Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   Он встал с тахты, надел пиджак, сел за письменный стол и вынул из ящика стопку бумаги - не слишком толстую и не слишком тонкую, такую, какую до войны любил класть перед собой, когда садился писать что-то новое. Никто не стоял над душой, можно было писать не торопясь, и он тем разборчивым и спокойным почерком, каким писал, когда не торопился, вывел заголовок: "Ночь как ночь".
   Может быть, и даже наверное, редактор ждал от него чего-то другого, связанного с более существенными событиями, но ему хотелось написать просто-напросто о том, что делает и о чем думает командир роты в те несколько ночных часов, которые у него остаются до назначенной на рассвете атаки.
   Этой весной ему довелось провести ночь с таким погибшим наутро лейтенантом, и он дал себе слово написать о последних мыслях человека, не знающего своей завтрашней судьбы...
   7
   Перед отъездом дочери в Омск, рано утром, когда Лопатин по привычке уже встал, а Нина, просидевшая накануне допоздна над учебниками, еще спала, принесли телеграмму из Омска. Лопатин вскрыл телеграмму с тяжелым чувством: ничего хорошего ждать не приходилось.
   В телеграмме было всего пять слов: "Вчера похоронила Андрея Ильича. Анна". И за этими пятью словами - решимость все до конца взять на себя. Телеграфировала не когда умер, а когда похоронила, когда уже поздно спешить к ней на помощь. А за пятью словами - вся жизнь, прожитая с человеком, к которому в девятьсот седьмом году, тридцать семь лет назад, невестой, поехала делить с ним ссылку. И теперь на всю остальную жизнь - одна: приедет ли к ней твоя дочь или ты сам - все равно одна. Он подумал не о ближайшем, а о дальнейшем: что делать с сестрой, когда кончится война. Брать ее к себе нет, не уедет! Ни от тех двух комнат в деревянном старом доме на окраине Омска, в которых прожила всю жизнь, ни от могилы. И от школы своей, бывшей первой женской гимназии, никуда не уедет, а будет там работать, пока не умрет или не выгонят.
   - А я испугалась, что ты куда-то ушел, хлопнула дверь, а потом тишина, - неслышно войдя в комнату, сказала за его спиной Нина.
   Он обернулся. Она стояла босиком в одной рубашке. Глаза у нее оставались испуганными, словно он, стукнув дверью, уехал на войну.
   - Пойди оденься и приходи. Ты мне нужна, - сказал Лопатин.
   - Сейчас, только чайник поставлю.
   - Потом. Сначала оденься и приходи.
   Он еще раз прочел телеграмму. Она была отправлена из Омска вчера утром. Значит, хоронила она своего Андрея Ильича позавчера, а скончался он, выходило, не то седьмого, не то шестого, в день открытия второго фронта в Европе. "Дождался - и помер", - усмехнулся Лопатин этой несуразной мысли, пришедшей в голову неизвестно от чего, наверно, от воспоминаний о разговорах про второй фронт с людьми, которых уже нет на свете. И было бы в этом, в том, что они уже отвоевали свое и их нет на свете, что-то несправедливое, чего уже никакой второй фронт не поправит и никакая победа не воскресит.
   А сами воспоминания возникли после вчерашнего вызова к редактору, спросившему, когда он сдаст рассказ и когда отправит дочь. Лопатин сказал, что рассказ сдаст завтра утром, а дочь отправит завтра вечером.
   - Это правильно, - сказал редактор и окинул Лопатина с ног до головы быстрым, оценивающим взглядом. - С утра, прежде чем привозить рассказ, заезжай в госпиталь, можешь дежурную машину взять, пусть тебе там еще раз рентген сделают и все, что требуется. Если не застанешь меня в редакции: я, возможно, буду в Генштабе, - рассказ оставь, по сам сиди дома, не отлучайся. Ясно?
   - Ясно.
   Действительно, все было ясней ясного. Редактор предвидел в ближайшем будущем разворот событий и ехал в Генштаб знакомиться с обстановкой и искать в ней подтверждения своим догадкам.
