Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   Лопатин ожидал, что Берта Борисовна спросит сына, куда он собрался, но она не спросила и стала наливать чай.
   - Куда и на сколько едешь? - спросил вместо нее Лопатин.
   - Пока п-предписание на неделю, место назначения - Ленинград, средство п-передвижения - довоенное, поезд "Красная стрела", отходящий, - Гурский взглянул на часы, - через пятьдесят две минуты. Известный тебе мастер фотоэт-тюдов на фронтовые темы, Виктор Брагин, находится внизу в "виллисе". Завезет меня на вокзал, а сам будет жать до Ленинграда своим ходом.
   - Почему ты не пригласил его выпить чаю? - спросила у Гурского мать.
   - П-приглашал, но, узнав, что у нас с тобой, кроме од-деколона, который я уп-потребляю только по п-прямому назначению, других спиртных напитков нет, он предпочел не тратить времени зря. П-пожалуйста, мама, собери мне тот маленький чемоданчик, с которым я приезжал к тебе в Барнаул. И кроме того, что я уже п-просил, положи ботинки, костюм, сорочку и галстук. Я схожу там, в Ленинграде, в т-театр. Я мог бы, конечно, уложить чемодан сам, но хочу доставить тебе уд-довольствие! - Он повернулся к Лопатину: - Не ожидал тебя здесь увидеть. Но все понял. П-прибыла твоя бывшая супруга, не так ли?
   - Понял правильно, - сказал Лопатин.
   - На том ст-тою. П-примитивная логика плюс метод исключения. И надолго она п-прибыла?
   - На несколько дней.
   - Мама, пока я буду в Ленинграде, пожалуйста, обрати свой материнские заботы на Лоп-патина. Он поживет у нас, забота о нем за тобой, а забота о харчах, насколько я его знаю, - за ним. Он вполне п-порядочный, и от него можно ничего не зап-пирать. К нему на квартиру явилась его бывшая жена, и, если он не намерен снова жениться на ней, ему надо где-то п-перебиться, пока она тут. Д-договорились?
   - О чем ты спрашиваешь, Боря, - сказала из другой комнаты Берта Борисовна. - Конечно. Но у тебя несколько галстуков, я даже не знаю...
   - Положи один по своему выбору. И три п-пары носков. И учти, что мне п-пора.
   Он повернулся к Лопатину.
   - Я тебя провожу на вокзал, - сказал Лопатин.
   Гурский кивнул. Он этого и ожидал.
   Прощаясь, Гурский поцеловал мать. И в ответ на вопрос, когда его примерно ждать, поставил чемодан, который уже был у него в руке, и еще раз обнял ее.
   - Т-ты у меня умница. Другая на твоем месте зад-думать бы меня вопросами. Три п-пары носков обычно хватает мне на неделю.
   - Куда ты едешь? - спросил Лопатин, когда они спустились по лестнице.
   - Как уже сказано, в Ленинград. Но поскольку так срочно и без объяснения причин, думаю, что мне удастся открыть там военные д-действия. И не вооб-бражай, что моя мама считает, что я еду в Ленинград, чтобы ходить по т-театрам, - как бы не так! Она воспитанная женщина и знает, в каких случаях можно удовлетворять свое природное любопытство и задавать по три воп-проса в минуту и в каких не следует задавать их вообще. Берта Борисовна не так п-проста, как кажется, и в мое присутствие может дать тебе разумные советы по любым вопросу даже не такому, как разведка боем, которую предприняла твоя бывшая суп-пруга.
   И Лопатин почувствовал, как в темноте на лестнице Гурский усмехнулся собственному звериному чутью.
   - А что мне посоветует твоя мама, если это действительно разведка боем?
   - Насколько я понимаю, моя мама считает, что один и т-тот же мужчина не должен по два раза жениться на одной и т-той же женщине.
   Они сели в "виллис" и до вокзала уже не говорили на эту тему. На переднем сиденье, рядом с водителем, как обычно, рылся в своем вещевом мешке, пересчитывая на ощупь, сколько он взял с собой кассет, напарник Гурского в этой поездке - Витька Брагин, тот самый, который прошлой весной отвозил письмо Лопатина в Ташкент. Продолжать при нем начатый на лестнице разговор не хотелось. Он шуровал в своем мешке, а Лопатин с Гурским ехали сзади и молчали.
