Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   - Нет, врешь, не умру! - яростно прошептал он, как будто Бастрюков хотел и дожидался его смерти.
   * * *
   Городские улицы были пусты и черны. В порту горело, в небе вспыхивали разрывы зенитных снарядов. В Одессе было тревожно, как во всяком ночном городе, над которым кружат чужие самолеты.
   Подъехав к госпиталю, Левашов вылез из машины и саданул кулаком в закрытые железные ворота.
   В приемном покое все спали. Дежурная сестра спала, положив одну руку под щеку, а другую на телефон так, словно заснула, не успев снять трубку. На кушетке, накрытой рваной, нечистой клеенкой, спал дежурный врач. Один сапог у него был сброшен на пол, а другой не снят. "Видно, сил у бедного не хватило", - сочувственно подумал Левашов о враче, но подошел и растолкал его.
   - Чего вам? - сонно откидывая голову к стене, спросил врач, глядя припухшими глазами на стоявшего перед ним батальонного комиссара в сдвинутой на затылок грязной фуражке.
   - Два небольших осколочка вынуть надо, - дотрагиваясь до вылезавшего из-под обшлага гимнастерки бинта, сказал Левашов. - Но это потом. Дайте мне сведения, в каких у вас палатах находятся полковник Мурадов, капитан Ковтун и, возможно, интендант второго ранга Лопатин, - добавил он, вспомнив, что Лопатина с его хотя и легким, но лицевым ранением тоже могли переправить сюда из медсанбата. - Хочу их навестить.
   - Время неподходящее, товарищ батальонный комиссар. Ночь. Госпиталь спит.
   - А нам по утрам нельзя сюда, товарищ военврач третьего ранга. Мы по утрам воюем. Так что будьте добры проводить меня к ним.
   - Добрым-то я, возможно, и буду, - вставая наконец на ноги, сказал врач. - Только вот вопрос: не отправлены ли они на эсминец. Триста душ отгрузили. Видите, с ног сбились, спим на дежурстве. Марья Петровна, а Марья Петровна! - Врач сиял руку медсестры с телефона, и рычажок звякнул. Медсестра проснулась не от его слов и прикосновения, а от этого звука. - Где регистрационная книга? Поживей просыпайтесь. Видите, человек ждет.
   Сестра вздохнула, протерла глаза и выдвинула ящик стола, в котором лежала большая регистрационная книга.
   - Сейчас посмотрим, где они, ваши, - сказал врач, перегибаясь через плечо сестры и перелистывая книгу. - А, б, в, г, д...
   - Первым Ковтуна смотрите, - сказал Левашов. - Он на "к" - Ковтун.
   Военврач продолжал перелистывать книгу.
   - Карпов, Кавтарадзе... - под нос бормотал он. - Колоколов, Корниенко... Вот - Ковтун! Выбыл, отгрузили. Ковтун - плечевое, пулевое. Ваш?
   - Наш.
   - Отгрузили. Кто дальше? Муратов?
   - Мурадов, - поправил Левашов.
   - Все равно на "м", - сказал врач и опять начал перелистывать книгу. Полковник Мурадов. Ранение в область кишечника. Ваш?
   - Мой, - сказал Левашов.
   - Тоже отправлен. Этого помню. Тяжелый. Кто еще?
   - Переверните обратно на один лист, - сказал Левашов, - на "л" посмотрите. Лопатин.
   Лопатина в книге не было.
   - Когда отвалит эсминец?
   - А это уж нам неведомо, - сказал врач. - Мы отгрузили - и все! А когда отплытие? - Он пожал плечами. - Это и говорить не положено. Этим немцы интересуются!
   - А это точно, что вы их обоих отправили? - строго спросил Левашов.
   - Вы что, смеетесь? - обиженно сказал врач. - Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?
   - Я не выпил, - вдруг обидясь, крикнул Левашов: у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан забыл, словно его и не было. - Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?
   - Не шумите, - примирительно, но твердо сказал врач. - У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.
   - Извиняюсь. - Левашов показал на стоявший на подоконнике графин. Вода?
