Сахаров (редактор) А. Н.. Алексей Михайлович

   Дивным дивом казалось ему все это приключение, словно наколдованное стариком.
   Таким же дивным дивом казалось оно и молодой княжне Катерине Куракиной.
   Живя дом о дом с, Теряевыми, она от сенных девушек немало слыхала рассказов о молодом князе: и как он в походах с ляхами дрался и со шведами, и как его царь отличает. С девичьим лукавством не раз довелось ей ухитриться через заборную щель увидеть молодого князя, как он садится на коня, как едет на нем, как сходит, высокий, статный, с вьющимися кудрями, с светлой бородою.
   И не один вечер провела она с сенными девушками, слушая рассказы о нем, о своем соседе.
   Запали они ей в сердце, запечатлелся светлой грезою и образ красивого витязя, и вдруг — теперь она встретилась с ним лицом к лицу…
   Диво дивное!
   То— то будет о чем поговорить с сенными девушками! Будет о чем и помечтать в бессонную ночь или за томительной работою у пяльцев… и боярышня улыбалась радостной улыбкой. Боярыня клокотала, как курица, продолжая ужасаться происшествию, а мамка ворчала и ругательски ругала и воров, и трусливых холопов…
   Тем временем на постоялом дворе Никиты, за длинным сосновым столом сидели сам Никита, Мирон Кистень и Федька Неустрой, а Панфил да хозяйский Егорка стояли поодаль. Все были угрюмы и, видимо, недовольны, и Мирон говорил Никите:
   — Дурень, дурень! Коли позарился на такое дело, до конца надо делать было! Двоих испугались…
   — Коли они на конях и с мечами…— слабо возразил Никита.
   Мирон усмехнулся.
   — С мечами! Холопов полсорока было, да разбежались, а тут два. На что Панфил-то? Он один коня валит… Бабы! — презрительно окончил он и гневно взглянул на Неустроя.
   Наступило томительное молчание.
   — А теперь что? — заговорил снова Мирон. — Приедут они на Москву. Холопы ничего не докажут, откуда воры. Чай, могли удуматься, да и кабак один на всю путину. Ну и иди к боярину Матюшкину!
   Никита побледнел и вздрогнул.
   — А еще и медь найдут… Эх, горе-работники.
   — Что же делать-то?…— продолжал смущенный Никита.
   — Что? Одно осталось: на Москву идти. Не здесь же стрельцов поджидать, а пока что Лукерья с Егоркою похозяйничает. Да медь убрать, горн снесть, а то, упаси Бог, подьячие придут…
   В ту же ночь постоялый двор опустел.
   Никита и Мирон с товарищами вновь переселились в Москву, где Семен Шаленый, все время бывший в Москве, устроил их в новой рапате.
   Такие рапаты, тайные кабаки, вмещающие в себя и игорный дом, и притон разврата, — в сущности, разбойничьи гнезда — были рассеяны в то время по всей Москве.
   Не только ночью, но и днем выходили оттуда страшные обитатели на грабеж и разбой и, по свидетельствам очевидцев, нередко среди бела дня, на улице нападали на прохожего, грабили и убивали его прямо на глазах народа.
   Дороговизна продуктов, обращение меди вместо серебра, непосильные налоги — все это порождало смутное недовольство, выражавшееся между прочим и в таком открытом разбойничестве, едва ли не покровительствуемом самими воеводами.
   Так, Милославский с другом своим Матюшкиным за выкуп выпускали из застенков и воров, и фальшивомонетчиков, как бы благословляя их снова на подвиги.
   Разбойники открыто гуляли по городу, и купцы их знали в лицо и старались зачастую умилостивить дарами, боясь и разбоя, и убийства, и поджога.
   Шаленый, Неустрой и Кистень были также известны многим москвичам, но под началом у Мирона они не смели много своевольничать. Мирон же был уже не простой разбойник.
   После того, как Матюшкин вторично отнял у него Акульку и задрал ее за сопротивление, Мирон поклялся ему отомстить. Это дело ему не хотелось делать спроста и, вспоминая первый бунт при Морозовых, еще в начале царствования, он замышлял второй.
