Симонов Константин Михайлович. Так называемая личная жизнь

   13
   Открыла дверь не Зинаида Антоновна, а кругленькая, старенькая, но еще крепкая женщина.
   - Зинаида Антоновна, к вам пришли, кого вы ждали, - быстро сказала она и юркнула куда-то, наверное, на кухню, а в дверях комнаты появилась Зинаида Антоновна.
   Она была все такая же уродливо-прекрасная, как в Ташкенте, только в стриженых волосах появилось больше седины, а ее мужской голос, когда она заговорила, показался Лопатину еще громче и повелительнее, чем раньше.
   - Руку могли бы и не целовать, еще неизвестно, заслужила ли я. В тот вечер в Ташкенте почти влюбилась в вас, на свой лад, по-дурацки, конечно, но это у меня быстро проходит, не волнуйтесь!
   Она рассмеялась, и Лопатин понял, что там, в Ташкенте, ничего страшного не случилось. Когда стряслась беда, разговор начинают с нее.
   - А вы, вижу, получили за это время еще орден. А что были тяжело ранены - по вас не видно!
   - Слухи о тяжести моего ранения были преувеличены, - сказал Лопатин.
   - Да. Там у нас говорили, что чуть ли не смертельно. А потом, когда я была на фронте у мужа, он объяснил мне, что сквозную пулевую рану в грудь, если она ничего особенного там внутри не задела, они, врачи, не всегда считают такой уж опасной.
   - Все правильно, - сказал Лопатин.
   - Теперь сама вижу, выглядите как огурчик! Пойдемте в комнату.
   Лопатин вошел вслед за ней в довольно большую проходную комнату, из которой вела дверь в другую. В комнате не было ничего, напоминавшего о войне, кроме фронтовой безрукавки, висевшей на спинке одного из старинных кресел красного дерева. Белый потолок, ультрамариновые стены, на них несколько старинных тарелок, две старые гравюры и портрет Станиславского с надписью. У одной стены - бюро, тоже красного дерева, как и кресло; у другой - высокий книжный шкаф, а посредине комнаты - круглый стол на тумбе и вокруг него еще четыре кресла. Все старинное и старое, но ухоженное, без единой пылинки. И паркет не новый, но натертый до такого глянца, что казалось неловким идти по нему в сапогах. Когда вечером позвонили из редакции, Лопатин надел не штатское, а форму.
   - Не смотрите на свой сапоги, - сказала Зинаида Антоновна, - я с некоторых пор предпочитаю мужчин в сапогах - с ними надежнее. А когда вижу мужчин в ботинках, ведущих себя как бабы, мне кажется, что война никогда не кончится. Эту безрукавку, - она снова, как и в первый раз, когда он поглядел на свои сапоги, поймала взгляд Лопатина, - мне подарил муж, несмотря на лето. Сказал, что еще на одну зиму она мне без него пригодней. Как, по-вашему?
   - Подозреваю, что он прав.
   - А весь прочий наведенный здесь блеск, на который вы обратили внимание, не моя заслуга, хотя я люблю чистоту. В меня успели внедрить эту отнимающую много времени страсть в институте благородных девиц прежде, чем я сбежала в театральное училище, но сейчас я к этому рук не прикладывала. Это не я, а Елена Лукинична, которая вас встретила. Из ее семидесяти трех, которые ей, не правда ли, но дашь, - мы с несколькими перерывами живем вместе все мои пятьдесят пять, и как это ни странно звучит, но она моя няня. У вас но было няни?
   - Нет, на нянь у нас не хватало.
   - И это пошло вам на пользу. А у нас хватало, и у нас была и до сих пор есть няня, Елена Лукинична. У нее уже давно своя комната, в которой мы когда-то жили с мужем, пока не переехали сюда, но она все равно живет не там, а здесь, и когда я есть, и когда меня нет, и балует меня и мужа. А это портит характер. Когда мы встретились с мужем, то обнаружили, что у нас обоих за время войны характеры стали лучше.
   - Долго ли вы там у него пробыли?