   - Вода.
   Левашов налил из графина стакан мутной теплой воды и жадно выпил ее.
   - Спасибо, - сказал он, вытирая рукой губы. - Поехал.
   - А как же осколки? - окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.
   - Осколки? - переспросил Левашов. Он и забыл про свои осколки. - Из порта обратно заеду.
   На стоявшем у пирса эсминце поспешно заканчивались приготовления к отплытию. Чтобы уменьшить опасность бомбежек, надо было затемно пройти Тендерову косу и попасть в зону прикрытия своих истребителей. Раненые были погружены, но к пирсу все подъезжали и подъезжали новые грузовики с ящиками: по приказу Военного совета из Одессы эвакуировали музейные ценности.
   У двух трапов стояли моряки с винтовками. Они не пропускали на эсминец ни одного человека. Бойцы и гражданские разгружали и складывали ящики у трапов, а на эсминец их таскала команда.
   Посмотрев на строгих морячков, стоявших с винтовками по обеим сторонам трапов, Левашов понял, что тут не проскочишь, и стал высматривать какое-нибудь морское начальство.
   - Калюжный, Калюжный, не прохлаждайся! Этот ящик краном надо брать. Кран давай! - кричал, стоя в двадцати шагах от Левашова, спиной к нему, короткий, плотный морячок-командир, в куцем кительке и с пистолетом на длинных морских ремнях, при каждом движении хлопавшим его по толстой ляжке.
   - Слушайте, товарищ морской бог, - сказал Левашов, подходя к нему сзади. - Как бы попасть на вашу посудину?
   Морячок повернулся и, вздернув голову, выставил навстречу Левашову богатырский орлиный нос. Он явно собирался выругаться, но вместо этого расплылся в улыбке и, протянув Левашову коротенькую руку, воскликнул: "Федя!" - с таким выражением, словно только и ждал встретить Левашова, именно сейчас и здесь, в Одесском порту, около своего эсминца. Это был Гришка Кариофили, керченский грек, земляк Левашова, а потом его однокашник по военно-политическому училищу. Они не виделись семь лет.
   - Ты чего здесь делаешь, Гришка? - спросит Левашов.
   - Комиссарю на этом красавце, - сказал Кариофили. - А ты?
   - С утра был комиссаром полка.
   - А теперь чего?
   - А теперь хочу драпануть вместе с тобой из Одессы. Возьмешь?
   - А если серьезно?
   - Приехал попрощаться, ты сегодня за одни рейс двух моих бывших командиров полка увозишь.
   - Двух сразу? - спросил Кариофили. - Слыхал, что у вас туго, но не думал, что так!
   - А ты съезди на передовую, погляди. С воды не все видать! - сказал Левашов.
   - Сахаров! - крикнул Кариофили стоявшему у трапа моряку. Он за время погрузки отвык говорить и только кричал. - Проводите батальонного комиссара в кают-компанию. Учти, через десять минут отвалим! - крикнул Кариофили Левашову, когда тот поднимался по трапу. - А то и правда в дезертиры попадешь!
   В кают-компании эсминца на диванах и на матрацах, разложенных по всему полу, и даже на длинном столе лежали раненые командиры. Когда Левашов вошел, врач в морской форме, согнувшись над лежавшим на тюфяке у самых дверей раненым, впрыскивал ему что-то в бессильную, неподвижную руку. В кают-компании стоял запах ксероформа.
   Осторожно пробираясь между матрацами, Левашов наконец нашел Ковтуна. Ковтун лежал в углу кают-компании и смотрел в одну точку перед собой, не обращая внимания на окружающее. Он не сразу заметил Левашова, а узнав его, хотя и обрадовался, но уже посторонней, вялой радостью человека, которого пришли навестить из другого, надолго отрезанного мира.
   - Как дела? - спросил Левашов. - Живой еще?
   - Живой, - сказал Ковтун. - Мне бы только эту чертову воду переплыть. Лежу и думаю: разбомбят на воде, и уйдешь вниз, как гиря. Плавать не умею, боюсь - и все тут. Если б хоть боли мучили - воткнули бы, как другим, шприц, и проспал до Севастополя.
   - А ты скажи, что болит, - посоветовал Левашов, - Где Мурадов, не знаешь?
   - Не видал, - сказал Ковтун. - Мы теперь - дрова, куда положили, там и лежим.
   - Я к тебе еще зайду, - сказал Левашов. - Пойду его поищу.
   Пройдя мимо остальных раненых и убедившись, что в кают-компании Мурадова нет, Левашов вернулся к дверям. Врач в морской форме распоряжался выносом того, кому он пять минут назад делал укол. Раненый, не приходя в сознание, умер; два краснофлотца поднимали мертвеца.
   - Не скажете, товарищ военврач, где у вас тут полковник Мурадов? У него тяжелое, в живот, - добавил Левашов, понимая, что это стало теперь главным отличительным признаком полковника Мурадова.
   - Двое самых тяжелых в каюте первого помощника. Налево первая.
   "Плохо дело", - подумал Левашов.
   В каюте на койке и на диване лежали раненые. У стола, повернувшись на винтовом кресле лицом к двери, спал санитар в халате поверх общевойсковой формы.
   "Наверное, взад и вперед плавает, сопровождает", - подумал о нем Левашов и узнал лежавшего на койке Мурадова.
   Мурадов был в жару и без памяти. Его башкирское, скуластое лицо похудело, заострилось, глаза были зажмурены, а изо рта вырывалось клокотанье вперемежку с обрывками непонятных слов. Мурадов, от которого Левашов никогда не слышал ни слова на его родном языке, в беспамятстве бредил по-башкирски.
   Странное чувство испытывал Левашов, стоя над бредившим Мурадовым. Он оставил полк, поднял на ноги госпиталь, проник на эсминец и вот, стоя над этим человеком, ради которого добирался сюда, ничего не мог ни сказать ему, ни спросить у него.
   Так он стоял над Мурадовым молча минуту, две и наконец, не зная, как сделать то, ради чего ехал сюда, - как проститься с ним, нерешительно положил свою руку на бессильно лежавшую на простыне большую, потную, горячую ладонь Мурадова. И вдруг пальцы Мурадова дрогнули, его рука, словно сведенная судорогой, сжала руку Левашова с такой силой, что Левашов чуть не вскрикнул, и лишь через минуту, когда пальцы Мурадова ослабели, с трудом высвободил руку.
   Таким было их последнее рукопожатие, о котором Левашов еще долго помнил потом, - не просто держал в памяти, а помнил рукою, кожею пальцев.
   Ковтун терпеливо ждал возвращения Левашова и думал о том, что едва ли в Крыму дислоцируется сейчас много тыловых госпиталей. Наверно, раненых перегрузят в Севастополе с эсминца на транспорт и опять по воде отправят в Новороссийск или Туапсе. Жена, эвакуированная в Сочи, писала ему, что там теперь кругом во всех санаториях госпитали.
   "Возможно, там и увидимся", - думал Ковтун с надеждой и тревогой.
   Левашов вошел тихий, потерянный, не похожий на себя.
   - Нашел Мурадова? - спросил Ковтун.
   - Нашел. - Левашов безнадежно мотнул головой. В глазах его стояли слезы. - Ладно, - сказал он и пожал здоровую руку Ковтуна. - Прощай, командир полка.
   На борту, у трапа, держа на ладони карманные часы и сердито поглядывая на них, стоял Гришка Кариофили.
   - Отчаливаешь? - спросил Левашов.
   - Сейчас отвалим. С этими армейцами каши не сваришь. Все погрузила, так нет, позвонили на пирс, должны перекинуть в Севастополь двух пленных румынского полковника и немца-артиллериста.
   - Немец наш, - сказал Левашов. - Этого немца мы взяли сегодня.