   — Тогда Плещеева рвали. Теперь Матюшкина тряхнем, — говорил он, и глаза его разгорались. — Увидит он, песий сын, за все лихую расплату!
   И, ходя по городу, он с догадливым и бойким Неустроем сеял повсюду недовольство.
   То в сермяге и гречишнике его можно было видеть на базаре, то в купеческом кафтане на Красной площади или в рядах, то одетым рейтаром — в царевом кабаке. И всегда подле него ловкий Неустрой со своими прибаутками.
   Москва бродила, а еще никто не подозревал даже об опасности, и Матюшкин с Милославским распалялись корыстью только пуще и пуще.
   Страшное «слово и дело» было для них отличным орудием. Подьячие сновали здесь и там, выискивая богатого, кричали государево слово. И тащили беднягу в приказ, где за него уже брались хитрые дьяки, под страхом пыток выпытывая из него деньги. Перепадала и подьячим малая толика для разбойного и тайных дел приказов.

VI ПРИСУХА

   — Чего ты? — спросил сурово Петр у своего стремянного, увидев на его лице широкую улыбку.
   Это было с неделю спустя после описанного приключения.
   Кряж замялся.
   — Так, княже, ничего! Не серчай на холопишку! — И он подал ему стремя.
   Петр вскочил на коня, оправился и медленно выехал за ворота в сопровождении своего стремянного, но говорить с ним на народе было негоже, и он молча ехал до своего полка, что стоял за Сивцевым оврагом, занимая собою как бы отдельную слободу.
   Солдаты со своими женами и детьми жили по отдельным избам, а холостые жили в избах по трое и по четверо, ведя немудреное домовое хозяйство.
   Князь проехал в полковничью избу и встретился там с Тугаевым. Они поцеловались.
   — А на тебя ноне глядеть радостно, — сказал Тугаев.
   — А что?
   — Будто повеселел ты. Али радость какая? Может, нашлась…
   Петр нахмурился и махнул рукою.
   — Не вороши старого, Павел Ильич! — сказал он и снова улыбнулся. — Ты вот что тучею смотришь, ко мне не заглянешь. А намедни я к себе на охоту ездил, за тобой заглянул, ан говорят, ты с утра на своем аргамаке ускакал и слуг не взял.
   Тугаев побледнел, а потом весь вспыхнул. Спустя мгновение он ответил:
   — Не вороши и ты, Петр Михайлович! Мое впереди будет. Может, счастье великое, может, горе лютое. Как-нибудь спокаюсь тебе, а теперь скажи, — спросил он вдруг пониженным голосом, — ты в присуху веришь?
   — С нами сила Господня! — перекрестился князь. — Да ведь ты женатый. Что ж тебе?
   Тугаев побледнел и опустился на лавку.
   — В том и горе мое, — прошептал он побелевшими губами.
   Петр покачал головою.
   — Слушай, — сказал он, — я басням этим всяким не верю, а все ж есть что-то чудное. У нас в Коломне такой ведун живет, Еремейкой звать. Он тебе, может, и снимет присуху, коли она наложена.
   Тугаев вздрогнул, и глаза его сверкнули. Он быстро вскочил с лавки.
   — В Коломне?
   — Мой Кряж его знает. Хочешь, сведет?
   — Князь, друже! — взмолился Тугаев. — Дай его мне на сегодня. Я к вечеру поеду!
   Он весь дрожал от волнения. Петр хотел улыбнуться, но вспомнил свое приключение и только кивнул головою.
   — Ладно, пошлю сегодня!
   Тем временем солдаты собрались перед избою, и Петр должен был к ним выйти. Он поздоровался с кучею сермяг, зипунов и кафтанов и громко опросил всех, всем ли они довольны.
   На этом и кончился смотр. Возвратившись домой, Петр позвал к себе Кряжа, наказал ему ехать к Тугаеву и служить, как ему, а потом спросил:
   — Чего ж ты хмылился?
   Кряж опять усмехнулся и потупился.
