Романовский Владимир. Год Мамонта

   Число стояло сегодняшнее. Брант сложил лист и сунул его себе в карман.
   — Когда будет готов проэкт нового театра? — осведомился Фалкон.
   — Через три дня.
   — Не слишком ли быстро?
   — Нет.
   — Хорошо. Приходите сюда в это же время, через три дня. На этот раз потрудитесь воспользоваться главным входом.
   — И вот еще что, — сказал Брант. — У меня есть на примете бригада строителей…
   — Та, что ремонтировала Храм?
   — Она самая. Хорошо бы было, если бы через час примерно после того, как я сюда приду, их управляющий тоже пришел бы. Сначала мы бы с вами вдвоем порассматривали проэкт, вы бы сделали замечания и высказали пожелания, а потом он бы сделал постное лицо и высказал возмущение. Из собственного опыта говорю — так оно лучше пойдет.
   Фалкон рассмеялся.
   — Да, вы малый не промах, — сказал он. — Но, очевидно, знаете свое дело, а я таких людей очень ценю. Делайте то, что считаете нужным, а неограниченный кредит на материалы и оплату рабочих я вам гарантирую. Когда будете выходить, пришлите мне Хока, пожалуйста. А ваша матушка пусть идет с вами домой.
   — Всего доброго, — сказал Брант, поклонился, и быстро вышел.
   В приемной Хок и Рита о чем-то возбужденно спорили. Хок потрясал брантовым мечом в ножнах, перевязь болталась из стороны в сторону. Появление Бранта заставило их замолчать.
   — Мне очень жаль прерывать ваши эксерсисы, — сказал Брант Хоку, — но меч мой мне нужен. Без меча я чувствую себя на улице голым. Вы когда-нибудь ходили по улице голым? Нет? А вы попробуйте, тогда и узнаете, как я себя чувствую на улице без меча. А вас просит к себе ваш добрый старикан Фалкон. Возможно, у него завалялся где-нибудь кувшин какого-нибудь вина и ему не с кем больше его распить.
   Он протянул руку.
   Рита с размаху залепила ему пощечину. Брант опешил, держась за щеку. Рита взяла у Хока брантов меч.
   — Мы с тобой дома поговорим, скотина, — сказала она. — Простите меня, Хок, я не сдержалась.
   — Ничего страшного, — сказал Хок, странно улыбаясь и глядя на Бранта. — Непослушным сыновьям только на пользу.
   Оторвав наконец взгляд от Бранта, Хок вошел в кабинет. Рита направилась к выходу, и Брант пошел за ней.
   — Какого лешего! — сказал он возмущенно, когда они вышли из особняка.
   — Ты предпочел бы, чтобы тебе врезал по роже Хок? Уверяю тебя, это было бы гораздо неприятнее. Все. Чтоб ноги твоей возле этого дома не было! Понял?
   — Э…
   — Что еще?
   — Фалкон назначил мне аудиенцию.
   — Час от часу не легче. Когда?
   — Через три дня.
   — Зачем?
   — Я буду строить для него театр.
   — Какой еще театр?
   — С музыкальным сопровождением.
   — Зачем?
   — Не знаю. Может, он хочет отойти от дел и стать актером.
   Рита схватилась за голову.
   — Ты это серьезно? Аудиенцию? Строить?
   — Куда уж серьезнее. Я в следующие три дня из дому не вылезу, есть буду у себя в комнате. Мне нужна бумага, карандаши, перья, чернила, линейки, циркуль, и так далее.
   — Зачем?
   — Проэкт театра. За три дня нужно успеть. Чем подробнее, тем лучше.
   Они свернули с площади в безлюдный переулок. Рита остановилась и повернулась лицом к Бранту.
   — Брант, скажи мне правду. Ты — любовник Неприступницы?
   Он помолчал, посмотрел на небо, потом на стену дома.
   — Ее похитили, — сказал он.
   — Это я знаю.
   — Откуда ты знаешь?
   — Я человек Фалкона. О таких вещах нас осведомляют.
   — Ты знаешь, где она?
   — Ты не ответил на мой вопрос.
   — Я люблю ее.
   Рита вцепилась пальцами в борта охотничей куртки. Охотничий костюм был единственным типом мужского костюма, который не возбранялось носить и женщинам.
   — Дурак, — сказала она с чувством.
   — Ну и что, что дурак…
   — Кто еще знает об этой замечательной любви?
   — Э… Шила знает. Дочь. Вроде, больше никто. Ах нет, служанка еще знает.
   Рита пожалела, что просто оглушила, а не убила, служанку.
   — Она знает твое имя?
   — Не думаю.
   — И то хорошо. Но Шила, естественно, знает.
   — Да.
   — Значит, об этом знает весь город, в той или иной форме.
   — Имени не знают. Знают, что я есть. Лицо мое никто не видел… там.
   — Как ты к ней попадал?
   — Через окно.
   — Окно на третьем этаже!
   — Веревка и абордажный крюк.
   — Фалкон все выведает, до всего докопается.
   — Не думаю. Слишком очевидное редко бросается в глаза. Ты знаешь, где ее прячут?
   — Нет, — сказала Рита.
   — Но можешь узнать.
   — Подумаю. Постараюсь.
   — Уж постарайся, матушка, — сказал Брант. — А то ведь всякое может быть.
   — Ты мне угрожаешь?
   — Нисколько. — Брант помолчал. — У Фалкона на столе лежал обнаженный меч.
   — И что же?
   — Мы были одни.
   — Так. Дальше.
   — Его спасло только то, что мертвый он мне не нужен. Мне нужно знать, где она.
   — Куда ты ездил по ее делам?
   — В Вантит.
   — Нет такой страны.
   Брант невесело рассмеялся. Он сунул руку в карман и вытащил кожаный мешок. Заглянув в него, он застыл на месте. Кубик светился — не очень ярко, не так ярко, как после сжимания в кулаке, но светился, тихим изумрудным светом.
   — Что там у тебя? — спросила Рита.
   Он не ответил. Догадка подразнила и ушла, но вернулась снова, и он ее поймал и развил.
   — Стой здесь, — сказал он Рите.
   Он повернулся и сделал несколько шагов в обратном направлении, к особняку Фалкона. Нет, никаких изменений — мягкий изумрудный свет. Он сделал еще несколько шагов, и кубик засветился ярче. Рита уже бежала к нему. Брант шагнул на площадь и быстро направился к особняку. Кубик сверкал ярким светом. Тогда Брант остановился, чуть не налетел на Риту, и побежал в переулок. Свет в мешке потускнел. Брант бежал, Рита бежала за ним. Через два квартала свечение пропало совсем. Брант остановился. Рита остановилась рядом.
   — Она в особняке, — сказал Брант.

* * *

   — Созовите совет военачальников, — сказал Фалкон Хоку. — Чтобы через полчаса все были здесь.
   Хок вышел из кабинета.
   То, что не удавалось ни артанским князьям, ни великому Кшиштофу, удалось легкомысленному Зигварду. Кронин взят — не сожжен, но взят, и Кронин перешел на сторону врага. Гражданской войны еще нет, кронинские силы малочисленны, но вдоль северных границ есть много недовольных, недовольных тайно, но тем не менее недовольных, и у них есть свои войска. И они в любой момент могут присоединиться к мятежному Кронину.
   Совет из десяти военачальников собрался в кабинете.
   — Господа мои, — сказал Фалкон. — Положение в стране дает мне право меня принимать решения, не согласуясь с Рядилищем. В данный момент я — ваш главнокомандующий. Мои решения и приказы обсуждению не подлежат. Те, кто считает, что это не так, пусть выскажутся прямо сейчас.
   Военачальники молчали и не переглядывались.
   — Некий Ярислиф, — продолжал Фалкон, — наследовал взятому в плен или убитому Кшиштофу в Славии. Он продолжил военные действия, и ему удалось вытеснить артанцев с территории. Но на этом он не остановился. Он объявил, что он — покойный Великий Князь Зигвард. Что Зигвард не умирал, не был похищен артанцами, но выжил. После чего этот Лжезигвард путем обмана и обещаний склонил кронинское войско на свою сторону. Это — открытый мятеж против нашего законного правителя Великого Князя Бука, это прямое оскорбление династии. Силы Лжезигварда пока что малочисленны, но, возможно, будут увеличиваться. Я пока не приказываю, но рассуждаю. Мне кажется, что чем скорее мы будем с войсками в Кронине, тем лучше. Нужно действовать быстро, нужно не допустить увеличения войск потенциального узурпатора. Ваше мнение.
   Военачальники молчали. Наконец старший из них сказал:
   — Кронинское войско по численности примерно равно астафьевскому. Нужно подтягивать войска из провинций.
   — Как много времени это займет? — спросил Фалкон. — Как скоро может войско, превышающее кронинское численностью, скажем, в два раза, быть на Северной Дороге?
   Помолчали.
   — Я спрашиваю, — сказал Фалкон.
   — Месяц, — сказал военачальник.
   — Слишком долго, — возразил Фалкон. — Сколько войска можно послать в Кронин через две недели?
   — Меньше. Можно, правда, подтянуть корпус из Теплой Лагуны, но это опасно.
   — Почему?
   — Артанцы всегда следят за южным побережьем. Если войско уйдет, они тут же вторгнутся.
   — Улегвич разбит.
   — Да, но есть другие князья.
   — Улегвич правит Артанией.
   — Сегодня престиж его упал из-за поражения от славов.
   — Половину корпуса можно сюда передвинуть?
   — Можно. Но опасно.
   — Приходится рисковать, — сказал Фалкон. — Это лучше, чем… чем…
   Он не решился произнести слова «гражданская война».
   — Господин мой, — сказал военачальник. — Лучше ждать месяц, чем так рисковать.
   — За месяц мятежники дождутся подкреплений и доберутся до Астафии, — сказал Фалкон. — Подтягивайте корпус с юга. Посылайте курьеров. Немедленно. Также посылайте курьеров на восток. Пусть войска подтягиваются, в любом случае.

* * *

   Ночью запылала северо-западная окраина. Большинство домов на этой окраине были из ветхого дерева и горели лихо и охотно. Утром черное облако на северо-западе было видно из любой точки города, и запах дыма ощущался в центре.
   Жизнь в городе приостановилась. Подводы не разгружались, таверны стояли пустые, прачки не стирали белье. Утро прошло в смятении, а к полудню глашатаи объявили, что Глава Рядилища через час произнесет с балкона княжеского дворца речь, объясняющую, что происходит, и чтобы все сохраняли спокойствие.
   Фалкон был в ударе. Он даже не счел нужным подготовиться и хотя бы набросать план речи — он целиком ее импровизировал. Из речи его следовало, что коварные славы объединились с артанцами и захватили Кронин, где местные предатели перешли на их сторону. Новый конунг славов объявил, что он Зигвард, покойный Великий Князь, и заявил о своих правах на Ниверию. Его цель — порабощение всех без исключения ниверийцев, и сейчас он готовит поход на Астафию, а его разведывательный отряд уже совершил первый набег, подло ударив с северо-запада, был остановлен и разбит, но, увы, окраину спасти уже не удалось.
   Более того, Великая Вдвовствующая, родившаяся и выросшая, как всем известно, в Беркли, в тесном соседстве со славами, сбежала в Кронин. Если она признает Лжезигварда своим мужем, ей могут поверить многие провинциалы, ведь провинциалы — не чета нам, жителям столицы, они неискушенные и простые люди, да и, чего греха таить, подловаты и продажны. Ибо Лжезигвард обещает золотые горы и бриллиантовые долы всем, кто станет на его сторону, что есть заведомое вранье, ибо на самом деле золота у него нет — спонсирующие его авантюру артанцы оказались на этот раз не очень щедры. Князь Беркли, как и следовало ожидать, уже привел Лжезигварду свое войско в Кронин.
   Но мы выстоим. Ведь мы же не просто так — мы ниверийцы! Ниверия — самая великая в мире страна, ниверийцы — самые лучшие, самые смелые, самые самоотверженные и страстные люди где-либо, посему опасаться вовсе не следует.
   Сразу после речи Фалкона на балкон вывели под руки какого-то вояку с перевязанной головой, и он рапортовал о жестокости славов и артанцев, с которыми давеча дрался на окраине. Но еще более жестокими, по его словам, были ниверийцы, перешедшие на сторону Лжезигварда. Предатели всегда жестоки. Они режут детей на куски, сжигают заживо женщин, а мужчин расчленяют.
   После вояки старший военачальник коротко высказался в том смысле, что к Астафии подтягиваются войска со всех концов Ниверии, что астафское войско находится в полной боевой готовности, и что враг очень скоро будет разбит на голову, но до этого жителям столицы придется пережить много неприятных дней и, возможно, месяцев.
   Записанную секретарем речь Фалкона подправили тут и там, убрали оскорбительные для провинциалов пассажи, вставили новые пассажи, оскорбительные для жителей столицы, и отправили с курьерами во все концы страны.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. УЮТ В КНИКИЧЕ

   Пятнадцать лет к ряду Зигвард умудрялся управлять Славией, скрытый двойной тенью, отбрасываемой боевым щитом Кшиштофа и юбкой Забавы. Теперь он умудрялся править Славией из Кронина, непрерывно посылая курьеров в Висуа, где его приказы оглашала Забава, и в провинции, где они оглашались кем попало, но действовали не менее эффективно. Два часа в день он посвящал таким образом славской почте. Остальное время надо было как-то занять. Когда Кшиштоф был конунгом, Зигвард дарил себя женщинам целиком. Теперь у него появились дополнительные интересы. Он приписал это, во-первых, своему возрасту, и во-вторых, общей непривлекательности жительниц университетского города. Он был неправ. Он чувствовал, что он не прав, что возраст и выбор здесь не при чем. Но он боялся себе в этом признаться — боялся сказать самому себе, что Ниверия и Славия по отдельности слишком малы для него, зато вместе — почти в самый раз.
   Положение между тем было критическое — Зигвард понимал, что Фалкон долго ждать не будет, а ощущение новизны, испытываемое кронинцами в результате смены власти, скоро пройдет, и когда окажется, что благосостояние горожан и окрестных провинциалов не стало лучше, чем было при Фалконе, они сразу вспомнят, что Зигвард — ниверийский аристократ только во вторую очередь, а в первую — славский конунг. Кто их знает, как они себя в этом случае поведут.
   Он надеялся, что, как всем баловням политической фортуны, ему в конце концов повезет. И ему повезло.
   Археолог по кличке Лейка, искавший где-то недалеко от Кникича погребенный под многослойной вековой пылью город, обнаружил вместо города огромные залежи золота. Самому Лейке золото было до жопы, но остальные члены группы возбудились настолько, что Лейка испугался и послал курьера к Ярислифу в Кронин. Ярислиф, он же Зигвард, срочно выехал в направлении раскопок, взяв с собой сотню воинов и две сотни землекопов. Воины были славы, землекопы ниверийцы. В первый же день по прибытии случились три драки, и какое-то количество золота перешло в чьи-то карманы без ведома Зигварда. Провинившихся воинов и землекопов пришлось, следуя методам Кшиштофа и Фалкона, казнить на месте, и дисциплина восстановилась.
   Добывали быстро, переливали в слитки рядом с рудником, и под конвоем отправляли в Кронин, в ратушу. Через неделю Зигвард имел достаточно золота в своем распоряжении, чтобы заплатить фермерам и купцам — продовольствие раздавали бесплатно на улицах и в тавернах. Обозы с продовольствием шли также в серверные провинции. Три дня спустя уже никто не сомневался, что Зигвард — законный Великий Князь. Можно было передохнуть.
   Он выиграл время — теперь провинциальные князья присоединялись к нему гораздо охотнее, и армия мятежников начала стремительно расти. А Фалкон все еще ничего не предпринимал. То есть, предпринимал, конечно — стягивал войска из южных и восточных провинций к столице, а также ответил на хитроумную депешу Зигварда о возможных переговорах коротким письмом — «С мятежниками Ниверия переговоров не ведет. Рядилище». Но все это было пока что не очень серьезно.
   Тогда Зигвард предпринял короткое путешествие в Кникич. Славскому контингенту в Кникиче объяснили положение. Славия и Ниверия — дружественные страны, состоящие в альянсе против Артании. Автономный Кникич должен поэтому защищаться воинами из обеих стран. Тут же несколько сот ниверийцев из перешедших под знамена Зигварда присоединились к славам в Кникиче. И тем и другим объяснили, что положение в Ниверии тяжелое, ибо в Астафии власть захватил узурпатор. То, что он захватил ее два десятка лет назад, старались не упоминать. По примеру славов, ниверийцы стали строить себе времянки.
   Местному населению вообще ничего не объясняли, да оно и не стремилось понимать. Падал снег, и кникичи готовились к долгой зиме — с утра варили варенье и солили сало, а вечером сидели на крыльце, ежась и жуя соломинку. Впрочем, были исключения.
   Ближе к вечеру, бредя по улице меж убогих изб, Зигвард заприметил добротно построенный дом — двухэтажный, ровный, симметричный, с правильной кровлей. Справа от крыльца, вплотную к стене, высилось какое-то сооружение из камня и жести. Подойдя ближе, Зигвард понял, что это печь. От печи отходила жестяная труба и скрывалась под крыльцом. Какой-то механизм, подумал Зигвард. Он ступил на первую ступеньку и почувствовал, что от крыльца исходит тепло. Дверь дома бесшумно (!) отворилась и на крыльцо выступил здоровенный рыжий детина в полушубке. Не обращая никакого внимания на Зигварда, он сел на верхнюю ступеньку, вставил в рот соломинку, и стал ее жевать, неотрывно глядя на высившийся позади (Зигвард обернулся) горный хребет, утыканный голыми и вечнозелеными деревьями и присыпанный снегом.
   — Хо, — сказал Зигвард. — как зовут тебя, парень?
   Детина безучастно посмотрел на него, помолчал, и сказал равнодушно:
   — Иауа.
   — Н-да, — сказал Зигвард.
   Детина не ответил. Зигвард не был уверен, что такое Иауа — имя ли, или просто кникическое вежливое восклицание.
   Дверь снова открылась, и на крыльцо вышел средних лет мужик, такого же роста и телосложения, что и детина, и такой же рыжий. Он сел рядом с детиной и тоже вставил в рот соломинку.
   — А тебя как зовут?
   — Аи, — откликнулся мужик.
   — Хороший вечер, не правда ли?
   — Да.
   Помолчали.
   — Вам как удобнее — по-славски или по-ниверийски? — спросил Зигвард.
   — Одинаково, — сказал Аи.
   — Это я все к чему, — объяснил Зигвард, — любопытный я очень. Иду по улице, смотрю на этот вот дом. Хороший дом, добротный. А кругом хибарки.
   Аи улыбнулся.
   — Да, — сказал он. — Хороший дом.
   — Вы, кникичи, очень неразговорчивы все-таки, — заметил Зигвард.
   — Зима, — объяснил Аи.
   — А женщины у вас тут есть свободные? — спросил Зигвард.
   Помолчали.
   — А летом вы больше разговариваете?
   — Летом?
   — Летом.
   Аи задумался.
   — Пожалуй, нет. Бабы тараторят. Мужчины умнее.
   — Дом-то сами строили? — спросил Зигвард.
   — Сами. Не совсем. Помогал тут один. Указывал, чего и как. Не местный.
   — Слав?
