Страница:
Морозова кивнула ей головою и, не поднимаясь с пола, сказала:
— Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знаменья Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!…
В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.
Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собою, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душою.
— Всякому свой крест положен, — говорила ему боярыня, — тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то, поди, еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!… Ну, что жена твоя?
Терентий угрюмо махнул рукою.
Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный[74].
Действительно, с женой он разошелся.
Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила на верх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.
Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых — и очутился в княжеском саду.
С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.
А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.
Любимая им когда-то Морозова, боготворимая теперь сподвижница — с одной стороны, а с другой — царь, обойденный Матвеевым и его племянницей, царь, разрешивший и потехи, и скоморохов, и машкеры, царь-никонианец, антихрист…
И Терентий трепетал.
Каждый день его наблюдательному уму являлись новые факты, свидетельствующие о близости катастрофы. Царь окружил себя потешниками да скоморохами, царь невесте своей позволил без покрывала ходить, царь все веселится, а речей наставительных уже не терпит, богоспасительных бесед не ведет.
Иосиф патриарх, что скоморох, во всем ему угождает.
Клир весь с этим хитрым патриархом наговаривают царю на Морозову, на ее имение зубы точат, а царь того не видит и преклоняет к ним свое ухо.
Недавно сумрачный такой при всех боярах сказал:
— Не бабьего ума дело о решениях соборных судить! Слышь, наша боярыня Федосья Прокофьевна вслух хулит и нас, и патриархов! Укоротиться бы ей надобно!
Сжалось сердце Терентия при этих словах и почувствовал он в них как бы раскаты приближающейся грозы.
«С тобою вместе на муку пойду!»— думал он, умиляясь при мысли о боярыне.
Князь Теряев сумрачно качал головою, глядя на сына, и однажды сказал ему:
— Не сносить тебе, Тереха, здесь своей головы! Есть у нас вотчина под Саратовом. Я царю скажу. Он тебя туда на воеводство посадит. Уезжай!…
— Не могу, батюшка, — твердо ответил ему Терентий, — мое место тут, и дело мое от Бога!
Князь вздохнул и только покачал головою. «Что-то будет? — думал он. — Распалит царя глупостью своею. Эх, хоть бы опала мимо нас прошла!…»
V СВАДЬБА
VI СВЫШЕ СИЛ
VII ГРОЗА
VIII ВО СЛАВУ ГОСПОДА!
— Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знаменья Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!…
В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.
Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собою, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душою.
— Всякому свой крест положен, — говорила ему боярыня, — тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то, поди, еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!… Ну, что жена твоя?
Терентий угрюмо махнул рукою.
Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный[74].
Действительно, с женой он разошелся.
Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила на верх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.
Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых — и очутился в княжеском саду.
С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.
А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.
Любимая им когда-то Морозова, боготворимая теперь сподвижница — с одной стороны, а с другой — царь, обойденный Матвеевым и его племянницей, царь, разрешивший и потехи, и скоморохов, и машкеры, царь-никонианец, антихрист…
И Терентий трепетал.
Каждый день его наблюдательному уму являлись новые факты, свидетельствующие о близости катастрофы. Царь окружил себя потешниками да скоморохами, царь невесте своей позволил без покрывала ходить, царь все веселится, а речей наставительных уже не терпит, богоспасительных бесед не ведет.
Иосиф патриарх, что скоморох, во всем ему угождает.
Клир весь с этим хитрым патриархом наговаривают царю на Морозову, на ее имение зубы точат, а царь того не видит и преклоняет к ним свое ухо.
Недавно сумрачный такой при всех боярах сказал:
— Не бабьего ума дело о решениях соборных судить! Слышь, наша боярыня Федосья Прокофьевна вслух хулит и нас, и патриархов! Укоротиться бы ей надобно!
Сжалось сердце Терентия при этих словах и почувствовал он в них как бы раскаты приближающейся грозы.
«С тобою вместе на муку пойду!»— думал он, умиляясь при мысли о боярыне.
Князь Теряев сумрачно качал головою, глядя на сына, и однажды сказал ему:
— Не сносить тебе, Тереха, здесь своей головы! Есть у нас вотчина под Саратовом. Я царю скажу. Он тебя туда на воеводство посадит. Уезжай!…
— Не могу, батюшка, — твердо ответил ему Терентий, — мое место тут, и дело мое от Бога!
Князь вздохнул и только покачал головою. «Что-то будет? — думал он. — Распалит царя глупостью своею. Эх, хоть бы опала мимо нас прошла!…»
V СВАДЬБА
Царь выбрал окончательно Наталью Кирилловну Нарышкину, но страх новизны был настолько велик, силы Милославских столь значительны, что только через два года царь мог назначить венчание. Все это время Наталья Кирилловна сидела на верху, каждодневно опасаясь за свою жизнь. Царь был угрюм и мрачен. В царских теремах без перерыву шли толки и пересуды, а в застенках пытки и казни.
Старая партия видела в лице Матвеева и Нарышкиной новую силу, которая перевернет их обычный строй. Многие с неохотою приняли новшества Никона, а тут уже шла прямая иноземщина…
— Слышь, и орган, и музыка, и комедийные представления! Сама невеста без покрывала ходит, и словно бы в ней никакого стыда нет!…
Но царь крепко любил Артамона Сергеевича, успел навидаться этой иноземщины, и новая жизнь манила его своими прелестями.
Эти Милославские, Урусовы, оставшийся в живых Морозов казались ему каким-то черными воронами и столь изрядно надоели, что он готов был кончить с ними одним ударом.
По дворцу закипела работа. И в обыкновенной жизни обряд венчания обставлялся по возможности пышно; при дворце же, да еще в царствование Алексея Михайловича, готовились торжества неописуемые. Государь сам следил за устроением торжества. Кравчие, постельничие, боярские и дворянские дети метались как угорелые из конца в конец Москвы. Готовилось народное угощение, готовились забавы и игрища.
Было видно, что царь хочет отпраздновать свою свадьбу с полным весельем.
Петр хлопотал едва ли не больше других, почти все время проводя с государем, в то время, как жена его, Катерина, близко сошлась с Натальей Кирилловной. За три дня до свадьбы государь, распределяя порядок шествия, сказал Петру:
— Глянь-ко, Петр, наистарше боярыни Морозовой при нашем терему никого нету. Съезди к ней, князь, и скажи, что определил я ей стоять во главе боярынь и царице титул говорить! Съезди не мешкая и с ответом назад ворочайся!