   — Не будешь гневаться, княже?
   — Ну? А что?
   — Да девки тут, от Куракиных, меня к забору заманули. Такие ли затейницы!
   Петр невольно покраснел.
   — Ну?
   — Все о тебе пытали. Нет ли у тебя зазнобы какой. Куда с тобой езжу, да как тебе княжна приглянулась да не захочешь ли свидеться с нею, так я только бы им мигнул. Бесстыжие! Пра!
   Петр весело засмеялся и тряхнул русыми кудрями.
   — И впрямь затейницы! — сказал он и прибавил: — Так поезжай к князю Павлу.
   — В одночасье! — ответил Кряж, кланяясь и спиною идя к выходу.
   Когда Кряж вышел, Петр лег на липовую скамью, положил на возглавие руки, на них закинул свою голову и задумался.
   Присуха! Может, она и иное что, может, и никто не повинен в ней, а только есть она, окаянная. Ой, есть! Кажись, и в мыслях ничего такого не было, а вдруг прилучится, и засосет под сердцем, и из головы не идет, и томит, и дразнит… Что же это?… Вот хоть бы с ним. Думал, кроме Анели, и в сердце никому места не хватит, глядь — княжна эта! И будто клин в голову; что дальше — то более!… Она вдруг стала перед ним как живая, с разгоревшимся личиком, прикрывшись рукавом. Он улыбнулся своей грезе и томно прикрыл глаза. Княжеской крови, благородного кореня и зазора никакого нету, — думал он и улыбался.
   Князь— то Куракин как его почтил!
   Действительно, через день после приключения Петра на двор Теряевых въезжали вершники, и едва князь Михаил Теряев вышел, оповещенный, на крыльцо, как во двор уже въезжал князь Куракин.
   На середине двора слез он с коня, а князь встретил его на нижней ступеньке крыльца и под руку помог ему подняться. Войдя в горницу, помолился Куракин, трижды поцеловался с князем, а потом повел свою речь.
   — Приехал я, князь Михайло, до тебя, отблагодарить тебя, милостивца! — и с этими словами он поясно поклонился князю. Теряев даже смутился.
   — Что ты, что ты, Иван Васильевич! Что я тебе такого сделал?
   — Не говори! — перебил его князь. — Не ты, так сын твой моему роду великую услугу сделал. А кого за сына благодарить, как не отца родного!
   — Который сын? — недоумевал князь, и Куракин рассказал ему всю историю с нападением и освобождением. Князь и рад был, и хмурился. Рад, что сын его такому родовитому князю услугу сделал; хмурился, что сам ничего не знал про это.
   А Куракин попросил Петра позвать и лично ему в пояс кланялся.
   Князь Теряев потом выговорил сыну, а тот только усмехнулся.
   — Э, батюшка, — сказал он, — да стоило ли о таких малостях милость твою тревожить?…
   Вспоминал про все про это Петр и улыбался шире и радостней.
   И то, решил он под конец, повидаться с нею надо. Пусть Кряж девушкам скажет!…
   По нынешним временам молодые люди годами видаются друг с другом, и медленно пробуждается в них чувство любви, побеждаемое нередко рассудком. Тогда же взгляда одного довольно было, чтобы загорелось сердце неугасимым огнем. Может, тому немало способствовала теремная жизнь и трудность увидеть девичье лицо, так же, как девушке увидеть мужчину.
   Как бы то ни было, загорелось сердце и у Катерины, молодой княжны.
   — Ах, Луша, — говорила она своей сенной девушке, — и раньше в иную пору о нем думала, а тут и из головы не идет Все он да он!…
   — Дело девичье! — смеясь отвечала Луша. — Пожди, княжна, я тебе с ним встречу сделаю. Наш сад с их двором только тыном отделяется.
   — Ах, что ты! Срамота-то какая!
   — А какая срамота тут? Ему за честь будет! Опять и порухи нет тут никакой. Не смерд он, а князь и царю самому известен. Погодя и косу расплетем княжне нашей, боярышне!
   Катерина зарделась вся, как маков цвет.
   — Ах, Луша, — прошептала она, — и хорошо, и страшно! Не иначе все это, как присуха злая!…
   Луша только махнула рукою.
   — Присуха! И сказала, боярышня моя! Присуха — коли силком, старик какой или урод, что ли, а князь Петр — гляди не наглядишься: молодец молодцом, что сокол ясный!

VII СМУТА

   Мрачный, с угрюмою думою, отраженной и на лице, возвращался Терентий Михайлович домой из боярской думы Все казалось ему неладно, все не по нем! А что он мог сделать со своим голосом, ежели надо всеми верх держит Ордын-Нащокин, а самая дума — одна прилика только.
   Он один удумает, а бояре прочие только бородами покивают в согласие.
   А выдумки все только на то сводятся, чтобы из людишек последние животы вытягивать. Все налоги да налоги. Небось свою казну не ворошат, монастырям одни только льготы, а все надобности из смерда да посадского выбивают. Где же справедливость? Истинно протопоп говорит: приходят последние дни. Умы смутилися, и зло царит над людьми. Антихристу на руку, радуют злоправители сердце дьявола!
   Истинно так!
   — Дорогу князю Терентию Теряеву! Многие лета князю! Здрав, князь, буди! — раздались вокруг него голоса и вывели князя из задумчивости. Он оглянулся и увидел, что въехал в толпу. Вокруг него теснились и гультяи, и посадские, и с десяток купцов.
   — Мир вам! — сказал князь. — Чего собрались?
   — А так… гуторили! — ответил стоящий у самого его стремени.
   Князь взглянул в его лицо и нахмурился: слишком нагло глядели на него холопские очи.
   — Кто будешь?
   — Человек Божий с костьми да кожей! — ответил он, отходя в толпу.
   Князь тронул пятками коня, и он двинулся вперед. Народ, любивший князя, провожал его криками, но князя нисколько не радовали эти выражения приветствий.
   Чуялось в этих сборищах что-то недоброе.
   Вот уже недели две, как сбираются такие толпы народа на всякой площади, шумят, галдят, чинят буйства пьяные и выкрикивают угрозы. Недавно одного приказного затравили на улице насмерть.
   А толпа, проводив князя Теряева, снова загудела.
   — Читай, кто грамоте обучен! — кричал сиплый голос.
   — Тсс! Тише, оглашенные! — останавливая шум, кричали другие. Возле дьяка в суконной скуфье столпились густою толпою, и он, держа в руках печатный лист, выкрикивал:
   — И поборы те не в казну государеву, а в карманы приспешников!…
   — Верно! Головы эти прямо себе в карманы кладут! Видели!
   — И бояре ближние только до царя заслон. Всем людишкам злые вороги. Матюшкин этот…
   — Тсс! Стрельцы!
   Дьяк поспешно юркнул в толпу, бросив наземь лист, а в ту же минуту в толпу врезался отряд стрельцов с приставом в голове, который, нещадно колотя палкою направо
   и налево, хрипло кричал:
   — Расходитесь вы, голь кабацкая! Виселиц на вас мало, пра слово! Дьяволы, куда прете, али пищали захотели?
   — Пожди, будет тебе ужо, толстобрюхий! — ворчали те, которым попало от него палкою, и лениво шли в сторону.
   Князь въехал во двор, спешился и прошел в свою половину. Скинув кафтан, он остался в однорядке поверх шелковой зеленой рубашки и стал крупными шагами ходить по горнице.
   На душе его было тяжело и смутно.
   Вдруг он остановился и, побледнев, нахмурился.
   В дверях его горницы появилась Дарья Васильевна, его молодая жена. На лице ее, пока еще не раскрашенном, выражалась тихая печаль.
   — Чего тебе? — спросил отрывисто Терентий.
   Дарья сделала к нему шаг и заговорила прерывающимся голосом.
   — Терентий Михайлович, свет батюшка, вымолви хоть слове, чем я провинилась пред тобою. Не бьешь, не голубишь, не бранишь, ни слова ласкового. Коли не мила тебе более, не мучь, скажи свое слово, отправь в монастырь, заточусь я там и дни скоротаю, а то ныне и на людях срам. Иду наверх, государыни спрашивают, иные прочие мужьями похваляются, а я и слова сказать не могу.
   Голос ее поднимался все выше и выше и обратился в жалобный вой. Она подошла ближе к князю и протягивала к нему свои руки.
   — Что мне делать, сиротинке, скажи сам, господин! Убей лучше, но не мучай так!
   Князь устало махнул рукой.
   — Не вой! — сказал он резко. — Надо будет в монастырь услать — ушлю, а теперь не докучай мне! иди!
   Глаза его грозно сверкнули. Дарья Васильевна покорно склонила голову и пошла прочь, но недобрым огнем вспыхнули и ее глаза.
   «Хорошо, — подумала она, — знаю я твои дела скаредные. Проведают про них и иные кто!»
   Попытка примирения не удалась княгине, и из послушной, покорливой жены она сделалась врагом заклятым. Кровь Голицыных сказывалась.
   А князь схватился руками за голову и даже застонал.
   Ах, когда увидал он Морозову и полюбил ее, знал тогда он, что с ним делается. На душе его было темно и мрачно, но знал он, что любви ради он на все пойдет, хоть на душегубство.
   А теперь? Нет любви к боярыне. Вместо нее какая-то радость, какой-то трепет. Как сиянием окружен лик боярыни, когда он ее видит: словно с образа глядит угодница, когда она на него смотрит, и нельзя не думать о ней, но и любить нельзя. Помнит он, как она чумных подымала, и что же? Не коснулась ее злая зараза!
   Теперь у нее и протопоп-прозорливец, свят человек, и Меланья, сестра ее по Христу, и Киприан юродивый. Все славят Бога и клянут никонианцев, и он тут же с ними.
   Во что верить? Чему кланяться? Царь ли и патриарх согрешили против Бога? И в то же время ему приходили на ум горячие речи Аввакума, его страданья…
   Чего ради?
   Говорят, антихрист идет; близок последний час, а Никон его окаянный предтеча. Ежели правда так?
   Чем излечить душу, кому открыть наболевшее сердце с его язвами?…
   И вдруг лицо его просветлело и успокоилось. Он захлопал в ладоши и явившемуся отроку отрывисто приказал:
   — Коня!
   И тотчас стал торопливо сбираться в дорогу, забыв о еде.
   Ради спасенья души своей! Чего же о еде думать-то?…
   Ему вспомнилось строгое подвижническое лицо его деда, князя Терентия, в монашестве Ферапонта.
   Вот кто решит его сомнения!
   И он, выйдя на двор, вскочил на коня и погнал его к Николе Угрешскому.
   Вдруг конь его шарахнулся в сторону.
   Подняв руки и загородив дорогу, перед ним стоял юродивый Киприан. Рыжие лохматые волосы его торчали копною, сермяжная рубаха спускалась до пят, на косматой груди сквозь дыры рубахи виднелись вериги.
   Князь осадил лошадь.

VIII У МОРОЗОВОЙ

   Юродивый опустил руки и хрипло засмеялся.
   — Божьего человека, княже, — и испугался! Стыд тебе.
   — Прости, Бога для, — ответил князь и хотел снова тронуть коня, но юродивый затряс головою.
   — Не, не, княже! Нельзя! Такой сумный, такой гневный, куда тебе ехать, как не до нашей матушки? К ней поезжай! Мир у нее, благодать у нее; наш отец провидец, страстотерпец, у нее, а ты куда задумал? К никонианцам! Тьфу!…
   Князь вздрогнул. Откуда этот юродивый мог знать его мысли? Легкая улыбка прошла по его губам. Он сказал:
   — Ну, пусти, Киприан, я к ней поеду!
   — Что дело, то дело, с Богом! Душу очистишь; Христа спасешь; берегись никонианцев! Тьмы они порождение, сатанинская блевотина. Ну, с Богом!
   Князь тронул коня. Киприан медленно пошел дальше, крича во весь голос:
   — Берегитесь, православные! Антихрист пришел! Сломлены заветные печати, и гром на всех никонианцев.
