— Да и пепел развеять!
   Невесть откуда в руках людей появилось дреколье, ножи и камни. Толпа, предводительствуемая монахами, хлынула в сторону Андреевского монастыря.
   В Кремль, нещадно нахлестывая нагайкой взмыленного коня, мчался окольничий.
   — Бунт! — молнией пролетело по всем уголкам Москвы и поразило громовым раскатом палаты царя.
   Алексей, выслушав окольничего, бессильно повалился на лавку.
   — Вот тебе и филосопия на европейский лад! Вот тебе и исправление богослужебных книг!
   Рокот толпы долетел и до усадьбы постельничего. Савинка, узнав, в чем дело, бросился было на улицу, но у самого крыльца его остановила Янина.
   — Куда?
   — Аль оглохла, не чуешь разве, как загомонили людишки?
   — Не ходи! Не срок тебе дьяков дразнить!… И то гневается царь на нашего господаря, — умоляюще заговорила Янина и, неожиданно загоревшись злобой, погрозилась в пространство:— Будет час, сама я впереди черных людишек пойду великою ратью противу царевых воров!
   Где— то ухнул пищальный залп.
   Корепин распахнул дверь и вырвался из рук вцепившейся в него польки.
   — Пусти!
   — Ан не пущу! — властно крикнула Янина. — Не пущу зря помирать! То не на радости, а на кручины черным людишкам.
   Она догнала его у ворот и загородила дорогу.
   — А меня не слушаешь, послушайся Танина гласу!
   Савинка недоуменно остановился.
   — Нешто ты про Таню ведаешь?
   — Коли сказываю, выходит, ведаю. А уйдешь — не зреть тебе боле ни воли, ни девки!
   Пользуясь замешательством Корепина, она увела его в хоромы. Савинка сел на лавку и закрыл руками лицо.
   — Серчаешь? — тихо, упавшим голосом, спросила полонянка.
   — Уйди! — неприязненно передернулся Корепин. — Не серчаю, а, одначе, уйди.
   Но полька не послушалась, присела рядом с ним. Она долго с горячностью доказывала Савинке, что не должен он рисковать понапрасну и под конец таинственным шёпотом рассказала ему о людях, которые исподволь готовят восстание во всей стране.
   — Кто сии люди? — сразу загорелся Корепин.
   — Пообживемся с тобой, все обскажу. Тайну сию не можно мне, не спросясь у атамана нашего, ни единому человеку открыть.
   Она помолчала и так поглядела на дворецкого, будто хотела проникнуть в самые сокровенные его помыслы.
   — Даешь ли обетование верой и правдой служити людишкам страждущим?
   Корепин вскочил с лавки и клятвенно поднял руку.
   — Пущай душа моя отойдет в геенну огненную, коли помыслю токмо Иуде сподобиться!
   — А коли так, — улыбнулась Янина, — для началу испытанье тебе. Держи!
   Достав из-под кофточки запечатанную сургучом цидулу, она сунула ее за пазуху ему и принялась подробно объяснять, куда нужно отнести бумагу.
   — Гоже ли? — усомнился Савинка. — Как я перед людьми тому ляху цидулу отдам?… А ненароком ошибка выйдет, да языка замест своего приму человека?
   Янина снова во всех подробностях описала ему внешность поляка и перекрестила его на дорогу.
   — Да благословит тебя Бог на правое дело. А повыгонит царь послов Хмельницкого из Москвы, как погнал Вешняка, в те поры все и почнется. Поднимется в те поры казачество, соединится с холопями нашими и великою ратью пойдет на царевых воров.
   Дворецкий невольно залюбовался Яниной. «Прямо тебе ни дать, ни взять матерь Божья, что на фряжских лубках», — подумал он умиленно и чуть коснулся ее руки.
   — Ну, я пойду.
   — Иди, мой коханый, — ласково ответила Янина и, точно покорившись горькой судьбе, прибавила:— А оттель к Тане зайди… Поди, истомилась без тебя, горемычная. Колико время на воле ты, а по блажи господаря ни единожды со двора не хаживал никуда.
