Романовский Владимир. Год Мамонта

   Коль скоро боль не унималась, как не лежи, следовало встать и идти искать артезианский колодец.
   Она встала, качнулась, удержала равновесие, и огляделась, медленно поворачивая голову. Она была в шатре. На плетеной подстилке у самых ее ног лежала Фрика.
   — Эй, — сказала Шила хрипло. — Эхх… Эй!
   Она опустилась на колени рядом с матерью и дотронулась до ее плеча. Обычно Фрика спала очень чутко, а сейчас даже не пошевельнулась. Шила решила ее не будить.
   Внезапно она вспомнила, что произошло. Их опоили зельем, и ее, и Фрику. А потом был Фалкон. И она его ткнула кинжалом под лопатку. А потом потеряла сознание. И вот она здесь. Кто-то пробрался в замок, и привез их сюда. Слуги Фалкона? Вряд ли. Будь это слуги Фалкона, они бы сейчас были не в шатре, а в каком-нибудь, опять же, каменном мешке. Почему шатер?
   Шила снова поднялась на ноги и вышла из шатра, покачиваясь. Дело шло к вечеру, солнце желтело над кронами каких-то хилых деревьев, а кругом стояли шатры, и шастали туда-сюда какие-то редкие воины. Кто-то что-то закричал, вроде «едут, едут!», и все засуетились еще больше. Шила отошла от шатра и огляделась. С юга к шатрам двигалось войско.
   Приблизившись, воины начали спешиваться у шатров, мрачно обмениваясь репликами, стирая со лбов пот, черпая из бочонков воду. Один из воинов подъехал прямо к шатру Шилы и спешился.
   — Ого, — сказал он без особого энтузиазма. — Как ты выросла, девочка моя.
   Как-то неестественно у него это получилось, будто хотел он быть искренним, но не мог в силу каких-то неведомых ей причин.
   — Мы разве на ты? — спросила Шила.
   — Вроде да, — сказал воин. — Впрочем, как хочешь. Фрика тоже очнулась?
   — Кто вы такой?
   — Я, в общем-то, твой отец.
   — Зигвард?
   — Да.
   — Ага, — она смерила его взглядом. — Ничего, симпатичный.
   Он наконец-то улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.
   — Мне надо… — сказал он. — В общем, я сейчас пойду вон туда, где эти свиньи моются, помоюсь сам, и выскажу им кое-что. Извини, что я такой хмурый. Может… Ну, иди сюда, я тебя обниму.
   Никакой особой нежности в его объятиях не было, а потом от него несло очень сильно.
   — Да… — сказал он. — Ну, ладно. Понимаешь, войско-то сдалось, а вот горожане… В общем, мне только что пришлось подавлять восстание, и дело это, скажу тебе по очень большому государственному секрету, не из приятных. Я сейчас вернусь, только умоюсь и всыплю им… скотам… птица и камень…

* * *

   Отец ее оказался веселым дядькой, когда слегка развеялся. Умытый, в чистой одежде, побритый и причесанный, он выглядел очень импозантно, что весьма импонировало Шиле. Они проболтали весь вечер о всякой ерунде, об отношениях мужчин и женщин, об искусстве, о Славии, и прочем. Вот только каким образом она, Шила, и Фрика, попали из Замка Оранжевых Листьев сюда, в стан — уже не мятежников, но победоносного войска Великого Князя Зигварда, повелителя Ниверии, Зигвард уточнять отказывался. Что-то его во всем этом деле смущало. А может просто скромничал. Фрика в себя не приходила.
   На следующее утро Зигвард съездил в Теплую Лагуну, произнес там две речи — одну в ратуше, другую на площади, и, оставив в городе значительный гарнизон, состоящий преимущественно из кронинцев и астафцев, двинулся с остальным войском в столицу. Собственно местных воинов, перешедших на его сторону, пришлось взять с собой — здесь он им не доверял. В Астафии он намеревался перераспределить их, частично в Кникич, частично на запад, к горам.
