Сахаров (редактор) А. Н.. Алексей Михайлович

   — Замолчи! — крикнул Алексей и ударил челобитчика по лицу.
   Едва сдерживая волнение, Янина не спускала глаз с дерзновенного смерда. Его осанка и смелые речи восхитили ее. «Вот-то бы споручник мне!… Вот-то бы от обиды на государственность да на дьяков добро служил бы моему королю!» И полонянка решила во что бы то ни стало спасти Корепина.

* * *

   Вечером, когда пришли к ней гости, Янина рассказала им о бродяге.
   — А кто дьякам ворог, тот нам впору придется, — убежденно закончила она.
   Федор вернулся домой, когда никого из чужих уже не было. Янину он застал в каморке, чем-то очень расстроенную.
   — Нинушка, свет мой! — засуетился постельничий и, приблизившись к женщине, выпятил до последней возможности грудь. — Да ежели кто забидел тебя, своими перстами удавлю лиходея!
   Полонянка искоса взглянула на запетушившегося господаря. «Витязь тоже — пугало воронье!» — подумала она и нежно обняла Федора.
   — Не забидели меня, а жалость выела сердце мое… Не можно мне боле терпети.
   Осторожно подбирая слова, она заговорила о грядущем празднике Рождества. Ртищев усадил полонянку подле себя.
   — Истинно, истинно, — временами поддакивал он и дремотно щурился. — Колико мы с чистым сердцем твоим добрых дел сотворим!
   Однако, услышав про Савинку, сразу потемнел.
   — Не сказывай про него. Грех непрощеный и слышать мне, постельничему государя царя, имя смутьяна богопротивно.
   Всю ночь Ртищев не спал, прислушиваясь к сиротливым вздохам и сдержанному плачу полонянки. Покоренный слезами, он много раз вскакивал с постели, готовый сдаться, но у самой двери останавливался, гневно сжимал свои детские кулачки.
   — Нет! Негоже постельничему государеву быть заступником смердов-смутьянов.
   Чтобы избежать встречи с Яниной, Федор на рассвете уехал в Кремль. Царя он застал в крестовой за утреней. Стоявший у двери Босой догадался по лицу Ртищева, что с ним приключилось что-то недоброе.
   — Кручинишься, Федя?
   Постельничий безнадежно махнул рукой.
   — Ты бы хоть, прозорливец, улещил Янину. Смертью умрет она от сердца доброго своего.
   Встревоженный Васька, не дожидаясь трапезы, отправился в Конюшенный переулок, в усадьбу Ртищева.

* * *

   Ночью, прежде, чем идти спать, прозорливец, запыхавшись, ворвался в цареву опочивальню.
   — Ходит, Алексашенька!
   — Кто ходит? — испуганно откликнулся царь.
   — Сень дерзновенного ходит в покоях твоих!… Чуешь? Как отроки иудейские… Звон, зри… Ходит и держится перстами за ангельское крыло.
   Алексей попятился к красному углу. Откуда-то сверху тяжело пополз на него чей-то сдавленный голос.
   — Ради для Рождества Господа нашего Исуса Христа, я, ангел Господень, внял покаянной молитве раба Божия, бившего тебе, государь, челом смерда сиротствующего.
   Царь опустился на колени и в страхе прислушался к исходящим с подволоки словам.
   — Помилуй же, помазанник Божий, раба того! Внемли ему, — заклокотало где-то в подполье и стихло.
   Босой стал на четвереньки и подполз к государю.
   — Чуял ли?
   — Чуял, — перекрестился царь. — Токмо как же мы противу Соборного уложения руку поднимаем?
   Васька раздраженно брякнул веригами.
   — Упамятовал ты, Лексашенька. Не противу Уложения восстал смерд, а челом бил на господарей.
   — Вот то-то же сказываем и мы, — приободрился царь. — Потому доля черных людишек сполна обозначена в Уложении.
   Васька поморщился, сплюнул, и отполз к двери.
   — Ползут! — рявкнул он и отчаянно замахал руками, телом своим заслоняя государя. Из углов, с подволоки, из подполья неслись на Алексея стоны, рев, мольбы и проклятия.
   Алексей вскочил с колен, обеими руками ухватился за крест.
   — Свободить! Тотчас же свободить холопа того!

ГЛАВА XVII

   Босой, узнав о приезде Новгородского митрополита, смутился. Упрямый и властолюбивый Никон, не останавливавшийся ни перед чем, чтобы добиться задуманного, был единственным среди ближних царя, с которым нужно было держать ухо востро.
   И доподлинно, Никон не шутил. Он крепко обдумал, к чьей стороне примкнуть: к ревнителям ли старины или к Никите Ивановичу Романову, Ордын-Нащокину, Ртищеву и другим поборникам новшеств, и решил, что силы — на стороне преобразователей.
   Больше всего Ваську страшило, что Никон может добиться патриаршего стола. Он не сомневался в том, что все будет тогда кончено. Строптивый «мордовский сын» не допустит, чтобы кто-либо делил с ним власть и влияние на царя.
   Прозорливец старался быть почаще подле Алексея, вмешивался в каждую мелочь, пугал Алексея, по ночам рассказывал о злых кознях Никона и сношениях его с иноземцами. Государь давал обетование порвать с митрополитом, клялся в любви своей к Ваське, но продолжал действовать так, как хотели того ближние бояре и Никон.
   В утро, когда митрополит явился к царю, Босой ушел из Кремля. Царь встретил Никона у двери соборной палаты и, дружелюбно улыбаясь, подошел под благословение.
   — Не тебе от меня благословением благословляться, но мне вместно молить заступничества твоего перед Господом, — льстиво поклонился митрополит, но все же возложил руки на голову государя.
   Ближние выстроились вдоль стены, у брусяного взруба. Усевшись в дубовое кресло, украшенное двуглавым орлом, царь милостиво указал ближним на лавку.
   Никон любопытно огляделся и, отставив палец, пересчитал окна в нижней части стены.
   — Яко двенадесят колен Израилевых, и двенадесят окон в соборной твоей, государь, — одобряюще покачал он головой и перекрестился.
   Алексей удивленно оттопырил губы.
   — А мне и невдомек сие.
   — Сии же верху стены три окна, — продолжал Никон наставнически, — суть Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый.
   Лица ближних засветились восхищением перед мудрым толкованием митрополита.
   — Доподлинно, мудр ты, и во всякой вещи знаешь доброе толкование, — похвалил государь.
   Нащокин, пользуясь случаем, приподнялся с лавки.
   — Мудр и праведен митрополит и несть мужа на Руси, кой блюл бы так ревниво благодать Христову, как он.
   Густые брови Никона встревоженно насупились.
   — Превыше и умственнее меня Иосиф, патриарх московский.
   Никита Иванович фыркнул в кулак.
   — Превыше главою, а разум, сдается, давно в вине утопил.
   Алексей погрозился дядьке.
   — Грех над володыками насмехаться, Никитушка!
   Князь, подражая старикам, зашамкал с ужимками:
   — Стар я… Токмо закину ноженьку на стол патриарший, а остатняя ноженька в могилу тянет. — И, неожиданно резко поднявшись, ткнул рукой в сторону Никона:
   — Вот тебе, государь и племенник мой, истинный патриарх!
   Голоса крепли, речи смелели, переходили в горячие споры. Только князь Львов угрюмо молчал и безостановочно барабанил пальцами по переплету окна. Но под конец он не выдержал:
   — Покажи милость, царь, отпусти от себя.
   — Аль не по мысли тебе беседы наши? — скривил губы царь.
   Львов с нескрываемой ненавистью оглядел с головы до ног митрополита.
   — А ведомо ли тебе, владыко, что, не учась премудростям латинским и греческим, Зосима и Савватий, по местному чину, угодили Богу и совершили многая преславная чудеса?… А и митрополиты Петр, Иона и Филипп, опричь часослова, псалтиря, октоиха да апостола ничего не читавшие, такожде преславно угодили Господу.
   Он забылся и, несмотря на присутствие государя, противно чину, многозначительно поднял руку. Его глаза, точно два серых мышонка, рассерженно бегали из стороны в сторону, как бы норовя выпрыгнуть из раскосых и узеньких своих норок.
   — Уши попридержи, — прервал его Никита Иванович, — ишь, с кожею на челе, словно бы в лихоманке, трясутся.
   Царь не выдержал и расхохотался.
   — Не внемли ему, Симеон! Уж такой он уродился потешный. Сказывай, не серчай!
   — Нечего сказывать, — буркнул князь и отошел, сопя, к двери.
   — А нечего, митрополита послушаем, — повернулся Алексей к Никону.
   — Короток сказ мой, царь-государь, — ответил Никон. — Не гнушался бы Симеон Петрович мудрых советников-книг, ведал бы, что давно зреет нужда великая вернуться Руси к тому целительному источнику, откель обрела она веру Христову. Ибо великие потребы церковные лежат в обрядах. А наши учителя, по темноте своей, те обряды по-своему повели да тем изрядное допустили искажение в книгах. — Он перекрестился с глубокою верою и твердым, не допускающим возражения голосом, прогудел: — Настал час, в кой повелевает Господь исправить веру, к обрядам чистым и непорочным греческим повернув ее сызнов.
   — Чуешь, Симеон? — спросил Алексей.
   Львов взялся за ручку двери.
   — Освободи, государь!… Не можно мне по роду-отечеству, с мордовскими людишками на одной лавке сидючи, беседу беседовать. Привычны бо мы от дедов наших не глаголом, но батогами внушать смердам, что добро, а что есть лихо.
   Алексей освирепел.,
   — Прочь!… С очей наших прочь!

* * *

   Янина стала реже бывать в Кремле, так как благоволившая к ней вначале царевна заметно изменила свои отношения к худшему. Но полонянка не особенно кручинилась. С тех пор, как Корепин, по челобитной постельничего, был отдан ей в холопы, она отдалась новому, захватившему ее целиком, делу: сам польский посол через близких своих одобрил затеи Янины и посулил выдать ей большую награду, если она сумеет связаться с смутьянами и с разбойными российскими ватагами, чтобы должным образом влиять на них.
   Тадеуш, почуяв в Савинке соперника, возненавидел его с первого дня и старался ни на минуту не оставлять его наедине с Яниной. Она пригрозила было выслать дворецкого в Арзамасское имение господаря, но Тадеуш только нагло расхохотался в ответ и больно шлепнул ее по спине — нарочито громко, чтоб слышно было в сенях, объявил:
   — Я в Арзамас, а ты на дыбу, красавица, коль не любо тебе в языках у короля нашего хаживать!
   — Примолкни! — зажала ему рукой рот Янина. — Ополоумел? — и обиженно отошла к оконцу: — Я от чистой души к нему, а он сразу же и браниться!
   — А от чистой души, и мы не из свиней русских. Добро ведаем, как с панночками держать молвь достойную, — расшаркался Тадеуш.
   Поняв, что Янина испугалась его угроз, он с каждым днем стал распускаться все более и более. Он издевался над полькой, вымогал у нее деньги и золото, заставлял по ночам приходить к нему в чулан и дошел до того, что по малейшему поводу избивал ее чуть ли не на глазах у челяди.
   Все драгоценности Тадеуш сносил в Басманную слободу к своей возлюбленной. Он сам рассказывал об этом полонянке и хвастал, что скоро надежные люди помогут ему уйти за рубеж.
   Это вначале обрадовало Янину — она даже предложила ему помощь.
   — Погодишь, не таково просто от нас избавиться, — ответил Тадеуш, ехидно ухмыляясь, и Янина поняла, что дворецкий никогда не уедет, а будет до последней возможности держать ее в своих руках.
   Однажды ночью, пользуясь отсутствием Федора, она сама пришла к Тадеушу.
   — Отдыхаешь?
   — А ты допреж того, как войти, на колени бы стала да лбом бы об дверь стукнулась.
   — Пожелаешь, не токмо стукнусь, расшибусь… Токмо об едином кручина моя…
   — Чего еще, токмо?
   — Токмо не выдай меня, — шепнула Янина и, захлебываясь, упала к нему на грудь: — Покажи милость, пожалуй в господареву опочивальню. Не гоже тебе, соколу ясному, в каморе лежать!
   Удивленный Тадеуш недоверчиво отстранился.
   — Уж не козни ли замышляешь?
   Она воздела к небесам руки.
   Выслушав поток обетовании, произнесенных на чисто польском языке, дворецкий сдался. В опочивальне они уселись за круглым столиком подле окна.
   — Аи попотчую я коханого своего! — похвалилась Янина, доставая из короба бутылку заморского вина.
   Тадеуш выхватил из ее рук бутылку и подозрительно оглядел сургуч. Убедившись, что все в порядке, он сам откупорил бутылку.
   — На добро здоровье, пан Тадеуш! — поклонилась Янина и первая пригубила чарку.
   Когда дворецкий поднес ко рту кубок, она обвилась рукой вокруг его шеи и жарко поцеловала в щеку.
   — Покажи милость, дай испить из кубка твоего, хоть единый глоточек.
   Тадеуш опорожнил почти весь кубок и милостиво передал его полонянке.
   Янина поднесла ему свою чарку.
   — Гоже ли вино?
   — Гоже.
   — Так и пей на добро здоровье.
   Он выпил чарку и поднялся.
   — Нешто полежать маненько?
   — Твоя воля, пан, — смиренно вымолвила Янина и растегнула кофточку.
   Тадеуш сделал шаг к постели и вдруг схватился рукою за грудь.
   — Эко хмельное вино!
   — А ты полежи… полежи, пан мой ласковый, — просительно говорила Янина и лицо ее перекосилось в звериной усмешке. — Показал бы милость, хоть на малый час полюбил бы меня!
   Страшная догадка помутила рассудок Тадеуша.
   — Ты пошто смеешься так?… Пошто глазеешь так на меня? Или зельем меня опоила?
   От каменеющих его ног к животу и груди тяжело полз смертельный холод… Жуткая усмешка, полная издевки, не сходила с лица полонянки.
   — Полюби меня хоть на малый час допреж того, как отправишься в приказ да об Янинке обскажешь дьякам!
   Тадеуш замахнулся бутылкой, но тут же немеющие пальцы выронили ее.
   — Змея! Зм…мея под…кол…одная!
   — Жалуй!… Жалуй же, пан мой коханый! — хохотала Янина. — Не то, как поволокут тебя в преисподнюю, не поспеешь!
   Дворецкий сделал последнее усилие, чтобы устоять на ногах, и замертво рухнул на постель.
   — Добрый путь, пан, — склонилась над ним женщина.
   Убедившись, что дворецкий мертв, она спокойно убрала со стола чарки, вытерла ковриком пролитое на пол вино, выволокла труп в сени и побежала в каморку, отведенную для Корепина.
   Савинка сладко похрапывал, разметавшись на войлоке, Матовые лучи полумесяца чуть серебрили его голову, ложились на запрокинутое лицо призрачной, тающей кисеей.
   Янина провела рукой по груди холопа.
   — Боязно мне… Чуешь, Савинка?
   Корепин полураскрыл губы и радостно улыбнулся.
   — Ты не бойся, Танюша… Иди, да иди же ко мне, не бойся…
   Услышав незнакомое имя, полонянка злобно ткнула Савинку кулаком.
   — Восстань!… Токмо бы дрыхнуть им, псам.
   Савинка открыл глаза и, увидев перед собой польку, вскочил.
   — Аль утро пришло?
   — Кое там утро, — заломила руки полонянка, — лихо пришло, а не утро! Дворецкий без живота в сенях лежит.
   Она выбежала на двор и громким криком подняла на нога всю усадьбу.
   Приведенные по ее приказу поп и ведун весь остаток ночи тщетно читали над покойником молитвы и заклинания. Янина была вне себя. Она сама окропила Тадеуша святой водой, причитала над ним и умоляла людей спасти «верного господарева хлупа». Однако никакие заговоры не помогли. Ведуну и священнику пришлось покориться судьбе. Сунув за пазуху серебро, полученное за труды, они простились с Яниной и, уходя, смиренно утешили ее.
   — Что Богом положено, того не одюжить людишкам.
   Полонянка два дня держала строгий пост и никого не пускала к себе, кроме Федора и нового дворецкого — Савинки.
   — Добрый холоп был, пуще живота любил тебя, господарь, — неутешно причитала Янина. — А и словно чуяла я беду. Среди ночи пробудилась. Выхожу, ан грех какой… лежит… лежжжит!
   На третий день Тадеуша похоронили, справили по нем богатые поминки, и жизнь в усадьбе Ртищева потекла своим чередом.

* * *

   Как— то в праздник к Федору пришел в гости коломенский епископ Павел.
   — Слыхивал я, женка, будто ты, православную веру приняв, твердо блюдешь уставы древлие, — обратился он к Янине, благословив ее.
   Ртищев трусливо выглянул в дверь.
   — Страха мирского страшишься, — пожурил его Павел и печально покачал головой. — В стране христианской про Христа не можно стало сказывать без опаски… Вре-ме-на!
   Ртищев развел руками и уставился на образа.
   — Измаялся я в думках, владыко. Покель Никона слышу, сдается, будто у Никона истина. А с ревнителями древлего благочестия побеседую, и будто истина истинная — у них.
   Чтобы избежать пугавшего его разговора, он вдруг засуетился.
   — Батюшка! Да мне срок к государю идти!
   И поклонился в пояс епископу.
   — Не взыщи, владыко, Нинушка тут тебя попотчует, а я пойду.
   В трапезной прислуживал Корепин. Павел заметил, с каким усердием слушает его речи холоп, и торжественно изрек:
   — А и апостолы были не горазды в граматичном учении, но познали Христа и с великою славою посеяли на земле всехвальное учение его. Дерзай же, чадо мое, борись за древлее благочестие, и будешь ты мужем, достойным вышних селений Господних!
   Савинка отвесил земной поклон и поцеловал край епископской рясы. Перед расставаньем епископ взял обет с него и с Янины бороться с Никоном, погубившим веру Христову и, благословив их, ушел, довольный собой.
   Весь остаток дня полонянка провела с Корепиным в угловом терему. Савинку поразила начитанность польки и знакомство ее с жизнью «еуропейцев». Он забрасывал ее бесконечными вопросами и на все получал обстоятельные и точные ответы. Однако, когда полонянка предложила ему учиться по-латыни, «чтобы свободиться от свиного российского духу и быть подобным „еуропейцу“, Корепин, задетый за живое, поднялся с лавки и шагнул к двери.
   — Российские людишки хоть и темны, да дух человечий имут, а не свиной! То от лютой жизни стали на себя непохожи людишки!
   Янина восхищенно притянула к себе дворецкого.
   — Да нешто в хулу я?… Тем и любы мне молодцы, кои не покоряются, но противоборствуют, как ты в соборе противоборствовал, обидам да господаревым кривдам.
   Она сдавила руками виски и понурилась.
   — И сама-то я, ох, нахлебалась кручинушки!
   Разжалобившийся Савинка дружелюбно обнял ее. Янина тесно прижалась к нему и смолкла.
   Приближался вечер. По небу бродили стада свинцовых туч. Терем тонул в мягком, чуть колеблющемся, полусумраке. В пазах бревенчатых стен потрескивали, точно баюкая притомившийся день, невидимые сверчки. Из щелки подполья подозрительно высунулся мышонок, поглядел на мигающий глазок лампады, скользнул неслышно к красному углу и растаял в палевых складках густеющей тени.
   Полонянка вложила свою руку в руку дворецкого и замурлыкала какую-то песенку. «Токмо бы приворожить тебя, молодца, — думала она в то же время, — токмо бы отведал ты ласки моей». Ее воображение разыгрывалось и рисовало заманчивые картины будущего. Перед затуманенным взором вставали объятые огнем восстаний российские города, заброшенные нивы и пастбища, трупы, заполонившие дороги, бегущие в страхе перед гордою шляхетскою ратью царевы полки и впереди рати — король, на белом коне скачущий в Кремль. Увлекаясь, она трепетно тянулась навстречу видению. «То я, круль Казимир! То я уготовала тебе дорогу к столу Московскому. Я!…»