   В редакции вчера было многолюдней обычного: по коридорам ходили вызванные с разных фронтов корреспонденты; чтобы они зря паслись в Москве редактор не любил, значит, собирался куда-то отправить.
   - Зачем он тебя вызывал? - спросила Нина, когда Лопатин вчера вернулся домой.
   - Торопил, чтобы рассказ сдал.
   - А еще?
   - А еще - не знаю. Поживем - увидим.
   Оказывается, это "поживем - увидим" так встревожило ее, что сегодня, услышав стук двери, она прибежала в одной рубашке.
   Вернулась она быстро, умытая, причесанная и одетая, с видом человека, готового в дорогу.
   - Я все-таки на всякий случай поставила чай. Он кивнул и протянул ей телеграмму.
   - А можно я полечу? - спросила она. - Надо помочь ей все сделать. Там у нас это очень трудно.
   Услышав это, он понял, что она одновременно и прочла, и не прочла телеграмму. Поняла, что в ней смерть, а тех слов, которыми было написано про эту смерть, не поняла. Она продолжала держать в руках телеграмму и смотрела на отца.
   - Наверно, сегодня уже нельзя полететь? А может быть, все-таки можно?
   - Прочти еще раз, - сказал он. Она прочла еще раз и поняла.
   - Уже похоронила, - сказала она поражение. - Почему же она...
   - Но вызвала нас с тобой на похороны? - договорил за нее Лопатин. Наверно, потому, что знала из нашей с тобой телеграммы, что я недавно из госпиталя, а ты сегодня выедешь в Омск. Не захотела срывать меня, как она считает, с постели или сокращать наше свидание с тобой. Наверное, так. Как это у все водится, подумала о нас, а не о себе.
   - Что же теперь нам делать?
   - Делать, как собирались: тебе ехать к ней в Омск, а мне сидеть и ждать, когда придет моя очередь ехать на фронт.
   - А ты не сможешь сделать, чтоб я к ней не поехала, а полетела?
   - Попробовал бы, если б речь шла о том, чтоб успеть к похоронам. А сейчас и вряд ли выйдет, и мало что изменит. Будешь ты у нее на третий день после похорон или на седьмой - дело уже не в этом, а в намного более трудном. Ты должна заменить ей то, чего заменить нельзя. Но это не на несколько дней.
   - Я понимаю.
   - Ты больше уважаешь, чем любишь тетю Аню, и я могу это понять, потому что так и у меня самого. Но нравственные долги надо платить, и иногда долго. До конца жизни.
   - Я понимаю, - повторила Нина.
   - Это должна понять не только ты, но и те люди, к которым ты в последнее время там привязалась. И твоя подруга, и ее мать, если она действительно такая, какой ты мне ее изобразила.
   - Она лучше меня, - сказала Нина. - Она, когда я приеду, наверное, скажет мне то же самое, что ты.
   - А ты, приехав туда, должна попять: любимый или тягостный, но все равно, пока ты там, в Омске, у тебя теперь только один дом. Я не приглашаю тебя менять планы на будущее. Если война еще не кончится, а ты окончишь свой курсы и добьешься отправки на фронт, никто - ни я, ни твоя тетка - не вправо тебя останавливать. Но пока этого не случилось... Если я сказал тебе что-то, с чем ты не согласна, - возражай сейчас, не оставляй на потом. Мы можем долго не увидеться, и если я буду думать, что ты со мной согласна, а ты будешь думать, что я не прав, - это хуже всего.
   - Нет, я согласна, - сказала она. - Я уже думала об этом.
   - О чем?
   - О том, как будет, когда Андрей Ильич умрет. Только я не думала, что так быстро.
   Она сказала это с тем спокойствием, которое приобретают люди, привычные к виду смерти. У нее, ночной няни, эта привычка была. В памяти у Лопатина вдруг встало все, что она ему говорила о госпитале, о своих дежурствах, о раненых, - какие они, что говорят, как ругаются, как плачут, что рассказывают о войне и о чем не хотят рассказывать. За эти дни для него стало ясно, что она куда больше знает о войне, чем он представлял себе раньше. Знает и намного глубже, и намного обыденнее, чем это приходило ему в голову.
