Романовский Владимир. Год Мамонта

   Большинство войск Теплой Лагуны и окрестностей оттянуто было к северу от города, где им предстояло дать бой самозванцу. Оставшиеся страдали от неопределенности и скуки, смешивающейся с растущей злобой против всех. Многие из них до прибытия Фалкона в город рассчитывали уволиться из войска и заняться ремеслами и земледелием, но Фалкон, ссылаясь на тяжелое положение в стране, отсрочил демобилизацию на неопределенное время.
   Услышав, что какие-то полоумные артанцы терроризируют фауну и вытаптывают флору возле Белых Холмов, командиры подняли гарнизон и вышли на марш.
   Воинственные артанцы рассчитывали сразиться в лихом бою с осторожными и трусливыми ниверийцами, показав им, на что способна артанская ярость. Они были даже несколько разочарованы, увидев, что ниверийское войско уступает им в численности, и, презрительно, с мечами наголо, даже не очень прикрываясь щитами, проследовали в атаку. Вместо стрел и мечей они были встречены градом огромных камней, пущенных катапультами. За камнями последовали горящие смоляные бочонки, за бочонками снова камни, а потом произошло нечто совсем странное. Осознав, что нужно либо атаковать в лоб, либо бежать, артанский оппортунист отдал приказ и, по причине крайней своей молодости и горячности, сам поскакал во главе своих конников, и успел подъехать достаточно близко к противнику, чтобы разглядеть какую-то непонятную возню вокруг каких-то двух, леший его знает, бревен, что ли. Ниверийцы орудовали длинными тростями, засовывая их в глубину, очевидно, полых этих поленьев, а затем приложили к основаниям этих поленьев горящие факелы. Через несколько мгновений раздался оглушительный грохот и над поленьями поднялся клуб серо-белого дыма, а рядом с князем и позади него упало сразу несколько человек вместе с лошадьми, и грохнуло еще раз, прямо в рядах артанского войска.
   В считанные секунды в артанском войске произошла переоценка ценностей. Лихая атака остановилась. Толкаясь и мешая друг другу, конники начали разворачиваться. Кто-то кричал, кто-то не мог кричать, кто-то о чем-то сожалел, и все это отнимало драгоценные мгновения, одно за другим, и это пугало артанцев еще больше, ибо и этих мгновений было мало — стройный ряд одетой в светлые тона кавалерии стремительно приближался, и над первым ее рядом победоносно развевался на соленом, с моря, ветру ниверийский флаг. Ниверийцам не нужно было даже для полной молниеносной победы давать арбалетный залп — враги повернулись к ним спиной — но, следуя приказу, они все равно его дали, и только после этого засверкали в воздухе обоюдоострые мечи. Даже самые яростные из артанцев, поддавшись общей панике, бежали стремглав, либо обнаруживали страстное желание сдаться в плен, но, как сказал в какой-то таверне один из наиболее вдумчивых интерпретаторов речей Фалкона, «Ниверии не нужны артанские бездельники, неумелый и ленивый труд которых все равно не оправдает затрат на их содержание».
   К Фалкону послали очередного курьера. Фалкон одобрил действия командиров, поступивших правильно, хоть и без его приказа, и взял на заметку их имена. В данный момент проявление инициативы было ему на руку, но в будущем, после подавления мятежа, излишняя инициативность со стороны подчиненных не входила в его планы. Он также рад был узнать, что первое боевое применение огнестрелов на территории Трех Царств прошло успешно, и простил курьеру его теплолагунское простодушие, не принятое в правительственных кругах, пропустив фразу «…после чего мы дали им пизды» мимо ушей.
