Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   Одна из баб-бабарих, когда наконец дорыли могилу, опустили в нее гроб и Лопатин бросил на крышку в изголовье мерзлый комок земли, вдруг вскрикнула: "Ах, не надо туда, где лицо, ей больно!" И Лопатин сейчас со злостью подумал, что, наверно, эта самая дурища и описала потом Ксении похороны.
   - Мне написали, что ты у нее даже в больнице был перед смертью. - На лице Ксении выразилось суетное любопытство, о причинах которого он догадывался.
   Он никогда не любил крашеную и прокуренную женщину, которая паслась в их доме во время его отъездов, а порой портила и дни приездов, и смутно подозревал, что она бывала наперсницей Ксении в периоды ее увлечений. Он не испытывал благодарности за тот приступ откровенности, в котором Геля когда-то, в декабре сорок первого, вдруг выложила ему все, что думала о его жене. Но когда приехал после Сталинграда и застал в редакции принесенную какой-то санитаркой записку от этой женщины с просьбой зайти к ней в больницу, где она "понемножку помирает", - пошел. Считал, что люди не шутят такими вещами, что, наверно, так оно и есть. И не ошибся. Записка прождала его больше педели, и, когда он пришел в больницу, санитарка, та самая, что относила записку, шепотом у двери в палату сказала, что Ангелина Георгиевна не жилец на свете, у нее рак - через день-два кончится.
   Войдя в палату, он увидел ее, с отросшими на белый вершок от корней седыми волосами и неузнаваемо, как щепку, исхудавшую. Может быть, десять дней назад, когда писала записку, она что-то хотела сказать ему. Зачем иначе было писать? Но теперь уже ничего сказать не могла. Поглядела на него не то виноватыми, не то удивленными умирающими глазами - уже не думала, что он может прийти, - прошептала что-то бессвязное, чего он так и не понял, и снова впала в забытье. Наверное, ей делали обезболивающие уколы.
   Он постоял и ушел. А через два дня та же самая санитарка, решившая, что, раз он приходил в больницу, значит, он близкий покойнице человек, разыскала его в редакции и сказала, что Ангелина Георгиевна преставилась нынче утром и надо ее забрать и похоронить.
   Он узнал в редакции у сведущих людей, как это делается, сказал им, что умерла его родственница - иначе было неловко просить о помощи, - и ему помогли сделать все, что требовалось. Достать гроб, грузовик и вручить кому следовало соответствующую мзду.
   А потом было кладбище и три пришедшие туда, кроме него, незнакомые ему московские интеллигентные старухи, которым он по глупости сказал, что был у покойной в больнице. И вот - результат! Этот никому не нужный разговор с Ксенией.
   - Удивляюсь, как ты все-таки к ней поехал? Ты же так не любил ее!
   - При чем тут любил, не любил? - сердито сказал Лопатин. - Написала, что умирает, вот и поехал.
   - А почему она тебе написала? - не унималась Ксения. - Чего она хотела, что она тебе сказала?
   - Не знаю, почему написала, - сказал он. - Был по твоей милости знаком с ней, вот и вспомнила. Умирала одна, как собака, поэтому и написала. Чего тут непонятного?
   - Зачем ты так грубо о ней?
   - Я не грубо. А ты не суетись. Человек умер, а ты суетишься. - Лопатин посмотрел своей бывшей жене прямо в глаза и зло добавил: - Ничего она мне про тебя перед смертью не сказала, напрасно суетишься.
   - А что она могла тебе обо мне сказать? - с вызовом спросила Ксения.
   - А раз нечего было сказать, чего ты суетишься? - повторил он все так же зло.
   - И все-таки не знаю, зачем ты к ней поехал, - упрямо сказала она, все еще не в состоянии расстаться с продолжавшей тревожить ее мыслью. - Наверно, я тебя никогда до конца не понимала.
   - Что правда, то правда, - угрюмо сказал Лопатин.
   После нелепого разговора о покойнице ему захотелось встать и уйти. И может, он и сделал бы это, если б не вдруг раздавшийся в дверях женский голос:
   - Ксения! Требуется твоя помощь.
