Страница:
лестница: она ведет в мою комнату".
Германн трепетал.как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов
вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл,
мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты.
Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока.
- Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец
графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки
сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в
холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами мелькнула ее
воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому
снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около
опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, - было двадцать
минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую
стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн
ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не
было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу,
спящего под лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом
Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их
из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными
образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с
пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симетрии около
стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в
Париже М-e Lebrun. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и
полного, в светлозеленом мундире и со звездою; другой - молодую красавицу с
орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудренных волосах. По всем
углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy,
коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце
минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом.
Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа
находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая в коридор. Германн ее
отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной
воспитанницы... Но он воротился и вошел в темный кабинет.
Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по
всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать - все умолкло
опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце
его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но
необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, - и он услышал дальний
стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и
остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди
побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые
горничные, и графиня, чуть живая, вошла, и опустилась в вольтеровы кресла.
Германн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал
ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто
похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел.
Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец,
украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной
головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром,
упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее
туалета: наконец, графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом
наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и
безобразна.
Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись,
она села у окна в вольтеровы кресла, и отослала горничных. Свечи вынесли,
комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля
отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось
совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что
качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого
галванизма.
Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали
шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.
- Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! - сказал он внятным и тихим
голосом. - Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной
милости.
Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн
вообразил, что она глуха, и наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же
самое. Старуха молчала по-прежнему.
- Вы можете, - продолжал Германн, - составить счастье моей жизни, и оно
ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду. .
.
Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали;
казалось, она искала слов для своего ответа.
- Это была шутка, - сказала она наконец: - клянусь вам! это была шутка!
- Этим нечего шутить, - возразил сердито Германн. - Вспомните
Чаплицкого, которому помогли вы. отыграться.
Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но
она скоро впала в прежнюю бесчувственность.
- Можете ли вы, - продолжал Германн, - назначить мне эти три верные
карты?
Графиня молчала; Германн продолжал:
- Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того;
они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет
беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на
какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для
меня не пропадут. Ну!..
Он остановился, и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн
стал на колени.
- Если когда-нибудь, - сказал он, - сердце ваше знало чувство любви,
если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче
новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в
груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, - всем, что
ни есть святого в жизни - не откажите мне в моей просьбе! - откройте мне
вашу тайну! - что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с
пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором... Подумайте: вы стары;
жить вам уже недолго, - я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне
только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках;
что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и
будут ее чтить как святыню...
Старуха не отвечала ни слова.
Германн встал.
- Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы: - так я ж заставлю тебя
отвечать...
С этим словом он вынул из кармана пистолет.
При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она
закивала головою, и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом
покатилась навзничь... и осталась недвижима.
- Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, взяв ее руку. - Спрашиваю
последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? - да или нет?
Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.
7 Mai 18** Homme sans murs et sans religion! Переписка.
Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде,
погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать
заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, - сказала, что
разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна, и
желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии, и
благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не
раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и
так далеко ее завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый
раз увидела в окошко молодого человека, - и уже она была с ним в переписке,
- и он успел вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его, потому
только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не
говорила, не слыхала его голоса, никогда о нем не слыхала... до самого сего
вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую
княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал
отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лиаавету Ивановну, и танцовал с
нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к
инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было
ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что
Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.
- От кого вы все это знаете? - спросила она, смеясь.
- От приятеля известной вам особы, - отвечал Томский: - человека очень
замечательного!
- Кто ж этот замечательный человек?
- Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели...
- Этот Германн, - продолжал Томский, - лицо истинно романическое: у
него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по
крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!.
- У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, - или как бишь
его?..
- Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте
он поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас
виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания
своего приятеля.
- Да где ж он меня видел?
- В церкви, может быть, - на гулянье!.. Бог его знает! может быть в
вашей комнате, во время вашего сна: от него станет...
Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret? - прервали
разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним
изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим
стулом. - Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни
о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор;
но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они
глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный
Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря
новейшим романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение. Она
сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще
убранную цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она
затрепетала...
- Где же вы были? - спросила она испуганным шопотом.
- В спальне у старой графини, - отвечал Германн: - я сейчас от нее.
Графиня умерла.
- Боже мой!.. что вы говорите?. .