   В воротах Корепин встретился со стариком богомольцем, частым гостем Янины, и почтительно поклонился старцу.
   — Не к нам ли ковыляешь, человек Божий?
   — К вам, чадушко, к вам, — едва внятно просипел богомолец и зябко натянул на уши ворот тулупа. — На дворе благорастворение воздухов, а мне все студено, голубок… Видно, время в могиле погреться.
   Янина, увидев гостя через окно, выбежала ему навстречу. Старец остановился посередине двора и, широко расставив руки, зашатался из стороны в сторону. К нему на помощь подскочил холоп.
   — Аль ноженьки не носят, молитвенничек?
   — Стар я стал, немощен. Ростом да видимостью дуб ядреный, а в нутро поглазеть — опричь дупла да плесени, ни чего не засталось.
   С огромным трудом он подошел к крыльцу и низко поклонился Янине.
   — Спаси Боже рабу Божию, Нину!
   — Гряди с миром, старче, в нашу обитель.
   В каморке, примыкавшей к опочивальне Федора, гость, покряхтывая и творя молитву, уселся на лавку.
   Янина выглянула в дверь. Холоп, проводивший богомольца до порога опочивальни, вытянулся перед полонянкой.
   — Мне идти, а либо занадоблюсь?
   Полька звонко ударила его по лицу.
   — Колико раз я наказывала не поганить духом смердящим хором! Коли занадобится, неужто не кликну!
   Старец покачал головой и хихикнул. «А и лукава, блудная тварь! Ей бы не во образе по земле шествовать, а змием на брюхе ползать».
   Обойдя хоромы и убедившись, что никого нет, Янина закрыла на засов входную дверь и вернулась в каморку.
   — Сбрось ты, Василий, тулуп свой да в сени снеси. Вся каморка смердит.
   Старец зажал ей ладонью рот.
   — Ополоумела? Старцем величай, а имени не реки. Не ровен час, учует кто.
   Полька уверенно тряхнула кудрями.
   — Опричь нас да мышей во всех хороминах духа нету живого.
* * *
   Корепин встретился с поляком в тайной корчме, и, обменявшись с ним цидулами, тотчас же ушел.
   По дороге к Тане он встретил Григория, ковылявшего в церковь.
   — А девка-то вся вышла, — собрал гончар желтые губы в сочувственную улыбку. — На деревню, милок, подалась, подкормиться маненько.
   На пригорке показалась приземистая фигура приходского священника. Заметив его со звонницы, пономарь ударил во все колокола, и Григорий, сняв шапку, набожно перекрестившись, пошел своей дорогой.
   Корепин неохотно поплелся домой. У ворот господарской усадьбы холопы предупредили его, что Янина заперла входную дверь и не велела никому подходить близко к хоромам. Савинка обошел усадьбу и, выбрав местечко поудобней, прилег на траву отдохнуть.
   Время шло, а старец, очевидно, не собирался уходить из усадьбы. «И об чем толковать без краю с человечишком древним?» — недовольно думал дворецкий, ежась от предвечерней прохлады. Он подождал еще немного и решил пробраться в свою каморку. Чтобы не тревожить Янину, он отволочил оконце в чулане и неслышно пробрался в сени. Из опочивальни слышался сдержанный голос полонянки. Савинка невольно остановился и прислушался.
   — А посол нашего короля сулит пожаловать тебя тремя тыщами злотых да крестом изумрудным, ежели ты подобьешь царя выгнать вон из Москвы послов гетманских — Кондратия Бырляя и Мужиловского Силуана.
   «Эко, глаголы какие со богомольцем», — удивился Корепин и подкрался к двери каморки. Старец, должно быть, в сильном возбуждении, тяжело шагал по каморке.
   — Выгони, попытайся, коли нынче вся сила у Никона… Нешто слыхано, чтобы я, первый советник царев, не хаживал боле без дозволения к государю? Да об чем толковать!… Всюду языки за мной шествуют. К Федору не можно стало хаживать в своем образе.
