Страница:
— Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.
Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
— А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
Священник богобоязненно поглядел на небо.
— Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
— Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
Савинка раскатисто захохотал.
— Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
И сбросил князя в могилу.
— Хорони!
Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
— Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.
Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.
— Псу псиная честь!
До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!
На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.
— Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.
— Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.
Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.
— Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.
Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.
— Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.
Примкнувшие к вольнице крестьяне вскочили на выведенных из конюшен княжеских аргамаков.
— С Богом! К третьей берлоге, — скомандовал Корепин и поскакал впереди в сторону леса.
Из окон трапезной повалили густые клубы едкого дыма. Занимался пожар.
ГЛАВА V
ГЛАВА VI
ГЛАВА VII
Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
— А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
Священник богобоязненно поглядел на небо.
— Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
— Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
Савинка раскатисто захохотал.
— Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
И сбросил князя в могилу.
— Хорони!
Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
— Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.
Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.
— Псу псиная честь!
До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!
На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.
— Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.
— Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.
Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.
— Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.
Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.
— Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.
Примкнувшие к вольнице крестьяне вскочили на выведенных из конюшен княжеских аргамаков.
— С Богом! К третьей берлоге, — скомандовал Корепин и поскакал впереди в сторону леса.
Из окон трапезной повалили густые клубы едкого дыма. Занимался пожар.
ГЛАВА V
После смерти шведского короля, Карла X Густава, шведы заключили в Оливе с поляками мир, по которому обязались друг перед другом вести совместную борьбу против Руси. В то же время в Белорусии и на Украине поднялась новая волна мятежей. Положение Москвы заметно ухудшилось. Добрые вести о победах все чаще сменялись донесениями о тяжелых поражениях.
Алексей взволновался.
— Я сказывал, сказывал я, — топал он ногами на ближних, — колико раз сказывал, что не верую в великие завоевания! Все вы с Никоном государя во искушение вводите, суки! Отродье сучье!
Но Никон, Милославский и другие твердо стояли на своем. Переждав, пока царь извергнет весь запас гневных слов, они принимались доказывать необходимость продолжения войны.
— А казна?… Казну где сдобудете? — слезливо уже спрашивал царь.
— Сдобудем… Не кручинься, преславный, все сдобудем тебе, — упрямо отвечал патриарх. — А что до людишек, гораздо живучи людишки, всяческие напасти повынесут. Вынослив, гораздо вынослив российский смерд.
Милославский подсовывал царю кипы приказов о новых тяготах и мытах. Алексей с глубоким вздохом, не читая, подписывал бумаги. Чувствовали себя отменно одни лишь торговые люди, забрасывавшие царя богатыми дарами и на всех перекрестках превозносившие его мудрость и доброту. И, действительно, жилось им отлично — война, обрекшая страну на голодный мор и разорение, была для них желанным праздником.
Милославский отдал торговым гостям все кабацкие откупа и подряды на поставку для войск. Но важнейший торг, приносивший огромные барыши, Алексей объявил царской монополией. Торговлей льном, щетиной, конским волосом, медом, воском и всем, что вывозилось за рубеж, распоряжался исключительно царь, предоставивший богатые льготы «аглицким немцам».
Точно паутиной, опутали англичане всю Московию сетью торговых приказов.
Зато в безвыходном положении очутились мелкие торговые люди. Они не только не могли продавать свои товары по той же цене, как иноземцы, но вынуждены были закрывать лари и спускать за бесценок все свое добро, чтобы только как-нибудь выплатить мыту.
Отец Тани, обезмоченный тяглом и голодом, давно распустил работных и забросил свое гончарное дело. Однако подьячие не оставляли его, донимая непосильными придирками.
Настойчивей всех был приказный Туляк. Он отобрал все, что было у Григория, и грозился продать за недоимки избу, и старика забить на правеже.
Григорий слушал, смиренно сложив руки на высохшей груди, и шамкал в ответ одно и то же.
— Твоя сила… Как поведешь, таково и содеется… А мы что? Мы — немочны…
Как— то Туляк пришел к гончару поздно вечером. Заслышав его шаги, Таня юркнула в закуток и с головой зарылась в солому.
— Здоров ли, хозяин? — потрепал подьячий Григория по плечу.
Старик покорно уставился на икону.
— Здоров… Прогневал я Господа. Маюсь-маюсь на земли, а все не жалует смертушка.
Туляк снял шапку, расчесал пятерней реденькую щетинку на голове и присел на лавку.
— Чего таращишься? Аль не признал? — улыбнулся он, скаля изъеденные тычки зубов.
От неровного света лампады рябое, с провалившимся носом лицо приказного казалось еще более страшным, чем обычно.
— Мы что же… Мы рады, — смиренно ответил старик.
Забрав в рот полинявшие усы, приказный хитро покосился на закуток.
— Что за пригода — в кой час не приди, а все ты один?
Гончар вздрогнул, испуганно поглядел на гостя.
— Кому же и быть в избе?… Девка, так ту нешто удержишь? Почитай, и не зрю ее. Все прокорм ищет, — он, тяжко вздохнув, перекрестился. — Где уж нам прокормить ее. Самому впору ноги с гладу-холоду протянуть.
Туляк порылся за пазухой и вытащил узелок.
— Чать и мы крещеные, не татары какие… Для ради дружбы нашей попотчую я тебя пирогом с кашею да чарочкой.
«Не иначе, к Таньке моей подбирается, карпатый дьявол», — подумал гончар, бледнея, но сдержавшись, отвесил земной поклон:
— За милость, за честь спаси тебя Бог.
Достав с полочки глиняный черепок, он протер его начисто рушником и подал гостю. Туляк налил в черепок вина.
— Кушай на добро здоровье.
Гончар испуганно замахал руками.
— Куда уж! Стары мы стали… Прошла наша пора хмельное лакать.
— Пей! — стукнул Туляк кулаком по столу.
Гончар послушно проглотил вино. Горячая волна обдала его грудь, быстро откатилась к ногам и жгучим потоком хлынула к закружившейся голове. Он зашатался и, ухватившись за край стола, разразился удушливым кашлем.