   Князь ехал и думал: «Поговорю с ними. Тоже умные люди. Просветят и рассеют тьму мою, а так жить нельзя», — и снова лицо его омрачилось, и он понурил голову. Есть люди, которые вечно, хотя и смутно, ищут правды и, найдя хоть призрак ее, готовы положить за нее головы. Таковы сектанты. К таким натурам принадлежал и князь Терентий.
   Он въехал на двор дома Морозова, спешился и, сдав холопу коня, знакомой дорогой пошел к терему боярыни.
   В эту пору боярыня успела отвоевать себе некоторую самостоятельность. Постоянно занятый Морозов как-то примирился с неустанным благочестием жены своей и дозволил ей в терему держать и странниц, и юродивых, оказывать помощь нищим и убогим.
   Царь Алексей Михайлович умилялся, слушая о жизни Морозовой, и не раз говорил ее мужу:
   — Ништо, ништо, Глеб, она за всех нас молебщица, и в Домострое писано: «церковников, и нищих, и маломожных, и бедных, и скорбных, и странных призывай в дом свой и по силе накорми, и напой, и согрей». Так-тось! Пойдешь домой, кланяйся ей от нас.
   И Глеб Иванович смирялся.
   Федосья Прокофьевна устроила дом свой совсем на монастырский лад. Жили у нее в то время до пяти инокинь, два юродивых, Киприан и Федор, да временно приютился и Аввакум.
   Князь Терентий вошел в горницу, и сразу охватила его атмосфера иной жизни, чуждой всего суетного. Воздух был пропитан запахом росного ладана и лампадного масла. В полумраке простая дубовая мебель и голые стены придавали горницам суровый вид.
   Неслышно ступая, к нему подошла женщина и, поклонясь поясно, спросила:
   — До боярыни?
   — До нее, мати, — ответил князь, проникаясь настроением.
   — В моленной, — ответила она, — с протопопом беседует, а ты не бойсь, иди! Она до тебя благожелательна…
   Она пошла вперед, а за нею двинулся и князь, тихо ступая по холщовой дорожке. Скрипнула маленькая дверь, и они вошли в моленную, в ту самую комнату, где князь расстался со своей любовью. В уголку сидел Аввакум, а у его ног на низкой скамейке Федосья Прокофьевна. Она устремила на него глаза, и прекрасное лицо ее дышало таким энтузиазмом, что князю оно снова показалось ликом иконы, а перед ней сидел Аввакум, тощий, сухой старик в темном подряснике.
   Черты изможденного лица его были жестки, обличая непреклонную волю; глубоко впавшие под густыми бровями глаза горели неудержимою страстью, и весь он, сухой, высокий, согбенный, с жиденькой бороденкой, с листовицей в руках, казался пророком.
   Приход князя прервал их беседу.
   Аввакум метнул на него быстрый враждебный взгляд, а боярыня плавно поднялась со скамейки.
   Князь помолился на иконы и, поясно поклонившись боярыне, сказал:
   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Прости, боярыня, что встревожил не вовремя!
   — Аминь! — ответила боярыня. — Я тебе, князь, всегда рада, а ноне еще и праздник у меня: протопоп в гостях.
   Аввакум пристально взглянул на князя, пронизывая острым взглядом, словно хотел проникнуть в его душу. Боярыня сказала ему:
   — Вот, отче, князь Терентий, сын князя Михаила Теряева-Распояхина. В ладу я с ним и согласии.
   Князь низко поклонился ему и подошел под благословение.
   — Никонианец? — строго спросил его Аввакум, не поднимая руки своей.
   — По неведению, — тихо ответил князь Терентий.
   Аввакум все-таки не благословил его.
   Глаза его вспыхнули.
   — По неведению, — повторил он, — все, яко овцы бессловесные, яко умом помраченные, идут в геенну огненную, антихриста ради, и все говорят, «по неведению». Свет им, яко заря, сияет — глаза щурят и отворачиваются. Знамение небесное не видят. Истинно сказано в Писании: «Очи имат и не видят; уши имат и не слышат».
