Страница:
— Чего ты? — спросил архимандрит.
Дьяк только тряс головою.
— Тамо… тамо… княгиня Урусова!
— Княгиня Урусова! — воскликнул изумленный архимандрит, но тотчас принял важный вид и грозно сказал:
— Спроси, как крестится?
— Не смею! — ответил дьяк. — Нас до Морозовой посылали!
— Спрашивай, волчья сыть! — заревел Иоаким.
Дьяк трусливо заглянул в чулан.
— Кккак… крестишься, княгинюшка? — замирающим голосом спросил он.
— Так! — твердо ответила Урусова и вытянула руку со сложенными двумя перстами.
— Ай-ай-ай! — загнусил дьяк. — Что же теперь делать?
— Побудь да поблюди их, а я живо! — сказал архимандрит и, выйдя из дому, спешно поехал во дворец. Царь ждал его со всею думою.
— Государь, — сказал Иоаким, кланяясь, — как повелишь: там сестра ее Евдокия, княгиня Урусова. Обе сопротивляются крепко.
— Возьми и ту! — угрюмо ответил царь и глянул на князя Урусова. Тот не повел и бровью[75].
Иоаким вернулся.
— Ну, боярыня, — сказал он ей строго, — понеже не умела жить ты в покорении, но в прекословии своем утвердилася, а потому царское повеление постигнет тебя, и из дому ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и иди отсюда!
— Скорбна ногами зело, старче, — насмешливо ответила Морозова, — ни стоять, ни ходить не могу!
— А ты, княгиня?
— И я тож!
Иоаким покраснел от досады.
— Эй! Посадите их на стулы и вон несите!
Люди тотчас ухватили сестер, посадили их на кресла и понесли вон из горниц.
— Матушка! — раздался крик ее сына, и он подбежал к ней.
— Иди прочь! — закричал на него дьяк.
— Дайте проститься! — в первый раз взмолилась Морозова и обняла своего сына.
— Прощай, Иваша! Прощай, сокол мой!
Мальчик плакал. Их разлучили насильно.
Потом заковали обеих сестер и вместе с креслами посадили их в подклети.
Терентий тотчас въехал во двор, едва скрылись царские слуги. Он подбежал к клетям и страстно прижался лицом к двери.
— Мати, благослови и меня на страдания! — вскричал он.
— Благословляю тебя на жизнь в миру! — нежно и ласково ответила Морозова. — Иди, Терентий, прочь теперь. Неравно увидят, и тебе худо будет!
Через два дня взяли Морозову в Чудов монастырь и привели в палату.
Там заседал целый синклит. Митрополит Крутицкий Павел был во главе, сидел тот же Иоаким, думные дьяки и много попов.
— Феодосия, чадо мое! — ласково заговорил Павел. — Опомнись! Наговорили это тебе старцы и старицы, а ты довела себя до такого поношения!
— Не старцы и старицы, а слуги Христовы! — ответила Морозова, не вставая со стула, на котором сидела.
— О, овца заблудшая…
— Вы заблудшие, а не я!
— Не перебивай речи…
— И слушать вас зазорно!
— Истинно ты бесом обуяна, — с горечью сказал Павел, — ответствуй спроста. По тем служебникам, по которым царь причащается, и благоверная царица, и царевич, и царевны, причащаешься ли ты?
Морозова только усмехнулась.
— Известно, нет! Потому я знаю, что царь по развращенным Никоном изданиям служебников причащается.
— Как же ты об нас всех думаешь? — с гневом вопросил Павел. — Что? Мы все еретики?
— Ясно, что все вы подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми как блевотиною наблевал, а вы теперь его скверненье подлизываете!
— Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!
— Я дочь Христова!
— Врешь, бесова! В железа ее!…
Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.
Она же пела и славила Господа.
Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над нею за ее упорство.
Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.
Царь пытливо посматривал на него и качал головою или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.
Царь говорил Петру:
— Что брат твой? Никак, и он старой веры и за Морозову мне супротивник!
Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.
— Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.
— Все ли? — недоверчиво говорил царь и задумывался.
Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодою женой.
IX НЕБЕСНАЯ КАРА
X ТЯЖКИЕ ВРЕМЕНА
XI ИССТУПЛЕННЫЕ
Дьяк только тряс головою.
— Тамо… тамо… княгиня Урусова!