   - Он думал, что еще поживет несколько месяцев. Пород моим отъездом, когда тетя Аня ушла, а я была дома, он меня позвал и говорит: "К осени вы с Анной Николаевной останетесь вдвоем, она совершенно не умеет думать о самой себе, подумай об ней ты".
   - Что ты ему ответила?
   - Ну конечно, глупости, которые все говорят: зачем он так и что он еще выздоровеет. Долго чего-то плела ему, даже самой стыдно стало, а он - эти слова, только постучал по табуретке у изголовья пальцем и остановил меня. Даже "замолчи" не сказал, просто постучал.
   И Лопатин отчетливо представил себе мужа своей сестры, умирающего там, в Омске, на постели, рядом с которой стояла табуретка с лекарствами и каким-нибудь питьем. Представил себе, как от него, и прежде худого как мощи, осталась только тень человека, молчаливая и, наверно, бестрепетная перед лицом смерти. И, говоря с девочкой о предстоящем ему, он не изменил привычке всей жизни и назвал жену так, как они всегда говорили друг о друге за глаза и при других людях: Андрей Ильич, Анна Николаевна.
   - И все-таки он считал, что проживет до осени, - сказала Нина.
   "Кто ого знает, что он считал, - подумал Лопатин, глядя на дочь. Может быть, наоборот, считал, что умрет со дня на день. А сказал тебе про осень, чтобы ты без колебаний ехала к отцу. Как проникнуть не в свою душу? Гораздо чаще делаем вид, что умеем это, чем хотя бы приближаемся к такому умению. В чужой душе все равно что в темноте в чужой комнате - пойди найди там иголку на полу! Пока найдешь - перевернешь и переломаешь половину того, что всю жизнь стояло на своих местах".
   - Ты сегодня плохо выглядишь, - прервав его мысли, сказала Нина.
   Но он поднял на нее глаза так, словно не слышал.
   За чаем, видя, что отцу не хочется разговаривать, Нина тоже молчала. Только когда уже стала мыть чашки, а он все еще сидел на кухне и грыз пустой мундштук, спросила:
   - Ты не думаешь, что тебя могут послать туда?
   - Куда?
   - На второй фронт.
   - Не думаю. На это лето нам хватит своих забот. А если надумают посылать и туда - то вряд ли меня. Других вопросов по второму фронту нет?
   - Что ты сердишься?
   - А я не на тебя. Мне вчерашние гости своим вторым фронтом плешь проели.
   На дочь он действительно не сердился. Хотя она за последние четыре дня, наверное, раз десять спрашивала его про второй фронт, но это был просто молодой, жадный интерес к тому, чего так долго ждали, и не высказанное вслух детское желание, чтобы ее отца, побывавшего почти на всех фронтах, теперь послали бы и туда, в Европу.
   Он отвечал на ее вопросы терпеливо и, вытащив большой довоенный "Атлас командира РККА", показывал ей по нему, где высадились англичане и американцы и куда успели продвинуться на этом маленьком полуострове в Нормандии.
   Но вчера его и в самом деле разозлили с этим вторым фронтом неожиданно свалившиеся на голову гости. Были они оба, и муж и жена, славные и легкие в общежитии люди и, только что вернувшись из эвакуации, спешили возобновить старые московские знакомства.