   На подходах к Астафии дороги оказались завалены снегом, что всех очень смутило и расстроило. Зато сама Астафия встретила Зигварда радостно и помпезно. Распространился, правда, слух, что он, Зигвард, не просто Великий Князь, но заодно еще и славский конунг, но, даже если правда — что в этом плохого? Меньше опасности со стороны Славии, вот и все. Он же наш, плоть и кровь. По нам, так пусть и Артанию присоединит.
   Сразу по прибытии Зигвард первым делом разослал курьеров к членам Рядилища, призвав их собраться через три часа, а сам посетил Улицу Святого Жигмонда, в одном из домов которой провел эти же три часа в обществе двух изображающих сладострастие проституток, а затем, захватив с собой две дюжины охранников, явился с небольшим опозданием в Рядилище, где все были в сборе. Взбежав на подиум, Зигвард сказал:
   — Здравствуйте, господа мои. Вас тут слишком много. Я хочу видеть комиссионера фермерских хозяйств, комиссионера ремесел, комиссионера по вопросам культуры, главу управления регионами, главу судопроизводства, главу легислатуры, и комиссионера иностранных дел, итого семь человек. К остальным нижайшая просьба не побрезговать выйти вон и больше никогда сюда не приходить, ни под каким предлогом.
   После короткой паузы в зале зашептались. Никто не поднялся с места. Зигвард поднял руку, восстанавливая тишину.
   — Я прекрасно понимаю, — сказал он, — что, вальяжно расположив афедроны свои в этих креслах, многие из вас опасаются, что жизнь вне этих кресел окажется менее комфортной. Я не Фалкон, я человек гуманный и сочувственный. Поэтому заверяю вас, господа мои, что Сейская Темница в ближайшее время будет переоборудована, чтобы создать максимально комфортабельные условия для тех из вас, кто не является одним из ранее мною упомянутых и не покинет зал в течении следующих двух минут. Конвой!
   Охрана вытащила мечи.
   У выхода образовалась давка, и Зигвард, из гуманистических соображений, проигнорировал тот факт, что уход членов Рядилища занял не две, но целых четыре минуты.
   Оставшихся он попросил встать и приблизиться к подиуму.
   — Господа мои, — сказал он. — Через три часа прошу вас явиться ко мне в кабинет, во дворце. Вы представите мне отчеты о вашей работе за последние три года, после чего мы вместе составим проэкт некоего общего Закона Ниверии, в соответствии с которым последнее слово в любом вопросе всегда будет за императором, а предпоследнее за ниверийским наместником, назначенным императором.
   — Позвольте вам заметить, господин мой… — начал было глава легислатуры.
   — Нет, — сказал Зигвард. — Для простых людей я просто — соотечественник, с которым можно говорить запросто и сколько угодно спорить, на любые темы. Для официальных лиц, каковыми являются члены правительства и военачальники, я — император, и делать мне замечания и давать советы вы будете только в том случае, когда я лично вас об этом попрошу. До скорого свидания.
   Он поправил перевязь, положил левую руку на поммель, и спрыгнул с подиума. Охрана салютовала ему поднятыми мечами.

* * *

   Через день по прибытии Шила, обосновавшаяся в своих старых апартаментах в княжеском дворце, зашла к Фрике, заглянула в спальню, и увидела, что кровать пуста. Сперва она испугалась, но потом углядела Фрику, стоящую у окна, неловко облокотившись о стену.
   — Зигвард? — сказала Фрика. — Зигвард?
   Она обернулась и посмотрела на Шилу безумными глазами. Шила подошла ближе.
   — Иди ко мне, Зигвард, — сказала Фрика. — Ведь я твоя.
   Шила попятилась и вышла из спальни. Поразмыслив, она кинулась в коридор и бегом, отталкивая замешкавшихся слуг, которых было теперь во дворце великое множество, направилась в апартаменты Зигварда.