   - Штаб флота ими интересуется, - сказал Кариофили. - А по мне - на черта они сдались! Сунул бы их головой в воду - и все! Если затемно Тендерову не пройдем - начнется обедня! - Он посмотрел на небо и снова на часы. - Слушай, - тихо сказал он, отведя Левашова в сторону от трапа, хреновые новости. Немецкое радио вторые сутки травит, что они к Вязьме прорвались.
   - К Вязьме? - пораженно переспросил Левашов. - К какой Вязьме?
   - Одна Вязьма - под Москвой.
   - Врут, - сказал Левашов, хотя сердце у него похолодело.
   Четверо матросов подвели к трапу двух людей с мешками на головах. Они сослепу неуверенно нащупывали доски, и Левашов заметил, как у обоих дрожат ноги.
   - Все, - сказал Кариофили, когда пленные прошли мимо них. - Отдаем концы. Иди. А то прыгать придется!
   Все мысли, которые только что владели Левашовым, - что вот отойдет эсминец и на нем навсегда уплывут из Одессы два его бывших командира полка, что Ковтун выздоровеет, а Мурадов, скорей всего, умрет, что Ефимов уходит на армию, а Бастрюков остается в дивизии и что вообще больно уж каторжными для него, Левашова, оказались последние сутки, - все эти мысли отвалились в сторону, и вместо них возникло одно страшное слово: "Вязьма".
   - Врут! - еще раз вслух сказал Левашов, и его потянуло скорей обратно в свой полк, который стоял и будет стоять и драться здесь, под Одессой, хотя румыны и немцы еще месяц назад, так же как, наверно, сейчас про Вязьму, врали, что с Одессой покончено.
   Через час, так и не заехав в госпиталь и заставив упиравшегося бастрюковского шофера довезти себя до самого штаба полка, Левашов вылез у своей хаты.
   - Кто идет? - окликнул его часовой.
   - Комиссар полка! - громко откликнулся Левашов и вошел в хату.
   На койке Мурадова, закинув длинные ноги в сапогах на застеленный газетой табурет, спал одетый Слепов, а за столом сидел Лопатин и, боком нагнув к самому столу наискось обвязанную бинтами голову, что-то писал.
   - Ты что тут колдуешь? - удивленно спросил Левашов, сбрасывая шинель. Я его по госпиталям ищу, а он тут!
   Лопатин объяснил, что решил все-таки вернуться в дивизию - доделать недоделанное. Ранение у него, как выяснилось, действительно пустяковое, царапина. Но из-за ушиба глаза придется несколько дней ходить с повязкой и ставить на ночь вот такие компрессы, какой у него сейчас.
   - Так обмотали, что даже очки сверху не лезут, - сказал он. - Но утром, когда сниму компресс, полезут.
   - А откуда очки? Твои ж - в лепешку!
   - Запасные. Заказал, на свое счастье, в Симферополе.
   - Какое уж тут счастье, когда чуть без глаза не остался, - вздохнул Левашов, - это я виноват - пихнуть бы тебя тогда головой вниз поглубже, и был бы кругом цел. У нас, уже после тебя, Ковтуна ранило.
   - Я знаю, мне сказали, - кивнул Лопатин на спавшего Слепова.
   Левашов стащил сапоги, сиял ремень с наганом и. расстегнув ворот гимнастерки, присел на край широкой деревянной кровати.
   - Давай спать ложиться. Только к стенке ложись, а то меня могут к телефону поднять.
   - Я еще посижу, кое-что запишу, а то до завтра забуду, - сказал Лопатин.
   - А что забудешь, то и шут с ним - значит, неважное. - Левашов лег на кровать, к стенке, и до горла накрылся шинелью. - Чудная вещь война, помолчав, сказал он. - Казалось бы, люди на ней должны меньше разговаривать, чем в мирное время, а они почему-то наоборот. Я думал над этим. Я вообще иногда думаю - не замечал?
   - Замечал, - отозвался Лопатин.