   С ним Лопатин когда-то учился, а потом, когда тот стал писателем, любил его книги, поражаясь завидному умению, отряхнув со своих ног прах обыденщины, превращать самое заурядное в жизни в пленительно-красивое, безотчетно печальное и чуть-чуть загадочное. Этот человек и в разговорах, и в своих книгах был так добр к людям, что порой казалось - он не хочет огорчать ни себя, ни других столкновениями с действительной тяжестью жизни. Но, даже иронизируя над этим, Лопатин все равно любил его утешительные повести и рассказы. И разлюбил только в годы войны. Не прежние, а новые, написанные ничуть не хуже, чем раньше, по в чем-то самом главном несовместимые с той войной, какую он знал. Его вчерашний гость видел кусочек войны, в самом начале, и, кажется, не слишком близко. Ни годы, ни здоровье, давно оставлявшее желать лучшего, не предписывали ему непременно быть на фронте, но он все-таки поехала туда от одной из газет и вскоре вернулся, так ничего и не написав, - наверно, не сладив с противоречием между той жизнью, в которую воткнула его война, и той, которой привыкли жить герои его прежних книг.
   А потом, когда началась уже не первая летняя, а решительная осенняя эвакуация Москвы, он, добросовестно отдежурив свое на крыше в ночи немецких бомбежек, уехал в эвакуацию, а там, вдали от войны, сладив с противоречием, с которым не мог сладить вблизи, начал печатать свои утешительно-прекрасные рассказы, не столько о самой войне, сколько о связанных с ней приездах и отъездах, разлуках и встречах. И хотя Лопатин невзлюбил эти рассказы, он вчера заранее дал себе зарок не ввязываться в споры и не обижать человека, который хочет утешить своих читателей. Что ж делать, каждый утешает по-своему, и есть много людей, которые ответно любят смотреть именно в такие добрые, печально полузакрытые на правду глаза.
   Гость пришел с неначатой коробкой "Казбека" и, хотя Лопатин сказал, что пока не курит, все равно оставил ее. - Ничего, когда закуришь, начнешь с них! А жена его притащила еще теплый яблочный пирог, который и ели с чаем. Принесла как милое напоминание о своей довоенной стряпне и гостеприимстве. Лопатин ел и хвалил ее пирог, а она счастливо улыбалась своим добрым, когда-то круглым, как блюдечко, а за войну сильно похудевшим лицом и, перебивая мужа, болтала, перескакивая с одной темы на другую, но так ни разу и не вспомнив вслух Ксению, наверно считая, что причинит этим боль Лопатину.
   И все было бы хорошо, если б, когда и допили чай, и доели пирог, гостям не вздумалось перед уходом заговорить о втором фронте.
   - Скажи, Вася, - ты все эти годы намного ближе к войне, чем мы, - что ты думаешь о высадке союзников?
   Лопатин ответил то, что думал: будь эта высадка в сорок втором, он считал бы ее даже самопожертвованием. Случись это в прошлом году, особенно до Курской дуги, встретил бы эту новость с огромным облегчением, потому что не боялся признаться - до самой Курской дуги жил в тревоге, не пойдут ли немцы ломить нас и в третий раз, на третье лето. А теперь, на четвертое лето войны, конечно же, как и все, рад и счастлив, что эта высадка в Европе наконец произошла. С нетерпением слушает и вечерние и утренние сообщения, но никаких особенных чудес от всего этого не ждет.
   - А что ты называешь чудесами?
   - Чудесами? Ну, например, если б немцы так перепугались этой высадки, что завтра же поснимали с наших фронтов половину своих войск и перебросили их на Запад. А мы быстро расшлепали бы оставшуюся половину и оказались в Берлине! Но в такое чудо я, к сожалению, как раз и не верю!
   - А я как раз в него и верю, - возразил гость и стал развивать мысль, что все именно так и будет; немцам ничего другого не останется, как забрать с нашего фронта по крайней мере половину своих войск, а то и больше, и перенести главные усилия на Запад, как это было в конце первой мировой войны.
   - В конце первой мировой армия кайзера чувствовала себя хозяином положения на Восточном фронте, и так оно и было, иначе мы бы не подписывали Брестского мира, - сказал Лопатин. - А сейчас, после Курской дуги и десяти месяцев нашего почти беспрерывного наступления, хозяевами положения здесь, на Восточном фронте, сделались мы. И немцы оставят против нас все, что они здесь имеют, все, до последнего солдата. И, несмотря на высадку союзников, нам все равно придется додалбливать здесь не четверть и не половину, а все, что стоит против нас. И твои сравнения с концом первой мировой совершенно ни при чем.