   - Целых двадцать дней. Получила разрешение и прилетела из Ташкента в Москву, а отсюда до штаба их армии меня пристроили на машину с очень усатым генералом, который за всю дорогу так и не выдал мне ни одной военной тайны. Все время сам расспрашивал меня про артистов, главным образом - опереточных. А оттуда приехала только сегодня на грузовике, который им все равно нужно было послать в Москву за каким-то их санитарным имуществом, если не наврали. Это возможно.
   - Что наврали? Вполне.
   - Но я все равно не буду испытывать раскаяния. Я и бездельничала. Но только у них в медсанбате, а где только не читала - и стихи, и прозу, и Пушкина, и Толстого, и Чехова, и Зощенко. И, как все последние годы в театре, вновь убеждалась, что люди не хотят, чтобы перед ними изображали ни то ни се. Хотят, чтобы ты или залез им в душу и потряс ее до основания, или вырвал из них смех!
   - Да, на полутонах войну не проживешь, - сказал Лопатин, понимавший, что, как бы ни была переполнена Зинаида Антоновна впечатлениями от своей поездки, все-таки она звонила ему в редакцию и глядя на ночь вызвала к себе не для того, чтобы рассказывать ему, как она читала там Чехова и Зощенко. Вызвала для чего-то другого. Для чего?
   - Хотела пробыть у них еще двое суток сверх двадцати, но они меня поперли, - сказала Зинаида Антоновна. - Муж даже наорал на меня: сказано ехать - поезжай! И когда приедешь в Ташкент - никому никаких подробностей где мы и в составе какой армии. Была у меня в медсанбате - и все! Странно у них все это с их военными тайнами! Бы, наверное, что-то не имеете, а я ровно ничего.
   Лопатин улыбнулся тому, как она это сказала, хотя ничего странного тут не было. Разграничительные линии между фронтами перед началом наступления могли быть изменены, армии переданы с фронта во фронт или выведены во второй эшелон, и в рассуждении о том, что действительно составляет военную тайну и что не составляет, а только числится ею, - в такие особо чувствительные моменты лучше не вдаваться. Бывает, что косвенные признаки начала будущих событий очевидней прямых.
   - За двадцать дней, что я у них жила, я только два раза слышала выстрелы, и очень далекие. И в медсанбат к мужу за все время попал только одни легкораненый, в мякоть плеча, они его перевязали и разрешили вернуться к себе в батальон и, как муж выразился, два-три дня отдохнуть там около кухни. А все остальное - грыжи, аппендициты, - все как в обычной больнице. Они мне много раз объясняли, что я попала к ним во время затишья. Но эта тишина почему-то меня не успокоила. Когда тишина нормальная - это одно. А когда тишина ненормальная - совсем другое!
   - А что вы называете нормальной тишиной?
   - Когда что-то вдруг может случиться, а может и не случиться - это нормальная тишина. А когда они только и ждут, что тишина вот-вот кончится, когда они все только и думают об этом - молчат или говорят, но все равно знают, что она непременно должна кончиться и ничего другого и быть не может, - вот тогда это ненормальная тишина. И по-моему, она очень страшная, потому что люди начинают ее не выдерживать и даже хотят, чтобы она скорей кончилась.
   - Все это верно, - сказал Лопатин, - но тишина, про которую вы говорите, только часть войны. Война накапливает в людях усталость. И когда идут бои, и когда наступает затишье - все время накапливает. Но у того, кто остается жив, вместе с усталостью накапливается и потребность довоевать войну до конца. И если бы это чувство не накапливалось рядом с усталостью от войны, наверное, от одной усталости мы все посходили бы с ума. Даже я. Хотя знаю, что моя жизнь легче, чем у большинства других людей на войне, в их числе и у вашего мужа. И желание, которое вы правильно заметили - скорей бы уж началось! - появляется не у психов, а у нормальных людей, которые устали, знают, что воевать вечно невозможно, и хотят поскорей покончить со всем этим. Это нормальное чувство нормальных людей.
   - А все-таки, - возразила она, - одно дело думать об этом оттуда, из Ташкента, а другое - видеть вблизи. И можете мне поверить, мне было бы не так страшно, если бы я приехала туда к ним во время боев.
