Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   Лопатин представил себе, как он придет к морским разведчикам и, показав им телеграмму редактора, стыдясь, пробормочет что-нибудь из того, что принято в таких случаях. И, отбросив эту мысль, в назначенное время прибыл в назначенное место.
   Построенные на пирсе разведчики последний раз осматривали свое снаряжение, радист проверял на слышимость рацию.
   В морозном тумане несколько раз слабо пискнули позывные, и белые маскхалаты один за другим, как в преисподнюю, стали проваливаться со стенки пирса.
   Внизу на мелкой волне тихо шлепал морской охотник - маленькое, но крепко сбитое суденышко. В ночь эвакуации Одессы такие же, как этот, морские охотники вместе с быстроходными катерами самыми последними покидали горящий порт.
   Заместитель начальника морской разведки майор Рындин и командир диверсионной группы капитан-лейтенант Иноземцев спустились на охотник позже всех - один впереди, другой - позади Лопатина.
   Охотник отвалил и пошел к выходу из Кольского залива. Волна понемногу прибавлялась. Разведчики и Иноземцев пошли вниз, в кубрик, а Лопатин с Рындиным остались на палубе.
   - А верно, чудное чувство, когда перед операцией сдаешь на хранение партбилет? - спросил Рындин с такой уверенностью, что оба они коммунисты, что Лопатину пришлось сделать некоторое усилие над собой, объясняя, что он беспартийный.
   - А чего же это вы? - брякнул Рындин с той грубой откровенностью, к которой Лопатин уже привык за время их встреч. - Не приняли, что ли? Социальное происхождение подвело, да?
   Лопатин сказал, что нет, социальное происхождение его не подводило, а просто как-то так уж вышло: в молодости не вступил, а потом, с годами, привык к тому, что беспартийный.
   - Так я вам и поверил! Просто ваша литературная среда, богема заела! сказал Рындин. - Но теперь-то вы наш, военный. Походите с нами, ребята вам сразу рекомендации дадут. Жалко, я уезжаю!
   - Ну, это вы, положим, врете, - сказал Лопатин. Рындин вылупил глаза так, словно его обокрали, употребив его собственный излюбленный оборот речи.
   - А разве нет? - сказал Лопатин. - Нисколько вам не жаль, что вы уезжаете! Сами же вчера в меня весь вечер внедряли, как рады, что ваш рапорт удовлетворен.
   Речь шла об одном из тех рапортов, которые кто только не подавал тут, в Заполярье, - о переводе на Западный фронт, под Москву. Из офицеров морской разведки тоже чуть не половина подала рапорты о переводе в бригады морской пехоты. Но пока что согласие дали одному Рындину - то ли потому, что он коренной москвич и нажал на это в своем рапорте, то ли ему, как всегда, повезло.
   - Все верно. Соврал. Рад! - сказал Рындин. - Тем более что напоследок успеваю сходить еще и в эту операцию. Вчера считал, что уже не успею.
   - А погода, по-моему, сегодня даже хуже, чем вчера, - оторвав руку от поручня, чтобы вытереть лицо, и чуть не вылетев за борт, сказал Лопатин. Ему хотелось узнать, почему их четыре дня подряд не выпускали из-за погоды, а сегодня вдруг выпустили. Каждое утро он сдавал в сейф свои документы, а вечером брал обратно. Хочешь не хочешь, а такие ежедневные "туда-сюда" трепали нервы.
   - Да разве в погоде было дело, - рассмеялся Рындин. - Это вам травили, для порядка. Добро не из-за погоды не давали, а потому, что агентурная не подтверждала смены гарнизона. А сегодня подтвердила. Там, на мысу, у них батарея с ротой прикрытия. Агентурная сообщила, что вчера они все вывели, кроме патрулей. Вот и ловим момент, пока смена не пришла. Застать там сто человек или десять - большая разница.
   "Черт бы вас драл, - подумал Лопатин. - Или бы не брали, или бы говорили все как есть".