   Меж тем войска самозванца вплотную подошли к Теплой Лагуне. Город этот возник когда-то стихийно, образовавшись из нескольких поселений, и до недавнего времени даже городом не считался, несмотря на вполне респектабельный, частично мраморный, частично кирпичный центр и ряд необыкновенной красоты прибрежных вилл. Не было даже городской стены, что само собой отменяло возможность осады. И Зигвард, и Фалкон рассчитывали на скорую развязку. Фалкон был уверен в победе. Переход, походная еда, отрыв от знакомой территории, и время должны были охладить энтузиазм мятежников. Оставив им Астафию, он, во-первых, разочаровал их — где же драка? — и, во-вторых, дал им время подумать и посомневаться в состоятельности всей этой авантюры. Помимо этого, одна-единственная победа Зигварда — в короткой схватке с артанцами в Славии — еще не повод считать этого стареющего шалопая блистательным полководцем. Правда, он бескровно захватил Кронин и прилегающие территории, но это не потому, что он хороший военачальник, естественно, просто он умело воспользовался ситуацией, не говоря уж о простом везении. Какой из него стратег и тактик — неизвестно даже ему самому.
   А у него, Фалкона, хорошо дисциплинированные, верные долгу войска южан, сердце которых принадлежит Главе Рядилища. У него чувство правоты. У него — неограниченные южные ресурсы, продовольственные, текстильные и оружейные. У него в резерве — огнестрелы! Какой-то недалекий скиталец умудрился, таскаясь по миру, приволочь горстку сыпучей смеси, которую какие-то дикари поджигали в дни увеселений, и смотрели, как она, смесь, весело горит. Случайно какой-то оружейник напихал этой смеси в цилиндр и заткнул его пробкой, случайно в цилиндре оказалась дыра, случайно в нее попала искра от наковальни, и деревянная пробка высадила окно в кузне. Дурак-кузнец заменил деревянную пробку чугунной и погиб при взрыве. Несколько оружейников заинтересовались диковинкой, к ним примкнули несколько алхимиков, быстро вычисливших, из чего состоит смесь, какой-то кузнец предложил удлинить и сузить цилиндр, и какой-то оружейник притащил диковинку в особняк Фалкона — показать. Будь на месте Фалкона кто-нибудь другой — изобретение кануло бы в лету. Пусть будут счастливы ниверийцы, что у них такой правитель! Двадцать огнестрелов стояли в ряд в северном предместье, начиненные смесью железные шары лежали грудами возле. Не важно, во сколько раз силы самозванца превосходят силы Теплой Лагуны. Недолго осталось Зигварду наслаждаться властью.
   И начался первый бой. Арбалетчики обменялись залпами, обе стороны пошли в пробную атаку, а затем южане расступились и огнестрелы грохнули один за другим, сея в рядах наступающих мятежников страх и смерть. Войска Зигварда отступили на значительное расстояние. Их не преследовали. Близился вечер. Коалиция Великого Князя разбила шатры и зажгла костры.

* * *

   — Эка невидаль планка, — сказал Редо. — Планку я вам сам найду. Пойду на окраину, там знаете сколько домов лежит порушенных. А скамейку надо чинить, это не дело, что скамейка в зале ломаная стоит. Совсем не дело.
   — Ворчливы вы стали, святой отец, — заметил Брант.
   — Не ворчлив, но справедлив, — ответил Редо. — Вы тоже хороши. Являетесь в Храм в грязной одежде, небритый, никакого уважения.
   — Соратники матушкины у меня все бритвы украли, — возразил Брант. — Они ими огурцы чистят. Не стамеской же мне бриться, помилуйте.
   Несколько человек зашло в Храм и расселось по скамьям. Какая-то толстая женщина, поглядев по сторонам и заприметив Редо, направилась прямо к нему.
   — Святой отец! — сказала она. — Вы к власти путь имеете?
   Редо не сразу нашелся, что сказать.
   — Тернист он и труден, путь этот, — заметил Брант.
   — А? — спросила женщина.
   Брант, наконец, узнал ее.
   — Служанка, — сказал он.
   — Правда, истиная правда, — подтвердила женщина. — Он правду говорит, — сказала она, обращаясь к Редо и показывая пальцем на Бранта. — Я именно служанка и есть. Как вы думаете, святой отец, Создатель меня простит?
   — Может и простит, отчего не простить, — сказал Редо. — А чего ты натворила, дебелая ты моя?
   — Терпела да молчала, — сказала служанка. — Все это время, пока госпожу мою хорошую эти мерзавцы оклевятывали. Вовсе не к самозванцу она уехала, и не по своей воле вовсе, да. Вот он знает, — сказала она, показывая опять перстом на Бранта. — Он единственный, которому дозволено было.
   — Кто ты такая? — спросил Редо.
   — Она служанка Великой Вдовствующей, — объяснил Брант.
   — Точно, именно ее служанка я и есть, и мне таперича все равно, кто об этом узнает да языком раскачивать поползет. Весь Озерный Парк и так уж говорит, чего уж теперь. — Она заплакала. — Пришли за ней, увели ее, горемычную мою, насильно увезли.
   — А куда, не знаешь ли? — спросил Брант.
   — Нет, — сказала служанка. — Эх, знать бы, тогда бы все по другому было бы. Но — не знаю.
   — А кто увез?
   — Известно кто. А меня по башке моей недалекой — бах! Сзади.
   — Хок, — предположил Брант.
   — Нет, не Хок.
   — Откуда тебе-то знать, если тебя сзади по голове.
   — Не такая я дура, — сказала служанка. — То есть, дура, конечно, непролазная, но не такая. Не до такого курсу все-таки. Как она сзади-то подошла, так я ее в зеркале увидала, но не показала виду, что увидала.
   — Почему же?
   — А покажи я вид, что вижу, мне б не по башке моей мордатой стукнули, а задушили бы к свиньям. Она бы и задушила.
   — Кто — она?
   — Известно кто. У Фалкона проклятого только она одна такая и есть. Век бы ее не видала — счастливая была бы. Здоровенная такая тетка. В мужском платье. Вроде как на охоту собралась. Шила, дура, тоже так одевается. Вот — все как на духу! Расскажите всем, святой отец, сюда ведь много народу шляется, суеверия опять в моде, пусть все знают — госпожа моя чиста, никого не предавала. И пусть до властей дойдет! Хотела она, госпожа моя, жить счастливо, да не дали ей. Вот он вот, — она снова показала жирным пальцем на Бранта, — не уберег. Любил ведь — чего ж не уберег? А что она не любила — так можно ли ее судить? Семнадцать лет она одна — поживи-ко так.
   Редо внимательно посмотрел на Бранта.
   — Домахались мечом? — спросил он. — Ну-с, чего ж это вы тут торчите? Надо ехать.
   — Как это не любила? — спросил Брант. — Любила.
   — Тебя-то? Нет. Любила, это точно, все это время, да только не тебя. Не взыщи, милок. Не такого полета ты птица оперенная, чтобы ей тебя любить. Возомнил ты о персоне своей не по чину. Я вот тоже ее любила — но ведь не как равнозначную, пойми ты! Не нам с тобой, людям маленьким, ее, золотую мою, как равнозначную любить!
   — Кого же это она любила? — спросил Брант, хватая служанку за толстую шею. — Отвечай! Кого?
   — Ай, пусти, злодей-вредитель! — закричала, а затем захрипела служанка, выкатывая круглые глаза.
   Редо положил Бранту руку на плечо.
   — Очнитесь, молодой человек.
   — Отстаньте! Кого?!
   — Брант! — крикнул Редо. — Не все ли вам равно?
   — Нет, не все равно! Отвечай, дура! Кого!
   Редо хлопнул Бранта ладонью по затылку. Брант выпустил горло служанки и лихо развернулся, хватаясь за меч. Редо спокойно смотрел на него.
   — Ревность есть самое неприглядное из всех обыденных чувств, — сказал он.
   — Даже Создатель ревнив, — тихо и яростно сказал Брант. — Так сказано.
   — Сказано, да не так, — ответил Редо.
   — Это не ревность. Это, милейший Редо, возмущение.
   — Ах, да, правда? — холодно осведомился Редо. — Что ж, вы слегка запоздали. Вам следовало присоединиться к обсуждавшим поведение Великой Княгини до того, как в этом городе сменилась власть. У вас было много единомышленников. Сейчас они поутихли. Тем не менее, я уверен, что если вы расскажете в какой-нибудь таверне о своей жертвенности и великодушии, и о черной неблагодарности со стороны возлюбленной, вас с удовольствием выслушают и даже посочувствуют вам. Не настолько, конечно, посочувствуют, чтобы дать вам денег взаймы или, скажем, рискнуть ради вас собственной репутацией, но на минимальное сочувствие вы можете рассчитывать. Более того, поскольку в этой вашей любовной истории замешано известное лицо, обсуждать историю будет весь город. Будут обсуждаться умственные, духовные, и особенно физические качества вашей возлюбленной, будут произноситься фразы вроде «А ведь не скажешь, что она особенно привлекательна, тощая такая, малогрудая, я б с такой спать не стал», а так же, «с женщинами спала» — все это уже было, будет опять. Опять какой-нибудь художник, вместо того, чтобы заниматься делом, используя данный ему Создателем талант, примется рисовать карикатуры…
   — Все, хватит, — сказал Брант. — Я понял.
   — Плохо поняли, — сказал Редо. — Вам не мешало бы извиниться перед этой женщиной, пришедшей сюда по доброй воле.
   — Совесть бабу замучила, — сказал Брант.
   — Не смейте! — сказал Редо.
   — Святой отец, напоминаю вам, что…
   — Ого! — сказал Редо. — …что я должен быть вам благодарен за все, что вы сделали для меня и для Храма. Что ж. Я — неблагодарная свинья. Гоните меня в шею.
   — Я не это хотел сказать.
   — Понимаю. Вы хотели напомнить мне, что иногда бываете бескорыстны и великодушны.
   — А разве нет?
   — Но ваше бескорыстие тем не менее на моей памяти вы оценили в три тысячи золотых.
   — При чем здесь…
   — Правда, купец заплатил бы вам гораздо больше. А уж сколько действительно заплатил вам Фалкон…
   — Перестаньте ворчать! — крикнул Брант.
   Редо улыбнулся, на этот раз менее холодно.
   — Добрая женщина, — сказал он. — Известно ли тебе, куда именно отвезли твою госпожу?
   — Нет, — ответила служанка, не уловившая сути спора.
   Брант шел к Улице Плохих Мальчиков, недовольный собой и миром, расстроенный, и очень несчастный.
   Как же так. Кто же этот другой? Редо не прав, совсем не прав, вовсе это не ревность, просто хотелось бы знать, кому именно отдано предпочтение. Соперников так хочется знать, а то ведь совсем плохо дело, когда не знаешь, кто соперник, а знаешь только, что он есть. Да и правда ли все это? Дура толстая, наговорила всякого, а я теперь мучаюсь. Вообще, по жизни это очень заметно — всегда дураки говорят какую-то ерунду, а умные потом мучаются, а дураки почти совсем не мучаются тем, что сказали, и еще меньше тем, что мучаются из-за них умные. Возможно, даже радуются, ибо в тайне ненавидят умных. Да. Кто же он?
   Внезапно он понял — кто.
   Нет, подумал он. Не может этого быть. Что за глупости! Но ведь, Брант, друг мой, именно так она и сказала тогда. Честно сказала. Так ведь это когда было! Ей было восемнадцать лет! А мне девять! Так не бывает, это слишком, это романтический бред какой-то, дремучая старина, Великий Ривлен и прочее, а мы живем в цивилизованное, просвещенное время, читаем славскую драматургическую муть. Но ведь это именно он, сомнений никаких нет. Такая уж она женщина, что по-другому просто не получается, что это должен быть именно он. Более того, получается, что Зигвард — настоящий Зигвард, а вовсе не самозванец. Это, впрочем, не существенно. Он представил их вдвоем, и его передернуло так, что он вынужден был прислониться к стене. Да, а что? Они вполне подходят друг другу. И ростом тоже подходят, она ведь почти с меня ростом, какая мы с нею пара, смех. А он как раз — длинный такой. И залысины его не портят совсем. Меня бы портили, поскольку я простолюдин, а его — нет, не портят.