   Лопатин не ответил, промолчал, подумав, что, может, она и права. Есть люди, которые знают себя плохо, и есть люди, которые знают себя хорошо. Им труднее жить, но они реже ошибаются, когда говорят другим о себе.
   - Почему вы молчите? - спросила Зинаида Антоновна. - Думаете, я вру? Я иногда вру про других, целому что увлекаюсь людьми и люблю думать о них хорошо, и иначе не вижу смысла жить. Но о самой себе я никогда не вру, имейте это в виду. И вы, наверное, тоже? Разглядела теперь вас внимательно при свете: вы не так уж хороши собой, как мне показалось сначала. Вижу, что вам досталось за это время. По все равно, хватит ходить вокруг да около. Это со мной бывает перед вторжением в чужую жизнь. А теперь я собралась с духом и вторгнусь.
   - Ну что ж, валяйте, - сказал Лопатин, и у него снова, как тогда, когда она позвонила, стало пусто под ложечкой.
   - Я виновата перед вами. Нина Николаевна просила меня увидеть вас сразу, как я попаду в Москву, и отдать вам ее письмо, если вы этого захотите, и не отдавать, если не захотите. Но я, прилетев в Москву, только дозвонилась в госпиталь до дежурного врача и узнала, что вы почти здоровы. А рано утром была машина, и я уехала к мужу. То, что вы были уже почти здоровы, уменьшает мою подлость. Не было сил сразу после самолета ехать к вам.
   - Зачем вы мне все это объясняете?
   - Затем, что я знаю о вашем письме Нине Николаевне, по ее словам очень хорошем и благородном, и об ее ответе вам, в котором было все правда и все неправда.
   - А так бывает?
   - Представьте себе, бывает. Не хочу обманывать вас, я пристрастна к этой женщине, но все равно считаю, что права я, а не она и не вы, и все равно, так же как и ей, скажу вам все, что думаю. Она написала вам правду, что прошло два месяца без вас, и она вернулась к тому - нет, не скажу дурному, слово "дурной" для него слишком крупно, а так себе, ни рыба ни мясо, - человеку, которого оставила, встретив вас.
   - Она написала мне об этом, - сказал Лона гип.
   - Об этом - да! Но о том, что почти сразу после вашего отъезда у нее умерла мать, потом заболел сын, потом свалилась с гнойным аппендицитом она сама, - об этом она вам не писала?
   - Нет.
   - Не писала потому, что не хотела себя этим оправдывать. Да, поднявшись на ноги после всего, что на нее рухнуло, она махнула на себя рукой и вернулась к тому человеку, очень вовремя - надо отдать ему должное поспешившему помочь ей в тяжелые для нее дни. Но вернулась ровно настолько, сколько понадобилось, чтобы понять, что она уже не может снова жить с ним, что уже не способна ни поставить крест на вас, ни махнуть рукой на себя. Вот тогда-то она и получила ваше письмо, в ответ на которое другая женщина, чем она, даже и не подумала бы вспоминать об этом человеке. А вы поспешили отпустить ей грехи и вычеркнуть из жизни. И вам это, кажется, удалось.
   - Кажется, удалось. - Лопатин поднялся с кресла и пошел по комнате.
   - А ей не удалось! - Зинаида Антоновна тоже поднялась с кресла. Ладно, будем ходить, если вам так легче! Вы не просто переспали с ее телом, вы ранили ее душу. Бессмысленно и жестоко, если это не могло иметь продолжения. Она не девочка, а вы не обольститель, и я понимаю, что вы там, в Ташкенте, не уламывали ее. Вы сделали куда худшее! Вы, человек, приехавший с войны, всеми силами своей души потребовали от нее, чтобы она полюбила вас, и, добившись этого, забыли. Это глупое сравнение, но вы поступили, как Онегин, которого я терпеть не могу.
   - Я написал ей. И вы знаете, что я написал.
   - Знаю. Да, написали, конечно! Но как же вы, такой сильный и так полюбивший ее человек, посмели поверить в ее глубоко несчастное письмо? И как вы могли, даже после этого письма, отказаться от нее так просто?