   - Давно не видел вас, Василий Николаевич, - сказал Брагин, когда Лопатин с Гурским уже вылезали из "виллиса" у вокзала. - Как у вас с Ташкентом, порядок? Не зря я тогда старался?
   Лопатин ничего не ответил, сделал вид, что пропустил мимо ушей. Обычно с горечью говорим, что на душе остался осадок - словно это и есть самое плохое. Но куда хуже, когда этот осадок вот так, как сейчас, взболтают и поднимут со дна души.
   - Что означало в его п-простодушных устах прекрасное в своей универсальности попятно "п-порядок"? - когда они уже вышли на перрон, ревниво спросил Гурский, не любивший, чтобы кто-то знал что-то, чего но знал он сам.
   - Ничего особенного. В свое время посылал с ним в Ташкент письмо, только и всего.
   Гурский мог стать единственным человеком, с которым он, вернувшись прошлой весной в Москву, поделился бы тем, что было на душе, но как раз тогда Гурский был на фронте. А когда вернулся, все было отрезано, и задним числом не захотелось говорить даже с ним.
   - Интересно, как там твой бывший друг? Ксения не рассказывала? спросил Гурский о Вячеславе, о котором они уже не раз спорили. Эпитет "бывший" был отголоском этих споров: можно или нельзя ставить крест на таком человеке. При всей привязанности к Гурскому Лопатин не любил в нем этой ревнивой жестокости.
   - Не привык к сочетанию слов "бывший друг", хотя оно и расхожее, особенно сейчас.
   - А дружба с ант-трактом на войну, по-твоему, дружба? - спросил Гурский.
   - Ты по-своему прав, но думаю, что он так и не попросился на войну не потому, что боится, а потому, что стыдится, просидев самое тяжкое время в кустах, теперь, когда дело пошло на лад, выскакивать из них с криком "ура!".
   - Погоди... Пойдем по заг-границам, увидишь, как он п-преодолеет свою ст-тыдливость.
   - Кто-то другой - да, - сказал Лопатин. - А он - нет.
   - Ладно, ост-тавим этот разговор до проверки фактами. Во всяком случае, пока ты был под Тарнополем, а я, как тебе уже известно, летал на три дня заметь, всего на три дня - в северные уезды Рум-мынии, где мы вступили в так ск-казать буржуазную Европу, я обнаружил там одного известного тебе деятеля литературного т-тыла, в новенькой форме, с трофейным п-пистолетом, и удивился, как он быстро п-поспел туда из К-куйбышева, где безвыездно проживал с октября сорок п-первого...
   - Его встретил, его и клейми.
   - А ты не злись на меня. Оставив на твою долю п-приятную возможность думать обо всех лучше, чем они есть на самом деле, мне пришлось, для равновесия, взять на себя неб-благодарную обязанность думать наоб-борот, только и всего. Ты, я вижу, не в своей т-тарелке. В чем дело?
   - Все вместе, - сказал Лопатин. - Жаль сестру, тоскливо, что уехала Нина, глупо, что ссыпалась на голову Ксения, и вдобавок ко всему провожаю тебя. Еще час назад и в голову бы не пришло.
   Они шли по перрону вдоль состава. Гурский ехал в первом вагоне, но он оказался не первым - между ним и почтовым стоял еще один, служебный вагон, у которого толпились военные.
   Военных было много у всех вагонов, но у других были штатские, и мужчины и женщины, а тут - только военные.
   - Довольно много нашего б-брата. - сказал Гурский. - "К-красная стрела" для меня символ чего-то молодого и д-довоенного. Было в этом даже нечто т-таинственное, никак не хотелось сп-пать, и все казалось, что ты вст-третишь в коридоре какую-то необыкновенную женщину и вообще п-произойдет что-то прекрасное, хотя на самом деле происходили только б-бутерброды и двести грамм к-коньяку. Но все равно, время шло, а это странное суеверие п-продолжалось. И все очень любили п-провожать друг друга на "Красную стрелу", не п-правда ли?