— Не приемлет душа, — выдохнул он, отдышавшись немного. — Стар я и отощамши.
Туляк усадил старика подле себя.
— Присаживайся. Не из тех я, чтобы кичиться с черными рядышком сиживати! — Он выпрямил грудь и многозначительно причмокнул:— А был бы ты, Григорий, посмышленей, не ведать бы тебе ни кручины, ни горюшка.
С вожделением поглядев на пирог, Григорий неуверенно потянулся к нему. Вдруг он вскочил из-за стола и всплеснул руками.
— Господи, я-то потчеваюсь, а Танька с утра не жрамши!
Он просунул голову в закуток и крикнул:
— Танька! Иди пирога отведать приказного.
Туляк фыркнул.
— Ну, вот, потеря-то и нашлась.
Старик опомнился-повернулся к приказному с ребячьей улыбкою.
— Нашлась?… Да где ж она?
Он бессмысленно засеменил по избе и, открыв ногой дверь, трескуче прокричал в темноту:
— Танька!… А, Танька!
Туляк встал из-за стола и тяжело опустил руку на плечо гончара.
— Хитер ты, старик, да не хитрей меня!
Стараясь изобразить на лице разочарование, гончар опустился на лавку.
— А я и впрямь в думку взял, вернулась-де Танька. Ан нету.
Приказный склонился к уху хозяина:
— Коли по правде, дщерь твоя, хоть годами давно быть ей в женках надобно, а куда как солодка еще. Так бы за подол и держался…
Он шагнул в закуток и, в темноте нащупав под соломой Таню, втащил ее в избу.
— Смерд!… Так-то ты правду сказываешь царевым людям?
Таня вырвалась из рук Туляка, подбежала к отцу. Ее исхудалое лицо залилось багровым румянцем, тонкие извивы бровей собрались в одну вздрагивающую, точно ползущую на врага, змейку; жесткие морщинки пролегли на лбу и у углов рта, а глаза засветились граничащей с безумием злобой.
Туляк понял, что ничего силой не сделать, и решился на хитрость. Нахлобучив на глаза шапку, он тщательно завернул в тряпицу остаток недоеденного пирога, сунул в карман флягу и безразличным голосом объявил:
— Обряжайся, красавица, да, благословись у родителя, иди на двор тюремный.
Григорий упал в ноги ему:
— Меня казни, а девку помилуй!
— Не ты с разбойником Савинкой в языках ляцких служил, не тебе и ответ держать. — ответил приказный и резко повернулся к девушке:
— Кому я сказывал? Обряжайся!
Григорий подполз к дочери, припал к ее коленям.
— Поддайся!… Отца для, поддайся! Лутче в блуде с ним жить, чем сгинуть в узилище без покаяния.
Туляк удивленно оглядел старика и разразился самодовольным смешком.
— Вот то умственные глаголы! Чуешь, бабонька. — великоумственно родитель сказывает.
Таня решительно накинула на себя епанчу и, поклонившись отцу, взялась за ручку двери.
— Краше на дыбе Богу душу отдать, нежели с катом сим безносым хоть малый час миловаться. Тьфу, рыло карпатое!
— Примолкни! — взревел приказный и, отшвырнув ногой старика, выскочил за Таней на улицу. — Я вот, ужо, тебя!… Не накланяешься еще карпатому.
Таня не ответила и зашагала быстрей.
У Земляного города она подозрительно остановилась.
— Куда ведешь?
— Куда? Вестимо, в застенок.
— А в застенок, так не кружи вороном, веди прямою дорогою.
Из— за переулка вышел дозорный стрелец. Туляк обрадованно окликнул его и, приказав Тане не двигаться с места, пошел к нему навстречу.
Таня, пригнув голову, напряженно прислушивалась к шепоту, но, кроме ехидного смешка, ничего не могла разобрать.
Рассказав все. что нужно было, стрельцу, Туляк передал ему узелок и, переждав немного, неохотно полез в карман за флягой.
— Мшелом жалует — догадалась Таня и почувствовала, как понемногу вползает в нее страх.
— Гайда! — прикрикнул стрелец и больно ударил девушку кулаком по спине.
Они долго кружили по окраинам, пока не остановились наконец подле тайной корчмы.
Из избы глухо доносились песни, хохот, хмельная брань. Приказный трижды раздельно постучал в дверь и, отойдя к оконцу, отсчитал еще пять торопливых ударов.
Притихшая было изба вновь ожила, признав условные стуки. Щелкнула щеколда, и в дверях показалась встрепанная голова старухи.
— Кого Бог дает в полуночи?
Стрелец, втолкнув Таню в сени, тотчас же исчез.
Таня бросилась к выходу, но кто-то упал ей под ноги, и она шлепнулась на пол.
В избе стоял дым коромыслом. Хмельные приказные и служилые люди, увидев Туляка, бросились встречать его. Навалившиеся на Таню мужики скрутили ей руки и втащили в горницу. Сквозь едкий дым и пар Таня увидела нескольких девушек, разместившихся вдоль стены на лавке.
Одна из них, по приказу хозяйки, поднесла гостье чарку вина. Таня замотала головой, мертвенно стиснула губы. Тогда старуха, перемигнувшись с Туляком, поклонилась Тане в пояс и неожиданно изо всех сил ударила кулаком по зубам. Девушка стукнулась затылком об стену. Алые струйки крови медленно поплыли по подбородку.
Туляк, не обращая внимания на свою полонянку, уселся за стол и потребовал вина.
— Неужто муж аль родитель приказному продал? — спросила Таню соседка, заботливо вытирая с лица ее кровь.
— Кривдой увел! — жестко свернула глазами девушка.
— А нас родители продали… За недоимки.
И, точно оправдываясь перед кем-то, виновато потупилась.
— Нешто одюжить людишкам немочным подать цареву?
Всю ночь бражничали приказные. Таня защищалась до последней возможности и сдалась лишь, когда потеряла сознание.
Под утро Туляк вышел как бы за своим делом на улицу. Поджидавшие на углу языки тотчас же ринулись в избу. Перепуганная хозяйка попыталась бежать через окно, но ее схватили и с силой бросили об пол.