Петр поклонился и вышел. В сопровождении Кряжа он поехал на двор Морозовой. Он был заинтересован и чего-то боялся. Ворота во двор были наглухо заперты.
Кряж сошел с коня и начал греметь кольцом. Во дворе глухо залаяли собаки. Потом в калитке поднялось волоковое оконце, и выглянувший привратник спросил:
— Кто там?
— Царский гонец! — сердито ответил Кряж. — Отворяй, что ли.
— Сейчас! — ответил привратник, захлопнув окно, и скрылся.
Наступило томительное ожидание.
Кони нетерпеливо фыркали и топтались на месте. Кряж ворчал:
— Ишь, воронье гнездо! Не боярыня, слышь, а черница какая-то! Коли ты юродивый — настежь ворота, а царский посол — так от ворот поворот!…
Наконец заскрипели ворота; князь Петр въехал на широкий двор и по обычаю тотчас спешился. Когда он подошел к крыльцу, ему навстречу вышел Терентий.
Это было так неожиданно для Петра, что он даже отшатнулся.
— Терентий, ты? — воскликнул он изумленно.
— Сам видишь! — ответил Терентий и спросил: — С чем к боярыне приехал? Али опала какая?
Петр оправился и ответил:
— Самой боярыне сказать приказано. Коли ты встретил меня, так и проводи до нее. Скажи, царский посол!
Терентий усмехнулся.
— Ей это не в удивление. У нее один царь: Христос. Ну да ин пойдем!
Петр вспыхнул от презрительного тона Терентия, но сдержался и пошел следом за ним по горницам, пропитанным запахом ладана. Терентий оставил его в одной из горниц, сказав:
— Подожди здесь. Сейчас выйдет! — и скрылся за маленькой дверью.
Петр остался один и с негодованием встряхнул головою.
«Позор всему роду Теряевых! Старший брат словно келарь послушник при опальной боярыне!» Никогда не ожидал, он такого зазора. За дверью раздавался сдержанный шепот, потом отворилась дверца, и в комнату вошла Морозова. Петр взглянул на нее и невольно смутился. В ее фигуре столько было величавой простоты, в ее лице столько суровой гордости, что Петр сразу почувствовал себя ничтожным мальчиком перед нею. Однако он оправился, поклонился ей наотмашь и сказал:
— Великий государь прислал меня до тебя, боярыня, чтобы быть тебе по чину на свадьбе во главе прочих боярынь и царице титул сказать!
Морозова склонила голову, потом выпрямилась и ответила Петру:
— Благодарю государя за честь, а только не могу я идти и дьявола радовать. Не могу потому, что служба у вас не Божья, а антихристова, что свадьба у царя скоморошья и что невместно мне, смиренной рабе Божьей, на скоморошьи игры взирать. Вам радость, а мне скорбь, потому — вижу, как вы, неразумные, все антихристу продались.
Краска залила лицо Петра. Он считал себя верным царским слугою. По его понятиям, царь был земной владыка, и оскорбление царя было для него оскорблением святыни. Он с изумлением воззрился на Морозову и сказал:
— Так ли слышу?
Она усмехнулась и ответила:
— Так, миленький, все так! Так и царю перескажи…
Петр, не поклонясь, повернулся и вышел от Морозовой, смущенный, взволнованный. Он уже собирался сесть на коня, как вдруг к нему спешно подбежал Терентий и, ухвативши его за руку, взволнованно сказал:
— Брат! Как старший после отца, заклинаю тебя: не передавай царю ее речи! Не ускоряй конца ее!… Скажи царю как-нибудь иначе; скажи просто, что недужится ей; пусть, коли будет что с нею, так не от нашего рода! — Голос его дрожал, и гордый Терентий умоляюще смотрел на брата.
Брат вспыхнул.
— Как она смела так на царя говорить? — Но доброе сердце его отошло тотчас при виде волнения Терентия.
— Хорошо, брат! — сказал он Терентию. — Скажу по-иному!
И, приехав во дворец, он сказал:
— Государь, боярыня отказалась. Просит слезно простить ее, потому, дескать, что ногами зело прискорбна: не может ни ходить, ни стоять…
Царь нахмурился и гневно ударил по налокотнику кресла.
— Знаю, знаю! — закричал он. — Она загордилась. Ну да попомнит она меня!…
А в это время у Морозовой происходила трогательная сцена. Инокини окружили Морозову и жалобно говорили:
— Отпусти нас, мати, чтобы не пострадать нам здесь!
А Морозова утешала их:
— Нет, голубицы мои; не бойтесь, мои миленькие, еще теперь за мной не будет присылки.
Она ушла в моленную и долго молилась там, с исступлением повторяя:
— Господи, сподоби меня пострадать за истину!
Терентий мрачно возвращался домой и думал, что близко время, когда он сбросит с себя маску притворства.
Старая партия видела в лице Матвеева и Нарышкиной новую силу, которая перевернет их обычный строй. Многие с неохотою приняли новшества Никона, а тут уже шла прямая иноземщина…
— Слышь, и орган, и музыка, и комедийные представления! Сама невеста без покрывала ходит, и словно бы в ней никакого стыда нет!…
Но царь крепко любил Артамона Сергеевича, успел навидаться этой иноземщины, и новая жизнь манила его своими прелестями.
Эти Милославские, Урусовы, оставшийся в живых Морозов казались ему каким-то черными воронами и столь изрядно надоели, что он готов был кончить с ними одним ударом.
По дворцу закипела работа. И в обыкновенной жизни обряд венчания обставлялся по возможности пышно; при дворце же, да еще в царствование Алексея Михайловича, готовились торжества неописуемые. Государь сам следил за устроением торжества. Кравчие, постельничие, боярские и дворянские дети метались как угорелые из конца в конец Москвы. Готовилось народное угощение, готовились забавы и игрища.
Было видно, что царь хочет отпраздновать свою свадьбу с полным весельем.