   Савинка припал ухом к щели.
   Шаги стихли. Старец зевнул и, должно быть, уселся — в каморке скрипнула лавка.
   — А кичатся послы Хмельницкого тем,-донесся до слуха Савинки его хриплый голос, — что-де, после того, как казаки разбили ваших ляхов на Буге у Батоги[34], сам турский султан и хан крымский кличут казачество себе в подданство да сулят за то богатые выгоды и милости.
   Голос падал, переходил в невнятный шелест… Затем, после томительно-долгого молчания, Савинка услышал наконец голос Янины.
   — А коли лихо учуем, уйдем за рубеж. Токмо бы допреж того добиться, чтобы воров гетмановых из Москвы вон погнали.
   Богомолец присвистнул.
   — Погнать-то, авось, и погонят, да еще недостатно сего, чтобы Сигизмунду на стол сести Московский.
   У Корепина помутилось в глазах: «Что же сие, Господи Боже! Да то ж не печальники холопьи, а языки польского короля!» — Он торопливо отполз к оконцу и, выпрыгнув на двор, притаился в кустарнике.
   Вскоре Василий ушел из усадьбы. Болезненно перебирая ногами, часто останавливаясь, чтобы перевести дух, он направился к роще. Савинка неотступно шагал за ним. У рощи старец остановился, пристально, огляделся по сторонам, и, не заметив припавшего к земле Корепина, бодрой походкой здорового молодого человека пошел к сосняку
   Дворецкий полз за ним на животе.
   — Да тож Васька Босой! — всплеснул он руками, когда старец снял накладную бороду и копну седых волос с головы.
   Не раздумывая, гонимый чувством негодования, Корепин прямым путем отправился в Тайный Приказ.

ГЛАВА XIX

   Федор изогнулся, до отказа запрокинул подрагивающую голову и с таким ужасом уставился на рот дьяка, точно исходили оттуда не человеческие слова, а падали всесокрушающие огненные колесницы всех семи Божьих небес
   — …А Бырляя Кондратия и Мужиловского Силуана немедля вон. Поелику же невозможно сие через Веди Буки…
   Дьяк причмокнул с наслаждением и мягко, как кот на полузадушенную мышь, поглядел на Ртищева.
   — Веди-то Василий выходит, а Буки — Босой… Еще толмач с ляцкого цидулу не перекладывал, а и ляха изловленного не разыскивали[35], а я слухом учуял: Веди не инако-де, как Васька прозорливец.
   И снова уткнулся в бумагу.
   — Поелику же невозможно сие через Веди Буки учинить, обворожи поумелей господаря своего. Однако не сейчас, а перегодя, под остатнее время сохранив сие по той пригоде, что умишком трухляв он и дело загубить может…
   В цидуле подробно указывалось, что должна предпринять Янина для разрыва Москвы с Украиной и под конец торжественно подтверждалось, что в случае успеха полонная женка будет вывезена в Польшу, в пожалованное ей королем поместье.
   — Так-то, Федор Михайлович, — игриво прищелкнул языком дьяк. — А ты еще ухмылку на лике держал, когда я впервой о богомерзостях сих обсказывал.
   Постельничий бессмысленно огляделся, подался к двери, но тотчас же вернулся назад.
   — Скажи! — заломил он руки, совсем, казалось, готовый упасть на колени перед дьяком. — Христа для, пропятого, скажи…
   — Все. Ни вот столько не утаил от тебя. Ведаю, что сказы сказываю не с худородною шельмою, а по делу богопротивному с царевым постельничим совет держу.
   — Выходит, все тобою реченное — истина? — с тоской в голосе спросил Федор. — Да сказывай, не щерь рыла ехидной бесовской.