   Готовящий себя в императоры уже закончил свои дневные дела и теперь бездельничал над развлекательного толка фолиантом с неприличными гравюрами.
   — Эй, — сказала Фрика, вбегая без стука и без доклада, отталкивая стражника и слугу. — Эй!
   Зигвард поднял голову.
   — Привет, — сказал он. — Что ты врываешься? Пожар? Потоп?
   — Что-то с Фрикой.
   — Что?
   — Она очнулась.
   — Ага. Сейчас я приду.
   — С ней что-то неладное. По-моему, у нее помутился разум. В общем, мне страшно.
   Зигвард отложил фолиант и вышел в коридор вместе с Шилой.
   Фрика стояла у окна, прислонившись к стене спиной. Шила осталась в дверях, а Зигвард шагнул вперед и приблизился к Фрике.
   — Здравствуй, — сказал он.
   — Зигвард, — сказала она и улыбнулась странной улыбкой. — Это действительно ты.
   — Да, — сказал он.
   — Дай руку.
   Он протянул руку вперед, а она протянула свою и неловко схватила его между локтем и запястьем, царапнув ногтями.
   — Все эти годы я тебя ждала, — сказала она. — Все эти годы я тебя любила. Не напрасно. Мой освободитель! Мне ничего от тебя не нужно, только быть рядом, слышать твой голос, касаться твоей руки — раз в день. Я ничего не потребую. Ничего. Я еще похорошею, приоденусь… Но это не важно. Главное, что я с тобой.
   — Да, — сказал он.
   Нет, разум ее не помутился. Просто она была слепа.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ЛЕСЕНКА ДО ПРИБОЯ

   Целых три недели шло письмо из Теплой Лагуны в Кникич. Гор получил его прямо перед отъездом. Направлялся он к месту постройки будущей столицы Империи, которую условно именовал Зигвардополем. Гор возмутился ханжеско-благожелательным тоном письма. Брант, исписав красивым зодческим почерком шесть страниц, не написал, в сущности, ничего — ни о своих успехах или неудачах, ни о своем положении (холост? женат?), ни о планировке виллы, в которой он нынче проживал. Откуда у мерзавца деньги на виллу? Заказы получил? И где — в Теплой Лагуне! В глухой дыре, да еще и мятежной. И уж коль скоро она мятежная, эта дыра, мог бы упомянуть по крайней мере обстановку в городе, а то у нас тут только темные слухи. Говорят, там каждую неделю беспорядки. Говорят, что беспорядки устраиваются верными новому правителю провокаторами, чтобы выявить лидеров, арестовать их, и усмирить население. Более того — совсем уж странный слух — временным мэром Теплой Лагуны состоит незаконный сын Зигварда, рожденный и воспитанный в Славии — специально, чтобы раздражать население — и сыну этому всего семнадцать лет. Впрочем, Брант мог не описать всего этого по чисто цензурным соображениям. Если Зигвард правит так, как об этом говорят (всегда негромко), то наверняка курьеров с письмами останавливают на дорогах, и письма вскрываются и читаются. Стоило брать власть и устраивать гражданскую войну, чтобы просто продолжать политику Фалкона! Кстати, еще говорят, что Зигвард лично убил Фалкона. Что, мол, после разгрома фалконовской армии, Фалкон с приспешниками бежали и укрылись в каком-то совершенно безумном брошенном замке среди чиста поля, но Зигвард с егоприспешниками проник в замок и собственноручно Фалкона зарубил. Все может быть.