Петр хлопотал едва ли не больше других, почти все время проводя с государем, в то время, как жена его, Катерина, близко сошлась с Натальей Кирилловной. За три дня до свадьбы государь, распределяя порядок шествия, сказал Петру:
— Глянь-ко, Петр, наистарше боярыни Морозовой при нашем терему никого нету. Съезди к ней, князь, и скажи, что определил я ей стоять во главе боярынь и царице титул говорить! Съезди не мешкая и с ответом назад ворочайся!
Петр поклонился и вышел. В сопровождении Кряжа он поехал на двор Морозовой. Он был заинтересован и чего-то боялся. Ворота во двор были наглухо заперты.
Кряж сошел с коня и начал греметь кольцом. Во дворе глухо залаяли собаки. Потом в калитке поднялось волоковое оконце, и выглянувший привратник спросил:
— Кто там?
— Царский гонец! — сердито ответил Кряж. — Отворяй, что ли.
— Сейчас! — ответил привратник, захлопнув окно, и скрылся.
Наступило томительное ожидание.
Кони нетерпеливо фыркали и топтались на месте. Кряж ворчал:
— Ишь, воронье гнездо! Не боярыня, слышь, а черница какая-то! Коли ты юродивый — настежь ворота, а царский посол — так от ворот поворот!…
Наконец заскрипели ворота; князь Петр въехал на широкий двор и по обычаю тотчас спешился. Когда он подошел к крыльцу, ему навстречу вышел Терентий.
Это было так неожиданно для Петра, что он даже отшатнулся.
— Терентий, ты? — воскликнул он изумленно.
— Сам видишь! — ответил Терентий и спросил: — С чем к боярыне приехал? Али опала какая?
Петр оправился и ответил:
— Самой боярыне сказать приказано. Коли ты встретил меня, так и проводи до нее. Скажи, царский посол!
Терентий усмехнулся.
— Ей это не в удивление. У нее один царь: Христос. Ну да ин пойдем!
Петр вспыхнул от презрительного тона Терентия, но сдержался и пошел следом за ним по горницам, пропитанным запахом ладана. Терентий оставил его в одной из горниц, сказав:
— Подожди здесь. Сейчас выйдет! — и скрылся за маленькой дверью.
Петр остался один и с негодованием встряхнул головою.
«Позор всему роду Теряевых! Старший брат словно келарь послушник при опальной боярыне!» Никогда не ожидал, он такого зазора. За дверью раздавался сдержанный шепот, потом отворилась дверца, и в комнату вошла Морозова. Петр взглянул на нее и невольно смутился. В ее фигуре столько было величавой простоты, в ее лице столько суровой гордости, что Петр сразу почувствовал себя ничтожным мальчиком перед нею. Однако он оправился, поклонился ей наотмашь и сказал:
— Великий государь прислал меня до тебя, боярыня, чтобы быть тебе по чину на свадьбе во главе прочих боярынь и царице титул сказать!
Морозова склонила голову, потом выпрямилась и ответила Петру:
— Благодарю государя за честь, а только не могу я идти и дьявола радовать. Не могу потому, что служба у вас не Божья, а антихристова, что свадьба у царя скоморошья и что невместно мне, смиренной рабе Божьей, на скоморошьи игры взирать. Вам радость, а мне скорбь, потому — вижу, как вы, неразумные, все антихристу продались.
Краска залила лицо Петра. Он считал себя верным царским слугою. По его понятиям, царь был земной владыка, и оскорбление царя было для него оскорблением святыни. Он с изумлением воззрился на Морозову и сказал:
— Так ли слышу?
Она усмехнулась и ответила:
— Так, миленький, все так! Так и царю перескажи…
Петр, не поклонясь, повернулся и вышел от Морозовой, смущенный, взволнованный. Он уже собирался сесть на коня, как вдруг к нему спешно подбежал Терентий и, ухвативши его за руку, взволнованно сказал:
— Брат! Как старший после отца, заклинаю тебя: не передавай царю ее речи! Не ускоряй конца ее!… Скажи царю как-нибудь иначе; скажи просто, что недужится ей; пусть, коли будет что с нею, так не от нашего рода! — Голос его дрожал, и гордый Терентий умоляюще смотрел на брата.
Брат вспыхнул.
— Как она смела так на царя говорить? — Но доброе сердце его отошло тотчас при виде волнения Терентия.
— Хорошо, брат! — сказал он Терентию. — Скажу по-иному!
И, приехав во дворец, он сказал:
— Государь, боярыня отказалась. Просит слезно простить ее, потому, дескать, что ногами зело прискорбна: не может ни ходить, ни стоять…
Царь нахмурился и гневно ударил по налокотнику кресла.
— Знаю, знаю! — закричал он. — Она загордилась. Ну да попомнит она меня!…
А в это время у Морозовой происходила трогательная сцена. Инокини окружили Морозову и жалобно говорили:
— Отпусти нас, мати, чтобы не пострадать нам здесь!
А Морозова утешала их:
— Нет, голубицы мои; не бойтесь, мои миленькие, еще теперь за мной не будет присылки.
Она ушла в моленную и долго молилась там, с исступлением повторяя:
— Господи, сподоби меня пострадать за истину!
Терентий мрачно возвращался домой и думал, что близко время, когда он сбросит с себя маску притворства.
VI СВЫШЕ СИЛ
Темная зимняя ночь. В опочивальне князя Тугаева душно и мрачно. Большую комнату с низким потолком и с широкою печью слабо освещает трепетный свет лампадок. Высокая кровать под пышным балдахином кажется катафалком. На пуховой постели раскинувшись спит княгиня Анна Михайловна. Косы ее разметались. Она чему-то улыбается во сне и прерывисто дышит, а рядом с нею, облокотись на подушку, без сна лежит князь Тугаев, и лицо его с расширенными глазами изображает страх и страдание. Сбросил он с себя одеяло, расстегнул ворот рубахи, а все ему душно, жарко и неможется. С той роковой ночи, как приехал он к Анне с вестью о своем вдовстве, не было у него покоя ни на день, ни на час. Все видится она, постылая жена-покойница, искушение дьявола в образе Еремейки, вспоминаются страшные дни и часы страдания и смерти жены…
Как она мучилась! Как стонала! Как металась перед смертью, а потом вся скорчилась, почернела, словно спалил ее огонь…
Не простится такой грех вовеки! Обречен он на окаянство, на геенну огненную, на муки адские…
Глаза его расширились еще больше, и он в испуге вскочил с постели.