   Его охватил звериный гнев. Он подпрыгнул и повис на плече дьяка:
   — Мир не видывал еще казни, коей тебя буду казнить, ежели обыщется, что облыжно возвел ты на женку полонную!… Сам перстами своими удушу, а прознаю, за истину ты ратоборствуешь или выслуги ищешь перед государем.
   Дьяк легким движением стряхнул с себя тщедушное тело постельничего и повернулся к образу.
   — Прости духом смущенного раба твоего, дерзнувшего черное дело противу царя всея Руси потварью обозвать.
   Гнев Ртищева рассеялся так же неожиданно, как и возник, уступив место смутному чувству страха.
   — Не потварь… Не так уразумел ты меня. А и о том поразмыслил бы, каково душе моей? Ведь тут не токмо грех непрощеный перед государем, тут честь моя… В моих ведь хороминах то черное дело родилося!
   Он опустил голову на руки. Смешно и жалко задвигались еще больше сузившиеся плечики. Дьяк приоткрыл дверь, что-то шепнул стрельцу и окликнул постельничего:
   — Сейчас изловленного ляха приволокут. Разыскивать буду…
   — Я буду… Я разыскивать буду! — объявил Федор и, когда ввели скованного по рукам и по вые поляка, визгливо крикнул:— Чинить застенок! Калить гвозди железные, дыбу готовить.
   Дьяк жестом пригласил Ртищева за собою. В застенке уже возился у огня кат, раскаливающий прутья, щипцы и иглы.
   — Что носом водишь? — повернулся дьяк к замершему у входа колоднику. — Аль говядинкой жареной отдает?
   Пинком под спину он отбросил поляка к дыбе. Ртищев воздел к небу руки:
   — Сподоби мя. Господи Боже сил, со славою послужити царю моему.
   И выхватил из огня добела раскаленный железный прут.
* * *
   Корепин вернулся домой на рассвете, когда усадьба еще спала. Обменявшись приветствиями со сторожами и узнав, что господарь еще не приезжал, он прошел в свою каморку, не раздеваясь, прилег на охапку сена. Однако, несмотря на все старания, ему не удавалось заснуть. Перед глазами неотступно стоял образ допрашивавшего его дьяка и вызывал тревогу, недобрые предчувствия.
   Где— то близко послышались чьи-то крадущиеся шаги. Дворецкий, приподняв голову, уставился в заволоченное оконце «Бежать,-родилось в мозгу и заставило вскочить на ноги. — Бежать, покель вдругойцы не попал к дьяку на расспрос».
   В чуть приоткрытую дверь просунулась голова Янины. Савинка сразу притих и, почувствовав острую неловкость, по-детски, виновато потупился.
   Полонная женка по-своему поняла его
   — Уж и не чаяла я узреть тебя, — прошептала она, входя в каморку. — То ли вольно тебе с душою бабьею, словно с тварью бессловесною тешиться?
   Корепин еще больше смутился. В словах полонянки ему почудился намек. Он искоса взглянул на женщину и вытащил из-за пазухи цидулу.
   Янина словно неохотно приняла бумагу, спрятала у себя на груди и укоризненно вздохнула.
   — Лукавишь ты, Савинка… Ведаешь, что не о цидуле ночку кручинилась, а об том тугой[36] изошла, что с Таней милуясь, меня не позабыл ли.
   У дворецкого отлегло от сердца.
   — А об том не тужи, — сказал он. — Быль молодцу не в укор. Где бы орел ни летывал, лишь бы ко гнезду, к орлице обернулся целехонек… Про Таню же сказ не велик: на деревню ушла.
   Янина подозрительно подняла брови.
   — На деревню? А ты же где ночь ночевал?
   Сообразив, что сказал неладное, Савинка постарался выпутаться и перевести разговор на другое.
   — С родителем ее, с Григорием-гончаром, про долю нашу все сказы держал. Покель то да се — и ночка приспела. А ночью, да при цидуле эдакой, сама разумеешь, какое тут странствие. Неровен час, на дозор набредешь… Вот и застался…
   Прижавшись щекой к теплому, пахнущему иноземными благовониями плечу женщины, он сладко зевнул.