   Рындин почувствовал его досаду. Он вообще был странный человек - этот Рындин: то чурбан чурбаном, а то сверхчуткая мембрана.
   - Я уже шумел про вас начальству, - сказал он, приблизив к Лопатину свое толстое мокрое лицо и круглым жестом, как кошка лапой, стирая с него брызги. - Зачем морочите голову? Введите в курс дела. Но разве он послушает?
   Речь шла о начальнике морской разведки, капитане первого ранга Сидорине - человеке спокойном, вежливом и до такой степени застегнутом на все пуговицы морских уставов, что шуметь в его присутствии было все равно что кричать в церкви. Даже Рындин, умеряя босяцкий характер, говорил при нем в пол своего голоса, то есть как все остальные люди.
   - Он у нас сам себя на ночь запечатывает, - перебарывая крепчавший ветер, крикнул Рындин в самое ухо Лопатину. - А вы хотите, чтоб он заранее всю подноготную! Тем более вы, оказывается, беспартийный. А почему вы беспартийный? Можете мне объяснить без разных ваших интеллигентских штучек? Как-никак на диверсию идем.
   - А чего вы ко мне пристали? - сказал Лопатин. - Когда будете мне рекомендацию писать, тогда и расскажу без интеллигентских штучек. А пока обойдетесь.
   Рындин расхохотался. Он любил, когда ему давали отпор. Не обиделся и сейчас.
   - Вижу, вы в хорошем настроении, - с удовольствием глядя на его веселую круглую рожу, сказал Лопатин, вернее, крикнул. Ветер был такой, что не кричать было нельзя.
   - В замечательном, - весело заорал Рындин и попробовал заголосить одну из своих фальшивых арий, но волна влепила ему в открытый рот пол-литра воды, и он долго отплевывался, хохоча и ругаясь. Потом перегнулся над поручнем и хрипло так, что Лопатин еле расслышал, сказал: - Ступайте в кубрик. Сейчас будет паршивая картина.
   Лопатин не сразу понял, почему он должен уходить.
   - Идите от меня к черту. Совесть у вас есть? - крикнут Рындин и сломался пополам над поручнем. Его рвало.
   Лопатин спустился в кубрик морского охотника, до отказа забитый людьми.
   Когда в такой тесный кораблик влезает сверх комплекта еще двадцать человек, как их ни рассовывай, ступить все равно некуда.
   Иноземцев сидел на краешке скамейки, держа на коленях маленькую походную доску с втыкающимися фигурками, и сам с собой играл в шахматы. Лопатин уже не раз видел до этого Иноземцева, но все никак не мог привыкнуть к его лицу: месяц назад ему в рукопашной схватке прострелили из парабеллума нос. Пуля прошла навылет, и по сторонам носа у него два темных круглых пятна.
   Разведчики потеснились и очистили Лопатину место рядом с капитан-лейтенантом.
   - Как там майор береговой службы? - спросил Иноземцев, подняв на Лопатина свои глубокие угрюмые глаза. - Уже травит или пока обошлось?
   Он, как успел замочить Лопатин, недолюбливал Рындина, а сегодня вдобавок был недоволен, что тог - уже одной погон в Москве - навязался идти в операцию.
   Рындин, хотя и любил говорить о себе, что он моряк, на самом дело никогда не принадлежал к плавсоставу и бессильно злился, когда Иноземцев, подчеркивая это, называл его по всей форме - товарищ майор береговой службы.
   Иноземцев, наоборот, как Лопатин узнал не от него, а от других, всегда плавал. А в разведку попал три месяца назад. Его подводную лодку в первые дни войны забросали глубинными бомбами, и он, единственный из всего экипажа, вернулся с того света и месяц лежал в госпитале, синий, как покойник. Новой лодки ему не дали - но было, и он пошел в морскую разведку, специализируясь на диверсиях и проводя их одни за другой с жестокостью, редкой даже среди разведчиков. На этой почве они, кажется, впервые и схлестнулись с Рындиным во время одной из операции - брать или не брать с собой пленных? Иноземцев командовал этой диверсионной группой, Рындин был старшим, и последнее слово осталось ним. С тех пор Иноземцев не любил ходить с ним в операции. Так говорили Лопатину, и это было похоже на правду.