   - Да, провожающих теперь немного, - сказал Лопатин. - И состав короче, чем до войны. Мне говорили, что путевое полотно оставляет желать лучшего. Там, где подолгу стоял фронт, местами вообще но едут, а ползут.
   - Ты п-прозаик, - сказал Гурский. - П-подожди, я положу чемодан и выйду к тебе.
   - Ну вот, - сказал он, выскочив налегке из вагона, - п-проводница, когда брала у меня билет, не узнала меня и но сказала: "А я вас помню еще до войны!" А я ее узнал, только она очень п-постарела и п-подурнела. Отчего так п-постарела и п-подурнела женщина, которой всего-навсего тридцать? Не только страшно сп-просить у нее, но страшно подумать. Один бог знал, что могло достаться на ее долю за эти три года! Мне жаль женщин, когда они стареют и д-дурнеют.
   - Интересно, где наши начнут - на Карельском перешейке или где-то еще? - оглянувшись по сторонам, негромко сказал Лопатин.
   - Оставь, пожалуйста, в п-покое войну. Мы при ней состоим и будем состоять, но сейчас у меня нет ни малейшего желания говорить о ней. Я беспокоюсь за тебя. У тебя приступ одиночества, и мне очень не нравится п-приезд Ксении. Когда у человека приступ одиночества, он способен на п-поистине идиотские поступки. П-пожалуйста, не совершай их до моего возвращения.
   - Можешь быть спокоен - не совершу.
   - Я был бы сп-покоен за тебя, если бы сам не совершил однажды поступка, которого до сих пор не прощаю себе, - мог жениться на той единственной женщине, на которой д-действительно должен был жениться, и не женился т-только потому, что во время п-подлого приступа одиночества со мной оказалась не она, а та, на которой я не должен был жениться. В итоге я тот, кого ты видишь перед собой - не п-первой молодости мужчина, пут-тешествующий, как в ст-тарину говорилось, по личной надобности от станции до станции на первых попавшихся лошадях и п-привычно симулирующий, что так ему и надо. Хотя, может быть, ему надо совсем не так. Одиночество вещь не плохая, но его нельзя принимать лошадиными дозами. А у тебя, по-моему, именно такой оп-пасный момент. И не произноси, пожалуйста, никаких слов. Если я и д-достоин сожалений, оставь их при себе.
   Поезд уже трогался. Гурский полез в вагон и повернулся к Лопатину, стоя на верхней ступеньке.
   - А поллитровки ты достоин? - спросил Лопатин, идя рядом с вагоном.
   - Вп-полне достоин, но у тебя ее нет...
   Лопатин вытащил из кармана шинели бутылку и, продолжая идти рядом с вагоном, протянул ее Гурскому.
   - Оказывается, я просто п-пошляк. Предавался словесному блуду, вместо того чтобы молча выпить с тобой. Но я накажу себя и п-привезу ее обратно нетронутой...
   Поезд уже набирал ход, Лопатин отстал на полвагона, когда Гурский высунулся и крикнул:
   - Если мама поместит тебя в моей к-комнате, а сама будет спать в п-проходной, не спорь с ней. И вообще не спорь с ней, п-потому что она лучше нас с тобой знает, что надо и чего не надо делать.
   Поезд шел все быстрее. Молодая женщина, бежавшая за вагонами и кричавшая что-то свесившемуся с подножки лейтенанту, чуть не сбила с ног Лопатина, а потом сам он чуть не столкнулся с другой женщиной, заплаканной, неподвижно стоявшей посреди перрона с бессильно опущенными руками.
   И подумал о том, о чем обычно старался не думать, - что и эта женщина, обессиленно стоявшая на перроне, и та, все еще продолжавшая бежать за вагонами, и он сам, и все они вместе, и каждый в отдельности могут уже никогда не увидеться с теми, кто уезжает сегодня в Ленинград на этой, так непохожей на довоенную, "Красной стреле". br>
   12
   За те пять дней, что Ксения провела в Москве, добывая, как она говорила, пьесу для театра, Лопатин виделся с ней еще два раза.
   Первый раз - после того, как, переночевав у Гурского, понял, что все равно неизбежно надо идти к себе на квартиру, потому что накануне вечером, кроме тетради и пол-литра водки, не взял ровным счетом ничего, даже запасных очков.
   Съездив, как приказал редактор, с утра в госпиталь и сделав рентген грудной клетки, по словам врачей достаточно благополучный, чтобы при желании считать себя практически здоровым, он прямо из госпиталя позвонил домой.
   Ксения, как он и ожидал, к телефону не подошла. Было одиннадцать утра, и она, наверное, бегала по Москве. Все складывалось как нельзя лучше, и он по дороге из госпиталя в редакцию решил заскочить домой на редакционной "эмке", побросать веши в чемодан и сразу же закинуть его к Гурскому.
   Но Ксения оказалась дома и была в том холодно-враждебном настроении, которое он хорошо знал и которого в былые времена у нее хватало на два и даже на три дня, вплоть до очередного бурного объяснения, слез и всего последующего.
   Сейчас во всем этом не было никакого смысла, но привычка брала свое.
   - Извини, не думал, что застану тебя. Я звонил. Никто не ответил.
   - Телефон твой, а не мой. Я не подхожу к нему.
   Насчет телефона она, конечно, сказала неправду. Наоборот, скорей всего, решила остаться на эти дни здесь потому, что в комнате у ее нынешнего мужа, помнится, не было телефона. Но само по себе для начала ссоры это звучало неплохо. Сказать в ответ что-нибудь про телефон значило ввязаться с не в спор, и Лопатин промолчал, прошел в кабинет и стал собирать вещи.
   - Все-таки решил скитаться по чужим квартирам, - сказала Ксения в открытую дверь его кабинета, пока он собирал чемодан. - А я-то думала, у тебя хватит ума понять, что вчерашний разговор больше не повторится.
   Лопатин продолжал молча собирать чемодан.
   - Я сегодня с утра подумала, - по-прежнему через открытую дверь сказала Ксения, - что, наверно, ради твоего удобства мне следует перебраться туда, к Евгению Алексеевичу, но потом решила не потакать тебе - с какой стати? Это ведь ты, а не я, не можешь пробыть пять дней в одной со мной квартире. Так ты и скитайся, раз тебе это правится. Достаточно я терпела твой характер, пока жила с тобой, теперь у меня на это нет ровно никаких причин. Ровно никаких причин, - повторила она еще раз, когда он уже вышел из кабинета с чемоданом в руке.
   - Разумеется, - миролюбиво согласился он и двинулся к двери.
   - Не забудь запереть свою комнату, а то потом окажется, что у тебя что-нибудь пропало, сам же куда-нибудь засунешь и забудешь, а я буду виновата.
   Он ничего не ответил и открыл наружную дверь.
   - Может быть, ты скажешь мне хотя бы до свиданья?
   - Конечно. Как раз и собирался это сделать. До свиданья!
   И не успел закрыть за собой дверь, как Ксения сама с треском захлопнула се изнутри.
   Таким было их утреннее свидание, после которого он никак не ожидал еще одного, но оно все-таки произошло, и тоже утром, в день отъезда Ксении.
   Откуда она узнала, что он живет у Гурского, он так и не выяснил. Очевидно, звонила в редакцию и кто-то сказал ей.
   - Василий Николаевич, вас просит к телефону какая-то женщина, приоткрыв дверь в комнату, где он спал, сказала Берта Борисовна. - Я сказала ей, что вы еще спите, но она сказала, чтобы я вас разбудила. Она сказала, что вы будете жалеть, если я вас не разбужу.
   - Раз буду жалеть, сейчас подойду.
   Натянув брюки и надев на босу ногу шлепанцы Гурского, он вышел и взял трубку.
   - Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила, - сказала Ксения, - но я через час уезжаю, и ты мне нужен. Всего на несколько минут, но очень нужен.
   - Раз нужен, сейчас оденусь и приеду, - сказал Лопатин и, наспех побрившись, через полчаса был у нее.
