Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   - А кто же верхний люк открыл?
   - А кто его знает? У человека перед смертью такая сила бывает толкнул, открыл, а потом упал внутрь и помер. Я один раз сам без сознания задним ходом машину выводил. Мне потом командир машины рассказывал: кричит мне: "Мишка, куда ж ты, сейчас под откос пойдем!" - а я без сознания. По-всякому людей бьет. У меня первого командира внутри башни убило, куском своей же брони. У танкистов одна машина на всех, все одинаковые, только смерть разная. Думал, в том кювете все же кого-нибудь живого найду. Не терплю, когда своих бросают. Уже после Курской дуги наступали, у нас машина сгорела, а мы сами живые вышли, но за кем к ночи поле боя осталось - не разберешь; всего там набито - и нашего, и ихнего. А утром дождь прошел, глядим - все же поле боя за нами; потихоньку идет вперед через него наша пехота. И мы за ней - поглядеть, как чего вчера было. В горячке не поймешь, а потом интересно. И вдруг слышим - кто-то стонет. Под копешкой механик-водитель лежит, ему немецкий танк гусеницей ногу осушил, раздавил до колена. Из своего подбитого танка вылез, а под немецкий попал - так он нам рассказал. На поле боя всегда что-нибудь валяется: одеяло валялось, мы его в одеяло завернули, он ослабший и дрожит. Выносим его - и вдруг он как закричит: увидел - два танкиста идут. "Я, - кричит им, - просил вас не бросать меня! А вы меня бросили! Сволочи вы!" А они не признаются, что он ихний. Испугались, что мы их постреляет, и говорят: "Он обознался, он не наш". - "Как так - не ваш?" Когда вернулись, доложили про них замполиту бригады. Не знаю, что с ними сделали, может быть, и ничего. Потому что сразу опять в бой пошли. А по делу - надо было нам тогда их на месте пострелять, заслужили! А под Севском меня самого пехота гасила, по земле катала, шинелями накрывала. Мы как факелы из танка выскочили. Ожоги были сильные, но живые остались. Значит, спасибо пехоте!
   - А с вашим командиром танка вы давно вместе?
   - С Вахтеровым? Давно, с Витебска. А знакомы еще раньше - в Нижнем Тагиле весной машины получали и эшелоном ехали. А потому уже перед боями ему младшего лейтенанта дали - и командиром танка ко мне. Он и стрелял хорошо, и как командир был грамотный, с десятилеткой. Прямо с нее - на войну. Комбриг, когда с нами ходил в танке, ему говорил: "Ты, Вахтеров, далеко пойдешь, войну комбатом кончишь". А он смеялся. У него только усы, как у Чапая, а так ему двадцати одного еще не исполнилось. Двадцать было, - сказал Чижов и вдруг всхлипнул.
   - Не обижайтесь, что спросил.
   - А чего? - снова всхлипнул Чижов. - Молчать еще хуже. Чего теперь делать, если не говорить. Пока не рассветет, ничего не узнаем.
   - А башнер с вами давно?
   - Башнер со вчера. У нас до него башнер веселый был, Задорожный Семен Семенович, артист из филармонии. И песни пел, и фокусы делал - не картами, и с чем хочешь. Немолодой уже, лет под тридцать. И вот его судьба: вчера утром на ходу люк открыл, а не закрепил. Нагнулся папироску взять, а другая рука на башне. А я как раз в воронку уперся, и его крышкой люка - по руке. Бинтуем его, а он скрипит зубами и смеется, говорит: "Ничего, я сам виноват!" Сам или не сам, а забрали в санчасть. А вместо него нового - с кем теперь простились. Я когда внутрь заглянул, пощупал - его в куски порвало.
   При этих словам Лопатин почувствовал, как лежавший рядом с ним Чижов содрогнулся, голос не дрогнул, а телом содрогнулся.
   - Фамилия - Попов. Что первую неделю воюет - сказал про себя, а как звать - не успел. Узнали от него только, что жена у него Настенька. У нас остановка была до того, как вас взяли; стоим, а он про нее вспоминает: Настенька да Настенька! Все-таки человек предчувствует свою смерть.