   - Думал, думал и решил - наверное, потому, что на войне сегодня не доскажешь, а завтра не придется: или сам не сможешь, или слушать некому будет. А между прочим, если бы я в разное время жизни нескольких своих мыслей разным людям не выложил, может, уже три шпалы бы носил. А мысли были не глупые и не вредные, я от них и теперь не отказываюсь. И вот бывает, лежу и думаю: как же так? Мысли хорошие, а жить мне мешают. Не всегда - иногда. Но все равно, разве это годится? А ведь я своим мыслям по-солдатски в любую минуту, днем и ночью, готов боевую проверку сделать. Я не пасхальное яичко, которое от красной скорлупки облупить можно! Ты меня слушаешь?
   - Я слушаю...
   - Я заметил, что слушаешь, потому и говорю. Только не думай, что я умный, я и дурак бываю.
   Левашов, заскрипев матрацем, подвинулся на кровати, заложив руки за голову и закрыл глаза.
   На столе затрещал телефон, и, как только он затрещал, Левашов понял, что лежал и не спал, потому что ждал этого звонка. Дотянувшись до трубки, еще только поднося ее к уху, он услышал далекий и, как ему показалось, злой голос Ефимова:
   - Левашова!
   "Все же нажаловался, - подумал он о Бастрюкове с неожиданно нахлынувшим облегчением. - Черт с ним! Выложу все - и будь что будет!"
   - Левашов слушает, товарищ командующий!
   - Был у Мурадова? - спросил Ефимов, и Левашов понял, что ошибся.
   - Был.
   - Как он?
   - Похоже, не выживет.
   - А я, как только кончился Военный совет, поехал и опоздал, эсминец отвалил. - Ефимов вздохнул в телефон.
   - Все равно он без сознания, - сказал Левашов, почувствовав горечь в голосе Ефимова.
   - Ему все равно, мне не все равно, - сказал Ефимов. - Сейчас! оторвался он куда-то в сторону - наверно, его звали к другому телефону. Спали?
   - Нет еще.
   - Поспите, сколько удастся. Завтра надо ждать новых атак. Доброго здоровья.
   - Который час? - положив трубку и снова улегшись и накрывшись шинелью, спросил Левашов у Лопатина. Свои часы он вдребезги разбил еще днем в бою.
   - Ровно двенадцать.
   - Сделай одолжение - поставь ходики, подыматься неохота.
   Лопатин подошел к висевшим на стене ходикам и, поставив стрелки на двенадцать, подтянул гирю.
   - Вот и еще день прошел, - сказал Левашов и, откинув шинель, приподнялся на локтях, так, словно увидел что-то встревожившее его.
   Лопатин повернулся к двери, по там никого не было.
   - Ты говоришь, что все лето на Западном был; от Вязьмы до Москвы, если машиной, сколько? - неожиданно для Лопатина спросил Левашов.
   - В разное время по-разному ездили. Если днем, без задержек - часов шесть. Ночью, без фар, конечно, дольше.
   - А от Вязьмы до передовой - сколько?
   - Смотря куда ехать. Я последний раз был под Ярцевом; туда от Вязьмы, если по карте, - сто десять, а если с объездами - сто тридцать, даже сто сорок. А что? - спросил Лопатин, почувствовав за неожиданными вопросами что-то недоброе.
   - Так, просто подумал, как тут у нас и как в других местах, - покривил душой Левашов. Сначала, спрашивая об этой, не выходившей у него из головы, Вязьме, он смутно надеялся - а вдруг корреспондент "Красной звезды" знает и расскажет ему про Вязьму совсем другое, чем Гришка Кариофили, снимет камень с души. Но когда вместо этого услышал от Лопатина "а что?" - вопрос ничего не знавшего человека, - сдержался, решил и сам не делиться с ним тем, что услышал.
   Лопатин сидел, повернувшись к нему, и молчал, словно ожидая чего-то еще несказанного; и Левашову стало неловко.
   - Вы меня извините, что я вас все на "ты". Хотя и по дружбе, но привычка дурацкая, тем более что вы постарше меня, - виновато сказал он.
