на вопрос Пугачева:
- Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.
Глаза у Пугачева засверкали. "Кто из моих людей смеет обижать сироту? -
закричал он. - Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори:
кто виноватый?"
- Швабрин виноватый, - отвечал я. - Он держит в неволе ту девушку,
которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
- Я проучу Швабрина, - сказал грозно Пугачев. - Он узнает, каково у
меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу.
- Прикажи слово молвить, - сказал Хлопуша хриплым голосом. - Ты
поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься
его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не
пугай же дворян, казня их по первому наговору.
- Нечего их ни жалеть, ни жаловать! - сказал старичок в голубой ленте.
- Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить
порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так
нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в
приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к
нам от оренбургских командиров.
Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз
пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев
заметил мое смущение. "Ась, ваше благородие? - сказал он мне подмигивая. -
Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?"
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я
нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет