Сахаров (редактор) А. Н.. Алексей Михайлович

   — Не то! А Смоленск, поди, крепится теперь. Нам бы на него в одночасье, а тут жди!
   — Войска мало!
   Князь только сердито взглядывал на боярина и отходил недовольный.
   Собственно, и князь Трубецкой начинал уже тяготиться бездействием в ожидании царя. Главная беда была в том, что в полках от праздности стали заводиться пьянство, ссоры и буйство.
   Стрельцы начинали выказывать строптивость, своевольничать, и не будь их головы, Матвеева, никому бы не управиться с ними.
   — Без тебя хоть волком вой, Артамон Сергеевич! — говорил ему князь.
   Матвеев улыбался ясною улыбкою и говорил:
   — Ведомо, народ озорливый, да зато и не лукавый. Все в открытку. А в бою — не будет равного!
   — А как это ты с ними управляешься? — удивлялись все другие начальники.
   — А правдою! Созову их в круг Так, мол, и так. Негоже! Когда усовещу словом, когда и казнить велю. Лишь бы по правде, а не в сердцах…
   — Едет! — сказал раз Трубецкому высланный им в дорогу гонец.
   Князь тотчас поднял всех начальников. Торопливо стали строить войска, выставили знамена.
   Князь с Щетининым, Долматовым и Карповым выехали далеко из лагеря и стали на дороге в пыли на колени, едва завидели приближающегося царя.
   Он быстро, как ветер, донесся до них на своем аргамаке, соскочил с коня и дружественно облобызался с военачальниками.
   — Что, заждались? — весело спрашивал он, окруженный ими.
   — Твоя государева воля, — ответил князь Щетинин, — а боимся, что ляхи зело укрепились в Смоленске.
   — Выбьем! — уверенно ответил царь и весело взглянул вперед, где вся равнина словно поросла блестящими копьями и алебардами.
   — Экая силища у нас, да во славу Божью Смоленска не взять! — смеясь, снова повторил он и сел на коня.
   Едва приблизились они к лагерю, как раздались приветственные залпы из пищалей, заиграли трубы, загудели барабаны, зазвенели литавры и, покрывая этот шум, вся равнина огласилась криками радости.
   Вяземцы стояли на коленях, держа на головах блюдо с хлебом-солью и золотыми монетами.
   Царь был доволен и весел.
   — Ну вот, отдохнем, да и на ляхов, — говорил он своим нетерпеливым полководцам, — а успех нам будет. Патриарх за нас молится…
   Ему отвели помещение в самой Вязьме, и в городе на радостях видеть царя жгли смоляные бочки, угощали нищих и поили ратных людей.
   В Вязьму друг за другом прибыли и наемные войска. Генерал Лориан привел с собою 1000 пехотинцев, генерал Спемль 1500 конных драгун да Кильзикей 1000 гусар на великолепных конях, в отличном вооружении.
   — Милости просим, — встречал генералов радушно царь, — будем вместе бить ляхов, только одно прошу, не затевайте ссор промеж собой!
   И потом наедине он говорил то же князю Трубецкому:
   — Пуще всего этого двоедушия не терпи. Быть без мест сказано, и как кто супротив тебя будет, мне говори! А то не будет ладу, как при батюшке под Смоленском!
   Через три дня войско выступило в поход.
   Давно в Вязьме не видали такой несметной, такой грозной рати. Конные, пешие стройными рядами шли, шли и шли, один полк сливаясь с другим, и, кажется, конца не виделось этой лавине вооруженных людей. И лица у всех горели одушевлением.
   Наконец— то их ведут после долгих роздыхов и проволочек прямо в бой на ляхов, которые в ту пору были так же ненавистны русскому, как ныне французам немец.

XIII ПОД СМОЛЕНСКОМ

   Царь захотел первым увидеть Смоленск и ударил плетью своего коня. За ним понеслись военачальники, Морозовы, Милославский, Теряев с сыном и целый отряд боярских детей. Царь въехал на высокий курган крутого днепровского берега и осадил коня. Ярко горело утреннее солнышко, весело освещая окрестности, золотыми иглами сверкало оно в водах Днепра, но и под его веселыми лучами огромный Смоленск казался угрюмым и мрачным, великим и грозным, как старый воин, покрытый рубцами и шрамами недалеких битв.
   Окруженный окопами и рвами, далее — рядом городков, еще далее высокой каменной стеной с башнями и бойницами, стоял он неуклюжий, широкий и грозно безмолвный.
   Так и чувствовалось, что там, за стенами, здесь, в городках и окопах, притаилась немалая сила. Дай знак, и засверкает из окопов огонь, из бойниц и башен полетят смертоносные ядра и земля задрожит от грохота пушек.
   Царь долго безмолвно смотрел на город, потом отыскал глазами князя Теряева и спросил его:
   — Помнишь, князь, места эти?
   Князь тяжело переводил дух от волнения.
   — Мне ли не помнить, государь, — глухо ответил он, — этих мест. Вот словно бы сейчас переживаю все день за днем.
   И, указывая плетью на окрестности, он стал рассказывать, где были наши окопы. Вот здесь стоял Шеин, здесь Измайлов, на этом холме Прозоровский, а здесь фон Дамм и Лесли. Мертвой петлею окружили город, брешь в стене уже пробили, напасть бы и взять!… Уже торжествовали победу, и вдруг — помощь… Явился Сигизмунд со своим войском… Сразу все…
   Вот был день, когда поляки в город пробились!… Днепр потек кровью, а не водою, земля дрожала, убитые лежали грудами, и за ними бились поляки, и все переменилось. Стали наших теснить. Одно за другим оставляли мы свои укрепления, сбились все в одну кучу… мороз, голод, позорная сдача…
   И при этих тяжких воспоминаниях слезы выступили на глазах князя Теряева.
   Все ему вспомнилось.
   Ох, Смоленск, Смоленск, горемычный город земли русской, в боях иссеченный боец! Много ли еще городов таких, как ты? Вся твой жизнь кровью записана на страницах истории. В тяжкое смутное время, стоя на рубеже меж Русью и Польшей, переходил ты из рук в руки всегда после кровавого боя, всегда обращенный в пепелище, залитый весь кровью. Недолго потом оставался ты в руках русских: взяли тебя снова поляки, несмотря на геройскую защиту Шеина. Вскорости тот же Шеин пришел за тобою и громил твои стены, морил голодом твоих защитников, проливая потоками кровь русскую и поляков. Царь Алексей отнял тебя и закрепил навеки за Русью.
   Сто пятьдесят лет цвел ты, рос и украшался, пока не наступил страшный двенадцатый год, и снова ты был обращен в развалины и пепелища, и снова залился кровью…
   И нет в черте твоей пяди земли, не напоенной кровью своих и врагов.
   Слава тебе, железом и огнем крещенный Смоленск! Царь поднял голову и глухо спросил князя:
   — Что же, не изменник Шеин, если он до самых стен дошел и остановился?
   — Нет, — твердо ответил князь, — всегда он прямил царю своему, а тут замешкался, да и рознь вокруг, свара промеж начальников. Строптив был боярин и на Москве врагов имел много!
   Царь кивнул головою.
   — Нет ничего хуже розни! — тихо промолвил он и прибавил, набожно крестясь: — Упокой душу, Господи, раба твоего Михаила!
   Князь следом за ним перекрестился.
   А тем временем войско уже приближалось, наполняя воздух гулом словно отдаленной грозы.
   На стенах Смоленска замелькали черные точки. В воздухе чувствовался бой. Коршуны и вороны стаей кружились над равниною.
   К князю Трубецкому то и дело подъезжали начальники частей, и он отдавал им приказания, как размещаться.
   — Сегодня совет соберем, — сказал царь, — и поведем осаду.
   Все разъехались устраивать свое временное жилище.
   Князю Теряеву Антон со своим отрядом уже разбил палатку.
   Князь вошел, помолился на красный угол и тотчас лег на войлоки, настланные для постели. Через несколько минут в палатку вошел ясный как день, радостный Петр.
   — Вот и повоюем! — сказал он весело. — А то все охота да охота!
   Отец взглянул на него и тихо улыбнулся.
   Вот таким же юношей он был, может быть, даже на этом самом месте. Так же рвался в бой, тем же пылом горела его душа. И где все это?
   Яркой картиной встали перед ним воспоминания пережитого. Богатырь Эхе, Антон, Мирон, бедный Алеша, сложивший в бою свою бесталанную голову, и, наконец, загубленная Людмила.
   Он тяжело перевел дыхание.
   — Батюшка, — ласково промолвил Петр, опускаясь подле отца на колена, — чего закручинился?
   — Так, сын, молодость вспомнил; бури пережитые
   — Скажи, батюшка, про свои битвы.
   Князь тихо усмехнулся.
   — Тебе все давно Эхе пересказал, — ответил он и прибавил:— Сходи, погляди, хорошо ли наши молодцы устроились.
   Петр послушно встал, взял плеть в руки и вышел из палатки.
   У входа поджидал его Кряж. Его усатое лицо сияло радостью.
   — Чего ты такой радостный? — спросил его Петр.
   — А как же иначе-то. Теперя, значит, беспременно в бою будем!
   Петр кивнул ему головою.
   — Где наши стали?
   — А пойдем, государь, я доведу!
   Они пошли по лагерю. Войска не успели еще установиться, и всюду кипела работа. Стрельцы устанавливались своим обычаем: ставили четвероугольником обоз: длинные телеги со съестным и боевым припасом, а в середине правильными рядами выстраивали свои палатки, землянки и шалаши из ветвей и сучьев. Стрелецкий голова Артамон Сергеевич сам ходил по лагерю и то бранился, то шутил, то подгонял ленивых, а тем временем в больших котлах уже варилось пшено для горячей похлебки.
   — Князю Петру здравствовать! — весело сказал Матвеев, увидев Теряева.
   Петр поклонился ему в пояс.
   — Куда путь держишь?
   — А вот посмотреть, как наши молодцы устроились.
   — Добро, добро, — похвалил его Матвеев, — первое дело о малом человеке подумать, о холопе своем. Все мы холопы перед Господом Богом! — строго окончил он и прибавил: — Коли удосужишься, зайди, покалякаем!
   — Спасибо на ласке! — ответил Петр и пошел дальше.
   Гусары и драгуны уставили длинные коновязи и чистили своих коней.
   Другие устанавливали палатки, варили пищу, а иные, лежа на земле, беспечно играли в зернь.
   — Сюда, государь, вот мы! — сказал Кряж.
   Они завернули на пригорок и очутились в небольшой ложбинке. На сочном лугу журчал светлый родничок. Большим полукругом были поставлены кони, и уже стоял десяток деревянных просторных шалашей.
   Посредине луга в вырытой яме горел яркий костер, над ним качался медный котел, а вкруг него сидели холопы-ратники. Они были одеты все по одному образцу: в толстых кожаных латах, в железных налобниках и высоких сапогах из сыромятной кожи. У каждого висел короткий меч, за поясом торчал нож и висел у кого топор, у кого кистень или шестопер, да, кроме того, при коне стояла пика. Один из трех имел, сверх всего, пищаль с козлами для прицела.
   — Хлеб да соль! — сказал князь, входя в круг.
   Холопы тотчас повскакали со своих мест.
   — Здравствовать тебе, государь! — гаркнули они.
   — Сидите, хлебайте! — остановил их ласково Петр и сел на поданное ему высокое седло.
   Холопы снова сели к котлу. Петр знал многих в лицо по своим играм и забавам.
   — Что, Кузьма, рад? — спросил он высокого сухого парня с рыжими усами и бородой клином.
   — И очень! — ответил Кузьма. — Дома теперь что? Ни охоты, ни другого какого занятия, а тут ляха бить будем!
   — Будем! — усмехнулся Кряж. — Я себе зарок дал на десять душ.
   — Нешто у них душа, — отозвался старый холоп, — они все схизматики^[57].
   Радостное оживление царило во всем лагере. Всякий понимал, что теперь дошли до цели и начнется настоящее дело.
   — Сегодня совет, — говорили дворянские и боярские дети, — завтра, может, и бой!
   — Не, — отвечали осведомленные, — казаков ждать будем.
   — А чего их ждать?
   Такой же разговор поднялся и на совете в ставке князя Трубецкого, куда пришел и царь. Князь стоял за то, чтобы ждать прихода казаков, но тому сильнее всех воспротивился Щетинин.
   — Что нам, — говорил он, — Шеина повторять, что ли! Ждать, ждать! А чего ждать, коли нас силища такая. Окопаемся, наставим пушки, дня два постреляем, а там и с Богом! На стены!
   И его мнение одержало верх. Царю понравилась его смелость. На совете решено было с утра начать возводить окопы и устанавливать орудия, чтобы бомбардировать город.

XIV В НЕПРЕСТАННОМ БОЮ

   Через три дня были установлены пушки и насыпаны крутые валы. Царь осмотрел все снаряжения, причем князь Щетинин давал ему объяснения. Длинные, неуклюжие пушки того времени требовали за собою много хлопот. Десятки пушкарей стояли возле каждой, под началом главного пушкаря.
   — Благослови, государь! — сказал после осмотра боярин Долматов, низко кланяясь царю.
   — Что же! Начнем, боярин! — весело ответил государь. — С которой?
   — С этой! — ответил боярин. — Самая громадная у нас!
   И они подошли к огромной пушке длиною в добрые две сажени.
   Пушкари тотчас захлопотали подле нее. В узких мешках они засовывали в жерло ее зелье (порох) и загоняли его туда банниками, потом заложили сверху паклею и закатили ядра. Затем из совка насыпали зелья в затравку так, что оно горкою возвышалось на пушке.
   — Куда ж палить будешь? — спросил царь у пушкаря.
   Тот стал на колени.
   — У меня, государь батюшка, на башню наведено!
   — Ну-ну!
   Пушкарь зажег фитиль на длинной палке и стал сбоку к пушке, вытянув руку.
   Вспыхнул огонь, все окуталось дымом, и раздался оглушительный гром выстрела.
   — Сторонись! — закричал пушкарь, в то время как огромная пушка, вследствие отдачи, откатилась назад.
   — Недолет! — сказал боярин.
   — Стой, я сам направлю! — сказал царь и, сойдя с коня, подошел к пушке, которую с криком пушкари волокли на место.
   Со стен Смоленска показалось белое облачко и сверкнул огонь.
   — Заговорили! — пробормотал пушкарь, и канонада началась.
   С той и другой стороны гремели выстрелы и летели ядра.
   Князь Щетинин и бояре так направляли свои выстрелы, что они все били в одно место, в высокую башню, что стояла над главными воротами, и в самые ворота. Поляки старались сбить наши орудия.
   В Смоленске не ожидали так скоро приближения русских, а впрочем, все равно помощи для него быть не могло. На юге казаки, а в самой Польше шведы отвлекали все главные силы.
   Воевода пан Мышицкий решился до времени только отбиваться, думая, что, может, русские и минуют его, а то и подоспеет кто из своих, и вяло отстреливался со своих стен.
   Три дня неумолчно грохотали пушки.
   — Господи, да когда же бой будет! — с сокрушением спрашивали Петр и другие молодые люди.
   — Подождите. Вот пойдем на приступ, тогда и бой! — утешали их старики.
   Молодежь для лихости подъезжала под самые стены Смоленска и перебранивалась с панами в красных кунтушах, которые гуляли по стенам, когда ослабевала канонада.
   — Пора, пора, государь, — уговаривали царя на приступ, но он еще не решался.
   Однажды утром в ставку Трубецкого прибежал запыхавшийся конник.
   — Князь, на нас рать идет! — сказал он.
   Князь вскочил с лавки.
   — Откуда? Чья?
   — Оттуда! Видно, поляки. Все на конях! — ответил испуганный конник.
   — Коня! — приказал князь. — Кличь стрелецкого голову, да Щетинина, да Кильзикея сюда!
   Он уже распоряжался, выстраивая войска. Царь выехал на коне.
   — Что приключилось?
   — Бают, помощь ляхам идет! Рать! — торопливо ответил князь, отдавая приказы.
   — Пусть вперед идут драгуны да разведают, и мигом назад! Мы их встретим! Боярин, пушки-то картечью набей!
   Петр сиял радостью и всем встречным весело говорил:
   — Ужо порубимся!
   Но для него наступило быстрое разочарование. Назад скакали драгуны, а с ними какие-то сзади в алых жупанах, и над ними веял бунчук.
   — Да это казаки! — воскликнул царь и весело засмеялся.
   Действительно, это были казаки — сам атаман Золотаренко. Толстый, коренастый, он едва доехал до царя, как скатился с своего коня, покрытого пеной, и опустился на колени, кинув на землю свою булаву.
   — Челом тебе, царь! — сказал он. — Привел тебе своих вояков и сам пришел, а в дороге для твоей царской короны взяли мы, казаки, Гомель с Быховом.
   Тут он принял от есаула два огромных городских ключа и положил их рядом с булавою. Царь засмеялся и, сойдя с коня, ласково кивнул Золотаренко.
   — Встань, атаман, жалую тебя к руке своей. Много ли с тобою казаков?
   — Шесть тысяч, батько!
   — Доброе дело! Шесть тысяч молодцов. Этак мы и Смоленск возьмем!
   — А то як же? — ответил атаман. — Скажи только!
   Царь обласкал атамана и звал его к своему столу. Там, после трапезы, атаман рассказал про свои победы.
   Они шли, эти шесть тысяч казаков, как огонь по степи. Все. что встречалось по дороге, сметалось в прах. Гомель противился — что от него осталось? А Быховец что? они взяли его в одну ночь. Трусы эти поляки. Они как казацкий жупан увидят, так дрожат.
   — Им наш батька такого страха нагнал! ух!
   В то время, действительно, одно имя Богдана Хмельницкого повергало поляков в трепет.
   — А не устали твои молодцы?
   — А с чего, батько?
   — Так завтра берем Смоленск! Князь, — обратился царь к Трубецкому, — сговорись с кем надобно!
   — Наконец-то! — вздохнули все с чувством радости…
   Петр и его стремянный, Кряж, впервые пережили настоящий бой. Ночью, едва начались приготовления, Антон с суровым видом сказал Петру:
   — На тебе, княже, надень чистую сорочку да испроси благословения у батюшки!
   Петр хотел засмеяться, но увидел серьезную сосредоточенность на лицах и отца, и Антона — и смирился. Его самого охватил священный трепет.
   — Батюшка, благослови! — произнес он, опускаясь на колени. Отец торжественно снял с шеи своей образок, который всегда носил окромя тельного креста, и поднял его над головою сына.
   — Благослови тебя, Господи, и ныне, и присно, и во веки веков. Пошли тебе силы, крепости и удали! Аминь!
   Он дал сыну поцеловать образ и надел его ему на шею.
   Восторженная радость осветила лицо Петра. Он вскочил на ноги и крепко обнял отца.
   — С Богом! — сказал растроганный князь.
   — А ты, батюшка?
   Князь покачал головою.
   — Я нонче в бою не буду. Мое место при царе быть!
   Он поцеловал сына и любящим взором проводил его из своей палатки.
   Петр лихо вскочил на коня, которого подвел ему Кряж, и поехал к своему отряду.
   На время боя он отпросился от царя, и князь дозволил ему встать в челе своего ополчения под руководством старого Антона.
   — Береги мне его! — крикнул он Антону. Тот только кивнул головой.
   — Глаз с него не спущай! — сказал он в свою очередь Кряжу, на что тот только ухмыльнулся.
   — Ну, потешим, княже, свою душеньку! — говорил он весело, помахивая своим шестопером.
   — В первый раз, Кряж, сердце так и замирает!
   — Что в бой, что под венец, — ответил Кряж, — мне тут один стрелец сказывал: идешь — жутко, а там и не в себе. Только помахивай!
   — С коней долой! всем пешим быть! — отдал приказание молодой полковник, князь Урусов.
   — Вот тебе и сказ! — засмеялся Петр. — А на коне куда способнее!
   — С коней долой! — слышались команды дальше, и вдруг грянула пушка. Это был сигнал двигаться. В темноте ночи двинулись войска, с трех сторон подбираясь к городу.
   Петр шел наугад. Он знал, что его присоединили к стрельцам и что все они идут на главную башню, которую снова теперь громят из пушек.
   Медленно, шаг за шагом подвигалась вся масса под грохот канонады, и вдруг раздался оглушительный крик ура, покрывший весь грохот, и, подхваченный словно волною, Петр понесся вперед. Ему пришлось куда-то лезть, он почувствовал, что начался бой, и закричал звонким голосом. Кто-то толкнул его в грудь, он махнул саблей и бежал дальше, спотыкаясь, падая, вскакивая на ноги, и с криком махал саблей. И вокруг слышались крики, стоны, проклятья.
   Восток побелел, красною полосою означилось место восходящего солнца. Бледный свет озарил окрестности, и Петр увидел себя под стенами Смоленска; позади оставались взятые городки, где одним натиском были уничтожены слабые защитники.
   Стрелецкая небольшая пушка раз за разом стреляла в толстые ворота.
   Артамон Матвеев, простоволосый, с саблей, по которой текла кровь, распоряжался осадою, а сверху, со стен, сыпались камни, пищальные пули, лились смола и кипяток и с грохотом скатывались бревна, давя людей.
   И опять вдруг пальба прекратилась, что-то загрохотало, и Петр с толпою очутился за воротами. Поляки ожесточенно рубились. Петр увидел толстое, красное усатое лицо, и вмиг оно облилось кровью от удара его сабли.
   — Ура! — ревело кругом и неслось по узким кривым улицам, как лавина.
   Петр занес саблю над поляком, но тот упал на колени и с мольбою протянул руки. Петр устремился дальше.
   — Ну, отдохни малость! — услышал он добродушный голос и увидел улыбающегося Матвеева. Тот вытирал рукавом потное лицо и говорил:
   — Знатно рубишься! Только врагов нет уже. Паны за воротами царю ключи отдают. Город наш, хвала Богу!
   Петр опустил саблю и только теперь почувствовал усталость. Солнце уже клонилось к вечеру.
   Царь, держа в руке опущенный меч, в окружении ближних бояр и военачальников въезжал в город. Звонили в колокола, гремела музыка, и войско кричало ура! Радость победы охватила Петра, и он присоединил свой голос к общему крику.
   Город Смоленск был взят. Наскоро уволакивали в сторону трупы, чтобы наутро схоронить их в общей могиле…

XV ПОБЕДЫ

   Царь пировал в Смоленске с Золотаренко и начальниками, пригласив к трапезе и многих смоленских панов, а через три дня велел войскам двинуться дальше, охваченный воинским пылом.
   Эта первая удача обрадовала и ободрила его.
   — Чую твое благословение, святой отче, и дерзаю! — писал он радостный Никону, и в тот же день с его грамотой скакал дворянский сын в Москву.
   Победоносно двинулись русские войска.
   Ничто не могло противиться их силе. Царь вошел в Литву, и друг за другом падали города: иные спешно отдавали ключи сами, иные после недолгого боя.
   Сдался сильный город Полоцк, за ним Шклов, Могилев, Невель. Быстро двигалось русское войско, наводя на ляхов панику и наконец остановилось под Витебском.
   Царь послал туда молодого боярского сына Хватова с требованием сдаться, но через два часа времени на стене города вместо ответа выставили срубленную голову боярского сына.
   — Придется осаду делать, — сказал князь Трубецкой.
   — Взять приступом! — закричал царь. — И всех вырезать до одного!
   В первый раз за все время похода видели царя таким грозным. Глаза его метали искры, губы гневно выбрасывали слова, кулаки сжимались.
   — Царского посла убили! Не могу простить этого! Или пусть сдаются и головы несут, или всем смерть! Завтра приступить!
   — Вот то по-нашему! — радостно воскликнул казацкий атаман. — Пойду скажу своим казакам! То-то порадуются!
   И войско, узнав про гнев царя и про его приказ, воодушевилось тем же чувством мести.
   Утром без одного выстрела бросились войска на приступ; но осажденные оборонялись из последних сил с отчаяньем погибавших.
   Два раза отбивали они осаду залпами из орудий.
   Казаки осатанели.
   Уже лезли стрельцы до самого гребня стены по лестницам, казаки почти выломали ворота, но вдруг новый залп сверху, валились трупы осаждающих — и смятенному войску приходилось отступать.
   Ночь прекратила битву.
   Царь в гневе говорил:
   — Сей ли малый город нас остановит? Взять его в утро!
   И князь подтвердил страшный приговор.
   Трое суток бились под стенами Витебска и наконец его взяли.
   Началась поголовная резня.
   Петр рубился, как старый воин, когда была битва, но когда наступила страшная расправа, меч его опустился невольно.
   Не воинское это дело!…
   Казаки и стрельцы неистовствовали. Они врывались в дома, вытаскивали оттуда женщин, детей и убивали их на улице, предавая дома ограблению.
   Вопли оглашали побежденный город, зарево пожара вздымалось то здесь, то там.
   Надо было огрубеть в войнах того времени, чтобы видеть без содрогания ужасы этой кровавой мести. Петр еще не был закаленным воином и бледнея вздрагивал при каждом крике и бежал, стараясь найти где-нибудь убежище от этих невыносимых зрелищ.
   Он увидел сложенную из простых камней стену и в ней растворенную калитку. Он вошел и очутился в густом тенистом саду. Этот сад показался ему светлым раем. В его тенистых аллеях было так легко и прохладно. Шум убийств доносился только смутным гулом.
   Петр сел на тяжелую скамью, снял шлем, положил на скамью свой меч и жадно вдохнул полной грудью.
   Он поднял глаза к безоблачному синему небу и задумался.
   Как это небо, была тиха и безоблачна его жизнь. Он не знал ни волнений, ни огорчений, и счастье улыбалось ему впереди. Все любили его: и отец, и царь, и князья, и вот этот голова стрелецкий Матвеев, и дома, на Москве.
   Он вспомнил про Эльзу и покраснел, как девушка. И она его любит!…
   Вдруг со стороны дома раздались страшные крики.
   Петр вскочил и в изумлении остановился на месте.
   Легче серны прямо на него бежала молодая девушка с лицом, искаженным ужасом, и кричала:
   — Ратуйте! Казаки! Папа! Мама!
   За нею бежали два стрельца с обнаженными саблями. Петр быстро схватил меч в руку. Девушка увидела его и с криком метнулась в сторону.
   — Держи!-хрипло крикнул стрелец, но тут же пошатнулся от толчка в грудь.
   — Ни с места! — грозно сказал возмущенный Петр. — Что вы тут делаете?
   — А ты что? — грубо спросил стрелец.
   Петр вспыхнул.
   Хамы не смели так говорить с князьями, и стрелец тут же покатился с разрубленной головой.
   Другой стрелец бросился назад к дому, крича:
   — Сюда! На помогу! Наших бьют!
   Из дома выбежало пять человек. Лица их были исступленны, глаза сверкали, окровавленная одежда изорвана. Они с хриплым криком бросились на Петра.