   — Нивериец. Старенький, борода до пояса. Говорит много, но не попусту. Дочка у него. Хочу на ней сына вот женить, а он упирается.
   — И где же этот нивериец живет?
   — А вон дерево видишь? Вон там. Елка. Вот от той елки направо, верст пять. Или семь.
   Зигвард поглядел в означенном направлении. В лучах заходящего солнца «вон там» елок не было, но стояла одинокая сосна.
   Зигвард поблагодарил Аи и Иауа, вернулся к шатру, оседлал коня, и поскакал — сперва до сосны, а там направо, по оледенелой тропинке.
   Версты через три показалось еще одно поселение. Вообще в Кникиче так везде жили — пучками, и пучки эти названий не имели, а все больше от елки направо столько-то верст. Названия выдумываются, чтобы упоминать в разговорах, а разговаривали тут мало. Впрочем, возможно, более разговорчивые женщины употребляли какие-нибудь названия, но с момента прибытия в Кникич, а прошли уже целые сутки, Зигвард видел только двух женщин — одну с вязанкой дров, другую с ржавым сломанным плугом.
   Селение-пучок, как и предыдущие, состояло из хибарок, но в конце единственной улицы высился двухэтажный добротный дом, а чуть в стороне от улицы Зигвард обнаружил наполовину построенный деревянный храм, вполне ниверийского типа. Возможно, строительство прекратилось из-за наступления зимы и должно было возобновиться весной.
   Зигвард постучал было в дверь кулаком в рукавице, как вдруг заметил самый настоящий висячий молоток в виде подковы, как в Астафии. Правда, молоток примерз к двери, так что стучать кулаком все равно пришлось. А потом еще стучать, поскольку что-то никто не отзывался.
   Но вскоре раздались ленивые шаги, послышалось ругательство на ниверийском, и дверь отворилась. Рыжая, конопатая, молодая женщина смотрела наглыми зелеными глазами на Зигварда.
   — Ао? — сказала она.
   — Добрый вечер.
   — Эо уи Нивер маа! — возмущенно сказала женщина.
   — Простите, с местным наречием я не знаком, — сказал Зигвард по-славски.
   — Местный наречие чего надо ты? — спросила она с жутким ниверийским акцентом.
   — Здравствуйте, землячка, — сказал Зигвард.
   — А! Вы — нивериец?
   — Весь как есть нивериец. Полысел вот немного с возрастом, а так — нивериец.
   — Шутник, — отметила женщина. — Так все-таки, чего надо-то?
   — Зашел вот на огонек. Думаю, обогреюсь, а при большой удаче, может, чем-нибудь горячим кто-нибудь напоит, сказку расскажет, песенку споет, баиньки уложит, одеялом укутает, спокойной ночи скитальцу пожелает. Но, конечно, бывает, что и дверью в морду, и иди себе, дом на дом не приходится.
   Он снял шапку, прижал ее к сердцу, и галантно наклонил голову влево.
   Женщина вдруг звонко засмеялась.
   — Заходите, — сказала она.
   Что-то надо делать с шапками, подумал Зигвард. Шапки в Славии шьют — только баб отпугивать. А греть — ничерта они не греют, вон как уши замерзли. Надо бы с каким-нибудь портным поговорить на эту тему. Ввести новую моду.
   В доме было уютно и забавно — ощущение, что это особняк в большом городе, было почти полным. Наличествовал камин, то есть, конечно, печь, но сложенная, как камин, потолки были резные, стены чем-то облицованы так, что похоже на мрамор, а проход в гостиную украшен был двумя дорическими колоннами из крашеного белой краской дерева. Гостиная в Кникиче!
   — Присаживайтесь, — сказала женщина и куда-то убежала.