— Что это?…
В углу за печкой что-то зашевелилось; от стены отделилась какая-то тень, всколыхнулась и двинулась… Тугаев вытянул вперед руки и закричал не своим голосом. Анна проснулась и в испуге поднялась в постели.
— Павел, очнись, что с тобой? — закричала она.
Он тяжело вздохнул, провел рукою по лицу и огляделся растерянным взглядом.
— А? Что? — спросил он.
— Ты кричал; тебе что-то привиделось. Что с тобой? Отчего тебе снятся такие тревожные сны? Ты совсем изменился, мой сокол!
Он опустился в постель и лег навзничь. Капли холодного пота орошали его лоб.
— Ничего, Анна, ничего, голубка моя! Спи спокойно.
— Но ты тревожишься? Твое лицо в поту? — Она нежно притронулась к его лбу рукою. — Не спрыснуть ли тебя водою? Не почитать ли псалтырь?
Он слабо покачал головою.
— Нет, ничего не надо! Только укрой меня. Мне страшно.
Она обняла его, прижала его лицо к своей груди, и он, мало-помалу забылся тяжелым сном. Не спала теперь Анна Михайловна. «Что с ним такое, — думала она. — Неужели Господь так карает нас за ложь перед батюшкой с матушкой?» И она решила перед ними покаяться. Хотя и знала она, что наступит день, ночные страхи ее развеются и у нее не хватит духу привести в исполнение свое решение, но все же теперь она успокоилась и забылась сном рядом с мужем.
Невесела была их жизнь. Они почти никуда не выезжали, и у них почти никого не бывало. Она все время проводила в неустанной работе у себя в терему или ездила по монастырям, развозя дорогие вклады и молясь всем святым и угодникам. Он ездил только в свой полк, виделся только с Петром, постоянно был угрюм и мрачен, а иногда вдруг седлал коня, брал своего стремянного и уезжал из города на два, на три дня.
— И у Аннушки нашей нелады какие-то! — с горечью говорила княгиня Ольга Петровна своему мужу.
— Не говори! Только один Петр меня и радует.
— Терентий в староверцы отошел, а те словно отрезались. Другие времена настали! Так тяжко, что и сказать нельзя! Веселиться бы, радоваться, а они ровно в схиму готовятся…
Князь Тугаев не находил себе покоя. «Хоть бы перед кем покаяться, перед кем-нибудь душу излить! Впору иной раз идти на пожар, поклониться народу да и покаяться!»
Однажды в таком настроении он медленно ехал берегом Москвы-реки, когда встретился с князем Терентием, который возвращался от Морозовой. Уже давно влекло Тугаева к этому странному человеку, который казался ему загадочным. Он подъехал к нему и окликнул. Терентий поднял голову.
— А? Ты, князь? — сказал он Тутаеву, радушно с ним здороваясь. — Куда?
— А так! Промяться выехал, — ответил Тугаев и вдруг сказал: — Дозволь, Терентий Михайлович, с тобой перемолвиться словом!
Терентий взглянул на него и молча кивнул головою. Они поехали рядом. Тугаев тихо заговорил:
— Жить мне тяжко, Терентий Михайлович. На душе у меня туча черная. Извелся я совсем, измучился!…
Князь Терентий маяча посмотрел на него, и во взгляде его сверкнул луч участия.
Тугаев оживился и продолжал:
— Тайна у меня на душе. Давит она меня и мучает. Хочу тебе душу свою открыть…
Терентий произнес:
— Только потом не кайся. Иногда так-то бывает. Выложит человек перед человеком свою душу, а потом и сам не рад, и прежний друг в одночасье злым врагом делается. Подумай, а потом говори.
Тугаев встряхнул головою и с решимостью ответил:
— Все тебе как на духу поведаю! — и дрогнувшим голосом начал свою страшную исповедь…
Сперва рассказал он, как повенчали его, не смысля, по обету родительскому с нелюбимой женою. Как страдал он с нею и мучился, взяв на плечи свои непосильный крест. Как сломал он походы и сдружился с Петром. Как вернулся и увидел сестру их Анну, как полюбил ее. Как виделись они. Как колдовал он у Еремейки и что сделалось потом.
Голос его дрожал и доходил до шепота.
Князь Теряев давно уже остановил коня, и они стояли посреди дороги, оба взволнованные, бледные от ужаса внезапно раскрытой тайны.
— И нет мне теперь покоя, — тихо проговорил Тугаев, — и вижу я загубленные жизни, и свою, и Анны! И не знаю выхода. Вот я встретил тебя, поведал как на духу, тайну свою и теперь в твоей власти! Хочешь, иди в приказ и скажи о моем окаянстве!…
Терентий скорбно покачал головою и ответил:
— Господи! Господи! Греха-то сколько! Не знамение ли это антихриста? Что могут сделать люди с тобою? Бог наказует тебя! Загубил ты две жизни, двух жен своих; над душой сестры моей насмеялся. У людей нет на тебя наказания. Иди в монастырь и там свой грех замаливай!
— Тяжко мне! Тяжко, — застонал Тугаев и склонил голову на шею лошади.
Терентия охватила жалость к этому человеку. Он положил руку на его плечо и сказал ему задушевным голосом:
— Бог простит! Он все видит, и ни одна покаянная слеза твоя не упадет даром. Время теперь страшное, пришел антихрист со слугами своими, и благо тому, кто вовремя успел принести покаяние! Иди в монастырь, не мешкай…
Тугаев встрепенулся и, взглянув на Терентия, сказал:
— Спасибо тебе, князь! Указал ты мне путь истинный!…
Князь сложил двуперстно руку и осенил Тугаева крестным знамением.
— Мир с тобою, мой бедный брат! — сказал он. — Иди и поборай дьявола!…
Князь порывисто поцеловал Терентию плечо и погнал коня во всю его конскую мочь…
Как она мучилась! Как стонала! Как металась перед смертью, а потом вся скорчилась, почернела, словно спалил ее огонь…
Не простится такой грех вовеки! Обречен он на окаянство, на геенну огненную, на муки адские…
Глаза его расширились еще больше, и он в испуге вскочил с постели.