   — Отдохнуть бы маненько.
   Янина заботливо взбила сено, помогла Савинке улечься и, трижды перекрестив его, ушла.
   У Корепина смежались глаза. Мысли работали спокойней. Пробудившееся было чувство раскаяния в содеянном сменялось вновь — как и в первую минуту, когда он понял, что связался не с «ратоборствующими за убогих черных людишек», а с польскими языками, замыслившими погубить землю родную, — сознанием правоты своего поступка. Даже образ ехидно щурящегося дьяка уже не пугал. «Не можно верить тому, что меня, российского человека, за добро железами отдарят», — подумал он и потянулся всем телом, уютнее ткнулся лицом в душистое сено.
   Откуда— то издалека доносились неясные шумы. А может быть, и не шумы, а песенка дремы, такая же тихая и ласковая, как глаза Тани… И доподлинно, вон идет она, кивает. Улыбается мягкой своей улыбкой.
   — Танюша. А, Таня… То я кличу тебя, Савинка…
   Он сделал движение рукой, чтобы обнять склонившуюся над ним девушку, и заснул.
   А шумы не утихали. У растворенных настежь ворот суетилась челядь, бегала вокруг топтана[37], встречая господаря.
   Широко перекрестившись, Федор Михайлович засеменил к фигурному крыльцу хоромин.
   В сенях его встретила Янина:
   — Дай Бог здравия хозяину доброму.
   Она поклонилась в пояс и, не дождавшись обычного ответа, пристально взглянула на господаря. Заставив себя улыбнуться, Ртищев, покачиваясь, прошел в опочивальню. «Не инако, приневолили гнидушку мою хмельного испить, — подумала Янина, уходя к себе. — Авось, хоть с хмеля от челомканья свободит, от ласки своей плюгавой».
   Федор Михайлович плотно прикрыл за собой дверь и без сил повалился на постель.
   — Аминь. Край остатний! — вырвалось у него почти вслух и острой тоской отозвалось в груди.
   Он знал, что никакая сила не может повернуть, остановить всего того, что так неожиданно содеялось в его доме. Да и сам он не мог представить, чтобы измена осталась неразысканной и неотомщенной. Так велось при родителях, при дедах и прадедах. И покроет ли он бесчестием род свой, вступившись за воров, замышляющих противу помазанника Божия? Посмеет ли вступить в противоборство с Богом, заступником царя христианского?… Нет, нет!…
   «Нет», — лязгал зубами Ртищев и с наслаждением чувствовал, что закипает в нем, такой нужный в эту минуту, гнев. И он нарочито распалял себя, вызывал в воображении картины, одну ужаснее другой: видел поверженного в прах перед ляцким королем государя и себя в изодранной хламиде перед боярами, и патриарха, предающего его со всеми родичами и потомками анафеме…
   О, если бы не в его усадьбе и не через нее, Янину, сотворилось черное дело! Он показал бы всей Руси, как постельничий государев ведет расправу с крамолою и воровскими людьми. Но — она, Янина… его Янина замешана здесь!
   Федор широко раскрыл рот, давясь, с огромным усилием, глотнул спертый воздух опочивальни и, собрав все силы свои, бросился к двери.
   Янина, заслышав его шаги, гадливо передернулась. «Не миновать, лобызаться с ним, — подумала она и на всякий случай изобразила на лице приветливую улыбку. — Погоди ужо, дай срок, в скоморохи и то не пожалую тебя, когда на Польше жить буду…»
   Постояв у двери, Федор нерешительно отступил. Он не верил в себя, боялся, что не устоит перед Яниной и не сумеет выполнить порученное ему. Пуще же всего пугали ее слезы. Что, если теперь, как и раньше, он размякнет перед этой плачущей маленькой женщиной и вместо того, чтобы убедить ее выдать всех своих споручников, сам станет ее помощником и поможет ей бежать?… Он терялся все больше и больше. На мгновение в мозгу зажигалась страшная мысль: «А что, если уйти, навсегда? Не знать, не чувствовать, не видеть ничего больше. Затянуть кушачок вокруг горла…»
   А время не ждало. После обеда надо было ехать с докладом в Кремль к государю. За то, что в своих хороминах он пестовал лютого врага и не догадывался об этом, на него возложено было бремя прознать во что бы то ни стало всю подноготную заговора, обыскать все допряма и тем искупить невольное свое прегрешение.