— Княгиня Урусова! — воскликнул изумленный архимандрит, но тотчас принял важный вид и грозно сказал:
— Спроси, как крестится?
— Не смею! — ответил дьяк. — Нас до Морозовой посылали!
— Спрашивай, волчья сыть! — заревел Иоаким.
Дьяк трусливо заглянул в чулан.
— Кккак… крестишься, княгинюшка? — замирающим голосом спросил он.
— Так! — твердо ответила Урусова и вытянула руку со сложенными двумя перстами.
— Ай-ай-ай! — загнусил дьяк. — Что же теперь делать?
— Побудь да поблюди их, а я живо! — сказал архимандрит и, выйдя из дому, спешно поехал во дворец. Царь ждал его со всею думою.
— Государь, — сказал Иоаким, кланяясь, — как повелишь: там сестра ее Евдокия, княгиня Урусова. Обе сопротивляются крепко.
— Возьми и ту! — угрюмо ответил царь и глянул на князя Урусова. Тот не повел и бровью[75].
Иоаким вернулся.
— Ну, боярыня, — сказал он ей строго, — понеже не умела жить ты в покорении, но в прекословии своем утвердилася, а потому царское повеление постигнет тебя, и из дому ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и иди отсюда!
— Скорбна ногами зело, старче, — насмешливо ответила Морозова, — ни стоять, ни ходить не могу!
— А ты, княгиня?
— И я тож!
Иоаким покраснел от досады.
— Эй! Посадите их на стулы и вон несите!
Люди тотчас ухватили сестер, посадили их на кресла и понесли вон из горниц.
— Матушка! — раздался крик ее сына, и он подбежал к ней.
— Иди прочь! — закричал на него дьяк.
— Дайте проститься! — в первый раз взмолилась Морозова и обняла своего сына.
— Прощай, Иваша! Прощай, сокол мой!
Мальчик плакал. Их разлучили насильно.
Потом заковали обеих сестер и вместе с креслами посадили их в подклети.
Терентий тотчас въехал во двор, едва скрылись царские слуги. Он подбежал к клетям и страстно прижался лицом к двери.
— Мати, благослови и меня на страдания! — вскричал он.
— Благословляю тебя на жизнь в миру! — нежно и ласково ответила Морозова. — Иди, Терентий, прочь теперь. Неравно увидят, и тебе худо будет!
Через два дня взяли Морозову в Чудов монастырь и привели в палату.
Там заседал целый синклит. Митрополит Крутицкий Павел был во главе, сидел тот же Иоаким, думные дьяки и много попов.
— Феодосия, чадо мое! — ласково заговорил Павел. — Опомнись! Наговорили это тебе старцы и старицы, а ты довела себя до такого поношения!
— Не старцы и старицы, а слуги Христовы! — ответила Морозова, не вставая со стула, на котором сидела.
— О, овца заблудшая…
— Вы заблудшие, а не я!
— Не перебивай речи…
— И слушать вас зазорно!
— Истинно ты бесом обуяна, — с горечью сказал Павел, — ответствуй спроста. По тем служебникам, по которым царь причащается, и благоверная царица, и царевич, и царевны, причащаешься ли ты?
Морозова только усмехнулась.
— Известно, нет! Потому я знаю, что царь по развращенным Никоном изданиям служебников причащается.
— Как же ты об нас всех думаешь? — с гневом вопросил Павел. — Что? Мы все еретики?
— Ясно, что все вы подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми как блевотиною наблевал, а вы теперь его скверненье подлизываете!
— Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!
— Я дочь Христова!
— Врешь, бесова! В железа ее!…
Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.
Она же пела и славила Господа.
Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над нею за ее упорство.
Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.
Царь пытливо посматривал на него и качал головою или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.
Царь говорил Петру:
— Что брат твой? Никак, и он старой веры и за Морозову мне супротивник!
Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.
— Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.
— Все ли? — недоверчиво говорил царь и задумывался.
Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодою женой.
IX НЕБЕСНАЯ КАРА
Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женою; равно и волхование казалось тяжким преступлением.
Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.
Они давили и терзали его.
Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты и взгляд сделался тревожен и пуглив.
— Анна, — говорил он иногда ночью жене своей, — не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!
Анна трепетала.
— Сокол мой ясный, что с тобою? Какая кручина у тебя? Скажи мне!
Он слабо улыбнулся однажды и сказал:
— Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!…
Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?