— Что это?…
В углу за печкой что-то зашевелилось; от стены отделилась какая-то тень, всколыхнулась и двинулась… Тугаев вытянул вперед руки и закричал не своим голосом. Анна проснулась и в испуге поднялась в постели.
— Павел, очнись, что с тобой? — закричала она.
Он тяжело вздохнул, провел рукою по лицу и огляделся растерянным взглядом.
— А? Что? — спросил он.
— Ты кричал; тебе что-то привиделось. Что с тобой? Отчего тебе снятся такие тревожные сны? Ты совсем изменился, мой сокол!
Он опустился в постель и лег навзничь. Капли холодного пота орошали его лоб.
— Ничего, Анна, ничего, голубка моя! Спи спокойно.
— Но ты тревожишься? Твое лицо в поту? — Она нежно притронулась к его лбу рукою. — Не спрыснуть ли тебя водою? Не почитать ли псалтырь?
Он слабо покачал головою.
— Нет, ничего не надо! Только укрой меня. Мне страшно.
Она обняла его, прижала его лицо к своей груди, и он, мало-помалу забылся тяжелым сном. Не спала теперь Анна Михайловна. «Что с ним такое, — думала она. — Неужели Господь так карает нас за ложь перед батюшкой с матушкой?» И она решила перед ними покаяться. Хотя и знала она, что наступит день, ночные страхи ее развеются и у нее не хватит духу привести в исполнение свое решение, но все же теперь она успокоилась и забылась сном рядом с мужем.
Невесела была их жизнь. Они почти никуда не выезжали, и у них почти никого не бывало. Она все время проводила в неустанной работе у себя в терему или ездила по монастырям, развозя дорогие вклады и молясь всем святым и угодникам. Он ездил только в свой полк, виделся только с Петром, постоянно был угрюм и мрачен, а иногда вдруг седлал коня, брал своего стремянного и уезжал из города на два, на три дня.
— И у Аннушки нашей нелады какие-то! — с горечью говорила княгиня Ольга Петровна своему мужу.
— Не говори! Только один Петр меня и радует.
— Терентий в староверцы отошел, а те словно отрезались. Другие времена настали! Так тяжко, что и сказать нельзя! Веселиться бы, радоваться, а они ровно в схиму готовятся…
Князь Тугаев не находил себе покоя. «Хоть бы перед кем покаяться, перед кем-нибудь душу излить! Впору иной раз идти на пожар, поклониться народу да и покаяться!»
Однажды в таком настроении он медленно ехал берегом Москвы-реки, когда встретился с князем Терентием, который возвращался от Морозовой. Уже давно влекло Тугаева к этому странному человеку, который казался ему загадочным. Он подъехал к нему и окликнул. Терентий поднял голову.
— А? Ты, князь? — сказал он Тутаеву, радушно с ним здороваясь. — Куда?
— А так! Промяться выехал, — ответил Тугаев и вдруг сказал: — Дозволь, Терентий Михайлович, с тобой перемолвиться словом!
Терентий взглянул на него и молча кивнул головою. Они поехали рядом. Тугаев тихо заговорил:
— Жить мне тяжко, Терентий Михайлович. На душе у меня туча черная. Извелся я совсем, измучился!…
Князь Терентий маяча посмотрел на него, и во взгляде его сверкнул луч участия.
Тугаев оживился и продолжал:
— Тайна у меня на душе. Давит она меня и мучает. Хочу тебе душу свою открыть…
Терентий произнес:
— Только потом не кайся. Иногда так-то бывает. Выложит человек перед человеком свою душу, а потом и сам не рад, и прежний друг в одночасье злым врагом делается. Подумай, а потом говори.
Тугаев встряхнул головою и с решимостью ответил:
— Все тебе как на духу поведаю! — и дрогнувшим голосом начал свою страшную исповедь…
Сперва рассказал он, как повенчали его, не смысля, по обету родительскому с нелюбимой женою. Как страдал он с нею и мучился, взяв на плечи свои непосильный крест. Как сломал он походы и сдружился с Петром. Как вернулся и увидел сестру их Анну, как полюбил ее. Как виделись они. Как колдовал он у Еремейки и что сделалось потом.
Голос его дрожал и доходил до шепота.
Князь Теряев давно уже остановил коня, и они стояли посреди дороги, оба взволнованные, бледные от ужаса внезапно раскрытой тайны.
— И нет мне теперь покоя, — тихо проговорил Тугаев, — и вижу я загубленные жизни, и свою, и Анны! И не знаю выхода. Вот я встретил тебя, поведал как на духу, тайну свою и теперь в твоей власти! Хочешь, иди в приказ и скажи о моем окаянстве!…
Терентий скорбно покачал головою и ответил:
— Господи! Господи! Греха-то сколько! Не знамение ли это антихриста? Что могут сделать люди с тобою? Бог наказует тебя! Загубил ты две жизни, двух жен своих; над душой сестры моей насмеялся. У людей нет на тебя наказания. Иди в монастырь и там свой грех замаливай!
— Тяжко мне! Тяжко, — застонал Тугаев и склонил голову на шею лошади.
Терентия охватила жалость к этому человеку. Он положил руку на его плечо и сказал ему задушевным голосом:
— Бог простит! Он все видит, и ни одна покаянная слеза твоя не упадет даром. Время теперь страшное, пришел антихрист со слугами своими, и благо тому, кто вовремя успел принести покаяние! Иди в монастырь, не мешкай…
Тугаев встрепенулся и, взглянув на Терентия, сказал:
— Спасибо тебе, князь! Указал ты мне путь истинный!…
Князь сложил двуперстно руку и осенил Тугаева крестным знамением.
— Мир с тобою, мой бедный брат! — сказал он. — Иди и поборай дьявола!…
Князь порывисто поцеловал Терентию плечо и погнал коня во всю его конскую мочь…
VII ГРОЗА
На другой день после этой беседы князь и княгиня Тугаевы, простившись со стариками Теряевыми, тронулись в дальний путь.
— С чего надумались? — спрашивал у князя Петр. — Теперь у нас самое веселье. Вскорости весна начнется, охоты!
— Не до того нам, — ответил Тугаев, — поездим по святым монастырям, за грехи свои помолимся. До сей поры одна Аннушка ездила, а теперь и я с нею.