   - Почему предчувствует? - спросил Лопатин.
   - А с чего б он взялся вспоминать, если б не предчувствовал ?
   - А Вахтеров разве предчувствовал?
   - Вахтеров никогда не предчувствовал. Он, напротив, Попову объяснял, видя, как тот предчувствует: "Мы-то воевали, говорит, - значит, и вы повоюете. Мы-то живы! Война-то, говорит, не без жертв, не кто-нибудь-то должен и нас остаться!" Так он его утешал. А вы тоже, как Вахтеров, на войне с сорок первого?
   - С сорок первого.
   - А я с сорок второго. Курсы трактористов уже в войну заканчивал, мне отсрочку дали, броню. А то всех позабирали в первые дни; на трактор сесть некому. У меня язва открылась, доктор на три дня из совхоза к матери в деревню отпустил. Шел-шел за семьдесят верст к матери, а там повестка ждет. И уже брат убит. Мне говорят: "Покажи в военкомате свою броню", - а мне неловко. Пока на механика-водителя учили, только в августе сорок второго под Сталинград попал. Называлась у нас - четвертая танковая армия, а какая она была танковая, одно название...
   - А сами вы откуда?
   - Пензенский, пензяк.
   - Ну, ваши места хоть, слава богу, война не тронула.
   - Да, не тронула... - В том, как Чижов это сказал, была укоризна; слова "война не тронула" уже давно не годились. Нигде не годились. Дома не тронула. А в домах-то пусто...
   - Сколько вы машин с сорок второго года сменили? - спросил Лопатин.
   - Эта шестая, - сказал Чижов. - Два раза горели, три раза меняли машины: подбитую - в ремонт, а нам - новую.
   - А ваш командир бригады, - спросил Лопатин то, что уже давно хотел спросить, - на вашем танке давно ходил?
   - С начала операции, с Витебска. Он нами доволен был.
   - А почему же на другой танк пересел?
   - А его механик-водитель разыскал, с которым он еще в Литве, под Шауляем, воевал. Уверен был про него, что тот убитый, а тот живой, прочел в указе фамилию Дудко - и разыскал. Из госпиталя к нему сбежал, в халате, девочки-регулировщицы до нашего хозяйства на попутную посадили. Командир бригады его увидал и говорит: "Раз такая судьба - вместе начинали, вместе и кончим". Как только новые танки получили, взял его к себе механиком.
   - А почему же Вахтерова вашего к себе не взял?
   - Мы думали между собой. Наверно, наш экипаж нарушать не хотел - он не любит экипажи нарушать, говорит, их и без того война нарушает. А что вместо меня того механика себе взял - я не обижаюсь. С кем войну начинал - разве его забудешь?
   - Это верно, - согласился Лопатин, подумав о людях, бывших, может, и не храбрей, и не лучше других, но неустранимых из памяти потому, что с ними начинал войну.
   - Жалко, опять машина сгорела, - сказал Чижов. - Каждый раз жалко. Тем более "тридцатьчетверку". У ней и скорость, и проходимость хорошая, и маневренность, можно сказать, замечательная.
   - Башня только часто слетает. - Лопатин вспомнил, сколько раз он видел, как сброшенная с танка башня лежит на земле, возле погибшей "тридцатьчетверки".
   - Бывает, слетает, - сказал Чижов, с неохотой подтверждая эту очевидность. - Как у нас сегодня. Она ж не крепится, на своем весе держится. Слетает, если взрыв внутри, или если удар снизу вверх идет, под корень, или тяжелая бомба рядом упала. - И, словно оправдывая свою любимую "тридцатьчетверку", добавил: - А у немца - замечали? У них у всех, даже у "тигров", подъемный сектор у орудия слабый. Как подобьешь, у него сразу пушка - раз! - и вниз! Пушка у них очень хорошая, но длинная, сектор, который ее поднимает, слабоватый. Видали? Стоят, и пушка вниз!
   - Видал, - сказал Лопатин. Он и в самом доле много раз видел это, но объяснений не искал. От боли за свое собственное больше обращал внимание на башни, слетавшее с "тридцатьчетверок".
   Лежа рядом с ним, Чижов стал вспоминать, как танкисты хоронят своих сгоревших, складывая все, что осталось, иногда шинель, иногда в одеяло, а чаще всего - в плащ-палатку...
   Когда разговор иссякал и наступало молчание, время начинало тянуться томительно долго, бессмысленно опрокидываясь то в прошлое, то в мысли о женщине, которая написала, что приедет к тебе, как только сможет, - но теперь неизвестно, сможет ли приехать к ней ты, - то в поздние раскаяния в том, что, как мальчишка, напросился в этот рейд, о котором, останься хоть трижды жив, все равно теперь не напишешь в газете все, что увидел и чему ужаснулся.
   Было стыдно за эти свой раскаянья перед лежавшим рядом Чижовым, который наверняка не думал об этом, потому что ни у кого и ни на что не напрашивался, а просто - уже не в первый раз за войну - сначала делал то, что ему приказали, а потом то, что ему уже в и кто не мог приказать, то, что считал собственным долгом перед товарищами. Но как ни стыдно, а все равно со злостью на себя вспоминал о позавчерашнем генеральском "не советую", которого мог бы послушаться, и тогда ничего бы этого не было...
   - А еще так бывает, - вдруг после долгого молчания сказал Чижов, - в сгоревший танк заглянешь - механик как сидел, так и сидит. Почти полностью, не разваливается. Почему - не знаю. А дотронешься - и рассыпался! Я два раза так хоронил. У вас закурить нет, товарищ майор?
   Лопатин полез в левый карман брюк, где, как ему помнилось, лежала пачка, и в ней оставалось несколько папирос. Он нащупал и достал ее, смятую и мокрую, потому что карман, как и весь левый бок брюк и гимнастерки, был пропитан чужой кровью.
   Чижов, сняв шлем, стал пальцами перебирать в ней эти слипшиеся в комок папиросы.
   - Все мокрые, - вздохнул он. - Не закурится. - И, вытряхнув шлем, надел на голову.
   Так и не заснув, они пролежали до рассвета. Видно было еще плохо, но стало понятно, что они за ночь довольно далеко ушли вверх по отлого подымавшемуся полю, а то место, где с ними все вчера случилось, наверно, когда-то давно было гатью через старое болото. Липы темнели далеко внизу и стояли так густо, что сожженные между ними танки были почти не видны в утреннем тумане. А еще дальше, по ту сторону низины, поле тоже отлого поднималось вверх.
   В тишине, совсем близко от дороги, стоял не замеченный ими ночью "фердинанд". Он стоял мертвый. Машина, как человек, тоже бывает живой и мертвой, и иногда это сразу видно еще издали.
   - Хоть этот разбили, - безрадостно сказал Чижов. - Он с другой стороны по нас бил. С той стороны - засада, а он с этой подошел и добавил. С пятисот метров - конечно, зажег! А куда нам было деться? Нас как к стенке поставили. Как ни вертись - хоть лицом, хоть затылком, - все равно добьют!
   Когда еще больше рассвело, стали хорошо видны и наши горелые танки, зажатые между липами.
   Еще подальше, по другую сторону дороги, виднелся побитый бомбежкой хутор - кирпичные дома и сараи с обвалившимися черепичными кровлями. И кругом ни одной человеческой души.
   - Вот оттуда он нас вчера и встретил, - сказал Чижов. - Пушки закатил внутрь и бил оттуда батареей. Пушки с той стороны, а самоходка с этой. Самоходке все же врезали, а им ничего не сделалось. Сожгли нас и ушли.
   Хуторское кладбище, где они лежали с Чижовым, было не на самом взгорке, а чуть пониже, и того, что находилось прямо за ним, не было видно, но Лопатину казалось, что раз они ночью шли сюда, на восток, то и свои должны быть где-то там, за этим взгорком.
   - Пойдем дальше, - тяготясь неопределенностью, сказал он.
   - Как прикажете, товарищ майор, а лучше еще немного обождем. Мне ночью слышалось, вроде сзади нас и артиллерия била, и танки шли.
   Он замолчал и долго прислушивался.