   - Как, сыграем? - спросил Лопатин.
   - Не хочу. Скучно! - сказал Иноземцев. - Все равно выиграете. Думаете, я забыл, как вы меня шесть раз обставили в первый день знакомства?
   - А я дам вам фору.
   - А я фору не возьму у самого господа бога, - сказал Иноземцев и вдруг спросил: - Не укачиваетесь?
   - Пока что нет, - сказал Лопатин, не став добавлять, что за свою жизнь довольно много плавал, в том числе и здесь, на севере.
   - Рындина, если больше трех баллов, выворачивает, как барышню, - сказал Иноземцев. - Будь я на его месте, давно бы не выдержал, пошел в пехоту.
   - Вот он и пошел, - пошутил Лопатин.
   Но Иноземцев шутки не принял:
   - Откуда вы взяли? Вовсе он не поэтому!
   Оказывается, капитан-лейтенант Иноземцев был справедлив. Справедливость начинается с готовности отдать должное тем, кого не любим.
   - А вы чего пошли с нами? - спросил он Лопатина, после того как новая волна два раза - туда и сюда - повалила их друг на друга.
   Рындина забавляло, что с ним идет в операцию корреспондент. А этого, кажется, раздражало.
   - Получил такое приказание от редактора, - не вдаваясь в подробности, ответил Лопатин.
   - Тогда другое дело, - сказал Иноземцев, и Лопатин понял, что капитан-лейтенант удовлетворен его объяснением и теперь будет лучше относиться к нему.
   - Сколько нам еще ходу?
   - При такой волне до места еще часа три с половиной, - подумав, сказал Иноземцев. - Но мы высадимся на пятнадцать километров дальше нашей точки. Под самым носом у них нельзя. Считайте, четыре часа до высадки, а потом пятнадцать километров пешком. Сколько вам лет? - За этим вопросом было подозрение - не станет ли он, Лопатин, для них обузой, пока они будут идти эти пятнадцать километров пешком.
   - Сорок пять, а что?
   - В сентябре с нами в операцию ходил одни политрук из газеты, но, правда, молодой.
   Замечание следовало понимать так, что могли бы найти и помоложе его, Лопатина.
   Лопатин ответил, что политрук был из другой газеты, а от "Красной звезды" он сейчас здесь один, и это деловое объяснение, кажется, вновь удовлетворило Иноземцева, как и предыдущее - про приказ редактора.
   - Оружием владеете? - спросил он.
   - Стрелять, если надо, умею.
   - А как с гранатами?
   Рындин перед самой отправкой всучил Лопатину две гранаты-"лимонки".
   - Только теоретически.
   - Теоретически - это мало! - без насмешки сказал Иноземцев и потряс за плечо прикорнувшего на полу старшину разведчиков, белокурого пария, сонно дышавшего розовыми детскими губами.
   - Чехонин! Возьмите у товарища интенданта второго ранга две гранаты.
   "Да, этот все знает, - усмехнувшись над собой, подумал об Иноземцеве Лопатин. - И то, что я беспартийный, и поэтому, значит, не батальонный комиссар, а именно интендант второго ранга, и то, что я рад развязаться с моими гранатами и, стало быть, излишне спрашивать моего согласия".
   Чехонин, не вставая с полу, взял у Лопатина из рук в руки гранаты и на бечевках подвязал их к поясу рядом с четырьмя, уже висевшими там. Пересев на полу поудобней, он прислонился головой к коленке Лопатина и снова заснул. Шапка свалилась с его головы, и Лопатин невольно залюбовался на его золотые есенинские кудри. Этот синеокий парень вообще был чем-то похож на Есенина, такого, каким застал его Лопатин, впервые приехав в Москву.
   Лопатин не часто думал на войне о своем возрасте, а сейчас подумал. Этому прислонившемуся к его коленям парню было самое большее двадцать два, а спящий он казался еще моложе. "Женись я раньше и иначе, у меня уже мог быть такой сын", - подумал о себе Лопатин. И спросил у Иноземцева:
   - А вам сколько - тридцать три?