   - За это - бог простит, - сказал Лопатин. - А вот с чего это вы вдруг меня - про Вязьму? Не хотите - не отвечайте. Но имейте в виду: в вашу байку - что просто так - не поверил.
   - Значит, не выходит у меня врать, - усмехнулся Левашов. - Сколько жизнь ни учила, все равно не выходит. Натрепался мне тут один, что немцы к Вязьме прорвались. Думал - а вдруг вы чего-нибудь знаете.
   - Ровно ничего не знаю.
   - А что думаете?
   - Ничего не думаю. Кроме того, что не хочу этому верить, - сказал Лопатин.
   - У вас жена где, не в Москве? - спросил Левашов.
   - Нет, не в Москве. В Казани. Во всяком случае, по моим последним сведениям.
   - А кто она у вас?
   "И в самом деле, кто она у меня?" - внутренне усмехнувшись, подумал Лопатин; ему не хотелось говорить о своей жене с этим, не умевшим кривить душой и располагавшим к ответной откровенности, человеком.
   - Работает в театре, по литературной части.
   - А фото у вас есть с собой?
   - Фото нет. Не вожу, - сказал Лопатин.
   - А я бы возил. Но нету, - сказал Левашов. - Когда поженились, снялись вместе. А потом все хотел к фотографу ее сводить, чтобы одну снять. Так до двадцать второго июня и прособирался. Я почти перед самой войной на ней женился.
   В голосе его была нескрываемая тоска. Наступило молчание. Лопатин продолжал писать. Большая кривобокая тень его перевязанной головы шевелилась на стене.
   Мы теперь уходим понемногу
   В ту страну, где тишь и благодать.
   Может быть, и скоро мне в дорогу
   Бренные пожитки собирать,
   вдруг за спиной у Лопатина нараспев прочел Левашов есенинские строчки, прочел и остановился, словно колеблясь, читать ли дальше. Но читать не стал, а снова, как раньше, на "ты", спросил Лопатина:
   - Наверно, тяжело тебе на войне? Сегодня - у этих, завтра - у тех. Ни ты к людям, ни они к тебе не успевают привыкнуть. Когда все время в одной части - легче. Верно?
   - Не думаю, - продолжая писать, сказал Лопатин. Он не мог согласиться с тем, что жизнь Левашова на войне была легче его жизни.
   19
   Про сообщение Информбюро - что положение под Москвой на Западном фронте ухудшилось - Лопатин узнал еще в Одесском порту, в ту самую ночь с 15 на 16 октября, когда оттуда полным ходом шла эвакуация войск в Севастополь. А приказ о введении в Москве осадного положения застал его в Краснодаре, когда, просидев там трое суток, он в очередной раз вымогал себе место на самолет у оперативного дежурного.
   В самолет он втерся, но до Москвы в тот же день не долетел; ночевал почему-то в Воронеже. Светлого времени хватало, и погода была приличная, но почему не дают вылета на Москву - никто объяснений не давал. После утреннего известия об осадном положении на душе скребли кошки, и чего только не лезло в голову. Однако на следующий день до Москвы все же долетели.
   Москва стояла на месте, опустевшая и малолюдная: улицы были непривычно замусорены рваной и горелой бумагой. Добираясь до редакции, Лопатин заметил лишь несколько разбитых бомбами и выгоревших домов, но самой редакции в знакомом дворе на Малой Дмитровке не обнаружил. Оказывается, она переехала в подвалы эвакуированного Театра Красной Армии. В этих подвалах, неожиданно высоких, выше, чем комнаты в их стареньком редакционном здании, было чисто и светло, даже резало глаза от голого света висевших под потолком стосвечовых ламп. Под трубами, тянувшимися вдоль стен подвалов, стояли знакомые редакционные столы, а между ними, на полу, лежали папки с архивами и подшивки. Столов было много, людей - мало.
   - П-привет к-курортникам! Давно ли ты, д-дружок, покинул пределы Крыма? - услышал Лопатин у себя за спиной знакомый голос Бориса Гурского, заики и белобилетчика, заведующего литературным отделом газеты и безымянного автора половины ее передовиц, или, как он сам себя называл ч-человека-н-невидимки. Их дружба началась два года назад, с первой для них обоих войны - с Халхин-Гола.