   - И сейчас там, - махнул он рукой назад, - выстрелы слыхать, кто-то ведет беспокоящий огонь - или мы, или немцы.
   Лопатин прислушался, но ничего не услышат.
   - Сейчас уже нет, - сказал Чижов, - а то было слышно. - И повторил: Давайте обождем. А если без перемен, то пойдем, как вы сказали. Так и так нам до воды надо дойти, терпеть нет сил. Может, сухарь пожуете?
   - Давайте.
   Чижов вытащил из кармана два сухаря, одни дал Лопатину, а другой взял себе, но свой переломил пополам и половину сунул обратно в карман.
   Только теперь, жуя сухарь и смачивая его во рту слюной, чтобы проглотить на сухое горло, Лопатин как следует разглядел своего спутника. Чижов был маленького роста, с крупными веснушками, несмотря на копоть, видными на его лице. Брови высоко поднятые, удивленные, а глаза задумчивые, недетские. Он грыз сухарь ровными белыми зубами, блестевшими на грязном лице, но двух зубов сбоку не хватало, и над ними губу пересекал шрам - след ранения. При малом росте и худобе грудь и плечи у него были широкие. Он был в шлеме, но без комбинезона, а гимнастерка, как у многих танкистов, была заправлена внутрь, в брюки, чтобы, если выскакивать из танка, не зацепиться. На левой ноге брюки были разорваны от пояса до колена и поверх прорехи замотаны окровавленным, запекшимся, грязным бинтом.
   - До мяса содрал, - заметив взгляд Лопатина, сказал Чижов. - Пальцем тронул, а там мясо.
   - Может, заново перевязать? - спросил Лопатин. - У меня пакет.
   - Не надо, товарищ майор! Там и кожа, и подштанники - все вместе. Дойдем - фельдшер отдерет. - И вдруг спросил: - Вы, я по нашивкам вижу, тоже несколько раз раненый были, никогда столбняку не боялись?
   - Как-то не думал о нем.
   - А я думал, - сказал Чижов. - Бот уколы делают против него; говорят, столбняк - от земли, но редко бывает, один на тысячу. Что это за уколы при такой войне? Если б не от столбняку, а от смерти уколы делали - вот бы все кололись! - И он рассмеялся своей мысли - до того невеселой, что от нее, казалось бы, не смейся, а плачь! Рассмеялся, но вдруг что-то переменилось в его лице, и он да же ткнул Лопатина пальцем в плечо: - Повернитесь, товарищ майор.
   Они сидели соответственно тому, как представляли себе будущее. Лопатин - лицом туда, куда они шли и куда он собирался идти дальше, а Чижов - лицом назад, туда, где ему ночью слышалась стрельба.
   - Видите?
   Лопатин повернулся и, следя за его рукой, увидел на горизонте три пятнышка. Сначала, чуть-чуть увеличиваясь, они двигались прямо, потом два крайних пятнышка, удлинившись, разошлись в стороны, а среднее продолжало двигаться прямо. Потом два крайних опять сузились и пошли не в стороны, а прямо - значит, просто перестроились на другой интервал, пошире.
   Порыв ветра донес далекий, ни на что другое не похожий шум танковых моторов.
   - Похоже, разведка, - сказал Чижов. - Может, наша, взодом идут. Но немцы тоже так ходят.
   Будь у Лопатина с собой тог трофейный "Цейс", который, по случаю их третьей встречи на войне, неделю назад подарил ему командующий армией Ефимов, уже можно было бы разглядеть, что это за танки. Но бинокля с собой не было, он остался у Василия Ивановича, потому что командир корпуса запретил Лопатину ехать в рейд на редакционном "виллисе", приказал пока поставить машину на ремонт в корпусных тылах.
   Продолжая смотреть на приближающиеся пятнышки танков, Лопатин знал, что все равно первым - немцы это или наши - поймет не он, а Чижов, который уже было приподнялся и хотел что-то сказать, но промолчал. Должно быть, проверял себя. А еще через минуту, повернув свое детское лицо к Лопатину, сказал уверенно:
   - Наши, разведка, Т-34. И десантники на броне. Отползем немного отсюда, а то еще подумают - вдруг тут на кладбище засада, дадут по нему на всякий случай - и прощай!