   Иноземцев кивнул.
   - И двое детей, да? - Лопатин имел привычку спрашивать вот так, утвердительно, и часто угадывал.
   - Двое. Вам что, всю анкету заполнить или только семейное положение?
   - Я же вам заполнял?
   - Положим, так. - Иноземцев поднялся. - Схожу посмотрю на погоду! Чехонин, пропустите!
   Перешагивая через спящих, он дошел до трапа и исчез, а поднявшийся, чтобы пропустить его, Чехонин, попросив разрешения, сел рядом с Лопатиным.
   - Вы, товарищ майор, товарищу капитан-лейтенанту больше про его детей не говорите.
   - А что с ними, погибли? - Лопатин с досадой подумал, что без нужды, просто так, взял и ковырнул в чужой ране.
   - Нет, в Сибири. Пока он в госпитале лежал, его жена их к своей матери отправила. А сама с ним осталась: пошла санитаркой в госпиталь. А он теперь топит ее к детям, а она не едет, хочет быть здесь, при нем. Каждый раз, как с операции приходим, ждет капитан-лейтенанта на пирсе. Она к нему, а он ей: "Еще не уехала?.." И мимо... Не может ей простить, что она к детям не едет. Характер на характер. Придем с операции - увидите.
   - Красивая?
   - Не знаю, не заглядывался, - строго ответил Чехонин. Через час Рындин вызвал Лопатина наверх. Взошла лупа, и качка заметно уменьшилась.
   - Кто ее звал, какого хрена она явилась? - мотнул Рындин головой в сторону луны: за шуткой чувствовалась тревога - светлая ночь не благоприятствовала операции.
   Было так светло, что Лопатин хорошо видел лица обоих - и Рындина и Иноземцева. Рындина, наверно, за это время выворотило наизнанку. Его толстое лицо стало таким белым, что густые сросшиеся брови казались нарисованными. Иноземцев хмуро сосал трубку, зажав ее ладонью, чтобы не попадали брызги.
   Лопатину показалось, что они перед его приходом объяснялись.
   - Вот чудак, - кивнув на Иноземцева, сказал Рындин. - Настаивал, чтобы, пока он операцию проводит, я на охотнике в море болтался, прикрывал его.
   - И что я тебе за прикрытие? - повернулся он к Иноземцеву. - Пушка на охотнике все равно одна, второй у меня в кармане пет!
   Иноземцев упорно молчал, явно не одобряя, что Рындин впутывает в их разговор третьего лишнего.
   Но Рындин гнул свое:
   - В самом деле, совесть у тебя есть - предлагать мне, чтобы ты воевал, а я при сем присутствовал?
   - Я изложил вам свое мнение, - не принимая товарищеского тона, сказал Иноземцев. - Ваше дело приказывать!
   - А что еще приказывать? Как сказал, так и будет! - обрубил Рындин.
   - Скоро подходим. Разрешите идти готовить людей? - сухо спросил Иноземцев.
   - Идите.
   Оставшись вдвоем с Лопатиным, Рындин разоткровенничался:
   - Видали, что за человек? Хоть бы сообразил, что я в свою последнюю операцию иду, настроения бы не портил! - Он даже сплюнул за борт от обиды. Себя самого считает природным разведчиком, а если я воюю без постной рожи, со смехом и с песней во весь голос, значит, я уже не разведчик, просто мне везет, что цел! А операций, между прочим, мы с ним провели так на так - по двенадцати. И сегодня и у него и у меня - чертова дюжина.
   - А я, назло приметам, считаю число тринадцать как раз счастливым, сказал Лопатин.
   - А я об этом даже и не думаю, - рассмеялся Рындин. - Счастливое число - вообще дурость! Счастливый человек - другое дело... Вот вы, например, счастливый человек. Сегодня здесь, на Ледовитом, а какой-нибудь месяц назад были на Черном, в Одессе!