   Он оглянулся и увидел в дверях молодое женское лицо, показавшееся ему знакомым.
   Ксения сорвалась с места и побежала к двери.
   - Сейчас, сейчас, извини, пожалуйста.
   Она была рада и этому голосу, и возможности улизнуть из комнаты. Раньше, пока Лопатин был ее мужем, она, попав в тупик и не зная, что говорить дальше, начинала или плакать, или плохо себя чувствовать. Но теперь, в ее новом положении, и то и другое было бессмысленно.
   Лопатин с усмешкой подумал об этом, когда за нею закрылась дверь. И в этой простой мысли была частица радовавшего его чувства освобождения от прошлого.
   9
   Через минуту в комнату вошла женщина, позвавшая Ксению. Вошла на высоких каблуках быстрой походкой. И Лопатин почему-то, неизвестно почему, сразу заметил эту ее особенную, быструю походку. У нее были чуть-чуть широкие для женщины плечи, задорно посаженная голова с короткой мужской стрижкой и скуластое, словно заранее чему-то смеющееся лицо.
   Теперь, когда она не заглянула, а вошла, Лопатин узнал ее. Это была та самая женщина, которая стояла и курила у окна в поезде.
   - Здравствуйте, - она подошла к поднявшемуся ей навстречу Лопатину. Вы Василий Николаевич, а я Нина Николаевна. Ложно сокращенно - Ника. Ксения сказала, чтобы я посидела с вами или постояла, если вы не хотите сидеть.
   Лопатин отмени про себя, что Ксению здесь звали Ксенией, а не Сюней. Ее новый муж сделал то, чего он так и не смог сделать, - заставил расстаться с этим кошачьим именем - Сюня.
   - Я вас почему-то не сразу узнал, - сказал Лопатин, - хотя в поезде неприлично пялился на вас.
   - Постриглась после приезда, наверно, поэтому. А я вас узнала раньше, чем вы пришли. По карточке, которая у Ксении. Хотя вы на ней в штатском и моложе, но все равно узнала того майора, с которым мы глазели друг на друга в вагоне.
   - Я-то понятно. А вы-то чего?
   - Были причины. А сегодня сама напросилась к Ксении, потому что захотела с вами познакомиться, и приволокла свой пай. Теперь почти все так друг к другу ходят. Курицу - правда, очень худую.
   Она смешно сморщила нос и улыбнулась.
   - А с чего вам вдруг вздумалось со мной знакомиться? - спросил Лопатин тем бесцеремонно дерзким тоном, который иногда брал в разговорах с сознающими свою красоту и самоуверенными женщинами. Этот тон как бы предупреждал: да, знаю - не нравлюсь и вряд ли могу поправиться вам; но как раз поэтому остерегайтесь говорить при мне глупости или пошлости - может достаться на орехи!
   - Вздумала с вами познакомиться, потому что прочла ваши корреспонденции из Сталинграда. А потом Ксения, держа в руках вашу карточку, так долго объясняла мне, почему она вас бросила, хотя вы и храбрый, и умный, и вообще предел совершенства, что я так ничего и не поняла. А я люблю все понимать.
   - А чего тут понимать? Надоел, вот и бросила. Что, не бывает, что ли?
   Наверно, женщина, сказав "бросила", ждала, что он возразит. Но он не возразил.
   - "Брошена" - придуманное слово. Разве я цветок или письмо?" насмешливо, нараспев, процитировала она. - Кстати, Ахматова сейчас здесь, у нас в Ташкенте.
   - Уже наслышан об этом, - сказал Лопатин. - И стихи эти читал, когда мне было столько, сколько вам.
   - Вряд ли. Мне двадцать девять. Даже двадцать девять и три четверти, так что считайте, уже тридцать!
   - Тогда, стало быть, на несколько лет раньше. Скажите-ка мне лучше, Ника, - Лопатин произнес ее имя с оттенком иронией, - не страшно вам называться Никой? Не слишком ли это величественно именоваться богиней победы, особенно в военное время?