   Князь слушал его, опустя голову и не зная, что отвечать ему.
   Аввакум тяжело перевел дух.
   Боярыня спросила с ласковой улыбкой:
   — Почто, князь, пожаловал? Аль соскучал?
   Князь вздрогнул при звуке ее голоса, поднял голову и, встретив ее приветливый взгляд, не мог скрыть правды и ответил:
   — Случаем, боярыня! Смутно на душе было, и вздумал я поехать к деду моему, отцу Ферапонту, на Угреш, а по дороге Киприан встретился и к тебе послал, а я и рад.
   Боярыня тихо улыбнулась и сказала:
   — Что я могу, убогая? О чем дума твоя была?
   Терентий не скрыл и прерывающимся голосом рассказал о своих сомнениях.
   Где правда? Страшно ему душу загубить, и не видит он пути и исхода в своих сомнениях…
   Лицо боярыни осветилось. Она встала и, протянув руку к Аввакуму, взволнованно сказала Терентию:
   — Сам Бог устами Киприана направил тебя сюда. Не мне учить и наставлять тебя. Вот пастырь. За ним иди!
   Волнение охватило Терентия. Он упал в ноги Аввакуму и воскликнул:
   — Отче, вразуми!
   И послышался ласковый голос протопопа:
   — Научу тебя, миленький, на то и сюда пришел. Было мне видение: «Иди и вразуми неразумных, спаси от геенны огненной заблудшихся», и пришел я, и Господь Бог со мною. Царь преклоняет ухо свое ко мне. Бог поможет, и вразумлю!…— И он начал говорить, — сперва тихо, плавно, потом более и более распаляясь, и наконец речь его полилась бурным потоком. Что было прежде и что теперь? Где прежнее благословение? Где прежняя вера? Один соблазн! Он говорил:
   — Вот поют вместо: «благословен грядый», — «обретохом веру истинную» То их пение на великое поношение православной нашей веры. Горе нам, горе! Имя сыну Божию переменили и печатают «Иисус». Звон и пение церковное — православным соблазн и попущение. Все-то кругом антихристово измышление и изощрение, дабы уловить душу православную. Наложил Никон проклятый печати антихристовы и на самого царя, и на слуг его, да не будет так! Господь Бог видит правду и указует избранным Его, а за гонения венец мученический; так древле гнали апостолов и учеников его!…
   И много говорил Аввакум, умиляя душу Терентия, населяя ее страхом за никонианцев и укрепляя в старой вере.
   Когда они расставались, Аввакум благословил и поцеловал его.
   — Еще единую овцу спас от сетей дьявола! — сказал он с умилением. — Благодарю Тя, Господи!
   Терентий возвращался домой успокоенный; смелый и бодрый. Он знал, что ему делать, что думать, что говорить, и ко всему его радовала мысль, что боярыня так же думает, что он ей теперь брат по духу и скреплен с ней крепкими узами.
   По дороге он опять встретил Киприана, и на этот раз сам остановил своего коня.
   — Спасибо, — сказал он ласково, — что надоумил меня!
   Киприан широко улыбнулся и потряс кудлатой головой.
   — Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и совет нечестивых погибнет! — заорал он таким диким голосом, что конь шарахнулся в сторону и понес князя.
   Князь скакал и был рад этой быстрой езде, которая возбуждала его и соответствовала настроению его духа.
   Конь был весь в мыле когда князь въехал во двор. Он слез с коня и прошел в свои покои, едва раздевшись, как подошел к божнице и, сложив два перста, стал быстро наотмашь креститься, повторяя:
   — Тако верую! Тако верую!
   И никто в доме не знал, что происходит в душе Терентия и какие тучи он собирает на свою голову.

IX НОЧЬ СВИДАНИЙ

   Прошло три дня. Князь Петр вернулся домой и стал слезать с коня, когда к нему подошел Федька Кряж и низко поклонился.
   — Вернулся? — сказал Петр. — Долго же вы были! Что ж он, доволен?