- И кажется, - продолжал Германн, - я причиною ее смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее
душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел
на окошко подле нее, и все рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с
ужасом. Итак эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое,
упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, - вот чего алкала его
душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная
воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы
старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она, в позднем, мучительном
своем раскаянии. Германн смотрел на нее, молча: сердце его также терзалось,
но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили
суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой
старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал
обогащения.
- Вы чудовище! - сказала наконец Лизавета Ивановна.
- Я не хотел ее смерти, - отвечал Германн: - пистолет мой не заряжен.
Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный
свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на
Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом
положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило
даже Лизавету Ивановну.
- Как вам выйти из дому? - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я
думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я
боюсь.
- Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду.
Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и
дала ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку,
поцеловал ее наклоненную голову, и вышел.
Он спустился вниз по витой лестнице, и вошел опять в спальню графини.
Мертвая старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие.
Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая
удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет ощупал за обоями
дверь, и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными
чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть лет шестьдесят
назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный
à l'oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу,
прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце
престарелой его любовницы сегодня перестало биться...
Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и
очутился в сквозном корридоре, выведшем его на улицу.
В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон-В***. Она была вся в
белом, и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!"
Шведенборг.
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в
*** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя
раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердивший
ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество
предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на
его жизнь, - и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней
прощения.
Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народа.
Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в
нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном
платье. Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми
лентами на плече, и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре, -
дети, внуки и правнуки. Никто не плакал; слезы были бы - une affectation.
Графиня так была стара, что смерть ее никого не могла поразить, и что ее
родственники давно смотрели на нее, как на отжившую. Молодой архиерей
произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он
мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным
приготовлением к христианской кончине. "Ангел смерти обрел ее, - сказал
оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха
полунощного". Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые
пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие
поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях.
После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня,
ровесница покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах
была поклониться до земли, - и одна пролила несколько слез, поцеловав
холодную руку госпожи своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он
поклонился в землю, и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном
ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени
катафалка и наклонился... В эту минуту показалось ему, что мертвая
насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно
подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь. Его подняли. В то
же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке на паперть. Этот эпизод
возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между
посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый каммергер, близкий
родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что
молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном
трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде
заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение.
Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы:
было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о
похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел.
Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что
отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по
своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую
походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина
в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что
могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг
перед ним, - и Германн узнал графиню!
- Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом: -
но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе
сряду, - но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во
всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился
на моей воспитаннице Лизавете Ивановне...
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая
туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то
опять поглядел к нему в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его
спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению:
от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта.
Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.
- Атанде! - Как вы смели мне сказать атанде? - Ваше превосходительство,
я сказал атанде-с!
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной
природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то
же место. Тройка, семерка, туз - скоро заслонили в воображении Германна
образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз - не выходили из его головы и
шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: - Как она
стройна!.. Настоящая тройка червонная. У него спрашивали: который час, он
отвечал: - без пяти минут семерка. - Всякий пузастый мужчина напоминал ему
туза. Тройка, семерка, туз - преследовали его во сне, принимая все возможные
виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка
представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его
слились в одну, - воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. Он стал
думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах
Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его от хлопот.
В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством
славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда
миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная
опытность заслужила ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный
повар, ласковость и веселость приобрели уважение публики. Он приехал в
Петербург. Молодежь к нему нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая
соблазны фараона обольщениям волокитства. Нарумов привез к нему Германна.
Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами.
Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели,
развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за
длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел
хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной
наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо
изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою.
Нарумов представил ему Германна. Чекалинский дружески пожал ему руку, просил
не церемониться, и продолжал метать.
Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати карт.
Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим
время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования,
еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья
кончилась. Чекалинский стасовал карты, и приготовился метать другую.
- Позвольте поставить карту, - сказал Германн, протягивая руку из-за
толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и
поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь поздравил
Германна с разрешением долговременного поста, и пожелал ему счастливого
начала.
- Идет! - сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою.
- Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомет: - извините-с, я не
разгляжу.
- Сорок семь тысяч, - отвечал Германн.
При этих словах, все головы обратились мгновенно, и все глаза
устремились на Германна. - Он с ума сошел! - подумал Нарумов.
- Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с неизменной своею
улыбкою, что игра ваша сильна: - никто более двух сот семидесяти пяти
семпелем здесь еще не ставил.
- Что ж? - возразил Германн: - бьете вы мою карту или нет?
Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия.
- Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что, будучи удостоен
доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей
стороны я конечно уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и
счетов, прошу вас поставить деньги на карту.
Германн вынул из кармана банковый билет, и подал его Чекалинскому,
который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту.
Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
- Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту.
Между игроками поднялся шопот. Чеалинский нахмурился, но улыбка тотчас
возвратилась на его лицо.
- Изволите получить? - спросил он Германна.
- Сделайте одолжение.
Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов, и тотчас
расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог
опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой.
На другой день вечером, он опять явился у Чекалинского.
Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место.
Чекалинский ласково ему поклонился.
Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок
семь тысяч и вчерашний выигрыш.
Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.
Германн открыл семерку.
Все ахнули. Чекалиский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре
тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием, и в ту же
минуту удалился.
В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали.
Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь
необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались
в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с
нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один
понтировать противу бледного, но все улыбающегося, Чекалинского. Каждый
распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою
карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок.
Глубокое молчание царствовало кругом.
Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево
туз.
- Туз выиграл! - сказал Германн, и открыл свою карту.
- Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая
дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и
усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его...
- Старуха! - закричал он в ужасе.
Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял
неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. - Славно
спонтировал! говорили игроки. - Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла
своим чередом.
Заключение
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не
отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: - Тройка,
семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..
Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он
где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у
старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.
Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь,
удалец. Настоящего его имени я не знаю.
Кирджали своими разбоями наводил ужас на всю Молдавию. Чтоб дать об нем
некоторое понятие, расскажу один из его подвигов. Однажды ночью он и арнаут
Михайлаки напали вдвоем на булгарское селение. Они зажгли его с двух концов
и стали переходить из хижины в хижину. Кирджали резал, а Михайлаки нес
добычу. Оба кричали: "Кирджали! Кирджали!" Все селение разбежалось.
Когда Александр Ипсиланти обнародовал возмущение и начал набирать себе
войско, Кирджали привел к нему несколько старых своих товарищей. Настоящая
цель этерии была им худо известна, но война представляла случай обогатиться
Германн трепетал.как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов
вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл,
мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты.
Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока.
- Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец
графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки
сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в
холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами мелькнула ее
воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому
снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около
опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, - было двадцать
минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую
стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн
ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не
было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу,
спящего под лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом
Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их
из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными
образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с
пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симетрии около
стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в
Париже М-e Lebrun. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и
полного, в светлозеленом мундире и со звездою; другой - молодую красавицу с
орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудренных волосах. По всем
углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy,
коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце
минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом.
Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа
находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая в коридор. Германн ее
отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной
воспитанницы... Но он воротился и вошел в темный кабинет.
Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по
всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать - все умолкло
опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце
его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но
необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, - и он услышал дальний
стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и
остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди
побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые
горничные, и графиня, чуть живая, вошла, и опустилась в вольтеровы кресла.
Германн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал
ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто
похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел.
Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец,
украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной
головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром,
упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее
туалета: наконец, графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом
наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и
безобразна.
Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись,
она села у окна в вольтеровы кресла, и отослала горничных. Свечи вынесли,
комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля
отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось
совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что
качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого
галванизма.
Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали
шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.
- Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! - сказал он внятным и тихим
голосом. - Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной
милости.
Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн
вообразил, что она глуха, и наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же
самое. Старуха молчала по-прежнему.
- Вы можете, - продолжал Германн, - составить счастье моей жизни, и оно
ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду. .
.
Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали;
казалось, она искала слов для своего ответа.
- Это была шутка, - сказала она наконец: - клянусь вам! это была шутка!
- Этим нечего шутить, - возразил сердито Германн. - Вспомните
Чаплицкого, которому помогли вы. отыграться.
Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но
она скоро впала в прежнюю бесчувственность.
- Можете ли вы, - продолжал Германн, - назначить мне эти три верные
карты?
Графиня молчала; Германн продолжал:
- Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того;
они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет
беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на
какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для
меня не пропадут. Ну!..
Он остановился, и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн
стал на колени.