Молиться, молиться!
Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.
— Постой, золотая моя, — говорил он жене, — я к старцу схожу. А ты молись!…
И он шел и каялся в своем страшном грехе. Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:
— Иди в монастырь, схиму прими — и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!
Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:
— Молись, Анна, обо мне!
— Скажи, что на душе у тебя?
Он молчал. Сказать ей — это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.
— Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, — говорил он ей в редкие минуты спокойствия, — ради любви этой пошел бы я на всякие муки.
— Для чего же муки, милый? — со стоном говорила Анна. — Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобою.
— Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!
Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.
Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.
Это было в странноприимном доме при Череменецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.
Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.
Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:
— Ты? Ты? Опять!…
В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.
Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.
Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…
— Ты?…— с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.
Он вздрогнул.
— Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!
Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.
Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…
Анна слушала и трепетала.
Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.
— Иди в монастырь! Я тоже уйду!
— Но я люблю тебя, Анна!
— Прочь! Прими руки… окаянный!
— Что?
Князь вскочил как ужаленный и схватился раками за голову.
— Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! — твердила, дрожа, Анна.
Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.
— Куда? — остановил его привратник.
— Прочь! — оттолкнул он его с силою и выбежал за ограду.
Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.
— Проклят, проклят! — бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льда.
— Братии, душа гибнет! Спасайте! — закричал испуганный привратник.
— Боже, спаси и помилуй!
— Проклят, проклят! — твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.
— Опять ты! — закричал он исступленно и рванулся вперед.
— Сгиб! — раздался вопль с берега.
При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.
Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.
— Затянуло под лед, — толковали они потом.
— Ох, грехи тяжкие!
— Кто княгине-то скажет, милостивцы! — печалился ключник.
А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась. Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.
— Опамятовалась! — с тихой улыбкою сказал он и взглянул на нее с нежным участием.
— Отче, — робко спросила она, — где супруг мой?
Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:
— Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…
— Где муж? — повторяла Анна.
— Там, — старец поднял глаза кверху, — где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!…
— Он принял схиму?…
— Навечно…
— Так скоро? Сколько же я лежала?
— Он утоп, дочь моя! — тихо ответил ей старец.
— Как?
Анна поднялась и села, бледная, как плат.
— Утоп по неразумию.
И старец рассказал про смерть ее мужа.
— И тела нет… вот весною лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!
— Божья кара! Божий суд! — вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.
— Что, доченька, что, милая?…
Она неясно бормотала:
— Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!
— Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!
Он опустился рядом с нею на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.
Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.
Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.
Они давили и терзали его.
Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты и взгляд сделался тревожен и пуглив.
— Анна, — говорил он иногда ночью жене своей, — не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!
Анна трепетала.
— Сокол мой ясный, что с тобою? Какая кручина у тебя? Скажи мне!
Он слабо улыбнулся однажды и сказал:
— Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!…
Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?
Молиться, молиться!
Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.
— Постой, золотая моя, — говорил он жене, — я к старцу схожу. А ты молись!…
И он шел и каялся в своем страшном грехе. Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:
— Иди в монастырь, схиму прими — и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!
Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:
— Молись, Анна, обо мне!
— Скажи, что на душе у тебя?
Он молчал. Сказать ей — это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.
— Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, — говорил он ей в редкие минуты спокойствия, — ради любви этой пошел бы я на всякие муки.
— Для чего же муки, милый? — со стоном говорила Анна. — Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобою.
— Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!
Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.
Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.
Это было в странноприимном доме при Череменецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.
Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.
Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:
— Ты? Ты? Опять!…
В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.
Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.
Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…
— Ты?…— с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.
Он вздрогнул.
— Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!
Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.
Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…
Анна слушала и трепетала.
Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.
— Иди в монастырь! Я тоже уйду!
— Но я люблю тебя, Анна!
— Прочь! Прими руки… окаянный!
— Что?
Князь вскочил как ужаленный и схватился раками за голову.
— Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! — твердила, дрожа, Анна.
Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.
— Куда? — остановил его привратник.
— Прочь! — оттолкнул он его с силою и выбежал за ограду.
Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.
— Проклят, проклят! — бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льда.
— Братии, душа гибнет! Спасайте! — закричал испуганный привратник.
— Боже, спаси и помилуй!
— Проклят, проклят! — твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.
— Опять ты! — закричал он исступленно и рванулся вперед.
— Сгиб! — раздался вопль с берега.
При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.
Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.
— Затянуло под лед, — толковали они потом.
— Ох, грехи тяжкие!
— Кто княгине-то скажет, милостивцы! — печалился ключник.
А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась. Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.
— Опамятовалась! — с тихой улыбкою сказал он и взглянул на нее с нежным участием.
— Отче, — робко спросила она, — где супруг мой?
Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:
— Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…
— Где муж? — повторяла Анна.
— Там, — старец поднял глаза кверху, — где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!…
— Он принял схиму?…
— Навечно…
— Так скоро? Сколько же я лежала?
— Он утоп, дочь моя! — тихо ответил ей старец.
— Как?
Анна поднялась и села, бледная, как плат.
— Утоп по неразумию.
И старец рассказал про смерть ее мужа.
— И тела нет… вот весною лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!
— Божья кара! Божий суд! — вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.
— Что, доченька, что, милая?…
Она неясно бормотала:
— Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!
— Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!
Он опустился рядом с нею на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.
Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.
X ТЯЖКИЕ ВРЕМЕНА
По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собою.
— Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!
— Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…
— На Казань идет!
— Цыц вы, крамольники! — орали пристава. — Расходитесь! Не то вас!
Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.
Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.
Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.
— Тогда выпустили! — с укором говорил Урусов. — Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!
— Тогда, тогда! — с раздражением сказал царь. — Надо думать, что теперь делать!
— Дозволь слово, государь, держать, — произнес боярин Нащокин.
Царь обернулся к нему.
— Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.
— Так, боярин! — одобрил царь.
— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.
— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.
— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
— Милостивцы, прислушайте мое слово!
Царь воззрился на него.
— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.
Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!
— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…
Царь нахмурился.
— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?
— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…
Князь Урусов опустил голову.
— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.
Царь кивнул.
— Ну а та? Морозова?
— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…
Царь гневно нахмурился.
— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.
Терентий не вытерпел и вдруг сказал:
— За что, государь?
Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.
— Как за что? — переспросил царь.
Терентий был белее вешнего снега.
— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!
И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.
Царь встал, пылая гневом.
— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?
Патриарх подал едва заметный знак.
— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.
Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.
Царь отвернулся и глухо повторил:
— Как?
— Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.
Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.
— Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.
Царь махнул рукою.
— Не маленький он!
И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:
— Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…
Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.
— Сподобился! — шептал он, ликуя.
Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.
— Чего тебе? — спросил князь.
— Государь, Антропка приехал. До твоей милости!
— Какой такой Антропка?
— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…
— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
Князь милостиво кивнул ему.
— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
— Ну, чего ж ты?
Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
— Али беда какая? Что? Говори…
— Князь-то наш…— начал Антропка.
— Что с ним?
— Приказал долго жить…
Теряев откинулся и широко перекрестился.
— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…
— Утоп! — тихо ответил Антропка.
Князь побледнел.
— А дочь? Едет?
— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…
— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.
— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.
Тот мигом скрылся.
Князь читал исповедь измученной души.
Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».
Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
— Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.
Князь поднял на него мутный взор.
— Чего?
— Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
Князь встал, вытянул руки и зашатался.
— За что, Господи! — пробормотал он.
Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
— Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.
В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
— От царя? —быстро спросил он.
— К князю Терентию! —ответил Никитин.
— С чем?
У Петра замерло сердце.
— В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь…
— Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!
— Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…
— На Казань идет!
— Цыц вы, крамольники! — орали пристава. — Расходитесь! Не то вас!
Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.
Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.
Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.
— Тогда выпустили! — с укором говорил Урусов. — Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!
— Тогда, тогда! — с раздражением сказал царь. — Надо думать, что теперь делать!
— Дозволь слово, государь, держать, — произнес боярин Нащокин.
Царь обернулся к нему.
— Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.
— Так, боярин! — одобрил царь.
— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.
— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.
— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
— Милостивцы, прислушайте мое слово!
Царь воззрился на него.
— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.
Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!
— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…
Царь нахмурился.
— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?
— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…
Князь Урусов опустил голову.
— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.
Царь кивнул.
— Ну а та? Морозова?
— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…
Царь гневно нахмурился.
— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.
Терентий не вытерпел и вдруг сказал:
— За что, государь?
Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.
— Как за что? — переспросил царь.
Терентий был белее вешнего снега.
— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!
И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.
Царь встал, пылая гневом.
— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?
Патриарх подал едва заметный знак.
— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.
Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.
Царь отвернулся и глухо повторил:
— Как?
— Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.
Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.
— Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.
Царь махнул рукою.
— Не маленький он!
И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:
— Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…
Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.
— Сподобился! — шептал он, ликуя.
Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.
— Чего тебе? — спросил князь.
— Государь, Антропка приехал. До твоей милости!
— Какой такой Антропка?
— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…
— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
Князь милостиво кивнул ему.
— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
— Ну, чего ж ты?
Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
— Али беда какая? Что? Говори…
— Князь-то наш…— начал Антропка.
— Что с ним?
— Приказал долго жить…
Теряев откинулся и широко перекрестился.
— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…
— Утоп! — тихо ответил Антропка.
Князь побледнел.
— А дочь? Едет?
— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…
— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.
— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.
Тот мигом скрылся.
Князь читал исповедь измученной души.
Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».
Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
— Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.
Князь поднял на него мутный взор.
— Чего?
— Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
Князь встал, вытянул руки и зашатался.
— За что, Господи! — пробормотал он.
Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
— Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.
В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
— От царя? —быстро спросил он.
— К князю Терентию! —ответил Никитин.
— С чем?
У Петра замерло сердце.
— В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь…
XI ИССТУПЛЕННЫЕ
Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.
— Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.
Петр покачал головою.
— Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.
Старый князь кивнул ему и сказал:
— Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.
Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.
— Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
— Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я на верх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.
Терентий покачал головою.
— Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…
— Это бы отчего? — с усмешкой спросил князь.
Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.
— Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой — вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, Аввакум ради Христа страдает, многие старцы и старицы, веры своей ради, в тюрьмах гниют и всякое заушение приемлют, а я смалодушествую? Не гоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!…
— Вот ты как! — воскликнул отец. — И против меня, и против царя! Так будь же ты…
— Милостивец мой, светик! — завопила, бросаясь к нему, жена. — Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобою! Подожди там. Я благословлю тебя!…
Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собою.
Наконец он осилил гнев свой и сказал:
— Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?
— Нет, — тихо ответил Терентий, — опосля. Как реки вскроются…
— Ну-ну! — И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.
Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.
В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.
— Не может быть так более, — говорил патриарх царю.
Царь соглашался с ним.
— Быть по-твоему, — отвечал он, — испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.
Суд! Новое испытание!
Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.
Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.
— «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, — с умилением шептала она, — сам-то великий страстотерпец, и такие мне льстивые слова глаголет!… «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила с такие высокие степени вступить и в бесчестие вринуться?… Поистину подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. — И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: — «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!…
И словно в ответ на ее мысли, загремел засов, и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.
— А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! — сказал он, грубо смеясь.
— Недужна я!
— Знаем недуги твои! Эй, берите её да волоком!
Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.
— Вали ее со скамьей заедино! — приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.
— В Чудов!
И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.
— Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.
Петр покачал головою.
— Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.
Старый князь кивнул ему и сказал:
— Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.
Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.
— Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
— Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я на верх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.
Терентий покачал головою.
— Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…
— Это бы отчего? — с усмешкой спросил князь.
Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.
— Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой — вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, Аввакум ради Христа страдает, многие старцы и старицы, веры своей ради, в тюрьмах гниют и всякое заушение приемлют, а я смалодушествую? Не гоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!…
— Вот ты как! — воскликнул отец. — И против меня, и против царя! Так будь же ты…
— Милостивец мой, светик! — завопила, бросаясь к нему, жена. — Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобою! Подожди там. Я благословлю тебя!…
Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собою.
Наконец он осилил гнев свой и сказал:
— Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?
— Нет, — тихо ответил Терентий, — опосля. Как реки вскроются…
— Ну-ну! — И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.
Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.
В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.
— Не может быть так более, — говорил патриарх царю.
Царь соглашался с ним.
— Быть по-твоему, — отвечал он, — испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.
Суд! Новое испытание!
Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.
Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.
— «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, — с умилением шептала она, — сам-то великий страстотерпец, и такие мне льстивые слова глаголет!… «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила с такие высокие степени вступить и в бесчестие вринуться?… Поистину подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. — И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: — «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!…
И словно в ответ на ее мысли, загремел засов, и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.
— А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! — сказал он, грубо смеясь.
— Недужна я!
— Знаем недуги твои! Эй, берите её да волоком!
Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.
— Вали ее со скамьей заедино! — приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.
— В Чудов!
И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.