   Но хотя самому Лопатину все это казалось очевидным, гостей он не пронял. Для них второй фронт был манной небесной, и они никак не могли расстаться с утешительной мыслью, что теперь, после высадки во Франции, главная война перекочует туда, на Запад. Раньше была здесь, у нас, а теперь будет там, у них, и на нашу долю останется не так уж много! Они на разные лады все повторяли и повторяли эту мысль, упрекая Лопатина, что он только из упрямства не хочет быть оптимистом.
   А у Лопатина, который после всего виденного на войне дорого бы заплатил, чтобы стать оптимистом, все нарастало и нарастало раздражение против чего-то, что делало этот их оптимизм пустым и легким, как гнилой орех. В их преувеличенном восторге и преувеличенных надеждах было какое-то обидно-глупое умаление всего, что происходило до этого, какое-то забвение безмерности всей той пролитой крови, ценой которой война была вытолкнута обратно, от окраин Ленинграда и Москвы и развалин Сталинграда, на ее нынешний передний край.
   Они, эти люди, не понимали войны и не чувствовали всей силы того кровавого и страшного взаимного сцепления, которое сейчас держало и нас и немцев по обеим сторонам этого переднего края. Они не представляли себе, как немыслимо страшно немцам, после всего, что они сделали, вдруг взять и расцепиться с нами, как невозможно им вдруг взять из окопа где-то на Украине или в Белоруссии солдата, который лежит там со своей винтовкой или автоматом и ждет каждую ночь, когда мы опять начнем, как невозможно им взять этого солдата и отправить его во Францию, оставив вместо него там, где он лежал и ждал, пустое, не заполненное никем другим место.
   Лопатин молчал, но, должно быть, в его молчании чувствовалось ожесточение, и гости увяли. Она, собравшаяся уходить, стала целовать Нину и хвалить за то, что приехала к отцу, а он, обняв Лопатина, сказал:
   - Ты так сердито молчал, что я даже подумал, неужели ты до того ожесточен войной, что тебя злит мой оптимизм.
   - Злит, - сказал Лопатин. - И ожесточен я не войной, а твоим оптимизмом.
   - Допускаю, что над оптимизмом можно шутить, но как можно на него злиться?
   - Если он дешево стоит - можно. Прости меня, и не будем продолжать поссоримся.
   - Хорошо, не будем.
   Пауза была замята неспешными и шумными прощаниями,
   Таким был этот вчерашний разговор о втором фронте.
   Когда Нина, помыв посуду, пришла к Лопатину в комнату, он уже написал телеграмму сестре и положил ее на стол вместо с деньгами.
   - Пойди отнеси на телеграф. Перепиши на бланке и отправь. И деньги тоже отправь телеграфом. Остальное коплю го почте, возьму завтра в сберкассе, а это - на всякий случай, вдруг сразу понадобятся.
   Она пробежала глазами написанное в телеграмме, кивнула головой и рванулась к двери:
   - Я быстро-быстро вернусь.
   Но ему стало жаль отпускать ее от себя в этот последний день, и он поднялся из-за стола:
   - Выйдем вместе. Ты на телеграф, а я пока схожу в редакцию отнесу рассказ.
   - Подожди. - Она встревожилась. - Ты вчера говорил, что тебе дадут дежурную машину и ты еще до редакции съездишь в госпиталь на рентген.
   - Ни на какой рентген я не поеду.
   - Но ведь тебе редактор велел.
   - Мало ли что он мне велел. Нет настроения ехать сегодня в госпиталь. Можешь меня понять?
   - Могу, мне бы самой не хотелось,
   - Сдам сегодня рассказ, на том и сойдет. А в госпиталь завтра, без тебя. Пошли!
   Когда они дошли до угла своего дома, где ему надо было сворачивать направо - к редакции, а ей налево - к телеграфу, Нина нерешительно предложила:
   - Может, я отправлю и приду в редакцию, подожду тебя там у вахтера, пойдем домой вместе.