   Пока они отползали, танки все увеличивались. Средний уже приближался к дороге, где стояли наши горелые машины. Другой, забрал вправо, обходя сзади разбитый хутор, из которого вчера стреляли немцы; а третий, подойдя метров на восемьсот, ударил по мертвой немецкой самоходке.
   - Страхуется все же, - сказал Чижов, когда снаряд, не попавший в самоходку, с визгом прошел у них над головами, ударился далеко сзади в землю, вздыбил ее, срикошетил и снова ударился. Танк выстрелил еще раз, и самоходка задымила. Сначала потянулся дым, а за ним вспыхнуло пламя, вырвавшееся назад через круглый задний люк "фердинанда".
   - Никого в ней нет, - сказал Чижов, - или сразу убитые были, или ушли ночью. Что ж бы, они сидели, не показывались?
   Танк подошел ближе к самоходке, но больше не стрелял. Было видно, как с него соскочили автоматчики и пошли от продолжавшего гореть "фердинаида" к дороге. Почти одновременно соскочили и пошли к дороге автоматчики и с другого танка.
   - Ну что? - сказал Чижов, глядя на "тридцатьчетверку", стоявшую возле "фердинанда". - Теперь для них обстановка ясная. Люк открыли, смотрят. Теперь нас за немцев навряд ли даже вгорячах примут. Но вы все же задержитесь, товарищ майор, пока не вставайте, я сперва один пойду, мало чего! Танкисты - они чумовые.
   Лопатин ничего не ответил, знал, что, прав или не прав Чижов, все равно нельзя, чтоб он шел, а ты лежал и ждал, что будет.
   Чижов натянул шлем и, повесив на шею автомат, встал и пошел. Таким его и запомнил Лопатин, поднявшегося в одиночку навстречу опасности, маленького, прихрамывающего, в большом, не по голове, танкистском шлеме. Запомнил еще лежа на земле. А через секунду поднялся и пошел вслед за ним.
   16
   Вечером того же дня Лопатин сидел в штабе армии у Ефимова, в доме с исправно работавшим от движка электричеством, пил из стакана в подстаканнике крепкий, как деготь, чай и слушал второй за сутки разнос.
   Этому разносу предшествовала такая быстрая смена событий, что Лопатин все еще не успел очухаться. Оказывается, наши танки и мотопехота за вечер и ночь прорвали на флангах немецкую оборону и вышли на новый рубеж; Чижов был прав, его не обманули слух, ни сметка. Командир разведроты, оказавшийся в одном из танков, к которым они с Чижовым вышли навстречу, сразу же радировал наверх, по команде, о семи сгоревших машинах, людских потерях и найденном корреспонденте "Красной звезды".
   Лопатин простился с Чижовым прямо на дороге. Подавленный и примолкший, Чижов сидел на корточках около так и не найденного им ночью, слишком далеко отползшего от машин механика-водителя с головного, первым загоревшегося танка. Водитель, обожженный, с оторванной ступней, был еще жив и, не приходя в сознание, слабо стонал, пока потный санинструктор заново жгутом зажимал ему ногу, кое-как поясным ремнем перетянутую до этого им самим.
   Штаб танкового корпуса, куда через час доставили Лопатина, оказался неподалеку, в жидкой рощице, и собирался передвигаться; кругом ничего не рыли.
   - Огреб из-за вас выговор от командарма, - сердито сказал командир корпуса, стоя у своего танка и разглядывая положенную на лобовую броню карту. - Знал бы, что вы такая неприкосновенная личность, на выстрел бы не подпустил! А Дудко тоже хорош! Сам вышел и рад! Докладывает, что в общем и целом завершил. А в частности, про тех, кого захлопнуло, про вас в том числе, только к утру донес, боялся потери преувеличить, надеялся - еще кто-то выскочит! Приказано доставить вас в штаб армии, так и не понял, куда вас требуют - не то во фронт, не то в Москву. Напросились на мою голову! Как себя чувствуете? Мне донесли, что здоровы.
   - Сначала все болею. И вообще обалдел. А сейчас - нормально.