   Через четыре дня Гор прибыл туда, где посреди обгорелых развалин, припорошенных снегом, высился Храм бывшей Колонии Бронти. Уже стояли по приказу расторопного (надо признать!) Зигварда спешно возведенные времянки для рабочих. То бишь, если прикинуть, Зигвард написал приказ об их возведении, когда его войска только выступили на юг из Кронина. Над одной из времянок развевались два флага — славский и ниверийский. Копию наброска будущего имперского флага, объединяющего две страны, наброска, сделанного модным художником Роквелом, Зигвард предусмотрительно приложил к своему письму к Гору. Меч и солнце. Замечательная оригинальность. Еще, по слухам, Зигвард не собирался именовать свою империю Империей. Воспомня некоторые прежних лет традиции, он предполагал в названии нового государственного образования употребить слово, которое ниверийцы произносили как «содружество», а славы как «союз». С артанским переводом (если в планы Зигварда входило присоединение Артании) было сложнее. В артанском языке словосочетание «благорасположенный к нему» более или менее соответствовало слову друг, а у словосочетаний не было множественного числа. Чтобы обозначить наличие дружбы двух человек, следовало произнести это словосочетание два раза. Молодежь Артании, лингвистически ленивая, как любая другая молодежь, сокращала в разговорах словосочетание до «бла», и дружба обозначалась как «бла-бла». Это служило поводом для ниверийских шуток, а в циничном славском Висуа, где согласные произносились мягко, просвещенные молодые люди при встрече говорили, иронически улыбаясь «Ну, как поживаешь, бля-бля?» и отвечали «Да неплохо, бля, поживаю». Зигварду это было прекрасно известно, ибо он сам не раз, живя в Висуа, приветствовал таким образом своих незаконных сыновей. Употребление этого слова, или любого его производного, в названии империи было немыслимо.
   Разложив на столе план будущего центра столицы, Гор и Зигвард некоторое время обсуждали расположение тех или иных улиц.
   — Получается, следуя этой логике, что столицу вы собираетесь строить вокруг этого маленького примитивного храма, у которого даже нет названия.
   Зигвард изменился, подумал Гор. Непринужденное хамство ранее не было ему свойственно. В то же время, он остался прежним легкомысленным Зигвардом — он наивно рассчитывал, что Гор проглотит обиду и смирится, то бишь, собирался приручать Гора, в то время как Гор совершенно не обиделся.
   — Храм красивый, — сказал он. — Как вообще все, что я строю. Но, безусловно, я понимаю ваши опасения. Храм, вокруг которого строится город, должен быть не просто самым красивым, но и самым величественным зданием этого города. Что ж, я пристрою к Храму высокую колокольню. На которую, — добавил он с иронией, — управление Колонии не давало мне средств, а вы дадите.
   — Нет, позвольте, — сказал Зигвард. — Храм и колокольня — все это хорошо, но на флаге Империи будут солнце и меч, поэтому самым представительным зданием должен быть вовсе не храм, но дворец. Отношение артанских послов к нашим храмам известно, они их презирают, и их не изменишь. Но величественная резиденция императора должна производить на них ошеломляющее впечатление.
   — А меня не интересует мнение артанских послов, — сказал Гор. — Более того, мнение охотников и цирюльников меня тоже не интересует.
   Некоторое время Зигвард мрачно смотрел на Гора, а Гор добродушно улыбался.
   — Я знаю, что вы бываете порой очень эксцентричны, — сказал Зигвард. — Но ради наших дружеских отношений я прошу вас соблюдать меру, особенно, когда мы не одни.
   — Вы ошибаетесь, — ответил Гор. — Я никогда не бываю эксцентричен. Я даже бороду недавно сбрил, и вы тому свидетель. В повседневной жизни, во всем, что не касается архитектуры, я обыкновенный мещанин, очень предсказуемый, прижимистый, ворчливый, и упрямый, с дурным вкусом. Кстати, это неплохая мысль — проэкт целого города не должен создаваться одним зодчим. Будет не гармония, а симметрия. Поэтому рекомендую вам пригласить еще кого-нибудь, желательно эксцентричного.
   — Вы уходите от темы.
   — Тема закрыта.
   — Черт знает, что такое, — сказал Зигвард, вставая и сердито глядя на Гора.
   — Не кричите так. Я стар, но слышу хорошо. А вот вы не очень.