   - Мне не страшно, - сказала она. - А если вам страшно, можете называть меня Ниной Николаевной.
   - Хорошо, я подумаю над обоими вариантами, - без улыбки сказал Лопатин. - И простите мне мое невеселое любопытство: почему вы сейчас одна, а в поезде были другая? Такая, словно с вами что-то стряслось. Я пялил на вас глаза не только потому, что трудно было не пялить, но еще и потому, что подумал: с этой женщиной у соседнего окна что-то случилось.
   - Сейчас я другая, потому что, наверно, не умею быть одинаковой. А там, в вагоне, мне правда было тяжело, потому что...
   - Не объясняйте, если не хотите.
   - Наоборот, хочу объяснить, иначе бы не заговорила. Просто думаю, как сказать покороче. Я ездила к отцу, а он лежит в Кзыл-Орде в госпитале для безнадежных. Вы знаете, есть такие госпиталя. Они, конечно, по-другому называются, но на самом деле... Знаете?
   - Знаю.
   - В таком, откуда уже сами не могут выйти. Только иногда их берут, а иногда не берут. Он и с руками и с ногами, но у него после раны полный паралич, он уже никогда не встанет, а его жена хочет его взять. А он не хочет. И она написала мне, чтобы я приехала и помогла его уговорить.
   - Уговорили? - спросил Лопатин.
   - Нет, он не хочет, жалеет ее. Она еще молодая: ей и теперь всего тридцать пять. Он ушел к ней пятнадцать лет назад. И я все эти годы ненавидела ее из-за мамы. Но она хочет его взять. Она уже год там живет, снимает комнату и ходит к нему каждый день. И теперь, когда врачи окончательно сказали, что уже ничего не изменится, решила его взять. А он не соглашается. И ничего нельзя сделать, какой-то тупик. Мне стыдно, что я ее столько лет ненавидела, хотя раньше считала, что это правильно. А сейчас не уверена: смогла бы я так, как она? Может, и не смогла бы.
   - А почему считаете, что не смогли бы? - спросил Лопатин.
   - А я всегда боюсь думать о себе лучше, а потом оказаться хуже. А вы разве не боитесь?
   - Нет. Но вас, кажется, понял.
   - Ну и хорошо, если поняли. А я ехала в поезде и думала об отце: как девчонкой, в первые годы после того, как он ушел от нас, желала ему из-за мамы хоть какого-нибудь несчастья. Не такого, конечно. А у него, наоборот, после того, как он ушел от нас, до самой войны всегда все в жизни было хорошо. И когда я увидела вас, как вы стоите у окна с этими двумя вашими нашивками за ранения и с орденом, я подумала: почему так? Почему отец в первый же день, как только оказался с ополчением на фронте, был так страшно ранен? Один осколок - и все! И уже ничего, никогда не будет хорошо. А вот стоит у окна человек, куда-то едет, наверно, к семье, и уже два раза был ранен, и поправился, и выглядит здоровым, и новенький орден получил, и лицо довольное, и, наверно, все у него хорошо. Почему так? И почему у отца, у которого все всегда было хорошо, вдруг сразу, в один день, в одну секунду все стало так безнадежно? Вот видите, хотела сказать коротко, а сказала длинно и глупо, как будто смотрела на вас и желала вам зла. Я совсем не желала вам зла. Но все равно - вот именно так нелепо и думала, как говорю вам. А потом оказалось, что это вы и ничего особенно хорошего вас не ждет. Просто у вас вид такой, словно с вас все как с гуся вода, - усмехнулась она. - Я забыла папиросы на кухне, у вас есть?
   Лопатин дал ей закурить.
   - Наверно, в вас есть что-то располагающее к женским исповедям.
   - Не терплю исповедей, - сказал Лопатин, - тем более женских. И самого слова "исповедь" не люблю: в нем есть что-то заранее заготовленное. А вы просто что подумали, то и сказали. Какая же это исповедь? Тем более женская? Женские исповеди обычно предназначаются бабам в штанах. При всех своих недостатках к ним не принадлежу. Исповедуйтесь-ка лучше, давно ли начали дымить?