И они поехали в двух возках, взяв с собою только десяток слуг.
— Дела! — говорил жизнерадостный Петр своей жене. — Людям бы веселиться, ан на них грусть-тоска так и лезет! С чего?
— Грехи, надо быть, одолели, — задумчиво отвечала Катерина.
— У них-то грехи?…
Катерина тихо кивнула головою.
— На верху-то слухи ходят, что жена его первая неспроста померла!
Петр вздрогнул, и глаза его сверкнули гневом.
— Катерина! — грозно сказал он. — При мне таких слов не говори! Не учил я тебя еще; как бы не начал!…
Дела!
Это слово теперь переносилось с уст на уста. С новым встретилось старое в лице боярыни Морозовой и все с напряжением и тревогой следили за ее неравной борьбою.
— Боярыня, — говорил Терентий Морозовой, — во дворце царь что ни день ждет тебя с поклоном. Чего не идешь ты? Грозу на себя кликаешь!…
— Сестрица, голубушка, — говорила ей княгиня Урусова, — муж сказывал, царь больно на тебя серчает. Иди скорее, поклонись!…
Морозова улыбалась им обоим в ответ.
— Ах вы, мои заступники! Миленькие вы мои! Как же, подумайте, золотые, я к царю поеду? Приеду, войду, тут меня архиереи благословлять троеперстно станут, приму ли на душу такое поругание? Войду, говорить стану. Поначалу царя благоверным наречи. Благоверным! Подумайте, милостивцы. А какой же он благоверный, коли он слуга антихриста? А там ему и руку целовать надо. Тьфу! Не возьму на душу греха такого!
Терентий молчал, чувствуя правоту ее, а княгиня, сестра ее, умиляясь, говорила:
— Не оставлю я тебя, страстотерпица! С тобою муку приму!
— Мати Феодора, отпусти нас! — просили трусливые инокини.
— Подождите, милые! Придет беда, сама укажу вам, а теперь скучно мне без вас будет!
— Царский посол! — доложила однажды испуганная Меланья.
— Что ж, пусть войдет, — ответила Морозова, и в горницу к ней вошел боярин Троекуров, лицом красный как свекла, толстый как боров, с рыжею бородою и рыжими бровями кустиками.
— Уф! — заговорил он, отираясь платком. — Что ж это ты, боярыня, супротивничаешь? Ась?
— Ты хоть лоб-то перекрести, слуга антихристов, — спокойно заметила ему Морозова.
— Лоб? Ах ты! Вот вошел, и сейчас лукавый попутал!
Боярин истово помолился на образа и снова обратился к Морозовой.
— Что ж это ты строишь, мать? — грозно заговорил он. — Царь поженился, в радостях, а ты хоть бы челом ему побила, на радости поздравила. Вишь, на свадьбу не поехала и теперь кочевряжишься!…
Боярыня слушала его с кроткой улыбкой.
Он был ровесник ее покойного мужа, пировал на ее свадьбе, помнил ее красу и величие, и теперь приходил прямо в раж.
— Эх, живи боярин Глеб Иванович! Взял бы он плеть шелковую… Ты что думаешь себе? Перед царем ты козявка малая. Царь повелит, и тебя на цепях притащат! Чего молчишь, гордячка? Али не дело говорю? Вот что! Царь прислал меня, чтобы я тебя честью уговорил. Так сказывай теперь: приедешь к царю или нет?
— Нет!
— Как? — боярин даже попятился и сел с размаху на коник.
— Так, Степан Трофимович, нечего мне у царя твоего делать. Он так думает, а я так! Зла царю я не делаю и дивлюсь только, за что такой гнев на мое убожество!
— Тьфу! — обозлился Троекуров. — Ради Ивашки одумайся!
— А что могут младенцу сделать?
— Ну-ну! Однако и заноза ты, Прокофьевна! Теперь уж на себя пеняй, распрекрасная!
— Челом тебе, боярин! Чего в случае, помяни меня, убогую, в молитвах!
— Помяну, помяну! — пробормотал боярин, уходя от Морозовой, и тяжко вздыхая влез на своего коня.
После него был с таким же увещанием князь Урусов, муж ее сестры.
— Эх, сестрица, — говорил он ей, — что тебе? Съездила, поклонилась, а там опять у тебя и келейницы, и юродивые, и весь обиход. Веруй себе по-своему!
— Ах, князь, князь, — с укором сказала ему Морозова, — чему учишь? А? Господа моего обмануть учишь! Разве от Него скроюсь?!
Князь сконфузился и ни с чем вернулся к царю. Царь сидел в думе. С ним, кроме бояр, сидели патриарх, его духовник, архиереи и настоятель Чудовского монастыря. Царь выслушал доклад Урусова и гневно нахмурился.
— Тяжело ей бороться со мною, — глухо сказал он, — один кто из нас беспременно одолеет!
Терентий побледнел в страхе.
— Ну-ну! Будем ее из дому изгонять и на суд ваш, пастыри, отдадим. Пусть уж напрямо скажет, како верует?…
— Давно говорили тебе, государь, про это, — вкрадчиво сказал чудовский архимандрит Иоаким, — гордыню ее с корнем вырвать надобно, как сорную траву из злака!
— Так и будет! — решительно сказал царь, вставая. — Не то она только всю Москву мне мутит! Ин быть по сему. Ты, старец, — обратился он к Иоакиму, — и сыск над ней учинишь! К тебе дьяка дам!
Терентий, себя не помня, выскочил из дворца и помчался к Морозовой.
— Берегись, боярыня! Царь на тебя распалился лютым гневом и на тебя людей посылает! Спасайся!
Морозова просияла и словно выросла. Она протянула руки Терентию и братски его поцеловала.
— Весть принес ты мне радостную, голубь мой! Пострадать за Господа — великая честь!
Терентий затрепетал от восторга и умиления, и лицо его сразу оросилось слезами.
Морозова спешно пошла по кельям своих инокинь.
— Матушки вы мои, — говорила она им, — время мое пришло. Идите! Может, Господь где вас и сохранит, а меня благословите на дело Божье и помолитесь обо мне, чтобы укрепил меня Господь!
— Сестрица! — вбежала к ней княгиня Урусова. — Час, не более, к тебе с сыском придут!