ГЛАВА XVIII

   Добившись патриаршего стола, Никон еще ревностней принялся за исправление церковных книг.
   Низшее духовенство, смотревшее вначале сквозь пальцы на затеи патриарха, встретившись лицом к лицу с новшествами, подняло бурю негодования. И в самом деле — большинству священников, не знавших грамоты и научившихся службе по слуху, было над чем негодовать, так как после исправления книг им пришлось бы либо переучиваться вновь, либо расстричься.
   Первыми дали знать о себе монахи Соловецкого монастыря, отправившие на Москву послов для объяснения с Никоном.
   Патриарх продержал послов на своем дворе три дня, не допуская их к себе и запретив келарю выдавать им прокорм. Возмущенные монахи решили идти с челобитной к царю. Но, едва они собрались покинуть подворье, их окружили вооруженные послушники и, загнав в амбар, жестоко избили.
   На четвертый день Никон сжалился над послами и приказал вывести их на двор.
   — Печалуетесь, отцы-иеромонахи? — спросил он насмешливо и замахнулся вдруг посохом:— На колени, еретики!
   Послы, не сдерживая гнева, вплотную обступили крыльцо.
   — Не в унижение, а в честь доселе нам было кланятися московскому патриарху. Токмо и патриархи встречали нас допреж не дрекольем, а благословением да хлеб-солью!
   Никон поманил к себе стражу и спокойным голосом объявил послам:
   — Либо на колени, либо под батоги. Не повелеваю, но даю вам вольную волю самим решити.
   Поняв, что иного исхода нет, выборные, скрепя сердце, опустились на колени.
   — Печалуйтесь, покель досуг мне слушати вас, — молвил Никон.
   Монахи о чем-то зашептались между собой.
   — Не краше ли и не починать? — уже громче, так, чтобы дошло до Никона, произнес один из послов.
   — А пришли, так выкладывай, брат Иннокентий, — ответил другой. — Не по своему делу прибыли на Москву, а ради для всей церкви страждущей.
   Патриарх нетерпеливо передернул плечами.
   — Либо печалуйтесь, а либо — вон!
   Иннокентий вздохнул, провел двумя пальцами снизу вверх по ястребиному своему носу и, нехотя перекрестившись, поднялся с колен.
   — Стар я и немощен. Не взыщи. Не можно мне на коленях стояти.
   — Добро! Сказывай, стоючи, — разрешил патриарх.
   — А сказ невелик наш тебе, святейший… Токмо внемли, не злобствуя, но с усердием, патриарха достойным.
   Никон прищурился и сложил руки на животе.
   — То ли с челобитного ко мне вы пожаловали, то ли поущать меня вздумали!
   Иннокентий выпрямил сутулую спину и ударил себя в грудь кулаком.
   — А будет воля Господня, и от поущения не отречемся! — крикнул он дерзко в лицо патриарху. — А покель внемли!… А которые мы священницы и диаконы маломочны и грамоте не навычены, то новым книгам нам колико не учитца, а не навыкнуть.
   Патриарх желчно усмехнулся.
   — То-то вы и привержены к старине, что червю слепому свет Божий пуще лютые огни!… Не сдается ли вам, отцы соловецкие, что у сего иеромонаха смиренного замест главы — колпак скомороший на ослиное копыто посажен?
   Взбешенные издевательствами, монахи вскочили с колен.
   — Будет! Не дано тебе над духовными мужами смеятися. Самому царю челом ударим на богохульника!
   — Гоните их в шею! — крикнул Никон и, сбросив с крыльца Иннокентия, скрылся в покоях.
   Прямо с патриаршего подворья послы отправились к епископу Павлу Коломенскому.