   Лопатин ответил, что видеть эвакуацию Одессы было по такое уж счастье.
   - Но ведь эвакуация-то прошла на ять! По крайней мере, судя по тому, что вы нам сами рассказывали при первой встрече. Или тогда наврали, а теперь совесть зазрила?
   - А вы полегче на поворотах! - сердито сказал Лопатин. - Все, что рассказал вам тогда, могу повторить и сейчас, слово в слово. Но счастливым человеком себя не чувствовал. Ни дураком, ни уродом не был.
   Удивленный этой вспышкой Рындин, не найдясь, что ответить, схватился за свой здоровенный бинокль и сделал вид, что он что-то разглядывает в море, хотя разглядывать, кажется, было нечего, а Лопатин, отвернувшись от него и глядя в летевшую по борту воду, снова, в который раз, вспомнил ту свою последнюю одесскую ночь, когда уходили в Севастополь.
   * * *
   Немцы запоздало бомбили опустевшую гавань, горели пакгаузы. Катера грузились при мерцающем дымном свете пожаров. Начальник одесской морской базы, высокий хладнокровный бородатый моряк, неторопливо постукивая каблуками по бетонному пирсу, подошел к иронически наблюдавшему за бестолковой бомбежкой генералу Ефимову и небрежно бросил руку к козырьку:
   - Товарищ командующий, разрешите пригласить вас перекусить...
   - Пошли! - Ефимов широким жестом захватил всех, оказавшихся рядом, и первым вошел в стоявший тут же, у пирса, опустевший домик командного пункта. Там, внутри, не было ровно ничего, кроме накрытого белоснежной скатертью стола с бутылками и бутербродами. Стол стоял кат; вызов судьбе и немцам. Все, не садясь, выпили по стакану вина, глядя в красные от пожара окна. И Ефимов и моряк понимали, что этот их последний не то ужин, не то завтрак на пирсе - щегольство и даже мальчишество, но в тоже время он - и последняя их молчаливая пощечина врагу, только сейчас, с опозданием на сутки, опасливо подходившему к окраинам вымершего города.
   Дожевав бутерброды, все спустились по трапу на плясавший под ногами катер. У Ефимова были тяжелые, свинцовые от усталости глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди был Севастополь, а позади - два месяца боев по колено в крови и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса...
   - Так-то, товарищ корреспондент, - сказал Ефимов, дернул контуженой головой и невесело посмотрел в глаза Лопатину своими свинцовыми глазами. И отсвет пожара на миг сделал их кровавыми...
   * * *
   Нет, какое уж тут счастье! Просто люди делали все, что могли. Такое чувство действительно было. Но под ним - горечь, залитая в душу по самую пробку.
   Лопатин так долго молчал, что Рындина, наверное решив, что он обиделся, подошел, положил ему руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает - и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.
   Лопатин кивнул и объяснил, что вспомнил про Одессу и задумался, поэтому и молчал.
   Рындин, забыв свою тяжелую руку на плече у Лопатина, глубоко вздохнул:
   - Жалко ребят! - Ребятами он называл всех хороших, по его мнению, людей - от солдата до генерала. - Как они теперь там, в Севастополе? Из осады в осаду! И когда вы их еще увидите... Вот и я, - он еще раз вздохнул, - сам напросился под Москву, а сегодня стою всю дорогу, травлю за борт и думаю: прощай, Заполярье, прощайте, дружки-разведчики, прощай, подводная холера - капитан-лейтенант Иноземцев. Со всеми ругался, а всех жалко! И никакое Информбюро не скажет, когда вас снова увижу... Фронт-то какой! Махина! - воскликнул наконец освободив плечо Лопатина и широко раскинув руки. Отсюда до Севастополя! И людей на нем - нет числа, и умирают каждый день многие тысячи... А мы тут как песчинки. Лазаем в разведки из-за какого-нибудь мостика или трех пушчонок и радуемся, словно золотое яичко снесли... А кто умрет завтра, а кто в самый последний день - не нам выбирать. А кто доживет до конца - с того чарка! Так, что ли, товарищ Лопатин?