— Господь с ними! Я готова! — ответила Морозова.
— И я с тобою!
— Благослови тебя Бог, миленькая!
Старицы спешно оставили дом Морозовой, юродивые и нищие разбежались, оставив двери и ворота раскрытыми настежь.
Князь съехал со двора Морозовой, но не мог покинуть ее и остался на улице следить за домом в темноте ночи.
Он знал, что теперь об эту позднюю пору царь с думою сидит в Грановитой палате и заметит его отсутствие, но страх за Морозову, за свою первую любовь, осилил страх вины перед царем, и он оставался за углом дома.
— С чего надумались? — спрашивал у князя Петр. — Теперь у нас самое веселье. Вскорости весна начнется, охоты!
— Не до того нам, — ответил Тугаев, — поездим по святым монастырям, за грехи свои помолимся. До сей поры одна Аннушка ездила, а теперь и я с нею.
И они поехали в двух возках, взяв с собою только десяток слуг.
— Дела! — говорил жизнерадостный Петр своей жене. — Людям бы веселиться, ан на них грусть-тоска так и лезет! С чего?
— Грехи, надо быть, одолели, — задумчиво отвечала Катерина.
— У них-то грехи?…
Катерина тихо кивнула головою.
— На верху-то слухи ходят, что жена его первая неспроста померла!
Петр вздрогнул, и глаза его сверкнули гневом.
— Катерина! — грозно сказал он. — При мне таких слов не говори! Не учил я тебя еще; как бы не начал!…
Дела!
Это слово теперь переносилось с уст на уста. С новым встретилось старое в лице боярыни Морозовой и все с напряжением и тревогой следили за ее неравной борьбою.
— Боярыня, — говорил Терентий Морозовой, — во дворце царь что ни день ждет тебя с поклоном. Чего не идешь ты? Грозу на себя кликаешь!…
— Сестрица, голубушка, — говорила ей княгиня Урусова, — муж сказывал, царь больно на тебя серчает. Иди скорее, поклонись!…
Морозова улыбалась им обоим в ответ.
— Ах вы, мои заступники! Миленькие вы мои! Как же, подумайте, золотые, я к царю поеду? Приеду, войду, тут меня архиереи благословлять троеперстно станут, приму ли на душу такое поругание? Войду, говорить стану. Поначалу царя благоверным наречи. Благоверным! Подумайте, милостивцы. А какой же он благоверный, коли он слуга антихриста? А там ему и руку целовать надо. Тьфу! Не возьму на душу греха такого!
Терентий молчал, чувствуя правоту ее, а княгиня, сестра ее, умиляясь, говорила:
— Не оставлю я тебя, страстотерпица! С тобою муку приму!
— Мати Феодора, отпусти нас! — просили трусливые инокини.
— Подождите, милые! Придет беда, сама укажу вам, а теперь скучно мне без вас будет!
— Царский посол! — доложила однажды испуганная Меланья.
— Что ж, пусть войдет, — ответила Морозова, и в горницу к ней вошел боярин Троекуров, лицом красный как свекла, толстый как боров, с рыжею бородою и рыжими бровями кустиками.
— Уф! — заговорил он, отираясь платком. — Что ж это ты, боярыня, супротивничаешь? Ась?
— Ты хоть лоб-то перекрести, слуга антихристов, — спокойно заметила ему Морозова.
— Лоб? Ах ты! Вот вошел, и сейчас лукавый попутал!
Боярин истово помолился на образа и снова обратился к Морозовой.
— Что ж это ты строишь, мать? — грозно заговорил он. — Царь поженился, в радостях, а ты хоть бы челом ему побила, на радости поздравила. Вишь, на свадьбу не поехала и теперь кочевряжишься!…
Боярыня слушала его с кроткой улыбкой.
Он был ровесник ее покойного мужа, пировал на ее свадьбе, помнил ее красу и величие, и теперь приходил прямо в раж.
— Эх, живи боярин Глеб Иванович! Взял бы он плеть шелковую… Ты что думаешь себе? Перед царем ты козявка малая. Царь повелит, и тебя на цепях притащат! Чего молчишь, гордячка? Али не дело говорю? Вот что! Царь прислал меня, чтобы я тебя честью уговорил. Так сказывай теперь: приедешь к царю или нет?
— Нет!
— Как? — боярин даже попятился и сел с размаху на коник.
— Так, Степан Трофимович, нечего мне у царя твоего делать. Он так думает, а я так! Зла царю я не делаю и дивлюсь только, за что такой гнев на мое убожество!
— Тьфу! — обозлился Троекуров. — Ради Ивашки одумайся!
— А что могут младенцу сделать?
— Ну-ну! Однако и заноза ты, Прокофьевна! Теперь уж на себя пеняй, распрекрасная!
— Челом тебе, боярин! Чего в случае, помяни меня, убогую, в молитвах!
— Помяну, помяну! — пробормотал боярин, уходя от Морозовой, и тяжко вздыхая влез на своего коня.
После него был с таким же увещанием князь Урусов, муж ее сестры.
— Эх, сестрица, — говорил он ей, — что тебе? Съездила, поклонилась, а там опять у тебя и келейницы, и юродивые, и весь обиход. Веруй себе по-своему!
— Ах, князь, князь, — с укором сказала ему Морозова, — чему учишь? А? Господа моего обмануть учишь! Разве от Него скроюсь?!
Князь сконфузился и ни с чем вернулся к царю. Царь сидел в думе. С ним, кроме бояр, сидели патриарх, его духовник, архиереи и настоятель Чудовского монастыря. Царь выслушал доклад Урусова и гневно нахмурился.
— Тяжело ей бороться со мною, — глухо сказал он, — один кто из нас беспременно одолеет!
Терентий побледнел в страхе.
— Ну-ну! Будем ее из дому изгонять и на суд ваш, пастыри, отдадим. Пусть уж напрямо скажет, како верует?…
— Давно говорили тебе, государь, про это, — вкрадчиво сказал чудовский архимандрит Иоаким, — гордыню ее с корнем вырвать надобно, как сорную траву из злака!
— Так и будет! — решительно сказал царь, вставая. — Не то она только всю Москву мне мутит! Ин быть по сему. Ты, старец, — обратился он к Иоакиму, — и сыск над ней учинишь! К тебе дьяка дам!