   - Недавно, уже в войну. Заметно?
   - Заметно.
   - А вы?
   - Я с пятого класса реального. Сначала или в уборной, или в рукав.
   - А в войну не стали больше курить?
   - Наоборот, меньше. Не всюду и не сразу достанешь курево.
   - А все-таки, когда опасно, сильней хочется курить?
   - Как-то не связываю одно с другим. Когда опасно, боюсь, а когда хочется курить, курю, если есть чего.
   - Мне нравится, как вы со мной говорите.
   - Очень рад.
   - Скажите, Василий Николаевич...
   Кажется, она хотела сирость что-то важное, но в это время позвонили в коридоре, и она вышла открыть дверь.
   "Сейчас увижу ее мужа", - подумал Лопатин о Ксении, совершенно не представлю себе, каким будет этот человек. От Ксении можно было ожидать чего угодно, и муж мог быть каким угодно.
   Вслед за вернувшейся в комнату женщиной, которую Лопатин мысленно продолжал называть Никой, вошла еще одна женщина, немолодая и непомерно высокая, и мужчина среднего роста казавшийся рядом с ней маленьким.
   У нового мужа Ксении, крепкого красивого блондина, было здоровое и спокойное лицо здорового и уверенного в себе человека. Он выглядел ровесником Ксении. Так, наверное, и было.
   Лопатин сделал шаг навстречу высокой женщине, но она, неуклюже махнув на него рукой и не поздоровавшись, громко сказала, почти крикнула:
   - Сейчас я вернусь! - и исчезла за дверью. А новый муж Ксении пошел навстречу Лопатину и протянул ему холодную крепкую руку.
   - Здравствуйте, Василий Николаевич. Веденеев! Рад, что вы согласились прийти к нам.
   Лопатин покосился на Нику. Она стояла, сморщив свой смешливый нос. Кажется, ее забавляло, что она присутствует при этой встрече.
   "Ну что ж, присутствуй, раз не осталась там, в передней, как сделала бы на твоем месте другая женщина), - подумал о ней Лопатин и, протягивая новому мужу Ксении папиросы, сказал:
   - Я тоже рад. И давайте для начала закурим и поставим все на свое место. Я не потерпевший, вы не ответчик, а все, что произошло, к общему благу. На том и будем стоять, сидеть и пить водку, если она у вас окажется.
   - А теперь будем знакомиться с вами, Василий Николаевич, - снова входя в комнату, сказала высокая женщина таким громким голосом, после которого в комнате сразу наступила тишина. - Я напудрила свой нос и считаю, что достаточно хороша для первого знакомства.
   - Здравствуйте, Зинаида Антоновна, - целуя ее большую, покрасневшую от мороза руку, сказал Лопатин. - Давно хотел и даже два раза надеялся с вами познакомиться, но не вышло.
   - Только не врите, пожалуйста. Терпеть не могу, когда про меня врут, что я кусаюсь, брыкаюсь и вообще ведьма. Если бы хотели, познакомились бы. Я добрая и тщеславная ведьма и никогда не кусаю тех, кому действительно нравлюсь. - Она первая расхохоталась собственным словам громким мужским смехом и отказалась от предложенной Лопатиным папиросы. - Не курю, хотя наверно бы, мне это пошло. Особенно трубка. - Она снова хохотнула и бесцеремонно, с ног до головы оглядела Лопатина. - После ваших корреспонденции с фронта считала, что вы геройский брюнет с усами. А вы нормальный интеллигент из дореволюционных студентов, похожий на моего мужа. Сколько вам лет?
   - Сорок шесть.
   - Столько же, сколько ему. И он тоже на фронте, начальником медсанбата. Врет мне в письмах, что это совершенно неопасно. Врет, да?
   - Иногда врет, - сказа! Лопатин.