Приказные наспех одевались, дружелюбно переговаривались с языками.
— То мы нарочито и ноченьку ночевали в вертепе сем непотребном, чтобы без обману прознать, зря ли болтают, аль впрямь тут блудные твари на искушение христианам гнездятся.
Девушек, обвиненных в блуде, вместе в хозяйкой погнали в застенок. С ними уволокли и Таню.
Алексей взволновался.
— Я сказывал, сказывал я, — топал он ногами на ближних, — колико раз сказывал, что не верую в великие завоевания! Все вы с Никоном государя во искушение вводите, суки! Отродье сучье!
Но Никон, Милославский и другие твердо стояли на своем. Переждав, пока царь извергнет весь запас гневных слов, они принимались доказывать необходимость продолжения войны.
— А казна?… Казну где сдобудете? — слезливо уже спрашивал царь.
— Сдобудем… Не кручинься, преславный, все сдобудем тебе, — упрямо отвечал патриарх. — А что до людишек, гораздо живучи людишки, всяческие напасти повынесут. Вынослив, гораздо вынослив российский смерд.
Милославский подсовывал царю кипы приказов о новых тяготах и мытах. Алексей с глубоким вздохом, не читая, подписывал бумаги. Чувствовали себя отменно одни лишь торговые люди, забрасывавшие царя богатыми дарами и на всех перекрестках превозносившие его мудрость и доброту. И, действительно, жилось им отлично — война, обрекшая страну на голодный мор и разорение, была для них желанным праздником.
Милославский отдал торговым гостям все кабацкие откупа и подряды на поставку для войск. Но важнейший торг, приносивший огромные барыши, Алексей объявил царской монополией. Торговлей льном, щетиной, конским волосом, медом, воском и всем, что вывозилось за рубеж, распоряжался исключительно царь, предоставивший богатые льготы «аглицким немцам».
Точно паутиной, опутали англичане всю Московию сетью торговых приказов.
Зато в безвыходном положении очутились мелкие торговые люди. Они не только не могли продавать свои товары по той же цене, как иноземцы, но вынуждены были закрывать лари и спускать за бесценок все свое добро, чтобы только как-нибудь выплатить мыту.
* * *
Приказные изо дня в день обходили избы мелких торговых людишек и ремесленников со сбором податей.Отец Тани, обезмоченный тяглом и голодом, давно распустил работных и забросил свое гончарное дело. Однако подьячие не оставляли его, донимая непосильными придирками.
Настойчивей всех был приказный Туляк. Он отобрал все, что было у Григория, и грозился продать за недоимки избу, и старика забить на правеже.
Григорий слушал, смиренно сложив руки на высохшей груди, и шамкал в ответ одно и то же.
— Твоя сила… Как поведешь, таково и содеется… А мы что? Мы — немочны…
Как— то Туляк пришел к гончару поздно вечером. Заслышав его шаги, Таня юркнула в закуток и с головой зарылась в солому.
— Здоров ли, хозяин? — потрепал подьячий Григория по плечу.
Старик покорно уставился на икону.
— Здоров… Прогневал я Господа. Маюсь-маюсь на земли, а все не жалует смертушка.
Туляк снял шапку, расчесал пятерней реденькую щетинку на голове и присел на лавку.
— Чего таращишься? Аль не признал? — улыбнулся он, скаля изъеденные тычки зубов.
От неровного света лампады рябое, с провалившимся носом лицо приказного казалось еще более страшным, чем обычно.
— Мы что же… Мы рады, — смиренно ответил старик.
Забрав в рот полинявшие усы, приказный хитро покосился на закуток.
— Что за пригода — в кой час не приди, а все ты один?
Гончар вздрогнул, испуганно поглядел на гостя.
— Кому же и быть в избе?… Девка, так ту нешто удержишь? Почитай, и не зрю ее. Все прокорм ищет, — он, тяжко вздохнув, перекрестился. — Где уж нам прокормить ее. Самому впору ноги с гладу-холоду протянуть.
Туляк порылся за пазухой и вытащил узелок.
— Чать и мы крещеные, не татары какие… Для ради дружбы нашей попотчую я тебя пирогом с кашею да чарочкой.
«Не иначе, к Таньке моей подбирается, карпатый дьявол», — подумал гончар, бледнея, но сдержавшись, отвесил земной поклон:
— За милость, за честь спаси тебя Бог.
Достав с полочки глиняный черепок, он протер его начисто рушником и подал гостю. Туляк налил в черепок вина.
— Кушай на добро здоровье.
Гончар испуганно замахал руками.
— Куда уж! Стары мы стали… Прошла наша пора хмельное лакать.
— Пей! — стукнул Туляк кулаком по столу.
Гончар послушно проглотил вино. Горячая волна обдала его грудь, быстро откатилась к ногам и жгучим потоком хлынула к закружившейся голове. Он зашатался и, ухватившись за край стола, разразился удушливым кашлем.
— Не приемлет душа, — выдохнул он, отдышавшись немного. — Стар я и отощамши.
Туляк усадил старика подле себя.
— Присаживайся. Не из тех я, чтобы кичиться с черными рядышком сиживати! — Он выпрямил грудь и многозначительно причмокнул:— А был бы ты, Григорий, посмышленей, не ведать бы тебе ни кручины, ни горюшка.
С вожделением поглядев на пирог, Григорий неуверенно потянулся к нему. Вдруг он вскочил из-за стола и всплеснул руками.
— Господи, я-то потчеваюсь, а Танька с утра не жрамши!
Он просунул голову в закуток и крикнул:
— Танька! Иди пирога отведать приказного.
Туляк фыркнул.
— Ну, вот, потеря-то и нашлась.
Старик опомнился-повернулся к приказному с ребячьей улыбкою.
— Нашлась?… Да где ж она?
Он бессмысленно засеменил по избе и, открыв ногой дверь, трескуче прокричал в темноту:
— Танька!… А, Танька!
Туляк встал из-за стола и тяжело опустил руку на плечо гончара.
— Хитер ты, старик, да не хитрей меня!
Стараясь изобразить на лице разочарование, гончар опустился на лавку.
— А я и впрямь в думку взял, вернулась-де Танька. Ан нету.
Приказный склонился к уху хозяина:
— Коли по правде, дщерь твоя, хоть годами давно быть ей в женках надобно, а куда как солодка еще. Так бы за подол и держался…
Он шагнул в закуток и, в темноте нащупав под соломой Таню, втащил ее в избу.
— Смерд!… Так-то ты правду сказываешь царевым людям?
Таня вырвалась из рук Туляка, подбежала к отцу. Ее исхудалое лицо залилось багровым румянцем, тонкие извивы бровей собрались в одну вздрагивающую, точно ползущую на врага, змейку; жесткие морщинки пролегли на лбу и у углов рта, а глаза засветились граничащей с безумием злобой.
Туляк понял, что ничего силой не сделать, и решился на хитрость. Нахлобучив на глаза шапку, он тщательно завернул в тряпицу остаток недоеденного пирога, сунул в карман флягу и безразличным голосом объявил:
— Обряжайся, красавица, да, благословись у родителя, иди на двор тюремный.
Григорий упал в ноги ему:
— Меня казни, а девку помилуй!
— Не ты с разбойником Савинкой в языках ляцких служил, не тебе и ответ держать. — ответил приказный и резко повернулся к девушке:
— Кому я сказывал? Обряжайся!
Григорий подполз к дочери, припал к ее коленям.
— Поддайся!… Отца для, поддайся! Лутче в блуде с ним жить, чем сгинуть в узилище без покаяния.
Туляк удивленно оглядел старика и разразился самодовольным смешком.
— Вот то умственные глаголы! Чуешь, бабонька. — великоумственно родитель сказывает.
Таня решительно накинула на себя епанчу и, поклонившись отцу, взялась за ручку двери.
— Краше на дыбе Богу душу отдать, нежели с катом сим безносым хоть малый час миловаться. Тьфу, рыло карпатое!
— Примолкни! — взревел приказный и, отшвырнув ногой старика, выскочил за Таней на улицу. — Я вот, ужо, тебя!… Не накланяешься еще карпатому.
Таня не ответила и зашагала быстрей.
У Земляного города она подозрительно остановилась.
— Куда ведешь?
— Куда? Вестимо, в застенок.
— А в застенок, так не кружи вороном, веди прямою дорогою.
Из— за переулка вышел дозорный стрелец. Туляк обрадованно окликнул его и, приказав Тане не двигаться с места, пошел к нему навстречу.
Таня, пригнув голову, напряженно прислушивалась к шепоту, но, кроме ехидного смешка, ничего не могла разобрать.
Рассказав все. что нужно было, стрельцу, Туляк передал ему узелок и, переждав немного, неохотно полез в карман за флягой.
— Мшелом жалует — догадалась Таня и почувствовала, как понемногу вползает в нее страх.
— Гайда! — прикрикнул стрелец и больно ударил девушку кулаком по спине.
Они долго кружили по окраинам, пока не остановились наконец подле тайной корчмы.
Из избы глухо доносились песни, хохот, хмельная брань. Приказный трижды раздельно постучал в дверь и, отойдя к оконцу, отсчитал еще пять торопливых ударов.
Притихшая было изба вновь ожила, признав условные стуки. Щелкнула щеколда, и в дверях показалась встрепанная голова старухи.
— Кого Бог дает в полуночи?
Стрелец, втолкнув Таню в сени, тотчас же исчез.
Таня бросилась к выходу, но кто-то упал ей под ноги, и она шлепнулась на пол.
В избе стоял дым коромыслом. Хмельные приказные и служилые люди, увидев Туляка, бросились встречать его. Навалившиеся на Таню мужики скрутили ей руки и втащили в горницу. Сквозь едкий дым и пар Таня увидела нескольких девушек, разместившихся вдоль стены на лавке.
Одна из них, по приказу хозяйки, поднесла гостье чарку вина. Таня замотала головой, мертвенно стиснула губы. Тогда старуха, перемигнувшись с Туляком, поклонилась Тане в пояс и неожиданно изо всех сил ударила кулаком по зубам. Девушка стукнулась затылком об стену. Алые струйки крови медленно поплыли по подбородку.
Туляк, не обращая внимания на свою полонянку, уселся за стол и потребовал вина.
— Неужто муж аль родитель приказному продал? — спросила Таню соседка, заботливо вытирая с лица ее кровь.
— Кривдой увел! — жестко свернула глазами девушка.
— А нас родители продали… За недоимки.
И, точно оправдываясь перед кем-то, виновато потупилась.
— Нешто одюжить людишкам немочным подать цареву?
Всю ночь бражничали приказные. Таня защищалась до последней возможности и сдалась лишь, когда потеряла сознание.
Под утро Туляк вышел как бы за своим делом на улицу. Поджидавшие на углу языки тотчас же ринулись в избу. Перепуганная хозяйка попыталась бежать через окно, но ее схватили и с силой бросили об пол.
Приказные наспех одевались, дружелюбно переговаривались с языками.
— То мы нарочито и ноченьку ночевали в вертепе сем непотребном, чтобы без обману прознать, зря ли болтают, аль впрямь тут блудные твари на искушение христианам гнездятся.
Девушек, обвиненных в блуде, вместе в хозяйкой погнали в застенок. С ними уволокли и Таню.
ГЛАВА VI
Великая сила мастеровых и мелких торговых людишек собралась после обедни на Красной площади, у храма Василия Блаженного.
— Волим к царю с челобитною!
Ближние люди царевы набросились с кулаками на стрелецких полуголов.
— Так-то блюдете вы покой государев?
Служилые виновато отступали.
— Нешто можно нам православных христиан в храм не пущати?
Алексея всполошил рокот толпы. Когда отошла служба, он, посоветовавшись с Милославским, приказал допустить к нему челобитчиков.
Точно изваянный из камня и золота, сидел на троне важный и недоступный царь. Рядом с ним, такой же величественный и строгий, восседал, опираясь на палицу, патриарх. Ниже, до отказу задрав бороды к подволоке и выпятив животы, разместились на лавке ближние бояре.
Объятые трепетом, по одному, вползали на четвереньках выборные. Колотясь головой об пол, они благоговейно лобызали царский сапог и неслышно отталкивались в сторону Когда обряд целования окончился, Алексей разрешил челобитчикам встать.
— Сказывайте, по какой пригоде пожаловали.
Выборные переглянулись, но никто из них не решался заговорить. Тогда Никон наугад ткнул посохом в первого попавшегося старика.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, реки.
Старик, покряхтывая, опустился на колени и жалко уставился на царя
— Лихо нам, государь, горемычным сиротинам твоим!
— Лихо? — поморщился Алексей и с недоумением поглядел на патриарха.
Милославский заерзал на лавке и погрозил кулаком челобитчику.
— Лихо! —повторил выборный, не заметив угрозы Милославского. — Не дай, нам, преславный, природным своим холопам и сиротинам, от иноверцев и приказных жить в скудости и нищете.
Никон гневно поднялся.
— А ведомо ль вам, какую годину мать наша. Русь православная, переживает?
Царь остановил его мягким движением руки
— Не сбивай. Пущай печалуется да памятует что всяческая слеза сиротин моих — моя слеза.
Ободренный старик благодарно коснулся губами государева сапога.
— А бьем челом на том, государь, чтобы все были в тягле и в свободе иль в льготах равны, чтоб во всем народе мятежа и розни не было.
Милославский еле сдержался, чтобы не наброситься на смелого челобитчика. Алексей же, умиленно уставившись на образа, зашептал пухлыми губами молитву и, кончив склонился к выборному
— Восстань!
В повлажневших глазах царя сквозила скорбь.
— Воистину, тяжело испытует Господь людишек моих!
Он закрыл руками лицо и сокрушенно покачал головой:
— А то неспроста: за грехи наказует Господь За грехи плачет кручинная наша земля.
И, повернувшись неожиданно к патриарху, полным голосом крикнул:
— По делом человеков и отпускается им! Да мы не печалуемся, не ропщем!
Патриарх сурово поглядел на присмиревших челобитчиков.
— Молитеся о временах мирных. Ибо ныне, в годину брани и испытания, ропщут токмо недруги государевы.
Выборные, поклонившись царю, ушли из Кремля. На Красной площади было уже пусто: окольничий, пока послы были у царя, убедил толпу разойтись.
Чтобы избавиться от насилий царевых людей и никонианцев, «повелевающих кланяться болванам», многие побросали дома свои и ушли в леса и скиты на соединение с вольницами и на «подвиг спасения души». Но и в самой Москве, и в других городах раскольники, чувствуя за собой силу, повели открытую борьбу против Никона.
Протопоп Аввакум, вернувшийся из мезенской ссылки, куда отправил его патриарх, не только не смирился, но еще пуще осатанел. В одно из воскресений, дождавшись выхода народа из церкви, он истошным голосом крикнул:
— Молитеся, православные! Приближается бо кончина мира, и антихрист уже пришел, двурожный зверь. Един рог — царь, другой — Никон.
Площадь окружили, точно выросшие из земли, стрельцы. Голова взмахнул бердышом.
— Бей!
Но пораженные неслыханной смелостью протопопа, бесстрашно продолжавшего свою исступленную речь, стрельцы обнажили головы и не двинулись с места.
— И царь, и патриарх, и все власти поклонились антихристу! — дергаясь, выкрикивал протопоп и грозил кулаками в сторону укутанного в туман Кремля.
Потоками огненного ливня падали в сердца людей эти слова. И хотя многие, не искушенные в книжных спорах, не понимали истинного смысла речей, все они горели таким же бурным пламенем, как и сам Аввакум. Им все равно было, что послужило началом борьбы с государем, спор ли о книгах богослужебных или о двоеперстном кресте, они знали одно, понятное всем обезмоченным людишкам, — Аввакум ненавидит сегодняшние порядки, а кто восстал против порядков, с тем всякому нищему по пути.
Как очумелый, прибежал Ртищев к Никону.
— Хула на государя… и на тебя, патриарх! — выпалил он, задыхаясь от бега.
Никон по— отечески обнял постельничего.
— Не кручинься, чадо мое Ведаю про все и спослал великую силу монахов противу того Аввакума… Рейтарами переряженные, покажут они еретику, как смутой смутить!
Усадив Федора подле себя, патриарх показал ему цидулу от нижегородского воеводы.
— Корепин? — подпрыгнул от неожиданного Ртищев и широко разинул рот.
— Оный и есть!
Придя немного в себя, Федор решительно взялся за шапку.
— Куда?!
Постельничий гордо выпятил хилую грудь. Острые плечики его откинулись назад. Казалось, стоит ему взмахнуть тонкими плетями рук, и, полный порыва, оторвется он от земли, ринется в бой с самим небом.
— Сам, своими перстами удавлю поганого смерда! — взвизгнул он. — К государю пойду!
И, не слушая увещаний едва сдерживавшего смех Никона, бросился в сени…
Алексей принял Ртищева в опочивальне.
— Не набедокурил ли сызнов?
Федор упал на колени.
— Не я, Корепин набедокурил!
Ничего не понявший царь раздраженно насупил брови.
— С коих пор повелось, чтобы царей тревожить челобитною на Корепиных неведомых? Аль повышли у господарей батоги?
Постельничий стукнул об пол лбом.
— Не с челобитную я, а с вестью недоброю. Корепин, тот самый, что в языках ляцких ходил, холоп мой беглый, разбоем ныне промышляет на Волге. Атаманом ходит!
Поднявшись с колен, он умоляюще поглядел в посеревшее лицо государя.
— Покажи милость, отпусти меня на рать противу изменника!… Дай мне, сиротине твоему, великою потехой потешиться — сими перстами изменника удавить.
Алексей пытливо уставился на постельничего.
— Нешто и он блудил с Яниной, что так распалился ты противу него?
Но, заметив, как помертвело вдруг лицо Федора, дружески улыбнулся:
— Не гневайся, Федька, то не от сердца я. С юных лет верю в чистое сердце твое… А посему благословляю тебя на рать.
— Лихо! — вздохнула она, подперев рукой двойной подбородок.
Боярышня недоуменно подняла голову
— Уж не занедужила ли от ока дурного?
Царевна положила вздрагивающую руку на голову Марфы.
— Я-то здрава, что со мной содеется… А с тобой вот — лихо.
— Со мной?…
Понизив голос до шёпота, царевна приблизила губы к уху боярышни:
— Пожаловал братец мой Ртищева воеводой противу разбойных людишек.
Напуганная было таинственным видом Анны, боярышня облегченно вздохнула.
— Неужто же мне кручина сия в кручину? Лети, соколик, воронам на потребу!
— Дура! — рассердилась Анна и больно ущипнула боярышню. — Аль век задумала в девках сидеть?
Поклонившись до земли Анне, он усаживался на краешек лавки и неизменно начинал с одного и того же;
— Вечор из пищали стрелял. Ратному делу навычаюсь. Так вот — ворон, а так вот — я.
Царевна улыбалась и подсаживалась ближе к гостю.
— И каково?… Убил ворона, а либо ранил?
— Покель не поддается проклятая птица. Каркает, а чтобы помереть или раниться — ни в какую!
Марфа, не вмешиваясь в разговор, усердно занималась рукоделием. Лишь изредка она печально осматривалась по сторонам, глубоко вздыхала и, хрустнув пальцами, снова склонялась над работой.
— Об чем тужишь? — спрашивала тогда царевна и щурилась на Федора.
Ничего не подозревавший постельничий виновато опускал голову и молчал…
Однажды Ртищев пришел в светлицу необычайно возбужденный и радостный.
— А боярышни нету? — спросил он, прикладываясь к руке царевны.
— Ишь ты, без боярышни и не дыхнет, — лукаво погрозилась Анна.
— Я не к тому… Я чтобы поклон отдать. Отъезжаю.
Царевна вздрогнула и отступила. Игравшая на ее лице приветливая улыбка исчезла.
— Все то вы, мужи, как един! Закружите, завертите девичьи сердца наши непорочные, а сами, как соколы, встряхнулись, крылами взмахнули и нету вас!… А я-то думала, Федор-де не из таковских!
Хотя Федор продолжал ничего не понимать, сравнение с соколом весьма польстило ему.
— Да оно хоть и сокол я, сдается, не клевал будто я сердца боярышни… Чтой-то не разумею.
Анна подошла вплотную к гостю и строго поглядела в его глаза.
— Лукавишь!… Иль не зрю я, что иссохлась Марфинька по тебе?
Она усадила опешившего постельничего на лавку и принялась рассказывать, как тает от любви к нему боярышня.
— Ну, какой я муж ратный, коли ворона убить не могу? — настойчиво спрашивал он и с наслаждением повторял слова, сказанные ему царевной:— Мое дело ученья свет возжечь в сердцах человеческих, а не из пищалей палить… Так ли?
— Так, так! — поддакивали собеседники и спешили отделаться от навязчивого постельничего.
У Троицких ворот, по дороге к царю, Федор встретился с Львовым.
— Здорово, воевода! — ядовито ухмыльнулся князь, свысока оглядывая Ртищева.
— Ну, какой я воевода, коли ворона убить не могу, — воспользовавшись случаем, остановился Федор.
— Доподлинно, — охотно подтвердил Львов, — воевода из тебя, что попу из бабьего сарафана риза.
Ртищев так был занят своими мыслями, что не понял обидной шутки.
— Вот, вот… Тоже и я реку! Еще греческие филосопы поущали…
Князь заткнул пальцами уши и трижды сплюнул.
— Не погань ты слуху нашего словесами языческими. За твои за филосопии, кол бы осиновый тебе всадить да в монастыре Андреевском на крыльце приладить на радости еретикам.
Федор растерянно попятился и обратился к дозорному стрельцу:
— Ну, обскажи хоть ты… Я ему про воеводство…
Но тотчас же осекся и почти бегом направился к царевым палатам.
Алексей, предупрежденный сестрой, встретил Ртищева с широкой, во все лицо, улыбкой.
— Едем?
— Коли воля твоя, еду, преславный…
— А может, застанемся?
Постельничий упал в ноги царю.
— Застанемся, государь! Ну какой я муж ратный, коли из пищали ворона убить не могу?
Царь помог встать Ртищеву и обнял его.
— А слыхивали мы от сестрицы, будто смутил ты сердце боярышни Марфы… Так ли?
— Так, государь! — залился гордым румянцем постельничий.
— Коли так, вместно тебе и побрачиться с нею.
— Коли воля твоя, государь…
— И добро. Быть по сему.
— Волим к царю с челобитною!
Ближние люди царевы набросились с кулаками на стрелецких полуголов.
— Так-то блюдете вы покой государев?
Служилые виновато отступали.
— Нешто можно нам православных христиан в храм не пущати?
Алексея всполошил рокот толпы. Когда отошла служба, он, посоветовавшись с Милославским, приказал допустить к нему челобитчиков.
Точно изваянный из камня и золота, сидел на троне важный и недоступный царь. Рядом с ним, такой же величественный и строгий, восседал, опираясь на палицу, патриарх. Ниже, до отказу задрав бороды к подволоке и выпятив животы, разместились на лавке ближние бояре.
Объятые трепетом, по одному, вползали на четвереньках выборные. Колотясь головой об пол, они благоговейно лобызали царский сапог и неслышно отталкивались в сторону Когда обряд целования окончился, Алексей разрешил челобитчикам встать.
— Сказывайте, по какой пригоде пожаловали.
Выборные переглянулись, но никто из них не решался заговорить. Тогда Никон наугад ткнул посохом в первого попавшегося старика.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, реки.
Старик, покряхтывая, опустился на колени и жалко уставился на царя
— Лихо нам, государь, горемычным сиротинам твоим!