   И Федор решился. Отвесив земной поклон архангелу Михаилу, он откашлялся, одернул на себе кафтан и тяжелым шагом, подражая дьяку, пошел в каморку.
   Янина с трудом стряхнула дремоту и расцвела в улыбке:
   — Коханый мой!… Недобрый ты мой! Измаялась я всю-то долгую ноченьку, тебя сдожидаючись.
   Ртищев отвратил взор, зашептал про себя молитву.
   — Аль тяжко с похмелья? — приподнялась на локотке Янина и уже наставительно прибавила:— Неужто не можно откланяться, коли не приемлет душа зелья хмельного?… То-то вот не в меру ты мягок, всех ублажаешь.
   — Доподлинно не в меру я мягок, — насупился Федор, — всех ублажаю: и друга, и вора.
   Он сдавил пальцами запрыгавший вдруг непослушно колючий свой подбородок и примолк.
   Янина уселась на постели, поджав под себя ноги, и ткнула пальцем в ямочку на своей щеке:
   — О сем месте хворью хвораю. Исцели…
   Ртищев молчал, упорно творя про себя «да воскреснет». Наконец он решился, рванув на себе застежки кафтана, стремительно сунул за пазуху руку и вытащил скомканную бумагу.
   — Чти!
   Едва взглянув на цидулу, Янина возмущенно отшвырнула ее от себя.
   — Потварь.
   Ее глаза горели негодованием, как от непереносимой обиды, от тяжкого незаслуженного оскорбления, а ледяной озноб уже полз по спине, сковывая оконечности, и каждое мгновение грозил ужасом исказить лицо.
   Постельничий, позабыв обо всем, зачарованно глядел на Янину. Он никогда еще не видел такой величественной красоты: перед ним стоял новый человек, единым взглядом способный заставить самое солнце преклониться ему.
   Не раздумывая, одно только чувствуя — что Янина не виновата, охваченный страстным желанием оправдаться, Федор, захлебываясь, прокричал:
   — Всех приведу — и ляха Владислава, и женку ляцкую Леокадию, и Янека-толмача, и Ваську Босого… Пускай все ведают, что в моих хороминах…,
   И вдруг оборвался, перепуганный почерневшим лицом Янины.
   — Так вот как, — пропустила она сквозь стиснутые зубы, — по первому же глаголу покаялись, заячьи души… Дыбы испугались российской…
   Она кое— как овладела собой и прибавила:
   — А коли все передали иуды, веди в тайный приказ. Не тебе над шляхетскою кровью, над панной польскою, надо мною, Яниною, издевою издеваться!
   Высоко подняв голову, она встретилась взглядом с постельничим и сразу поняла, что выдала себя. Уничтоженный вид Федора, его обалдевшие глаза, приоткрытый удивленный рот — объяснили ей все. В ней загорелась надежда. Она решила бороться. По углам губ зазмеились едва уловимые извивы улыбки.
   — Эвона каково потешилась я над тобою!… А то за веру твою в потварь черную… Да пожалуй же улыбкою!
   Но было уже поздно. Ртищеву стало ясно, что Янина сказала правду. Самому ему непонятное спокойствие охватило его.
   — Садись, — указал он на лавку подле окна.
   Янина послушно присела и через окно взглянула на двор. Вдоль высокого забора разгуливали какие-то незнакомые люди, одетые смердами. Однако по тяжелой их поступи и по тому, как держались они, без труда можно было признать в них стрельцов.
   Ртищев присел на край постели.