   - Это хорошо, что вы не соврали, - сказала она. - Старшим не надо врать, а я старше вас, мне пятьдесят три.
   Она выглядела моложе, но что-то в ее пронзительно-умном лице с горбатым мужским носом и копной седых волос мешало сказать ей, что она выглядит моложе своих лет. Это было одно из тех лиц, которым придает обаяние старость, а не молодость.
   - Я в первый раз видел вас на сцене давно, еще до революции, в "Макбете", - сказал Лопатин.
   Она довольно хмыкнула:
   - С галерки?
   - С галерки.
   - В этом слове есть какая-то театральная тайна, что-то неотразимо привлекательное для нас, артистов. Почему-то хочется, чтобы тебя до старости помнили именно те, кто в молодости толокся на галерке. Воспоминания об артисте, увиденном с галерки, чем-то похожи на любимую вещь, купленную когда-то на толкучке. Логика отсутствует, но похоже.
   - Зинаида Антоновна теперь наш худрук, - сказал новый муж Ксении.
   - Но они скоро выгонят меня обратно в актрисы, - снова хмыкнула она. Потому что я твержу им, что театр - это храм, и не позволяю ходить по сцене в валенках. Даже на черновых репетициях.
   То, что она теперь худрук, пожалуй, было единственным, чего не знал о ней Лопатин. Все остальное знал. И если бы не был занят мыслями о том, как выглядит новый муж Ксении, конечно, как она только заглянула в дверь, сразу узнал бы в пей ту одинаково ошеломлявшую остротой своей игры и в трагедиях и в фарсах актрису, которую многие в Москве считали то слишком резкой, то слишком эксцентричной, но которая на самом деле была просто-напросто великой. И оставалась великой актрисой, даже когда проваливалась. А это с ней тоже бывало.
   Вот и сейчас она пришла в этот чужой Лопатину дом, в эту чужую комнату, и в доме и в комнате все сразу стало каким-то другим. Что-то до этого забытое вдруг стало самым важным. И что-то, казавшееся самым важным, оттеснилось в сторону. Она, как и на сцене, в театре, вдруг растолкала в стороны всех других, приготовившихся играть в этой комнате свои, другие роли. И все, что, не будь здесь этой великой актрисы, наверно, бросалось бы в глаза Лопатину, стало незаметным и незначительным.
   Теперь он только мельком заметил, как обменивались между собой понимающими взглядами Ксения и ее новый муж, и как Ксения с понятной, но все-таки чуть-чуть смешной торжественностью поставила посредине стола довольно большое блюдо с пловом, и как она заколебалась, кого рядом с кем посадить.
   Ксения весь ужин радовалась тому, как они красиво, по ее мнению, разошлись и красиво теперь встретились. Хотя одно было неизбежным, а другое вышло случайно. И они просто-напросто не причинили друг другу лишнего зла. Только и всего.
   Но и эти мысли о Ксении только минутами появлялись у Лопатина и сразу же исчезали, и даже инстинктивно тревожившее его молчаливое внимание рядом с ним сидевшей Ники было все-таки чем-то вторым, не самым главным за этим столом.
   А главным была все равно вот эта сидевшая напротив него, давно знакомая ему по сцене немолодая и некрасивая женщина, с мужским орлиным носом, смотревшая ему прямо в глаза с таким откровенным и жадным интересом, словно она не смотрела, а ела ложкой все, что думал и говорил он, отвечая на ее вопросы.
   Ксения сначала посадила актрису рядом с Лопатиным, но Зинаида Антоновна, задав ему два или три вопроса, поднялась и обменялась местами с посаженной напротив него Никой, сказав, что Нине Николаевне, наверное, все равно, а она не умеет говорить с людьми в профиль.
   Она называла всех сидевших за столом - и Нику, и Ксению, и ее нового мужа - только по имени и отчеству. Лопатин вспомнил слышанный еще до войны в Москве рассказ, что она в театре всегда зовет по имени и отчеству даже студийцев, мальчишек и девчонок, и посреди разговора спросил, правда ли это.