   - А вдруг редактор тут же с ходу захочет прочесть рассказ и высказать соображения? Что тогда? Сходи на телеграф и возвращайся домой. А я, как освобожусь, позвоню. И ты пойдешь мне навстречу - по правой стороне, если считать от тебя.
   Она поцеловала его и махнула своими длинными ногами через перекресток к телеграфу, а он, с завернутым в трубочку рассказом под мышкой, отправился в реакцию, до которой, как это давно сосчитано, четверть часа ходу, а, впрочем, теперь, после госпиталя, немножко больше.
   8
   Редактор был на месте, но собирался ехать информироваться в Генштаб и читать рассказ не стал.
   - Что у тебя за привычка? Обязательно ему нужно в трубку свернуть.
   Он недовольно разгладил Лопатинскую рукопись и, прочтя заголовок "Ночь как ночь", поморщился.
   - Ночь как ночь, день как день! Все тянет заранее объяснить, что ничего особенного не произойдет. Раз ночь как ночь - чего ж тут читать? Или сам перемени, или пусть тебе Гурский за двадцать копеек придумает. А нет - я переменю. Бесплатно.
   Он зашел в заднюю комнату и, скинув там свою синюю рабочую куртку, вернулся в генеральском кителе.
   - Что тебе в госпитале сказали? Только не ври, имею возможность проверить.
   - Не был я в госпитале.
   - Возьми машину и съезди, пока меня нет.
   - Не хочется. Дочь провожаю, обратно в Омск. Лучше дай машину свезти на вокзал. Сегодня провожу, а завтра с утра - в госпиталь.
   - Смотри, тебе видней, - с запинкой сказал редактор и, ничего не добавив, первым вышел из кабинета.
   Лопатин пошел к Гурскому. В начале войны, когда редакция дважды переезжала в другие большие дома с подвалами, превращенными в бомбоубежища, каждый раз считалось, что ее старенькое здание, втиснувшееся между двумя дряхлыми деревянными домами, немцы непременно сожгут. Но с ним ровно ничего не случилось, и редакция со второго года войны снопа благополучно теснилась в этом привычном доме, с его узкими длинными коридорами и маленькими теплыми комнатами в одной из которых был крошечный кабинетик Гурского.
   - Все еще в штатском? - Увидев Лопатина, Гурский снял со стула подшивку газет. - Садись!
   Все кругом, даже диван, на котором Гурский, если удавалось, любил подремать в разгар редакционного дня, было засалено подшивками.
   - Поеду провожать - надену форму, - сказал Лопатин.
   - Для переговоров с проводниками о доставке до Омска без усушки и ут-тряски?
   - Да. Все-таки девчонка.
   - Я, если позволит время и темп-перамепт нашего редактора, тоже п-провожу ее. По правде говоря, сначала думал, что она смягчится и останется с тобой.
   - Пока война - понятие "со мной" слишком неопределенное. Поэтому не уговаривал.
   - Только не делай, пожалуйста, вид, что тебе так уж по терпится вп-перед, на Запад!
   - Пока вполне терпится. Не прочь посидеть и спокойно пописать.
   - Ну, это бабушка надвое сказала. Сп-покойной жизни нам не обещают. Вчера на улице Горького вст-третил знакомого по Сталинграду комбата, вместо левой кисти - п-протез. А замполита их полка, с которым ходили в батальон, оказывается, уже вт-торой год нет на свете. Ты, кстати, его знал, он тогда в Сталинграде всп-поминал, как ты был у него в Одессе.
   - Знал, - сказал Лопатин и ничего не добавил. Не хотелось. Он уже давно боялся за Левашова, иногда почти не веря, что тот до сих пор жив. Было в этом человеке что-то гибельное, словно он с первого дня войны как рванул на себе ворот, так и шел - душа нараспашку - навстречу смерти.
   - Вижу, расст-троил тебя, - сказал Гурский. - Мне там, в Сталинграде, п-показалось, что он - личность. Поэтому и спросил про него вчера.