   Спросил и, словно устыдясь своей растроганности, во всю глотку гаркнул на луну:
   - Ну что ты прямо, как фара, в глаза лепишь!
   Море и небо сейчас, при свете луны, были почти одною и того же густого, ровного серого цвета, и только на горизонте, где смыкались два их серых полотнища, появилась чуть заметная пятнистая чернота.
   - Что это? - показал на нее Лопатин.
   - То самое, куда идем, Норвегия.
   Судя по всему, дело шло к высадке. Палуба заполнилась белыми фигурами разведчиков.
   "Теперь уже скоро", - подумал Лопатин, и мысль, что через пятнадцать или двадцать минут он сойдет на землю, где нет наших, а есть только немцы, смутила его своей непривычностью.
   Иноземцев поднялся на палубу последним и сразу подошел к Рындину. Отойдя в сторону, они поговорили о чем-то, и Рындин подозвал Лопатина:
   - Может, останетесь на охотнике, больно уж ночь светлая?
   Лопатину захотелось сказать "да", но он сказал "нет", понимая, что Рындин ничего другого и не ждет, а свой вопрос задал по настоянию Иноземцева.
   - Ну, что я тебе говорил? - отойдя от Лопатина, сказал он Иноземцеву таким громким шепотом, что его мог не услышать только глухой.
   У берега было мелководье и камни, охотник не смог подойти вплотную сходней не хватило, их нарастили досками, и двое краснофлотцев из команды влезли в ледяную воду и страховали перебегавших по доскам разведчиков, чтобы они выбрались на берег сухими.
   Но Лопатин все-таки ухитрился окунуть в воду одну полу маскхалата. Она скоро замерзла и гремела на ходу, как жестяная, все пятнадцать километров, что они шли пешком по берегу.
   И этот звук, казавшийся самому Лопатину неправдоподобно громким и отовсюду слышным, вспоминался ему потом, пожалуй, чаще, чем все остальное, происходившее с ним в ту ночь.
   22
   Когда морской охотник, взяв обратно на борт разведчиков, возвращался в Полярное, зарево подожженных немецких складов и взрывы боеприпасов провожали его еще целый час. Потом стало тихо. Под утро, когда уже были в своих водах, огибая с севера Рыбачий полуостров, качка совсем прекратилась. Рындина больше не травило, но он был в дурном настроении - злился, что его последняя диверсия обошлась без боя с немцами.
   - Видите, - сказал он, подойдя к Лопатину, - шутил про чертову дюжину, а на поверку так оно и вышло - плюнуть и растереть!
   Оп сердито сплюнул за борт:
   - Разве я об этом мечтал, когда шел?
   Теперь, когда возвращались, Лопатину тоже, задним числом, начинало казаться, что и он не об этом мечтал. Когда опасность миновала, сделалось обидно, что немецкие патрули удрали в горы, не приняв боя, и разведчикам оставалось только жечь и крушить все, что у немцев было там, на этом мысу.
   - А у вас раньше так бывало? - спросил Лопатин у Рындина.
   - Один раз еще хуже было. Высадились, как говорится, не на тех координатах, два часа пустые скалы подметали клешами и отбыли восвояси. Но это когда было, а теперь прощальная гастроль - и такая неудача!
   - Почему считаете, что неудача? - спросил Иноземцев. Оп и до этого стоял рядом, облокотившись о поручень и глядя в воду, но молчал так упорно, что казалось, промолчит до самого Полярного.
   - Не повоевал напоследок, - сказал Рындин.
   - Задание выполнили полностью и без потерь, - сказал Иноземцев. - Я лично, наоборот, считаю, что удача.
   - Для тебя удача, для меня неудача, - вздохнул Рындин и спросил Лопатина, долго ли еще он пробудет здесь, на севере.
   Лопатин сказал, что нет, уже получил вызов и, как только напишет корреспонденцию и согласует ее у них, в морской разведке, сразу уедет в Москву.