   - Разумеется! Я привыкла к напраслинам, по это как раз правда, сказала она. - А кто дал мне право, работал в одном с ними театре, обращаться к ним как-то по-другому, чем они обращаются ко мне, - возраст, должность, звание или относительно большая, чем у них, известность? Что? Неужели вам не стыдно перед другим человеком, когда вы по собственному произволу присваиваете себе право называть его как вам вздумается - на "ты" или "вы", по имени или по имени-отчеству, а у него по отношению к вам этого права нет: вы заранее мысленно лишили его этого права! Не выношу - "Петька", "Колька", "поди", "принеси", - и мне никто не Колька, и я никому не Зинка ни в пятьдесят, ни в двадцать. Не люблю произвола! Терпеть не могу! - не сказала, а крикнула она в лицо Лопатину.
   И внутренняя сила этого выкрика так далеко отстояла от всего, казалось бы, частного и не для всех обязательного, о чем она только что говорила, что Лопатин ощутил за этим давно и стойко выстраданную мысль, имевшую отношение не к именам и отчествам, а к жизни.
   - Зинаида Антоновна, по-моему, вы даже напугали Василия Николаевича, услышал он насмешливый голос Ники.
   - Он фронтовик, ему нельзя пугаться никого, даже меня! - хохотнула своим мужским смехом Зинаида Антоновна и удержала мужа Ксении, пытавшегося налить ей водки. - Я уже сказала вам раз и навсегда: не поите меня водкой. Лучше добавьте мне плова, я от него добрею!
   Подложив ей плова, ел все еще продолжал держать бутылку в руке.
   - Ну, всего одну - за фронтовиков! И за вашего мужа, и за Василия Николаевича, и вообще за всех.
   - Не буду, это бессмысленно! Им все равно не станет от этого легче.
   Она перевернула свою рюмку вверх дном и снова уперлась глазами в Лопатина.
   - Ответьте мне, но только правду: вы сами, своими руками, убивали немцев?
   - Может быть, - сказал Лопатин. - Но не думаю.
   - Как это понять - не думаете?
   - Очень просто. В начале войны несколько раз вместе с другим: стрелял в немцев из винтовки, а этой осенью один раз из пулемета, но не уверен, что именно я попадал в них.
   - Теперь поняла. А вам хотелось, чтобы их убивал не кто-то другой, а вы сами?
   Лопатин пожал плечами и скатал, что он как-то не думал об этом в применении к себе. Думал обо всем, вместе взятом: что фашистов необходимо убивать, потому что иначе не победишь, и что хорошо, когда мы их убиваем, а сами остаемся в живых, и плохо, когда все получается наоборот. Об этом он, в сущности, и пишет всю войну. Конечно, не только об этом, но почти всегда и об этом, потому что это и есть война.
   - Поняла, - сказала Зинаида Антоновна. - Но ответьте: испытали бы вы удовлетворение или даже наслаждение, если бы точно знали, что не кто-то другой, а именно вы убили одного или нескольких фашистов?
   - Удовлетворение - пожалуй... А слово "наслаждение" мне не нравится, мало подходит к войне.
   - А как же быть со словами "есть упоение в бок"?
   - Не знаю, как быть с этими словами, впрочем, как и со многими другими, написанными на эту тему, - сказал Лопатин. - Я не перечитывал своих корреспонденции, но думаю, что слова "упоение" в них нет. Не приходило в голову...
   Ему показалось, что она не просто спрашивает, а допытывается до чего-то очень важного для нее самой, и он, отвечая, испытывал, еще не до конца понятное ему самому, чувство ответственности за каждое сказанное слово.
   - И еще вот что скажите мне. - Она продолжала внимательно смотреть прямо в глаза Лопатину. - Вот вы фронтовик...
   - Для точности, я не совсем фронтовик, - перебил Лопатин. - Я человек, по долгу службы бывающий на войне...
   - Ну, человек, бывающий на войне, ответьте мне: что значит для вас решимость умереть за родину? Какое чувство за этим стоит?