— Лихо? — поморщился Алексей и с недоумением поглядел на патриарха.
Милославский заерзал на лавке и погрозил кулаком челобитчику.
— Лихо! —повторил выборный, не заметив угрозы Милославского. — Не дай, нам, преславный, природным своим холопам и сиротинам, от иноверцев и приказных жить в скудости и нищете.
Никон гневно поднялся.
— А ведомо ль вам, какую годину мать наша. Русь православная, переживает?
Царь остановил его мягким движением руки
— Не сбивай. Пущай печалуется да памятует что всяческая слеза сиротин моих — моя слеза.
Ободренный старик благодарно коснулся губами государева сапога.
— А бьем челом на том, государь, чтобы все были в тягле и в свободе иль в льготах равны, чтоб во всем народе мятежа и розни не было.
Милославский еле сдержался, чтобы не наброситься на смелого челобитчика. Алексей же, умиленно уставившись на образа, зашептал пухлыми губами молитву и, кончив склонился к выборному
— Восстань!
В повлажневших глазах царя сквозила скорбь.
— Воистину, тяжело испытует Господь людишек моих!
Он закрыл руками лицо и сокрушенно покачал головой:
— А то неспроста: за грехи наказует Господь За грехи плачет кручинная наша земля.
И, повернувшись неожиданно к патриарху, полным голосом крикнул:
— По делом человеков и отпускается им! Да мы не печалуемся, не ропщем!
Патриарх сурово поглядел на присмиревших челобитчиков.
— Молитеся о временах мирных. Ибо ныне, в годину брани и испытания, ропщут токмо недруги государевы.
Выборные, поклонившись царю, ушли из Кремля. На Красной площади было уже пусто: окольничий, пока послы были у царя, убедил толпу разойтись.
* * *
— Все от Никона, все от ереси его богомерзкой, — шептались по уголкам посадские и торговые люди. — Не было новой веры, мерзкой Богу, не было и лютых напастей на православных.Чтобы избавиться от насилий царевых людей и никонианцев, «повелевающих кланяться болванам», многие побросали дома свои и ушли в леса и скиты на соединение с вольницами и на «подвиг спасения души». Но и в самой Москве, и в других городах раскольники, чувствуя за собой силу, повели открытую борьбу против Никона.
Протопоп Аввакум, вернувшийся из мезенской ссылки, куда отправил его патриарх, не только не смирился, но еще пуще осатанел. В одно из воскресений, дождавшись выхода народа из церкви, он истошным голосом крикнул:
— Молитеся, православные! Приближается бо кончина мира, и антихрист уже пришел, двурожный зверь. Един рог — царь, другой — Никон.
Площадь окружили, точно выросшие из земли, стрельцы. Голова взмахнул бердышом.
— Бей!
Но пораженные неслыханной смелостью протопопа, бесстрашно продолжавшего свою исступленную речь, стрельцы обнажили головы и не двинулись с места.
— И царь, и патриарх, и все власти поклонились антихристу! — дергаясь, выкрикивал протопоп и грозил кулаками в сторону укутанного в туман Кремля.
Потоками огненного ливня падали в сердца людей эти слова. И хотя многие, не искушенные в книжных спорах, не понимали истинного смысла речей, все они горели таким же бурным пламенем, как и сам Аввакум. Им все равно было, что послужило началом борьбы с государем, спор ли о книгах богослужебных или о двоеперстном кресте, они знали одно, понятное всем обезмоченным людишкам, — Аввакум ненавидит сегодняшние порядки, а кто восстал против порядков, с тем всякому нищему по пути.
Как очумелый, прибежал Ртищев к Никону.
— Хула на государя… и на тебя, патриарх! — выпалил он, задыхаясь от бега.
Никон по— отечески обнял постельничего.
— Не кручинься, чадо мое Ведаю про все и спослал великую силу монахов противу того Аввакума… Рейтарами переряженные, покажут они еретику, как смутой смутить!
Усадив Федора подле себя, патриарх показал ему цидулу от нижегородского воеводы.
— Корепин? — подпрыгнул от неожиданного Ртищев и широко разинул рот.
— Оный и есть!
Придя немного в себя, Федор решительно взялся за шапку.
— Куда?!
Постельничий гордо выпятил хилую грудь. Острые плечики его откинулись назад. Казалось, стоит ему взмахнуть тонкими плетями рук, и, полный порыва, оторвется он от земли, ринется в бой с самим небом.
— Сам, своими перстами удавлю поганого смерда! — взвизгнул он. — К государю пойду!
И, не слушая увещаний едва сдерживавшего смех Никона, бросился в сени…
Алексей принял Ртищева в опочивальне.
— Не набедокурил ли сызнов?
Федор упал на колени.
— Не я, Корепин набедокурил!
Ничего не понявший царь раздраженно насупил брови.
— С коих пор повелось, чтобы царей тревожить челобитною на Корепиных неведомых? Аль повышли у господарей батоги?
Постельничий стукнул об пол лбом.
— Не с челобитную я, а с вестью недоброю. Корепин, тот самый, что в языках ляцких ходил, холоп мой беглый, разбоем ныне промышляет на Волге. Атаманом ходит!
Поднявшись с колен, он умоляюще поглядел в посеревшее лицо государя.
— Покажи милость, отпусти меня на рать противу изменника!… Дай мне, сиротине твоему, великою потехой потешиться — сими перстами изменника удавить.
Алексей пытливо уставился на постельничего.
— Нешто и он блудил с Яниной, что так распалился ты противу него?
Но, заметив, как помертвело вдруг лицо Федора, дружески улыбнулся:
— Не гневайся, Федька, то не от сердца я. С юных лет верю в чистое сердце твое… А посему благословляю тебя на рать.
* * *
Вечером царевна Анна, выпроводив от себя боярышень, мамок и шутих, осталась вдвоем с Марфой.— Лихо! — вздохнула она, подперев рукой двойной подбородок.
Боярышня недоуменно подняла голову
— Уж не занедужила ли от ока дурного?
Царевна положила вздрагивающую руку на голову Марфы.