   - Жаль, - сказал Рындин, - а то еще раз-другой сходили бы тут без меня с Иноземцевым, он бы вам рекомендацию в партию дал. Как, Иноземцев, дал бы корреспонденту рекомендацию?
   - Если бы, сколько положено для этого, вместе прослужили бы - дал, сказал Иноземцев.
   - А сколько положено? - спросил Рындин.
   - А что, вы не знаете?
   - А ей-богу, не знаю. Знал, да забыл. Месяц в одной части, что ли? Я теперь пехота, теперь мне с вами не служить...
   И, присвистывая, пошел по палубе.
   - А вы рапортов не подавали ехать под Москву? - спросил Лопатин у Иноземцева.
   - Нет. Я воюю где прикажут.
   - А вернуться но подводный флот не думаете?
   - Об этом не мне думать, - сказал Иноземцев так угрюмо, что стало ясно: думает все время.
   - Вот видите, - сказал Лопатин, - напрасно вы меня оберегали, не хотели спускать с борта. Все обошлось даже без выстрела...
   - Я вас не оберегал, - сказал Иноземцев. - Просто боялся, что отстанете, придется или задерживаться из-за вас, или людей с вами оставлять. Не знал, что вы так хорошо по горам ходите. А что без выстрела, то почему я именно о вас должен думать? Почему у вас о себе такое представление, раз на вас, как и на мне, военная форма?
   Лопатин ничего не ответил, подумав об Иноземцеве, что он правильный человек и что, когда подают в партию, рекомендации надо просить у таких, как он, а не у тех, кто готов дать ее любому...
   Помолчав и сочтя, что достаточно поставил Лопатина на место, Иноземцев сказал миролюбиво:
   - С выстрелами или без - раз на раз не приходится. Рындин считает, что если вы один раз в операцию с ним пошли, так он виноват перед вами, что боя не было. А люди рады, что задание выполнили - и без выстрела. На их жизнь всего этого еще хватит...
   В Полярном Лопатин высадился первым, не дожидаясь Иноземцева и Рындина; у них оставались там, на охотнике, свои дела.
   С Рындиным попрощался, а с Иноземцевым договорился прийти к нему в морскую разведку с очерком, чтоб он посмотрел.
   - Когда придете? - спросил Иноземцев.
   Лопатин сказал, что послезавтра.
   Иноземцев помолчал, прикидывая что-то в уме.
   - Если до обеда - застанете. - И отвернувшись от Лопатина, окликнул Чехонина: - Чехонин! Выводите и стройте личный состав.
   Уже идя по пирсу, Лопатин вспомнил свой разговор с Чехониным там, на охотнике, про жену Иноземцева.
   По пирсу, навстречу Лопатину, медленно шла женщина, в сапогах, полушубке и платке. Руки у нее были засунуты в карманы полушубка, а лицо было красивое, равнодушное, скучающее. Замороженное лицо, но, если его оттаять, еще неизвестно, что будет, может, оно окажется все в слезах.
   Женщина шла по пирсу медленно-медленно, как будто боялась слишком рано дойти до того конца его, где стоял охотник.
   Поднимаясь в гору по широкой циркульной лестнице, которую хорошо знают все, кто бывал в Полярном, Лопатин не удержался и оглянулся.
   Внизу по пирсу строем шли разведчики, а на оставшемся позади них пустом куске пирса совершенно одна стояла женщина. Она стояла одна, и Лопатин долго не мог оторвать от нее взгляда, смотрел на нее, а думал о несчастьях в собственной жизни.
   Потом на пирс поднялся Иноземцев. Женщина шагнула к нему и ожидающе вынула руки из карманов. По он не обнял ее, а остановился, руки по швам, словно стоял перед строем. Что-то коротко сказал и пошел мимо нее по пирсу. Она постояла не поворачиваясь, лицом к морю, потом повернулась, заложила руки в карманы полушубка, догнала мужа и пошла с ним рядом. Они шли там, внизу, на фоне моря, и Лопатин хорошо видел: они идут, не касаясь друг друга плечами...