   А ведь меня просто использовали, подумал он. Ах ты, какая неприятная история, а? Поиграли со мной, стало быть. Я, стало быть, открытый весь и благородный, наивный такой, а она, стало быть — вот.
   Ну, хорошо, подумал он, допустим именно так все и есть. И что же теперь делать?
   А ничего не делать! Она его любит — вот пусть он ее и спасает! Если вообще помнит об ее драгоценном существовании. Благородная она, видите ли. Благородные провинциалы из Беркли с богемными лохматыми дочерьми. Вот и пусть. А я, стало быть, подожду, пока все это дело закончится, весь этот гражданско-военный бардак, и поеду себе на юг, к морю, строить свою виллу. И пусть она остается неспасенной, и пусть ею теперь пользуется Фалкон. Она мной пользовалась, вот, пусть теперь на себе испытает, что к чему. И родит она ему кого-нибудь, Фалкону, и восторжествует Триумвират, а мне от этого ни тепло, ни холодно, у меня дело есть. И Редо об этом же говорил — есть дело, вот и занимайтесь. Вот я и займусь! И подавись они все кислым глендисом.
   Но, позволь, Брант, дружище, так ведь нельзя. Так ведь нечестно получается, если подумать. Ты, стало быть, ее любил, пока думал, что все это взаимно, а теперь — нет, и пусть она теперь пропадает? Ты собирался ехать ее спасать, и дрожал, боясь, что опоздаешь, и из-за этого (а ведь из-за этого!) — откладывал отъезд, хоть и выхаживал Редо все это время — а теперь, стало быть, спасать ее не нужно, да? Зачем, все равно она любит другого? Ну, может, хоть к этому другому пойти и сказать ему, мол, привет, мол, есть одна полоумная тут, ваша драгоценная бывшая и теперешняя (кстати говоря) лучшая половина, и она вас прямо безумно и дико как бы любит, вот и извольте поступать, как вам лично подсказывает ваша княжеская совесть и честь. Мое дело оповестить, и все тут, а я пошел себе.
   Это не просто эгоизм, дорогой мой зодчий, ученик Гора, это среднесословный эгоизм, ханжеский. Хороша бескорыстная любовь!
   Ты все представляешь ее себе с ним, который с залысинами. А ты лучше представь ее себе с Фалконом! Вот.
   А что. Фалкон — забавный дядька. Правда, Колония Бронти сгорела почти до тла, и люди погибли, но ведь не сам же он туда с факелом прискакал на индефатигабальном своем эквестриане, просто его приказ там выполнялся, и это его, скажем, до какой-то степени оправдывает, он посчитал это необходимостью. Что это я такое несу, подумал он. Забавного дядьку надо было придушить, когда была такая возможность. Чтобы дура эта тощая и долговязая, с торчащими нелепыми коленками, досталась по крайней мере тому, кого она любит, а не забавному дядьке.
   Ладно, подумал он. Совесть свою я, положим, уговорил, а вот любовь я вряд ли уговорю. Любовь самоуговоров не терпит.
   А сие означает, что надо сцепить зубы и ехать. И чем скорее, тем лучше.
   Тут опять проснулась в нем совесть и задолдонила — скорее, скорее. А, подумал Брант, вот кого не ждали, давно не слышали, здравствуй, совесть. Ну и денек, доложу я вам. Всем денькам денек, блядь.
   Хорошо, но нужно бы выбрать, в каком именно качестве… статусе… ехать. Можно поехать прямо к Фалкону, вместе с пьяными и дрожащими от страха в ритином мезоне солдатами. На правах обаятельного подчиненного — к Фалкону.