   По изможденным лицам гостей и потрепанному их виду Павел понял, какой прием оказал им Никон. Выслушав монахов, он наскоро покормил их и приказал собираться к царю.
   Послы растерянно переглянулись.
   — Возможно ль в рясах, изодранных послушниками патриаршими, перед царевы очи предстать?
   — Возможно! — злобно ответил Павел. — Пущай поглазеет государь православный, како встречают на Москве учителей и наставников христианских.
   Алексей был в Думе, когда ему доложили о приходе монахов. Робко оглянувшись на Никиту Ивановича и Морозова, он встал с кресла и перекрестился.
   — И все-то не так, как ищет сердце наше! Все-то смута и свара серед людишек наших.
   Никита Иванович кивнул стоявшему у двери дьяку:
   — Веди их!
   Запрокинув величественно голову и чванно поджав губы, Павел первым вошел в Думу. За ним, на четвереньках, усердно колотясь лбами о проплеванный пол, вползли монахи.
   Ордын— Нащокин преградил дорогу епископу.
   — Иль не гнется спина, что дерзаешь не поклониться государю всея Руси?
   Послы испуганно насторожились, готовые при первом окрике царевых советников броситься наутек. Но Павел, оттолкнув Нащокина, подошел вплотную к царю.
   — По твоему ли соизволению, государь, стали ныне промеж тобою и епископами православными человеки мирские?
   Алексей покраснел и потупился.
   — Любы нам все наши сиротины, — расплывчато ответил он.
   — Все ли? — ткнул епископ посохом в сторону Ртищева. — А либо токмо те богомерзостные, кои навычены еллинским книгам да прочей ереси?… Все ли, а либо любезней сердцу твоему вороны, гнездящиеся при Андреевском монастыре?
   Федор попытался вступить в пререкания, но, встретившись со взглядом епископа, растерялся и махнул безнадежно рукой.
   Медленно раскачиваясь у окна, князь Никита вполголоса напевал иноземную песенку.
   Царь предложил Павлу присесть.
   Епископ несколько успокоился и уж тише продолжал:
   — Ведомо ли тебе, государь, что верующий ежечас подвержен поддаться диаволу и впасть в богомерзкую ересь? Иль негоже стали глаголы премудрые ныне: люби простоту паче мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, а какое дано тебе от Бога учение, то и держи.
   Алексей неопределенно покачал головой и поочередно поглядел и на епископа, и на сторонников новшества, и на поборников старины.
   Полдня ушло на страстные споры о Никоне, о его преобразовательских деяниях. Наконец, Павел, охрипший от крика, покинул Думу, так ни до чего и не договорившись с царем.
   На улице епископа встретила толпа единомышленников.
   — Зрите, христиане, како творят ныне с монахи на патриаршем дворе! — завопил Иннокентий, потрясая полами изорванной рясы. — Три дни морили нас гладом еретики! Три дни потчевали нас батожьем и кнутьем!
   Павла окружили ученики Андреевского монастыря — Голосов, Засецкий и Алябьев.
   — Очисти, владыко, от ереси книжной! — заломили они в отчаянии руки. — Избави нас от злых козней Ртищева и Нащокина.
   Епископ тотчас же приступил к очистительной молитве. Толпа благоговейно опустилась на колени.
   Получив отпуск, ученики Андреевского монастыря поклонились в пояс Павлу и возбужденно обратились к толпе:
   — Ныне нас очистил владыко, а кто порукой тому, что завтра нас да иных христиан сызнов не погонят поганиться ересями? А не быть на Москве гнезду вельзевулову? Огнем спалить тое гнездо!
   — Огнем спалить! — подхватила угрожающе улица.