   — Это вы о чем?
   — Нужен второй зодчий. Эксцентричный.
   Зигвард помолчал, подавляя приступ ярости, столь характерный для больших политиков.
   — Кого же вы имеете в виду? — спросил он. — Я знаю, это все не просто так, у вас есть кто-то на примете.
   — Волчонок.
   — Я так и думал. Продвигаете своего протеже.
   — Вовсе нет. Честно говоря, я его терпеть не могу, он мне надоел.
   — Тогда к чему эта рекомендация?
   — По вашей многоуважаемой задумке…
   Старый Зигвард проснулся наконец в Зигварде новом. Повелитель двух стран засмеялся.
   — …новая столица не должна быть ни ниверийской, ни славской, но смешанной, со смешанным населением.
   — Да.
   — У Волчонка очень хорошо получаются славские формы. В то время, как я их просто копирую, он ими играет, развивает их, абсорбирует и интерпретирует на свой лад. Уверен, что в роду у него не обошлось без славской крови.
   — Хорошо. Пошлите ему письмо.
   — Нет уж. Пригласительное письмо пошлет ему правитель. Где он сейчас, не знаете? Ах да, он — вот, передо мной сидит. Представителен и милостив.
   Зигвард покачал головой.
   — Ладно, — сказал он. — Пошлю я ему письмо. Где он нынче?
   — В Теплой Лагуне.
   — Вот как? Ну-ну. Адрес есть ли у вас?
   — Есть. Но вам я его не дам.
   — Почему?
   — На всякий случай. Вы напишете письмо, отдадите его мне, а я его переправлю. С сопроводительной грамотой, естественно, чтобы его ненароком не открыл и не прочел кто-нибудь помимо адресата. Письмо частное, а мало ли чего может наболтать в частном письме человек вроде вас.

* * *

   Самостоятельно ходить Брант еще не мог, и Рита сопровождала его на прогулках вдоль прибоя, поддерживая и развлекая самыми обыкновенными материнскими нравоучениями. Сперва он огрызался и хамил, помятуя о той роли, которую она сыграла в его и Фрики… э… отношениях? романе? судьбе? — но, вскоре, выявляя и анализируя детали, ибо больше ему в его теперешнем состоянии нечем было заняться и у него было на раздумья много времени, он вспомнил, что он сам тоже кое в чем перед ней виноват. Признайся он ей изначально во всем — и было бы все по-другому. Как? Кто знает. Он не доверился ей просто потому, что она была — человек Фалкона. В то же время, как можно довериться хоть бы и собственной матери, если знаешь ее три дня? Имел ли он право рисковать — Фрикой, собой, своими отношениями с Фрикой, доверяясь Рите?
   Ну вот и не рискнул, и вот, чего вышло.
   Так что, начни он теперь предъявлять претензии — она скажет, мол, чего же ты молчал тогда, когда именно и нужно было посвятить меня в твои дела, ведь я могла тебе помочь? И будет права.
   А Фрике он неинтересен. Он целый месяц, или около того, провалялся тут в постели, пока Рита его выхаживала — неотлучно, непрерывно, вон у нее какие круги под глазами от недостатка сна, и купила специально эту виллу, переплатив — может, все состояние свое на это истратила, чтобы только не утомлять раненого переездами, и плакала над ним, когда он бредил (ему служанка рассказала), и мыла его сама, и судно подставляла, ибо никому не доверяла («Растяпы и балбесы!»), и перевязки ему делала, как заправская сестра милосердия, и даже книжки ему читала, и теперь водит его к морю на прогулки, и только недавно выписала из Астафии своего любовника — вон он как раз сидит на берегу, смотрит на прибой и ровно ничего не делает, а ведь художник, рисовал бы себе, а он бездельничает (кстати, подумал он не в первый раз, ту мерзкую карикатуру на Фрику — он или не он рисовал? лучше не узнавать, хватит с меня) — а тем временем Фрика — поинтересовалась ли хоть раз, где он, Брант, спаситель ее, обитается, жив ли? Впрочем, она ведь не знает, что он ее спаситель. Если, конечно, Нико не доложил, но кто же Нико слушает? Тяжело драконоборцам на свете — никто им не верит. Хотя с заданием он справился, судя по всему, на славу. И тем не менее — она ведь жива и здорова, о ее смерти он бы услышал, новости из Астафии прибывают каждый день. Новая волна сплетен о блядстве Шилы. Зигвард, мерзавец, строит новый город. Лучше бы старый достроил какой-нибудь, а то вечно одна и та же история — в центре местами красиво, а по краям пустыри и помойки.