— Я-то здрава, что со мной содеется… А с тобой вот — лихо.
— Со мной?…
Понизив голос до шёпота, царевна приблизила губы к уху боярышни:
— Пожаловал братец мой Ртищева воеводой противу разбойных людишек.
Напуганная было таинственным видом Анны, боярышня облегченно вздохнула.
— Неужто же мне кручина сия в кручину? Лети, соколик, воронам на потребу!
— Дура! — рассердилась Анна и больно ущипнула боярышню. — Аль век задумала в девках сидеть?
* * *
Федор стал частным гостем царевны. Едва освободившись от дел, он, пользуясь правом ближнего человека царева, не испрашивая разрешения, уходил на женскую половину дворца.Поклонившись до земли Анне, он усаживался на краешек лавки и неизменно начинал с одного и того же;
— Вечор из пищали стрелял. Ратному делу навычаюсь. Так вот — ворон, а так вот — я.
Царевна улыбалась и подсаживалась ближе к гостю.
— И каково?… Убил ворона, а либо ранил?
— Покель не поддается проклятая птица. Каркает, а чтобы помереть или раниться — ни в какую!
Марфа, не вмешиваясь в разговор, усердно занималась рукоделием. Лишь изредка она печально осматривалась по сторонам, глубоко вздыхала и, хрустнув пальцами, снова склонялась над работой.
— Об чем тужишь? — спрашивала тогда царевна и щурилась на Федора.
Ничего не подозревавший постельничий виновато опускал голову и молчал…
Однажды Ртищев пришел в светлицу необычайно возбужденный и радостный.
— А боярышни нету? — спросил он, прикладываясь к руке царевны.
— Ишь ты, без боярышни и не дыхнет, — лукаво погрозилась Анна.
— Я не к тому… Я чтобы поклон отдать. Отъезжаю.
Царевна вздрогнула и отступила. Игравшая на ее лице приветливая улыбка исчезла.
— Все то вы, мужи, как един! Закружите, завертите девичьи сердца наши непорочные, а сами, как соколы, встряхнулись, крылами взмахнули и нету вас!… А я-то думала, Федор-де не из таковских!
Хотя Федор продолжал ничего не понимать, сравнение с соколом весьма польстило ему.
— Да оно хоть и сокол я, сдается, не клевал будто я сердца боярышни… Чтой-то не разумею.
Анна подошла вплотную к гостю и строго поглядела в его глаза.
— Лукавишь!… Иль не зрю я, что иссохлась Марфинька по тебе?
Она усадила опешившего постельничего на лавку и принялась рассказывать, как тает от любви к нему боярышня.
* * *
Ртищев ушел от царевны преображенный.— Ну, какой я муж ратный, коли ворона убить не могу? — настойчиво спрашивал он и с наслаждением повторял слова, сказанные ему царевной:— Мое дело ученья свет возжечь в сердцах человеческих, а не из пищалей палить… Так ли?
— Так, так! — поддакивали собеседники и спешили отделаться от навязчивого постельничего.
У Троицких ворот, по дороге к царю, Федор встретился с Львовым.
— Здорово, воевода! — ядовито ухмыльнулся князь, свысока оглядывая Ртищева.
— Ну, какой я воевода, коли ворона убить не могу, — воспользовавшись случаем, остановился Федор.
— Доподлинно, — охотно подтвердил Львов, — воевода из тебя, что попу из бабьего сарафана риза.
Ртищев так был занят своими мыслями, что не понял обидной шутки.
— Вот, вот… Тоже и я реку! Еще греческие филосопы поущали…
Князь заткнул пальцами уши и трижды сплюнул.
— Не погань ты слуху нашего словесами языческими. За твои за филосопии, кол бы осиновый тебе всадить да в монастыре Андреевском на крыльце приладить на радости еретикам.
Федор растерянно попятился и обратился к дозорному стрельцу:
— Ну, обскажи хоть ты… Я ему про воеводство…
Но тотчас же осекся и почти бегом направился к царевым палатам.
Алексей, предупрежденный сестрой, встретил Ртищева с широкой, во все лицо, улыбкой.
— Едем?
— Коли воля твоя, еду, преславный…
— А может, застанемся?
Постельничий упал в ноги царю.
— Застанемся, государь! Ну какой я муж ратный, коли из пищали ворона убить не могу?
Царь помог встать Ртищеву и обнял его.
— А слыхивали мы от сестрицы, будто смутил ты сердце боярышни Марфы… Так ли?
— Так, государь! — залился гордым румянцем постельничий.
— Коли так, вместно тебе и побрачиться с нею.
— Коли воля твоя, государь…
— И добро. Быть по сему.
ГЛАВА VII
После женитьбы Ртищев забросил все свои дела и ни на минуту не разлучался с женой. Он старался предугадать каждое желание Марфы, потакал малейшей ее прихоти. В первое время молодая стойко переносила присутствие мужа. Иногда ее просто забавлял этот маленький человек, наряженный в польский жупан, вечно суетившийся и строивший самые неразумные планы преобразования государства. Но вскоре ей прискучили бесконечные ласки, слюнявая любовь и постоянная болтовня мужа.
— Ты бы, чем дома сидеть, — предложила она однажды, — творил дела какие добрые во имя Христово.
Ртищев, как всегда, увлекаясь, страстно ухватился за мысль жены. Едва дождавшись утра, он отправился к ближайшей церкви и там, склонившись перед распятием, долго и смиренно вымаливал благословения на какой-либо достойный христианина подвиг. После обедни, разомлевший и ни до чего не додумавшийся, он пробрался в алтарь и таинственно поманил к себе священника.
— Ты бы, чем дома сидеть, — предложила она однажды, — творил дела какие добрые во имя Христово.
Ртищев, как всегда, увлекаясь, страстно ухватился за мысль жены. Едва дождавшись утра, он отправился к ближайшей церкви и там, склонившись перед распятием, долго и смиренно вымаливал благословения на какой-либо достойный христианина подвиг. После обедни, разомлевший и ни до чего не додумавшийся, он пробрался в алтарь и таинственно поманил к себе священника.