   Но ведь у Фалкона — Рита.
   Ах, Рита, ах, матушка! Как же ты сына своего подвела! И ведь знала все, а — ничего не сказала. Думала, все обойдется? Думала, что ничего я не узнаю? А что боялась за меня — так ведь не поверю! Ни за что не поверю. Надо бы поверить, а вот не поверю, упрямый я тип. А не думаешь ли ты, матушка, что прощу я тебе все это? Как я стенку долбил, а ты все это время знала, где она, имела ведь даже доступ к ней, ибо сама ее туда волокла, и ведь наверняка без особой нежности — женщину, которую я люблю! И знаешь что, матушка, Рита непреклонная, мне наплевать, кого она любит! Да! Я считаю, Рита, что быть с ней, с этой женщиной, на любых правах, просто сидеть рядом — это привилегия великая! Не потому, что мы с ней из разных сословий, что мне до сословий, а потому, что она такая, какая она есть! И уже была такой тогда, в прошлом, когда я ее увидел в первый раз! И нисколько с тех пор не изменилась! Да, Рита, именно так я и считаю, и поэтому я сейчас стою, к стене лбом прижавшись, и едва сдерживаюсь, чтобы не завыть в голос, а по морде у меня слезы текут, и я их быстро кулаком утираю, а они текут, именно поэтому! Ты, Рита, понимаешь ли? Ты любила ли когда-нибудь? Я до сих пор помню интонацию, тогда, в Храме Доброго Сердца, мною недавно перестроенном, а тогда еще старом, с неправильными эркерами — «Он очень слабохарактерный и капризный. Но очень добрый. В первую брачную ночь он подарил мне ребенка. Во всяком случае, так думают все». Вот этот самый капризный и добрый ее и получит, и я, лично я, это устрою, своими силами. А тебя, Рита, я видеть не желаю. Поэтому не к Фалкону я поеду теперь, но к его супостату, к светлейшему Зигварду, чтоб его кентавры затоптали, и ничего я ему не сообщу до поры до времени, пожалуй. Как именно я буду отбирать ее, ненаглядную мою, у Фалкона — там видно будет. Но не к Фалкону — то бишь, не к тебе, Рита, я сейчас поеду. Твои соратники пусть торчат в твоем же доме, дрожат и ждут ареста, а я только Нико возьму с собой. С Нико не то, чтобы спокойнее, а как-то веселее, надо отдать ему должное. Хотя и спокойнее тоже. По разным причинам.

* * *

   — Как давно начались изыскания? — спросил Зигвард.
   Вопрос был риторический. Какая разница, когда они начались. Понятно, что времени на создание своих огнестрелов у войска мятежников не было.
   — Год назад, — ответил Хок. — Я, честно говоря, никогда всерьез не верил в эту затею.
   Зигвард, только что переговоривший со своими военачальниками, отправил их спать, и остался вдвоем с Хоком в шатре.
   — Нельзя ли как-нибудь выкрасть у них несколько?
   — Нет, — сказал Хок.
   — Почему?
   — Тяжелые, сволочи, — ответил Хок. — Ежели одна лошадь тянет телегу с таким полешком, так ее спокойным шагом можно обогнать.
   — А обойти нельзя ли?
   — Нельзя.
   — Почему?
   — Очень много открытого пространства, любое маневрирование видно издалека. Как бы мы не старались, они будут перемещать огнестрелы таким образом, чтобы они все время были нацелены нам в морду.
   — А если расширить фронт?
   — Они расставят огнестрелы веером, только и всего.
   — Какие у вас предложения, Хок?
   — Никаких. Я плохой стратег. Я вообще не люблю все эти милитаристкие дела. Стреляют друг в друга, рубятся — и все без толку.
   — Знаете, я тоже их не люблю, — сказал Зигвард. — А посему…
   — Да?