   - Это бывает. С переляку и сознание теряют. Считайте, что вам повезло.
   - Так и считаю, - сказал Лопатин. И добавил несколько добрых слов о Чижове.
   - Запиши фамилию, - через плечо приказал командир корпуса адъютанту. Инициалы знаете?
   - Имя - Михаил. Отчества но знаю, - сказал Лопатин.
   - Ладно, найдем. Дадим "За отвагу" своей властью. А вас, не думайте, не представлю.
   - А я и не думаю, - сказал Лопатин.
   - А зачем тогда лезли, куда вам не положено?
   - Ваша воля была не разрешить, товарищ генерал, - сказал Лопатин, уже давно в таких случаях взявший за правило не давать наступать себе на ногу. А что мне положено или не положено как корреспонденту "Красной звезды", я знаю сам.
   - Эх, поставил бы я вас сейчас по стойке "смирно".
   - Стать? - спросил Лопатин.
   - Не дождешься, не поставлю, а то еще напишешь потом!
   - В корреспонденции не напишу. Если только в дневник, на память о встрече с вами.
   - А дневников в действующей армии вести не положено. Это вам известно? - усмехнулся командир корпуса.
   - Это вам, товарищ генерал, не положено, а мне положено. Какой же я без этого действующий? Без этого я - бездействующий.
   - Хрен его знает, как с вашим братом разговаривать. Благодарность вам, что ли, объявлять, что целы остались?
   - А много еще потерь, кроме тех, что у нас? - спросил Лопатин.
   - Еще были, - хмуро сказал командир корпуса. - За весь рейд до этого три машины потеряли, а при выходе - девять, не считая бронетранспортеров. Как на разведку плюнем, обнаглеем, так немец - хрясь! - и мордой об стол! Учит нас, учит - никак не научит. Ну? - повернулся он к подошедшему адъютанту, которого отсылал с каким-то поручением.
   - Готово, - сказал адъютант.
   - Плащ-палатку достал?
   - Лежит в машине.
   - В плащ-палатку вас обрядим на дорогу, - окинув взглядом Лопатина, сказал командир корпуса, - чтобы там, в штабе армии, кого-нибудь не напугали. Мы-то тут люди привычные "Виллис" ваш искать пока некогда, но к вечеру найдем. А вас на своем доставим. И в медсанбат завезем. Пусть осмотрят. А перед дорогой позавтракаем. Знаю, что голодны, но сам со вчерашнего утра не ел. На рубеж вышли, приказ выполнили, но моменты были хреновые, вроде вашего.
   * * *
   Заехав по дороге в медсанбат, где ему смазали йодом синяки и ссадины на спине, Лопатин через два с половиной часа был уже в штабе армии. Ефимов отсутствовал, адъютанта тоже не было - уехал с ним в войска, но сидевший у телефона дежурный офицер сказал, что командующий приказал Лопатину по прибытии безотлучно находиться здесь.
   Услышав слово "здесь", Лопатин огляделся и присел на стул, но дежурный вызвал знакомого Лопатину еще по Кавказу ефимовского ординарца, и тот повел его на задний двор хуторского дома, где жил командующий, и пристроил на свою койку.
   - Может, сводить вас в санчасть, товарищ майор, пока командующего нет? А то, как вернется, сразу вызовет.
   - Неохота, я уже был в санбате.
   - Тогда - в баню. Сегодня баню топят.
   - Хорошо бы, - сказал Лопатин, но встать с койки оказался уже не в силах, поднял голову с сенника, уронил ее обратно и заснул непробудным сном.
   К тому времени, когда Ефимов вечером вернулся из войск, Лопатин успел и поспать, и поесть, и вымыться, и переодеться. Командир танкового корпуса, спасибо ему, сдержал слово - ближе к вечеру прислал редакционный "виллис", и Василий Иванович одолжил Лопатину не только чистую рубаху и подштанники, но и свои запасные брюки и гимнастерку. Нашелся и подворотничок. Правда, у Василия Ивановича воротник был номера на два больше, и гимнастерка болталась на шее у Лопатина, как хомут. Сначала думали достать новые полевые погоны, но не достали, пришлось нацепить старые. А орденские ленточки были так неотмываемо измазаны кровью, что прикреплять их к другой гимнастерке нечего было и думать.