   Судя по виду Ксении, она была в каком-то, непохожем на нее, растерзанном состоянии. В передней стояли два собранных чемодана, лицо у нее было нездоровое, бледное, с синевой под глазами.
   - Ты не больна?
   - Больна. Сядем, посидим перед дорогой. - Она села на чемодан, показав ему на другой: - Садись!
   - Ничего, я постою.
   - Сядь, пожалуйста, а то меня ноги не держат. Он сел и, глядя на нее, подумал, что на этот раз она недалека от истины.
   - Что случилось?
   - Ничего не случилось... Кроме того, что я уезжаю из своего дома, неизвестно для чего, зачем и к кому. Я хотела, чтобы ты услышал об этом от меня самой, сейчас, здесь, а не потом от кого-то другого.
   Он смотрел на нее и, кажется, начинал понимать, чего она хотела. Когда-то раньше она хотела, чтобы он был виноват в том, что она ушла от него к другому человеку. Теперь он хотела, чтобы он был виноват в том, что она возвращается к этому человеку. Вот и все! Она хотела, чтобы она была опять права, и он опять не прав. И хотя он старался подавить в себе это чувство, ему было жаль ее. Человек, который всю жизнь, всегда во всем считает виноватым не себя, а других, по-своему тоже несчастлив.
   - Как твои московские дела? Сделала все, что собиралась.
   Она помедлила с ответом, кажется, колебалась - сказать или не сказать.
   - Да, сделала! И то, что собиралась, и то, чего не собиралась. Как говорите вы, мужчины, когда говорите между собой про нас, сегодня ночью жила с тем, у кого выпрашивала пьесу для нашего театра, и теперь отвезу эту пьесу своему мужу, который послал меня за ней сюда. Не испытала от этого никакой радости. Но пьесу везу. И хочу, чтобы ты знал, что, если б тогда, в тот первый вечер, ты отнесся ко мне хоть чуть-чуть по-человечески и остался бы здесь - ничего этого бы не было. Мы не сидели бы сейчас с тобой вот так, напротив друг друга, на этих двух чемоданах. Я, как всегда, во всем виноватая, и ты, как всегда, ни в чем не виноватый. Вот и все! - Она встала с чемодана. - А теперь можешь пожелать мне доброго пути...
   "Да, конечно, - уже поднявшись и стоя перед нею, подумал Лопатин. Твой нынешний муж виноват в том, что ты сюда поехала, а твой бывший муж - в том, что ты жила этой ночью с кем-то третьим. И все-таки помимо всей этой, давно знакомой, дикой логики в глазах у тебя есть что-то такое... Словно то, что раньше вряд ли бывало для тебя таким уж несчастьем, на этот раз было действительно несчастьем, словно ты вдруг испытала униженно, от которого еще не можешь оправиться. И я, даже сейчас не веря тебе и имея на это право, данное мне долгой общей с тобой жизнью, все-таки глупо жалею тебя".
   - Я провожу тебя, если хочешь, - сказал он вслух.
   - Проводят и без тебя, - сказала Ксения. - И чемоданы возьмут, и на машине отвезут, и в вагон посадят, и поцелуют, если позволю... Со всем этим все обойдется и без тебя. И даже лучше, чем с тобой. Я ведь не за этим тебя позвала, а потому, что хотела... даже сама теперь не знаю - чего я хотела? Проститься, наверное, хотела.
   Она протянула ему руку, не как обычно, заранее приподнимая ее навстречу губам для поцелуя, а неуверенно, просто так. И он пожал эту руку со все еще не прошедшим чувством жалости и вышел. И уже на лестнице понял, что за все время, наверное, не сказал ей и двадцати слов.
   Таким было их второе, а вернее, третье свидание, после которого он хотел было вернуться жить к себе, но не вернулся. На следующий же день после отъезда Гурского появилось сообщение о боях, начавшихся на Карельском перешейке. Через два дня в "Красной звезде" напечатали его первую корреспонденцию оттуда, за ней - вторую. И Лопатин поддался на уговоры матери Гурского, которая не хотела отпускать его. У нее была неистребимая потребность о ком-то заботиться, а вечерние разговоры с Лопатиным утоляли часть ее тревоги за сына.