   — Сделаем то, что на наш взгляд — и мой взгляд, и ваш — гораздо умнее, чем организованное массовое убийство.
   — Что же?
   — Эту миссию я поручаю вам, Хок. Это будет самая важная в вашей блистательной карьере миссия. И я вам заплачу столько, сколько она стоит.
   — Я весь внимание.
   — Вы выкрадите Фалкона и привезете его мне.
   Помолчали.
   — Ого, — сказал Хок.
   — Да, — сказал Зигвард.
   Снова помолчали.
   — Возможно ли это? — спросил Хок риторически.
   — Не утомляйте меня торговлей, — ответил Зигвард. — Я же сказал, заплачу столько, сколько вы сочтете нужным.
   И еще помолчали.
   — Живым? — спросил Хок.
   — Если бы он мне нужен был мертвым, я послал бы простого убийцу. Понятно, что живым.
   — Как скоро?
   — Даю вам три дня.
   — Четыре, — серьезно сказал Хок. — За три дня я не успею, пожалуй.
   — Я согласен.
   — Девяносто тысяч, — сказал Хок.
   — Очень хорошо.
   — Плюс пятьдесят тысяч на расходы.
   — Что за расходы?
   — Мне нужно будет кое-кого подкупить.
   — Прекрасно.
   — И титул.
   — Титул?
   — Княжеский.
   — А конунгом Славии вас не сделать ли?
   — Нет. Я плохо говорю по-славски. Мне нужно княжество именно в Ниверии. Это — единственное, чего мне не мог бы дать Фалкон.
   — Но мог дать Бук.
   — Только с подачи Фалкона, а это вовсе не одно и тоже.
   — Хорошо, я подумаю.
   — Тогда я тоже подумаю. О чем-нибудь.
   — Я согласен.
   — А если мне не удасться? — спросил Хок.
   — Даже не знаю, что вам на этот случай посоветовать, — сказал Зигвард. — Можете пойти в подмастерья к кузнецу какому-нибудь.
   Используя походный сундук как стол, Зигвард написал письмо казначею. Хок взял лист, поклонился, и вышел из шатра.
   Горели звезды и было относительно тепло. А ведь в Астафии зима.
   Казначей выдал Хоку пятьдесят тысяч в трех мешках авансом и дал подписать расписку. Хок набил золотом карманы, остальные деньги спрятал в сундук в своей карете, оседлал коня, и быстро поскакал сперва на восток, потом на юг, в дюны.
   Пожилой рыбак, доставивший на следующее утро «донесение неотложной важности» в стан фалконовых войск, не обнаружил там Фалкона. В городе Главы Рядилища тоже не оказалось.
   Пожилой рыбак наводил справки, но никто не мог точно сказать, где Фалкон. И Фокс тоже исчез. Рита была в городе, но ни встретиться с нею, ни тем более поговорить, рыбак не решился, боясь за свое инкогнито.
   Хок вернулся в стан мятежников утром следующего дня, усталый и злой, и разозлился еще больше, обнаружив в своем шатре Бранта. Нико тоже наличествовал, но на него Хок не обратил внимания.
   — Ну ты наглец, сынок, — сказал Хок. — Ах ты полозень илистый. Ах ты быдло шерстистое. Я понял — ты меня извести вознамерился.
   — Я вас тут ждал, — сообщил Брант, не вставая с плетенки.
   — Ты меня везде ждешь. Куда я ни сунусь — везде Брант. Ну-с, в прошлый раз ты выкрутился, сказав, что Рита — твоя матушка. А теперь что ты мне скажешь? Что Зигвард — твой батюшка, да? Вы же с Фалконом только что были друзья не-разлей-вода. Но знаю я, знаю — тебе меня извести — дороже дружбы. И ты перебежал в другой лагерь для этого. Из-за меня. Я польщен. Поэтому убью я тебя сейчас быстро и как бы случайно. Как бы никто и не заметит ничего. Чтобы уж больше к этому вопросу не возвращаться.