   — Все простил бы тебе, — начал он, — и за соперника, коли прознал бы, и казну ежели бы мою воровскою рукою повыкрала… Все бы простил! Но в хороминах царева постельничего измену порожденную — николи не прощу!
   Он вздернул плечиками и, напыжившись, встал:
   — Ни-ко-ли!
   Понемногу он увлекся, начинал чувствовать себя, как на уроке с холопями. Но Янина не слушала его — уронив на грудь голову, она думала о своем. Темные тени на лице, отрывистое и тяжкое, как стон, дыхание, глубокие морщины на лбу — отражали невеселые эти думы.
   Время близилось к полудню, когда постельничий вспомнил о главной цели своей и приступил к делу.
   — А в чем же порука, что ежели я без утайки поведаю, меня помилуют да и за рубеж отпустят? — спросила Янина, выслушав его.
   Федор показал рукой в сторону Кремля.
   — В том порукой не я, не дьяки, не бояре, а слово государя Алексея Михайловича.
   Выхода не было. Янина отлично понимала, что ее ожидает. Запирательство грозило жесточайшими пытками и позорною казнью, полное же признание могло принести облегчение участи, а может быть, при содействии Федора, и освобождение. «Бывало же так, — насильно старалась убедить себя она, — жаловали же волей покаявшихся»…
   И она согласилась на предложение Федора.
* * *
   Вот уже третий день, как Янина одна правит усадьбой. Ртищев уехал по царевым делам к оружейникам в Тулу и оставил полонную женку полновластной хозяйкой.
   В воскресенье, в обед, к Янине прибыли гости, ляхи и иноземцы из Немецкой слободы.
   За столом прислуживал Савинка. Янина, в присутствии челяди, объявила, что с православною верою она приняла и обычаи православные, а потому потчевать будет гостей по-московски.
   От трапезной до поварни вытянулся долгий холопий черед. Пошли из рук в руки тяжелые ведра, лохани и блюда. Задымились на резном столе куры во щах да в лапше с лимоном, папорок лебедин под шафранным взваром, утки с огурцами, гуси с пшеном сарацинским, петухи рассольные с имбирем, перепеча крупичатая, пироги с бараниною, кислые с сыром, рассольные, жареные и подовые, блины, караван… А травников, пива ягодного, медов — вишневого, можжевелого, смородинного, черемухового и малинового — да романеи и мушкателя столько выпито было, что челядь и счет потеряла жбанам, корцам и мушермам.
   Хотя, наперекор древним обычаям, женщина столом заправляла, а не господарь, гости не кручинились и отменно соединили в себе обычаи Московии со своими, иноземными: потчевались до отвалу и наперебой воспевали достоинства радушной хозяйки.
   Вино развязывало языки. Янина предусмотрительно выпроводила холопов и Савинку, а один из гостей вышел в сени и стал там на дозоре.
   Тонкий, и бледный, как дымок угасающего кадила, поляк, с серовато-бледными кудрями и выцветшими глазами, пересел с хозяйкой в угол и передал ей пакет.
   — Хоть ты и через меру меня торопила, но все сделано во всяком порядке, — ухмыльнулся он.
   Янина, спрятав пакет, подошла к столу.
   — Паны шляхтичи, — поклонилась она. — Вместно зараз у нас, серед самых верных людей, совет держать, кому Бырляя извести, часом не удастся сотворить сие Ваське Босому.
   — К чему така ласка Бырляю? — спросил кто-то и расхохотался.
   — А к тому, что на Украине наши люди пустят молву: «Эвон-де, как послов ваших примолвляют. Коли Бырляя смертию извели, то что уж с рядовым казачеством сотворят?»
   Худой высокий поляк прибавил:
   — А Мужиловского, как станет ведомо о кончине Бырляя, мы у себя сокроем, будто от напастей москальских. И о том ведомо станет зараз на Украине.
   Теснее усевшись, заговорщики принялись за подробное обсуждение дела.
   Вскоре пришел переряженный прозорливец.