   - Просто? Как бы не так. И не вам бы говорить это! - перебил ее Лопатин. - Кто-кто, а вы-то неужто не понимаете, что все это свалилось на меня тогда в Ташкенте как неслыханное счастье! И как я мог продолжать верить в это, получив ее письмо?
   - А вы не доказывайте мне, что вы не наглец, считающий, что его обязаны любить женщины. Если хотите знать, человек, считающий, что его должны любить женщины, вообще не стоит их любви. А вы, не уверенный в этом, - вы-то ее и стоите. Чем дальше живу, тем больше убеждаюсь, что все хорошие люди болваны! И вы болван, и она болван, не знаю, как это будет в женском роде. Но я так ей и сказала: болван! - потому что тоже не поверила себе, не поверила, что должна и может составить собой, вот такой, какая она есть, ваше счастье! Вы не замечали, что хорошие женщины гораздо реже уверены в себе, чем плохие? Если не замечали, то вы или не наблюдательны, или имели мало опыта.
   - Может быть, и так.
   - Я говорю не вообще, а о хороших женщинах.
   - Я тоже. Я очень хочу увидеть ее.
   - А она не хочет видеть вас.
   - Почему?
   - Потому что хорошие женщины трудно прощают себя. Я к началу сезона окончательно возвращаюсь сюда вместе с театром и решила взять с собой Нину Николаевну. Два с половиной года, заведуя нашей нищенской костюмерной, она делала все из ничего. Она из тех людей, с которыми хочется работать до конца жизни. А у меня дурной характер и не часто вовлекают такие желания. Она предана театру не меньше, а, наверно, больше, чем я, потому что часть моей преданности - мое тщеславие, а у нее только преданность. Мне говорят, что ее трудно будет привезти в Москву, даже временно, даже в командировку. Но я иногда бываю упрямой как осел и добьюсь своего. Считают, что ей негде будет жить, тем более с сыном, но я для начала найду, где ей жить. Повторяю, я все это сделано. Но одного я сделать не могу. При всем своем ослином упорстве я не в состоянии уговорить ее переехать в город, в котором живете вы. Можете считать меня свахой, сводницей - мне наплевать на это, - но вы должны знать, как, услышав, что вы смертельно ранены, она прибежала ко мне среди ночи через весь город и умоляла узнать, есть ли хоть какая-то надежда? И я дозвонилась в Москву человеку, которого я терпеть не могу, потому что он меня когда-то унизил и выгнал из театра. Но я надела на себя намордник, чтобы не укусить его по телефону, и, доставив ему наслаждение своим смирением, упросила его выяснить, что с вами. И когда узнала - сказала ей. И увидела, как она на моих глазах воскресла из мертвых, потому что вы остались живы! Я сказала вам все, и, если вы и теперь ничего не поняли, значит, я отвратительно и смешно ошиблась в вас!
   - Вы бы еще стукнули меня, только этого не хватает, - сказал Лопатин. Да остановитесь же, дайте руку поцеловать.
   - Не обращайте внимания, - сказала она, протянув ему руку и смахивая другой стоявшие в глазах слезы. - Это злобные слезы. Я плачу, только когда злюсь! Мне показалось, что вы ничего не поняли.
   - Дайте письмо.
   Она села в кресло и по-мужски закинула ногу на ногу.
   - Я вам наврала, потому что не знала, с чего начать. У меня нет письма для вас. Единственное, что она меня просила, приехав в Москву, сообщить ей, как вы себя чувствуете. И я сделала это. Поговорив с дежурным врачом вашего госпиталя, послала ей телеграмму.
   - Я напишу ей письмо, возьмете? - сказал Лопатин.
   - Когда вы пришли, я собиралась писать письмо мужу, что доехала благополучно. Садитесь за бюро, там лежат и карандаш и бумага. А я вскипячу вам чаю. И можете после этого отправляться восвояси. Я лечу рано, и мне надо лечь спать. И сожалению, как только я сажусь в самолет, меня вывертывает наизнанку, и это продолжается до посадки.
   - Лучше б ехали поездом.