Терентий, себя не помня, выскочил из дворца и помчался к Морозовой.
— Берегись, боярыня! Царь на тебя распалился лютым гневом и на тебя людей посылает! Спасайся!
Морозова просияла и словно выросла. Она протянула руки Терентию и братски его поцеловала.
— Весть принес ты мне радостную, голубь мой! Пострадать за Господа — великая честь!
Терентий затрепетал от восторга и умиления, и лицо его сразу оросилось слезами.
Морозова спешно пошла по кельям своих инокинь.
— Матушки вы мои, — говорила она им, — время мое пришло. Идите! Может, Господь где вас и сохранит, а меня благословите на дело Божье и помолитесь обо мне, чтобы укрепил меня Господь!
— Сестрица! — вбежала к ней княгиня Урусова. — Час, не более, к тебе с сыском придут!
— Господь с ними! Я готова! — ответила Морозова.
— И я с тобою!
— Благослови тебя Бог, миленькая!
Старицы спешно оставили дом Морозовой, юродивые и нищие разбежались, оставив двери и ворота раскрытыми настежь.
Князь съехал со двора Морозовой, но не мог покинуть ее и остался на улице следить за домом в темноте ночи.
Он знал, что теперь об эту позднюю пору царь с думою сидит в Грановитой палате и заметит его отсутствие, но страх за Морозову, за свою первую любовь, осилил страх вины перед царем, и он оставался за углом дома.
VIII ВО СЛАВУ ГОСПОДА!
Долго ждал Терентий. Подошла уже глухая полночь, когда к раскрытым настежь воротам неслышно подъехали пошевни, и из них вылезли друг за другом три человека.
Терентий стал всматриваться в их лица и при ясном лунном свете сразу узнал архимандрита Иоакима.
— А этот — дьяк Ларион Иванович, думный дьяк. А этот, — Терентий перегнулся в седле, — этот — дьякон Иосиф. Ишь, сколько их наехало!
Они с шумом пошли во двор, громко сказав слугам:
— Подержите коней!
Их голоса и шага услышали Морозова с сестрою и задрожали от страха, но через мгновение оправились.
— Сестрица, — сказала княгиня, — помоги нам Господь и ангелы. Совершим метание!
Они совершили семь поклонов, потом бросились в объятья друг друга и крепко поцеловались.
— С нами Христос! — сказала Морозова. — Теперь поляжем, княгиня!
И, задув огонь, они полегли: Морозова в свою постель, а княгиня торопливо скрылась в ближний чуланчик, где до того спала Меланья, и легла на лавку.
Почти тотчас вошли к ним посланные.
— Эй, огня! Кто там есть! — закричал в темных горницах дьяк. Испуганный слуга принес светец, и они вошли в опочивальню боярыни.
Архимандрит прямо подошел к ней.
— Ты боярыня Морозова?
— Я! — не вставая, ответила боярыня.
— Государь до тебя прислал спросить: как крестишься? Встань и ответствуй!
Морозова протянула руку с двуперстным сложением и твердо ответила:
— Так!
— Гм! — ответил несколько смущенный архимандрит. — А были у тебя тут старица Меланья и прочие инокини. Они где? Сказывай без утайки!
— По милости Божьей и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом дому нашем были завсегда отворены настежь ворота для странных, убогих и нищих. Были тогда и Меланьи, и Степаниды, и Карпы, и Александры. Ныне ж никого нет!
— Ну-ну, поищем! Ларион Иванович, делай сыск!
Дьяк Иванов, худой как щепа, с острой козлиною бородкою, щурясь и шмыгая носом, стал шарить по всем углам, вошел в чулан и вдруг нащупал женское тело.
— Здесь! — закричал он и поспешно спросил: — Кто ты есть?
— Я князя Петра жена, Евдокия Урусова!
Словно ошпаренный выскочил дьяк из чулана. Был он думным дьяком и хорошо знал, что за сила князь Петр.
Терентий стал всматриваться в их лица и при ясном лунном свете сразу узнал архимандрита Иоакима.
— А этот — дьяк Ларион Иванович, думный дьяк. А этот, — Терентий перегнулся в седле, — этот — дьякон Иосиф. Ишь, сколько их наехало!
Они с шумом пошли во двор, громко сказав слугам:
— Подержите коней!
Их голоса и шага услышали Морозова с сестрою и задрожали от страха, но через мгновение оправились.
— Сестрица, — сказала княгиня, — помоги нам Господь и ангелы. Совершим метание!
Они совершили семь поклонов, потом бросились в объятья друг друга и крепко поцеловались.
— С нами Христос! — сказала Морозова. — Теперь поляжем, княгиня!
И, задув огонь, они полегли: Морозова в свою постель, а княгиня торопливо скрылась в ближний чуланчик, где до того спала Меланья, и легла на лавку.
Почти тотчас вошли к ним посланные.
— Эй, огня! Кто там есть! — закричал в темных горницах дьяк. Испуганный слуга принес светец, и они вошли в опочивальню боярыни.
Архимандрит прямо подошел к ней.
— Ты боярыня Морозова?
— Я! — не вставая, ответила боярыня.
— Государь до тебя прислал спросить: как крестишься? Встань и ответствуй!
Морозова протянула руку с двуперстным сложением и твердо ответила:
— Так!
— Гм! — ответил несколько смущенный архимандрит. — А были у тебя тут старица Меланья и прочие инокини. Они где? Сказывай без утайки!
— По милости Божьей и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом дому нашем были завсегда отворены настежь ворота для странных, убогих и нищих. Были тогда и Меланьи, и Степаниды, и Карпы, и Александры. Ныне ж никого нет!
— Ну-ну, поищем! Ларион Иванович, делай сыск!
Дьяк Иванов, худой как щепа, с острой козлиною бородкою, щурясь и шмыгая носом, стал шарить по всем углам, вошел в чулан и вдруг нащупал женское тело.
— Здесь! — закричал он и поспешно спросил: — Кто ты есть?
— Я князя Петра жена, Евдокия Урусова!
Словно ошпаренный выскочил дьяк из чулана. Был он думным дьяком и хорошо знал, что за сила князь Петр.