   Когда Лопатин переоделся, Василий Иванович забрал грязное белье и обмундирование и сказал, что сам сходит и простирает, - тут, он видел, за леском речка есть.
   - Спасибо!
   - А чего ж, - сказал Василий Иванович, - если к командующему позовут не с речки ж вас звать? Когда отсюда поедем?
   - Думаю, раньше утра не поедем, - сказал Лопатин.
   О чем пойдет разговор с Ефимовым, он плохо себе представлял, но, куда б ни спешить отсюда - в штаб фронта или в Москву, - все равно умней выезжать на рассвете, чем глядя на ночь.
   Василий Иванович отправился стирать, а Ефимов все не возвращался. А когда наконец вернулся, к нему сразу же надолго зашел начальник штаба.
   Лопатина позвали через час, когда начальник штаба ушел. Обычно в это время, когда оперсводка бывала уже отправлена, а вечернее итоговое донесение еще готовилось, Ефимов, как он любил выражаться, устраивал себе антракт: полчаса-час отдыхал и думал за крепким чаем один или звал к себе и поил чаем кого-нибудь, кого хотел видеть; в былые времена, на Северном Кавказе, несколько раз звал и Лопатина.
   Проборку Ефимов начал не сразу. Сначала, поднявшись из-за стола, поздоровался за руку, пригласил сесть и, позвав ординарца, велел принести два стакана чая. Пока ординарец ходил за чаем, надел пенсне и, иронически обозрев Лопатина, спросил:
   - Помнится, видел на вас ордена и медали, к одному сам представлял. Что, лишили вас их, что ли? Или считаете излишним носить? И без того известны?
   - Ах вон оно что, - в ответ на объяснения Лопатина про измазанные кровью ленточки сказал Ефимов своим отрывистым, немножко гнусавым голосом, чаще, чем обычно, подергивая контуженной головой. - А я было подумал лишили. Хорошо еще, что головы вас не лишили. А вполне могли лишить!
   С этого и начался разнос. Как только ординарец принес чай, Ефимов, буркнув: "Пейте!" - и сам отхлебнув глоток, открыл лежавшую под рукой папку, вынул оттуда лист бумаги с наклеенной на него телеграфной лентой и ткнул через стол Лопатину:
   - Читайте!
   После обычных условных телеграфных пометок - "Енисей", "Луч", "Алмаз" в телеграмме стояло: "Сообщите корреспонденту "Красной звезды" майору Лопатину: прошу срочно вылететь Москву машину водителем оставьте штабе фронта где вас временно заменит Гурский". Дальше стояла подпись генерал-майор; фамилии Лопатин с маху не прочел - какая еще там могла стоять фамилия, кроме той, что всегда? Но чем-то удивившее его начало телеграммы заставило перечесть ее. Разные телеграммы получал он за три года войны от своего редактора. Чаще всего они начинались словом "немедленно": немедленно высылайте, немедленно выезжайте, немедленно возвращайтесь Раза три начинались словами "выношу благодарность"; раз десять словом "требую". Но телеграммы, начинавшейся со слова "прошу", Лопатин не помнил. Это и заставило его перечесть все подряд до незнакомой подписи: "Никольский". Сомневаться ни приходилось: за две недели, что Лопатин пробыл здесь, в армии и у танкистов, редактор достукался, и его сменил какой-то другой, неизвестный генерал-майор.
   Ефимов протянул руку и выдернул из пальцев Лопатина телеграмму:
   - Чего цепляетесь? "Алмаз"-то по вы, а я. Телеграмма-то мне. А вам положено только ознакомиться и принять к исполнению. Где ваша совесть? Не будь этой писанины, которая неделю пролежала на узле связи фронта, прежде чем сообразили отстучать ее копию мне, я, чего доброго, так и не узнал бы о ваших рейдах по тылам противника! Что вы в танковом корпусе - знал, но до чего вы там с другими умными головами додумаетесь - не предвидел. А то б воспрепятствовал.