   Вот пусть он скажет, Зигвард, зачем ему все это. На какого лешего он прибрал к рукам две страны? Что он будет с ними делать? У Фалкона поучился бы! Фалкон был страшнейшая сволочь, но он все время что-то делал, страна менялась не как попало, но с умом. Взять хотя бы идею с постройкой музыкального театра. Интересно же! Жаль не удалось построить. Негодяй Зигвард все планы спутал, и теперь он эту идею, конечно же, похоронит.
   И зачем ему Фрика с ее любовью? Он не оценил ее, когда ее к нему привезли в первый раз, и сейчас не оценит. А она тоже, знаете ли, хороша. Ах, я его так люблю, ах, я так страдаю. Дура долговязая. Ну и пусть живет с ним, то бишь, подле него, как фокстерьер какой-нибудь. А мне и так хорошо. То есть, мне, конечно, вполне плохо, и выть хочется, но я уж как-нибудь справлюсь. Я уж вроде бы даже чуть не помер за великую любовь, да матушка моя сердобольная вмешалась и меня вытащила. Я ее даже не спрашиваю, сколько она людей при этом угробила — будем молча надеяться, что не очень много.
   И почему-то жалко Хока. Казалось бы — чего мне-то его жалеть? Сколько он мне крови попортил! И все-таки я его сам, лично, на эту авантюру подбил, я его поманил и соблазнил возможностью взять Фалкона — а откуда мне, господа мои, было знать, что Фалкон именно в Замке Оранжевых Листьев находиться изволит? Опять — зодческое наитие? А, кстати, может его там и не было. Совершенно неизвестно, как и от чего он погиб или умер — одни легенды, если по служанкиным сплетням судить.
   А служанка меж тем молодая и красивая. Это, часом, не матушкины ли помыслы, не подкладывает ли матушка под меня служанку эту — не сегодня, сегодня я слабый, но — завтра? чтоб я развеялся, чтоб меньше о Фрике думал? Такая, типа, материнская забота в фалконово-шпионском стиле? Служанка, меж тем, очень даже непрочь. Груди вздымаются белые, на нежных щеках томный румянец, в прекрасных глазах корысть, все честь по чести.
   Что это там за движение? А, на верфях новую посудину достраивают, суетятся. Тоже, между прочим, по приказу Зигварда. Типа торгово-военный флот создается, возможно для походов в очень дальние земли — не с Артанией же дикой торговать, смешно. Великая мечта династии — дальние земли. Фалкон, тот сразу увидел, насколько это глупо и нерентабельно, и отправил в утиль. Двадцать лет гнили посудины в порту, двадцать лет капитаны, из самых упрямых, пиратствовали на том, что еще не затонуло, а теперь у них праздник.
   Ах вот оно что, подумал он. Не дальние земли этому негодяю нужны — это он моряков теплолагунских щетинистых задабривает, чтобы они на местное общественное мнение, склонное боготворить память о Фалконе, повлияли. Хитер Зигвард, хитер.