   Зигвард сел за стол. Скатерти, конечно, не было, но ножки стола были резные. Не было кресел — были стулья. А на стене висела картина — Зигвард встал и приблизился — да, Слоуна. Картина Слоуна в Кникиче, в горах. Зигвард ошарашенно смотрел на лихие мазки древнего мастера. Картина изображала группу священников, благословляющих каких-то вояк в какой-то поход. Поразмыслив, Зигвард понял, что это не священники, но языческие жрецы. Речь в картине шла о славных псевдо-исторических временах Придона и Скилла. Тем не менее художник, как все художники, счел своей обязанностью повыебываться и одел воинов в костюмы своей эпохи — не чуни или сандалии, но сапоги, не юбки, но штаны, не топоры и палицы, но двуручные мечи с очень тщательно выписанными эфесами, каждый отблеск учтен, не бесформенные робы, но куртки, не заостренные, но гладкие, с орнаментами, шлемы в руках, а волосы по моде слоуновской эпохи короткие. Зигвард задумался. В отличие от ниверийцев, славские вояки по примеру Кшиштофа стриглись очень коротко. Да, подумал Зигвард, дай мужеложцам волю, они весь мир бы остригли под мальчика и одели в униформу. Арбалеты на картине отсутствовали — во времена Слоуна они еще не были в ходу, но луки воинов, резные, крашеные, хорошей работы, явно относились к более поздней эпохе, чем та, что имелась в виду. Нелепое сооружение на заднем плане должно было означать, очевидно, языческий храм. Судя по нелепости и непрактичности храма, художник просто его придумал.
   — Перспектива наврана, да и композиция хромает, — услышал Зигвард голос за своей спиной.
   Он обернулся. Голос был моложе своего обладателя лет на тридцать.
   — Добрый вечер, — сказал Зигвард и улыбнулся.
   — Добрый, — согласился Гор. — Это ничего, что у меня такая длинная борода? Она мне, строго говоря, надоела — сил нет! Изображаю какого-то оккультного старца-вещателя. Сегодня перед сном сбрею. Сила не в бороде.
   — А усы?
   — Что — усы?
   — Тоже сбреете?
   — И усы сбрею. Волосы оставлю.
   — Правильно.
   — Брун за вином поковыляла? Добро. Вы ее не бойтесь, она просто куражится. Сядем.
   Зигвард улыбался, ему было приятно. Давно он не бывал в гостеприимных домах, где все запросто.
   — Когда я вас видел в последний раз, вам было года тридцать четыре, — отметил Гор. — Нынче вам, стало быть, за пятьдесят. Тогда вы были шалопай и клоун. А теперь?
   — Тоже.
   — Но более организованно, следует полагать.
   — Да.
   — Вы уехали тогда в Славию.
   Зигвард кивнул.
   — К товарищу по университету, как вы тогда сказали.
   — Да.
   — Товарищ здравствует?
   — Не знаю, — честно сказал Зигвард. — В данный момент я его замещаю. Вроде как заступил на его должность.
   — Да? Хм. И что же это за должность?
   — Конунг Славланда.
   — О! Так это по вашей милости в Кникиче столько славов что, образно говоря, не пройти, не проехать?
   — В некотором роде да, по моей.
   — Жил, жил человек, — задумчиво сказал Гор, — а как дело к старости, так решил мечом помахать.
   — Не совсем. Я решил помирить все три царства.
   — Помирить? Так вам бы следовало рясу одеть, а вы шпоры нацепили.
   — У каждого своя специализация.
   — Да? Не замечал.
   — Что Волчонок?
   — Последний раз видел его месяца три назад. Он ушел на юг сразу после разгрома Колонии.
   — Жалко Колонию.
   — Да, жалко. А Волчонок с другом своим направился в Астафию делать карьеру.
   — Военную?
   — Нет. Он зодчий.
   — Вы шутите.
   — Нет, — сказал Гор. — Не шучу. я сам его выучил. Что он от меня терпел, не передать. Наверное даже больше, чем я от него. Но надо отдать нам обоим должное — несмотря на величайшие потуги и страдания и всякие там издержки воспитания, и он и я знали, что дело надо довести до конца. Других учеников у меня не было и нет, а в нем я сразу подметил созидательный талант. Подлец мне до сих пор ни одного письма не написал.