   - Не позволяет совесть, имея возможность лететь, почти неделю терять на поезд. Через десять дней я должна выпустить там, в Ташкенте, премьеру. Они без меня уже перешли на сцену. И так безобразие, что я уехала!
   - Но премьеру-то вы, наверное, уже для Москвы готовите? Можно выпустить ее и на несколько дней позже?
   - Нет, не для Москвы, и нельзя позже. Я выпускаю премьеру не в нашем театре, который уезжает, а в ташкентском, который остается. И премьера должна быть хорошей и должна быть выпущена вовремя. Нельзя быть свиньями перед людьми, которые все годы, что мы там были, делали для нашего театра буквально все, что могли.
   Она вышла из комнаты, а Лопатин сел за старое бюро красного дерева, наверное сделанное какими-нибудь крепостными краснодеревщиками еще до той, прежней Отечественной войны, и, взяв из пачки почтовой бумаги листок, задумался. Но над тем - что; что - он уже решил. А над тем - как.
   "Пишу у Зинаиды Антоновны, выслушав все, что она думает о тебе и обо мне. Наверно, она права - мы оба и в самом доле болваны. Во всяком случае, я. Сижу за ее бюро восемнадцатого века и, как они тогда выражались, еще раз прошу твоей руки. Сказать, что не смог жить без тебя, было бы ложью. Как выяснилось - смог. Но жил и живу не так, как хотел и хочу. Завтра уезжаю на фронт. Если ты приедешь в Москву в августе, наверное, уже буду здесь. Если не сможешь приехать ты - попрошусь в отпуск, к тебе. Думаю, что после возвращения с фронта мне в этом не откажут".
   Написал и поставил внизу свои инициалы. Подписаться именем что-то помешало, а ставить фамилию, после того, как внезапно для себя обратился к ней на "ты", показалось нелепым.
   Зинаида Антоновна вошла, неся на подносе чашки, чайник, вазочку с галетами, наверное привезенными с собою с фронта, и графин, налитый до половины чем-то желто-бурым.
   - Еще не дописали? - ставя все это на стол, спросила она.
   - Нет, дописал. - Лопатин поднялся и сложил пополам исписанный с одной стороны листок.
   - А вот конвертов у меня нет. Придется вам взять еще лист бумаги и свернуть из него пакетик, как для порошков с лекарствами.
   - А вы просто суньте к себе в сумочку, - сказал Лопатин отдавая ей листок.
   - Сумочек у меня никогда по было. Имела только сумки самые большие, какие могла купить, чтобы в них влезали роли. А теперь муж у меня, как и вы, с орденами - дважды кавалер, и я, как кавалерственная дама, получила в подарок от его замполита самую настоящую полевую сумку.
   Она подошла к креслу, приподняла телогрейку, взята висевшую под ней полевую сумку и, расстегнув, положила туда письмо.
   - Всегда страшно, когда берешь на свою душу что-то чужое. Чужой ли грех, чужое ли счастье - все равно страшно! Если долетим за один день, завтра ваше письмо будет у нас. А где к этому времени будете вы сами?
   - Зависит от дороги. Скорей всего, приткнемся ночевать где-то поблизости от Смоленска.
   - Так и будем думать о вас завтра, что ночуете где-то около Смоленска. Я тоже, когда ехала в ту сторону, ночевала в какой-то военной части, которая стояла в лесу, как они мне сказали, недалеко от Смоленска. Когда мы приехали туда поздно вечером, лес показался мне густым. А рано утром, когда встала и вышла из палатки, увидела, что он какой-то не такой, как я привыкла, и только потом, не сразу, поняла, что это его побило войной. Многие деревья срезаны, как большими ножницами. Иногда ближе к верхушкам, а иногда посередине... И вспомнила калек у нас на Старом базаре, в Ташкенте. Скажите правду, вам не страшно завтра снова ехать туда?
   - Не настолько, чтобы не ехать.
   - Садитесь, выпьем чаю. Он крепкий, я не умею экономить. Пока есть, пью крепкий, а когда нет, пью кипяток.