   Впрочем, быть может, я неблагодарен? Быть может, мне следует быть более лояльным просто потому, что эта сволочь меня содержала, пока я учился? Но тогда, может, сидящим в темницах следует быть лояльными, ибо их кормят, пока они там сидят, а иначе бы они с голоду подохли? Может, всем, кого артанцы не порубили в куски, следует испытывать благодарность к артанцам? А дети ведь — не сеют, не жнут, только жрут да место занимают, они вообще всех должны благодарить, кто их кормит, и кто их бьет, но не до смерти, да? Зигвард — он чего, из последних денег, себе в еде и теплой одежде отказывая, его содержал? Семью он, что ли, свою по миру пустил, детей своих раздел, чтобы меня, который ему никто, выучить, страну он, что ли разорил ради меня, добрым именем своим пожертвовал, репутацию погубил безвозвратно?
   И вообще, почему это мы должны быть благодарны людям за то, что они сделали что-то, чего могли и не делать? Вон фермеры на полях — силком их уже полвека, как никто работать не заставляет, и могли бы они не работать. Но, птица и камень, как говаривал Фалкон — неужто у них есть в запасе лучшее применение для своих сил и времени? Более, скажем, приятное или общественно полезное?
   Можно ли быть человеку благодарным просто за то, что он не повел себя, как последняя сволочь?
   В общем, наверное, да. Некоторым, в общем, можно, и даже нужно, памятник при жизни за такое поставить. Вот Редо, например. Ничего он такого особенного не делает, а просто — не сволочь. Впрочем, его ничегонеделание в некоторых случаях как раз и есть самое что ни на есть действенное действие.
   Говорят, что добрые поступки есть форма эгоизма, то есть, совершая их, ублажая других, человек тем самым ублажает себя. Ему самому, мол, эти добрые поступки доставляют удовольствие, и поэтому он такое же говно, как все. Но это не так. Ибо людей, которым ублажение не только себя любимого, но и других, доставляет удовольствие — не за славу, а просто так — очень мало. И, возможно, только они бывают иногда, порывами, счастливы. Люди, любящие доставлять удовольствие только себе, счастливы не бывают никогда. Ну, сделает такой человек кому-то приятно, по случаю, но на него самого это приятное большого впечатления не произведет.
   С другой стороны, люди, которым нравится делать другим приятное, тоже иногда оказываются мерзавцами.
   И есть еще вечный спор ординарных с неординарными. Редо мне попытался объяснить, что там к чему, но что-то оно… Впрочем…
   Я тут давеча думал, что все беды от жестоких и жадных, которые ординарны по сути. Но вот, к примеру, Зигвард — вполне неординарен. Жил себе, жил, девок портил, а к пятидесяти годам решил — а не поуправлять ли мне народами, для разнообразия? И что же — управляет. Стало быть, да, неординарный экземпляр. Вот только мне от его неординарности не легче. Я все терпел, все эти народно-патриотические издевательства над любовью моей, и было мне плохо и прекрасно, а он пришел и увел у меня бабу, походя, впроброс, и теперь мне просто плохо.
   Одним словом не мне, не мне, человеку маленькому, ее любить, и так далее.
   — Посидим на песке? — предложила Рита.
   — Давай.
   Море не бушевало, но ерепенилось и порыкивало. Бранту очень хотелось попробовать в него окунуться, но он знал, что это опасно, и поэтому Рита будет дергаться, а она и так нынче дергается. Что ж этот мужлан-художник так плохо выполняет свои обязанности? Может, она ему не нравится? Ну, ничего, окрепну — дам ему в морду. Пусть он только посмеет заикнуться, что она ему не нравится. Вон она какая у меня, мать моя — стройная, гибкая, сильная, красивая. Вот только нотации читает постоянно. И, что заметно — в обычных разговорах, что с прислугой, что с соседями — голос у нее бархатный, низкий, завораживает, а когда говорит со мной — скрипучий и противный. Не всегда, но частенько. «Не жри хрюмпели горстями, тебе сейчас нельзя». «Положи карандаш, тебе спать надо, а не чертить». «Не смей разговаривать со мной хамским тоном, я твоя мать, а не подружка какая-нибудь». Зануда.