- Если когда-нибудь, - сказал он, - сердце ваше знало чувство любви,
если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче
новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в
груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, - всем, что
ни есть святого в жизни - не откажите мне в моей просьбе! - откройте мне
вашу тайну! - что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с
пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором... Подумайте: вы стары;
жить вам уже недолго, - я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне
только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках;
что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и
будут ее чтить как святыню...
Старуха не отвечала ни слова.
Германн встал.
- Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы: - так я ж заставлю тебя
отвечать...
С этим словом он вынул из кармана пистолет.
При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она
закивала головою, и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом
покатилась навзничь... и осталась недвижима.
- Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, взяв ее руку. - Спрашиваю
последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? - да или нет?
Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.
7 Mai 18** Homme sans murs et sans religion! Переписка.
Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде,
погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать
заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, - сказала, что
разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна, и
желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии, и
благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не
раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и
так далеко ее завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый
раз увидела в окошко молодого человека, - и уже она была с ним в переписке,
- и он успел вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его, потому
только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не
говорила, не слыхала его голоса, никогда о нем не слыхала... до самого сего
вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую
княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал
отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лиаавету Ивановну, и танцовал с
нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к
инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было
ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что
Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.
- От кого вы все это знаете? - спросила она, смеясь.
- От приятеля известной вам особы, - отвечал Томский: - человека очень
замечательного!
- Кто ж этот замечательный человек?
- Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели...
- Этот Германн, - продолжал Томский, - лицо истинно романическое: у
него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по
крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!.
- У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, - или как бишь
его?..
- Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте
он поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас
виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания
своего приятеля.
- Да где ж он меня видел?
- В церкви, может быть, - на гулянье!.. Бог его знает! может быть в
вашей комнате, во время вашего сна: от него станет...
Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret? - прервали
разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним
изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим
стулом. - Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни
о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор;
но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они
глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный
Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря
новейшим романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение. Она
сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще
убранную цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она
затрепетала...
- Где же вы были? - спросила она испуганным шопотом.
- В спальне у старой графини, - отвечал Германн: - я сейчас от нее.
Графиня умерла.
- Боже мой!.. что вы говорите?. .
- И кажется, - продолжал Германн, - я причиною ее смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее
душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел
на окошко подле нее, и все рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с
ужасом. Итак эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое,
упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, - вот чего алкала его
душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная
воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы
старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она, в позднем, мучительном
своем раскаянии. Германн смотрел на нее, молча: сердце его также терзалось,
но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили
суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой
старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал
обогащения.
- Вы чудовище! - сказала наконец Лизавета Ивановна.
- Я не хотел ее смерти, - отвечал Германн: - пистолет мой не заряжен.
Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный
свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на
Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом
положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило
даже Лизавету Ивановну.
- Как вам выйти из дому? - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я
думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я
боюсь.
- Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду.
Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и
дала ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку,
поцеловал ее наклоненную голову, и вышел.
Он спустился вниз по витой лестнице, и вошел опять в спальню графини.
Мертвая старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие.
Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая
удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет ощупал за обоями
дверь, и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными
чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть лет шестьдесят
назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный
à l'oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу,
прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце
престарелой его любовницы сегодня перестало биться...
Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и
очутился в сквозном корридоре, выведшем его на улицу.
В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон-В***. Она была вся в
белом, и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!"
Шведенборг.
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в
*** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя
раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердивший
ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество
предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на
его жизнь, - и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней
прощения.
Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народа.
Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в
нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном
платье. Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми
лентами на плече, и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре, -
дети, внуки и правнуки. Никто не плакал; слезы были бы - une affectation.
Графиня так была стара, что смерть ее никого не могла поразить, и что ее
родственники давно смотрели на нее, как на отжившую. Молодой архиерей
произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он
мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным
приготовлением к христианской кончине. "Ангел смерти обрел ее, - сказал
оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха
полунощного". Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые
пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие
поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях.
После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня,
ровесница покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах
была поклониться до земли, - и одна пролила несколько слез, поцеловав
холодную руку госпожи своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он
поклонился в землю, и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном
ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени
катафалка и наклонился... В эту минуту показалось ему, что мертвая
насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно
подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь. Его подняли. В то
же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке на паперть. Этот эпизод
возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между
посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый каммергер, близкий
родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что
молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном
трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде
заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение.
Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы:
было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о
похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел.
Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что
отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по
своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую
походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина
в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что
могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг
перед ним, - и Германн узнал графиню!
- Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом: -
но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе
сряду, - но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во
всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился
на моей воспитаннице Лизавете Ивановне...
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая
туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то
опять поглядел к нему в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его
спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению:
от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта.
Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.
- Атанде! - Как вы смели мне сказать атанде? - Ваше превосходительство,
я сказал атанде-с!
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной
природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то
же место. Тройка, семерка, туз - скоро заслонили в воображении Германна
образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз - не выходили из его головы и
шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: - Как она
стройна!.. Настоящая тройка червонная. У него спрашивали: который час, он
отвечал: - без пяти минут семерка. - Всякий пузастый мужчина напоминал ему
туза. Тройка, семерка, туз - преследовали его во сне, принимая все возможные
виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка
представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его
слились в одну, - воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. Он стал
думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах
Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его от хлопот.
В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством
славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда
миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная
опытность заслужила ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный
повар, ласковость и веселость приобрели уважение публики. Он приехал в
Петербург. Молодежь к нему нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая
соблазны фараона обольщениям волокитства. Нарумов привез к нему Германна.
Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами.
Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели,
развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за
длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел
хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной
наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо
изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою.
Нарумов представил ему Германна. Чекалинский дружески пожал ему руку, просил
не церемониться, и продолжал метать.
Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати карт.
Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим
время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования,
еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья
кончилась. Чекалинский стасовал карты, и приготовился метать другую.
- Позвольте поставить карту, - сказал Германн, протягивая руку из-за
толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и
поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь поздравил
Германна с разрешением долговременного поста, и пожелал ему счастливого
начала.
- Идет! - сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою.
- Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомет: - извините-с, я не
разгляжу.
- Сорок семь тысяч, - отвечал Германн.
При этих словах, все головы обратились мгновенно, и все глаза
устремились на Германна. - Он с ума сошел! - подумал Нарумов.
- Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с неизменной своею
улыбкою, что игра ваша сильна: - никто более двух сот семидесяти пяти
семпелем здесь еще не ставил.
- Что ж? - возразил Германн: - бьете вы мою карту или нет?
Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия.
- Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что, будучи удостоен
доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей
стороны я конечно уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и
счетов, прошу вас поставить деньги на карту.
Германн вынул из кармана банковый билет, и подал его Чекалинскому,
который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту.
Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
- Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту.
Между игроками поднялся шопот. Чеалинский нахмурился, но улыбка тотчас
возвратилась на его лицо.
- Изволите получить? - спросил он Германна.
- Сделайте одолжение.
Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов, и тотчас
расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог
опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой.
На другой день вечером, он опять явился у Чекалинского.
Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место.
Чекалинский ласково ему поклонился.
Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок
семь тысяч и вчерашний выигрыш.
Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.
Германн открыл семерку.
Все ахнули. Чекалиский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре
тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием, и в ту же
минуту удалился.
В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали.
Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь
необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались
в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с
нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один
понтировать противу бледного, но все улыбающегося, Чекалинского. Каждый
распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою
карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок.
Глубокое молчание царствовало кругом.
Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево
туз.
- Туз выиграл! - сказал Германн, и открыл свою карту.
- Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая
дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и
усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его...
- Старуха! - закричал он в ужасе.
Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял
неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. - Славно
спонтировал! говорили игроки. - Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла
своим чередом.
Заключение
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не
отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: - Тройка,
семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..
Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он
где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у
старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.
Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь,
удалец. Настоящего его имени я не знаю.
Кирджали своими разбоями наводил ужас на всю Молдавию. Чтоб дать об нем
некоторое понятие, расскажу один из его подвигов. Однажды ночью он и арнаут
Михайлаки напали вдвоем на булгарское селение. Они зажгли его с двух концов
и стали переходить из хижины в хижину. Кирджали резал, а Михайлаки нес
добычу. Оба кричали: "Кирджали! Кирджали!" Все селение разбежалось.
Когда Александр Ипсиланти обнародовал возмущение и начал набирать себе
войско, Кирджали привел к нему несколько старых своих товарищей. Настоящая
цель этерии была им худо известна, но война представляла случай обогатиться