   - Это не чувство, - сказал Лопатин. - Да и "решимость умереть" - не совсем те слова, и даже совсем не те... Как это так - решимость умереть? Решимость умереть - это из области самоубийства. На войне точнее говорить о решимости сделать все, что от тебя зависит, в условиях, когда это грозит смертью. Иногда - вероятной, и как крайность - почти неизбежной. Какое чувство стоит за этим? Наверное, все-таки желание жить, даже перед лицом неизбежности. Без этого до самого конца остающегося чувства нет и самопожертвования.
   - Так, значит, чувство все-таки есть?
   - Значит, все-таки есть, - согласился Лопатин. - Я говорю не о себе, а просто думаю сейчас вдвоем с вами.
   Лопатин услышал, как облегченно вздохнула Ксения, - боялась, что он взорвется! Помнила по себе, как это с ним бывало, когда она приставала к нему, и боялась, не понимая разницы между собой и этой женщиной, между ее и своими вопросами.
   - У вас сделались злые глаза, - сказала Зинаида Антоновна. - Это потому, что я вас заставила думать о том, о чем вы не хотите или устали думать. Не злитесь на меня! Я мучаю не вас первого, потому что ставлю здесь, в Ташкенте, пьесу о войне, не имея о ней собственного представления. Я уже стара и хорошо знаю, как страдают и как умирают люди, и как они узнают о смерти других людей, и как боятся за их жизнь, но всего этого недостаточно, чтобы поставить пьесу о войне. Мне нужно знать о войне что-то еще, и я добиваюсь это знать! Мне нравится пьеса мне кажется, что она честная, я уверена в чувствах автора, но не уверена в произносимых со сцены словах. Иногда в самих словах, а иногда в том, как их произносят на репетициях актеры.
   - Вот на вас и проверили некоторые из этих слов, заставили вас поработать для нашего театра! - сказал новый муж Ксении. - Тут у нас открою секрет - молодая актриса, исполнительница главной роли, только что вернулась с фронта. Была три месяца во фронтовой бригаде и очень активно ведет себя на репетициях - все знает и всем объясняет. А Зинаида Антоновна со свойственной ей деликатностью...
   - Мне не свойственна деликатность, - огрызнулась на мужа Ксении Зинаида Антоновна. - Вы прекрасно знаете, как я затыкаю рты и заслуженным и народным, если они на репетициях, как тетерева на току, начинают слушать только самих себя. Но я люблю потрясенных людей. А Лидия Андреевна вернулась с фронта потрясенная. И я прислушиваюсь к ее потрясенности, для меня это звук войны!
   - Вы, как всегда, увлекаетесь, - сказал муж Ксении.
   - А я предупреждала вас, что буду увлекаться, когда вы на свою голову уговаривали меня стать худруком. Я предупреждала вас, что я нелепая и никогда не буду лепой. И не собираюсь быть лепой. И вы еще раскаетесь, что связались со мной, как уже не раз раскаивались другие.
   - Ничего, выдюжу, - спокойно сказал муж Ксении и как ни в чем не бывало повернулся к Лопатину: - Насчет наслаждения убивать немцев - это как раз наша вернувшаяся с фронта актриса. Она где-то там стреляла из орудия и сама видела, как снаряд попал на дороге в машину с немцами и поубивал их. Во всяком случае, так она рассказывает. Ну и, главное, конечно, - о своих чувствах по такому поводу.
   Лопатин усмехнулся, хорошо зная, как все это происходит в таких случаях. Актрису вместе с ее товарищами после выступления, наверно, повезли куда-нибудь на спокойный участок, на позиции тяжелой артиллерии, и там, в зависимости от калибра, километрах в трех или в пяти от передовой дали ей дернуть за шнур, произвести выстрел по заранее подготовленным данным. Снаряд разорвался на каком-нибудь обстреливаемом нашим беспокоящим огнем участке немецкой фронтовой дороги. И если повезло - во что-то попали, - наши артиллерийские наблюдатели донесли с передовой на огневую, где дергала за шнур актриса, об удачном попадании.