   Редактор, как только начались бои на Карельском перешейке, потерял интерес к Лопатину. Наверное, торопя его тогда и с рентгеном, и с рассказом, он держал в запасе мысль о Карельском перешейке. Но туда послать не успел, вместо Лопатина поехали другие, а чего-нибудь еще в ближайшие дни не предвиделось, и ему было не до Лопатина.
   С рассказом, над которым корпел Лопатин, дело не вышло. Сначала редактор, морщась от неудовольствия, стал крестить его красным карандашом так, чтобы из четырех подвалов вышло два, а когда Лопатин заупрямился, а с Карельского перешейка одна за другой пошли корреспонденции, сказал, что теперь рассказы ему в газете ставить некуда:
   - Отдай куда-нибудь в журнал!
   Лопатин отдал. И благо пока что никому не был нужен, сидел у Гурского и писал дневник: наверстывал упущенное.
   Через неделю, залатав последние прорехи в дневнике, он обвязал крест-накрест бечевкой две толстые общие тетради и пошел к редактору попросить спрятать их в сейф в дополнение к уже лежавшей там пачке.
   Редактор тетради взял и прикинул в руке на вес.
   - За столько времени мог бы написать и побольше. Считая госпиталь, проболтался без дела больше двух месяцев...
   И, сказав это, положил тетрадки в сейф.
   - Надеюсь, как и в прежних, ничего нецензурного нет, - усмехнулся он. Ни контрреволюции, ни мистики, ни порнографии? Не подведешь меня под монастырь?
   - Контрреволюции нет твердо. Порнография попадается, когда привожу особо запомнившиеся вершины художественного мата на всех ступенях служебной лестницы. А мистика, разумеется, присутствует. Какая же война без мистики! Иногда встретишь спустя год или полтора знакомого пехотного комбата, и оказывается, он так и трубит в своем полку, и жив, и не ранен, - разве это но мистика?
   - Завидую тебе, - сказал редактор, - пишешь и пишешь, и когда-нибудь еще напечатаешь все это. А от меня только эти подшивки и останутся. Редактор кивнул на неизменно лежащие у него под руками, на полке, подшивки газет, которые он вытаскивал для справок и сравнений по десять раз на дню.
   - А ты не прибедняйся, - сказал Лопатин. - Эти подшивки газет, от первого до последнего для войны, может, еще будут стоить подороже наших книг.
   - От первого и до последнего... Не знаю, еще не думал об этом. Рано, сказал редактор и, взглянув на часы, на которых было ровно двенадцать, спросил Лопатина: - Ты чего пришел!
   - Как чего? Принес тебе тетради.
   - А еще чего?
   - А больше ничего...
   - Ну и ступай домой, без тебя дел много. Все еще у Гурского живешь?
   - Все еще у Гурского.
   - Готовься переезжать. Выборг взяли, Гурского отзываю. Теперь обойдемся там и без него...
   Так было днем. А в девять вечера позвонили из редакции и сказали, чтобы Лопатин немедленно явился. И он, явившись к редактору, узнал, что завтра утром едет на Третий Белорусский фронт на новом "виллисе", на который подавно пересел бывший личный водитель редактора Василий Иванович.
   - Все же ты после госпиталя, а он пожилой и аккуратный. При его нелюбви к скоростям ему только беременных и выздоравливающих возить. Если б его старая "эмка" не отдала концы, так и не пересел бы на "виллис". Ругается - и то ему не так, и это не так, и развал колес по тот, и заносит на поворотах... Поедешь - наслушаешься.
   - А почему на Третий Белорусский - не можешь объяснить?
   - Не могу. Просто... - редактор потянул ноздрями, - вот тебе и все объяснение! Других мне самому не дают. Объяснить не могу, но заменить пока могу - на Первый или на Второй Украинский, но туда - самолетом, а машину на месте добудешь, слишком далеко стало от Москвы.
   Из дальнейшего Лопатин понял, что на этот раз редактор, к своей досаде, несмотря на связи в Генштабе, не располагал ровным счетом никакой информацией, которая подсказала бы ему, куда заранее подбросить корреспондентские резервы.