   Обрадовавшись встрече, Гурский поволок Лопатина за собой, прихватив под мышку крепкой, заросшей рыжим волосом рукой: он вообще был весь рыжий, рыжебровый, рыжеволосый, один из тех: огненно-рыжих людей, которых художники любят рисовать на детских картинках.
   - Если ты не снедаем ст-трастыо немедленно броситься в объятия нашего ред-дактора, пройдем ко мне на к-квартиру и проведем п-пятиминутку взаимной информации.
   - А редактор здесь? - спросил Лопатин.
   - Здесь. И никуда не исчезнет, пока я не явлюсь к нему с п-передовой, сказал Гурский. - Я кончил ее на десять минут раньше, чем обещал, и вп-праве уп-потребить их на тебя. Пошли.
   Под квартирой Гурский подразумевал небольшой закуток, отделенный от остального подвала стенкой с дверным проемом, но без двери. Здесь, как и всюду, горело электричество, на полу лежали книги и подшивки, стоял письменный стол и рядом с ним аккуратно заправленная койка с подложенным под ноги вчерашним номером газеты.
   - Живу, как и все, на к-казарменном. Могу потеснить литературу, показал Гурский на книги, - и поставить вторую койку для тебя, если не имеешь более выгодных п-предложений.
   - Не имею.
   - А теперь п-пятиминутка, - сказал Гурский. - Воп-прос первый. Как вы п-покидали город Одессу? Действительно в столь образцовом порядке, как об этом сообщалось в п-печати? Рассматривай мой вопрос как реп-петицию редактор начнет с того же.
   - А ты знаешь, соответствует, - не кривя душой, ответил Лопатин. Сообщение Информбюро не расходилось с тем, что он видел своими глазами в последний день и последнюю ночь в Одессе.
   - Тогда хорошо, - сказал Гурский. - Всегда бы так. Воп-прос второй: нат-терпелся ст-траху?
   - Натерпелся. Но не столько в Одессе, сколько в Крыму.
   - Д-догадался, прочтя уже в п-полосе остатки твоей крымской корреспонденции. Д-домыслил.
   - Скажи лучше, как у вас тут? - спросил Лопатин.
   - Сегодня лучше, чем вчера, а вчера - чем позавч-чера. Многие отбыли в восточном нап-правлении, - как по приказу, так и по собственной инициативе. Что касается нас, то ред-дактор отп-правнл в Казань всех жен и полред-дакции и типографского оборудования - на всякий п-пожарный случай. А мы, как видишь, ост-таемся в Москве, берем пример с т-товарища Сталина.
   - Ну, а если совсем серьезно?
   - А то, что я говорю тебе, как раз и соответствует понятию: совсем серьезно. П-повторяю: Сталин в Москве, Генштаб, как я п-понимаю, тоже. Зап-падным фронтом командует Жуков. Войска дерутся, как только могут, вчера видел это своими глазами - ездил с ред-дактором по Волоколамскому шоссе, как говорится, до уп-пора. В Москве п-порядок, охотников п-пограбить пускают и расход с правом ап-пелляции на том свете. Газеты выходят. Нем-молодая крашеная дама, которую, как я усп-пел заметить еще до войны, ты не особенно любишь, пришла в ред-дакцию с запиской от т-твоей жены за ключами от т-твоей квартиры. Когда, вручая ключи, я спросил ее про немцев, она дала мне понять, что не соб-бирается отдавать им ни Москвы, ни т-твоей квартиры. Так как поставить тебе койку?
   - Поставить. А мне писем не приходило?
   - Приходили. - Гурский, сдвинув на лоб очки, взглянул на часы, полез в стол, достал оттуда три письма и положил их перед Лопатиным. - Сядь и п-прочти, все равно он не будет разговаривать с тобой, пока не п-покорежит мою передовую. Я скажу ему, что ты здесь.