   - Не хочу сейчас об этом. Давай когда-нибудь в другой раз, - попросил Лопатин.
   - К-как хочешь. Рассказ кончил?
   - Лежит у него на конторке. Еще не читал, по название "Ночь как ночь", если ты не придумаешь другого, пригрозил заменить сам.
   - Это оп-пасно. Откроешь утром газету, и своих по узнаешь. Вместо "Ночь как ночь" окажется какое-нибудь "Вчера перед рассветом". Он любит оп-перативные названия. Чтобы вчера произошло, а сегодня уже нап-печатали. Ладно, и-придумаю что-нибудь не до конца сокрушающее п-первоначальный замысел автора. Значит, дочь уедет, и ты опять один. Нехорошо...
   - А ты не один? Тебе хорошо?
   - Я теперь не один. Как тебе известно, я уже т-третий месяц живу со своей мамой, и это очень хорошо. И не только для меня, а и для тебя с твоей дочерью. Потому что мама, как я тебе только что собирался сообщить по телефону, подтверждает свое п-приглашение прибыть к ней на прощальный обед, который, по ее словам, у нее в основном п-получился, хотя она очень переживает, что, доставая п-продукты, я не п-полностью оправдал ее доверие. Имея в виду твою дочь, она говорит, что ребенок должен покушать перед д-дорогой, и подозреваю, что она еще завернет ей с собой все, что мы не д-доедим, если мы не д-доедим. Мне тридцать пять, я, в сущности, уже ст-тарый человек, и мне хотя бы иногда хочется есть пищу, приготовленную руками моей матери. А для нее - это просто п-потребность. Пока был жив отец, она там, в эвакуации, удовлетворяла эту свою п-потребность, до самого конца готовя ему пищу. В последнее время п-почти из ничего. Вп-прочем, догадываюсь, она в это "п-почти ничего" клала каждый раз кусочек души. Наверное, кусочек души, вложенный в пищу, п-придает ей какой-то вкус. Теперь, когда отец умер и она живет у меня, она страдает, что я ем в редакции. Я вижу, как на нее п-постепенно накатывает тоска, и по нескольку дней ломаю себе голову, как достать что-то, при помощи чего она п-попробует доставить мне радость. Иначе она просто умрет от горя... Как тебе известно, я в пятнадцать лет п-покинул своих родителей, вступив на путь пагубной для меня самостоятельности, и только теперь, на ст-тарости лет, начал понимать, почему я так любил отца и так люблю маму. Именно потому, что я их рано п-покинул. И хотя я всю жизнь считал, что они мне не т-так уж нужны, мне их всю жизнь не хватало. Они очень п-поздно меня родили, и им тоже меня не хватало, но они никогда не жаловались, и я, наверно, любил их за это еще б-больше. Даже противно, каким умным я делаюсь к ст-тарости...
   - Старость - понятие относительное, тем более твоя, - сказал Лопатин.
   - Верно. Но если ты имеешь в виду, что ст-тарше меня на двенадцать лет, то и слово "старше" тоже относительно. Просто ты прожил больше меня лет, но я жил один и почти всю жизнь думал о ней сам с собой. А это вдвое ут-томительней. Одно дело пятнадцать лет п-подряд говорить с твоей Ксенией, а другое дело столько же, и даже больше, говорить с самим собой. При такой нагрузке я чувствую себя вдвое старше своих лет.
   - Раз одиночество идет у тебя год на два - останови этот гибельный счет и женись.
   - В п-принципе п-правильно. Но кажется, я буду и дальше продолжать тот неп-правильный образ жизни, к которому привык и которого не п-понимает моя мама. Самое смешное и одновременно п-печальное - ее вера, что она будет счастлива, если я женюсь. Выполняя сыновний долг, я, очевидно, должен был бы жениться на женщине, с которой будет счастлива моя мама. Но, зная себя, я знаю, что мог бы жениться только на женщине, с которой моя мама будет абсолютно несчастна. Сп-прашивается - зачем это делать?