   Но такого рода препятствия подогревали в нем дух непокорства, и он нашел выход из положения - спешил теперь дополнительно загнать всех, кто был под рукой, сразу на все шесть украинских и белорусских фронтов. Где бы ни началось, газета не должна была остаться без хлеба насущного. Но кого куда, еще не было до конца решено, поэтому перед Лопатиным оставалась непривычная свобода выбора.
   - Может, предпочитаешь лететь? Не тянет на Третий Белорусский?
   - Наоборот, предпочитаю ехать, тем более с Василием Ивановичем, сказал Лопатин. - И тем более на Третий Белорусский...
   - По секрету тебе сказать, хочется, чтобы на этот раз именно они рванули. Люблю Третий Белорусский, хотя за последние годы меньше всего удач на его голову! - сказал редактор.
   "Верней, больше всего неудач", - мысленно поправил Лопатин не слишком грамотный оборот редакторской речи. И подумал, что действительно на долю теперь переименованного в Третий Белорусский - бывшего Западного фронта после разгрома немцев под Москвой других выдающихся успехов по сию пору так и не выпало, если не считать его участие в Орловской операции. Почти все остальное было тяжким, кровопролитным и медленным. Последний большой город, взятый на этом тернистом пути, был Смоленск, и произошло это без малого год назад. А до Витебска и до Орши и сейчас, после трех лет войны, все еще не дошли! А между тем как раз этот неудачливый в последнее время Западный фронт тогда, после разгрома немцев под Москвой, был для всех как первая любовь и первая надежда на все будущие победы, где бы они потом ни происходили. И Лопатину из чувства справедливости тоже, как и редактору, хотелось, чтобы именно здесь, на многострадальном Западном, а ныне Третьем Белорусском, фронте мы начали этим летом громить немцев. И хотелось не просто узнать об этом, а увидеть своими глазами.
   - Предписание я тебе заготовил, возьми у Степанова. Приедешь на место дай знать через узел связи. Все! - оборвал разговор редактор, решив, что потратил на Лопатина слишком много своего драгоценного редакторского времени. - Да, забыл! Народная артистка тебе звонила?
   - Нет. Какая народная артистка?
   - Забыл ее фамилию, - сказал редактор. - Звонила мне, искала тебя. Я велел Степанову записать ее телефон. Иди к нему...
   Он удивленно посмотрел на Лопатина, хотя сам же задержал его. И, сунув на прощанье руку, пошел к своей конторке.
   Телефон народной артистки, записанный у секретаря редакции, оказался телефоном Зинаиды Антоновны, и Лопатин сразу позвонил ей.
   - Хотите или не хотите, а мне нужно вас видеть, - сказала она. Сегодня! Потому что я только сегодня вернулась от мужа и мне уже достали место на самолет, и завтра утром я возвращаюсь в Ташкент. Приходите прямо сейчас. Какой-то вежливый товарищ там у вас в редакции предложил записать мой адрес. Есть он у вас?
   - Перед главами. Только дайте мне полчаса на сборы, а то я сам утром уезжаю на фронт, - сказал Лопатин.
   - Не уверена, что обрадую вас тем, о чем собираюсь с нами говорить, но все равно приходите. Надеюсь, вы все такой же храбрый, каким показались мне в Ташкенте. Ненавижу ошибаться в людях.
   Она первая положила трубку. И у Лопатина, как в минуты действительной опасности, стало пусто под ложечкой. Но, пересилив желание сразу идти к ней, он доделал все, что требовалось, чтобы уже не возвращаться сегодня еще раз в редакцию, а прийти утром и сразу ехать. Забрал у Степанова предписание, отметив для себя, что срок поставлен длинный, до двадцатого августа, взял в хозчасти продуктов на дорогу, на всякий случай на трое суток, и снес их в гараж к Василию Ивановичу, который, как он и предполагал, был там и торговался с завгаром - сколько канистр бензина дадут им про запас. И лишь после всего этого пошел по записанному адресу, в Брюсовский переулок, где ему предстоял разговор, который мог его не обрадовать.