   Она разлила чай и только тут вспомнила о принесенном ею графине. Лопатин уже успел разглядеть эту желто-бурую жидкость, в которой лежала нарезанная спиралью, обесцвеченная до белизны лимонная корка.
   - Совсем забыла, что у нас в доме все еще стоит эта довоенная водка. Без мужа никто ее не пил, вот она и стоит. Принесла, чтоб угостить вас, но стала наливать чай и забыла... Как вы думаете, ее можно пить? Она не испортилась за это время?
   - Думаю, не испортилась, - улыбнулся Лопатин. - Если только в нее не доливать воды. Насколько я знаю, в одну можно испортить только таким способом.
   Она расхохоталась своим громким мужским смехом и, открыв пробку, протянула ему графин:
   - Попробуйте...
   Он понюхал.
   - Кажется, не доливали.
   - Подождите, я что-то опять забыла? Да, рюмку.
   Она вышла и вернулась с рюмкой.
   - А вы? Что же, я буду один?
   - А это непременно - вдвоем?
   - Желательно.
   - Если желательно, возьму и себе.
   Она снова вышла и принесла вторую рюмку. Лопатин нерешительно начал наливать ей, ожидая, что она его остановит. Но она не остановила.
   - Наливайте доверху. Мне, как это недавно выяснилось, все равно.
   - Доброго пути вам. - Лопатин чокнулся с ней. Она выпила до дна и разочарованно подергала носом.
   - Во второй раз пью, и опять ничего особенного... Настолько ничего особенного, что вполне можно и без этого. Я так и сказала им у них в медсанбате, когда приехала, а они меня уговорили. А потом, когда они пили, сама только чокалась и переливала свою водку им в стаканы. Они так этим дорожат, а мне - не в коня корм! Я больше не буду, а вам налью еще?
   - Если будет на то ваша милость...
   Она налила, и он, выпив еще рюмку и закусив галетой, быстро выхлебал до конца свою чашку чая, вспомнив, что ей надо пораньше лечь спать. Да и у него самого теперь были причины торопиться.
   - Благослови вас бог, если он есть, - провожая его, повторила она те же самые слова, что когда-то сказала ему на прощанье в Ташкенте. А он, спускаясь по лестнице, подумал, что, если бы бог, которого нет, все-таки был, он должен был бы благословить не его, а ее.
   Торопиться ему надо было в редакцию, потому что завтра, в восемь утра, когда он уедет, редактор, выпустив газету, будет еще спать. А ему, как теперь выяснилось, было необходимо еще раз увидеть редактора.
   В редакции шла суета, сдали всего одну полосу, остальные еще не сдавали. В сводке сообщалось о продолжающемся наступлении наших войск на Карельском перешейке и прорыве финской обороны между Ладожским и Онежским озерами.
   Но кроме всего этого верстали еще целую полосу военных и политических итогов трех лет Отечественной войны и ставили на нее карту с заштрихованными территориями, освобожденными от немцев.
   Настроение было приподнятое, но редактор встретил Лопатина неприветливо:
   - Выскочил, как черт из бутылки! Если кто-то из фотокорреспондентов хочет увязаться с тобой и рассчитывает на протекцию - шиш с маслом! Все уже распределены и поедут туда, куда сказано.
   - Нет, но у меня самого к тебе дело, на пять минут.
   - Иди к заму или к ответственному секретарю, я занят.
   - У меня дело не к ним, а к тебе. Личное мое, лично к тебе.
   - Тогда жди. И не маячь за спиной - позову.
   Болтаться в редакции и ждать пришлось долго, больше часа.
   - Ну, что у тебя такое? - продолжая читать полосу и не поворачиваясь, спросил редактор, когда Лопатин сошел к ногу.
   - Мне может понадобиться оформить в Москву вызов для одной женщины.
   - Когда? Сегодня? - сердито спросил редактор. - Решил отметить женитьбой третью годовщину волны? Поздно хватился. Извини - недосуг.
   - Матвей, я серьезно.
   - А серьезно, так говори толком! Пять минут в твоем распоряжении.
   Редактор повернулся от конторки и посмотрел на Лопатина обалдевшими от усталости глазами.
   - Ну?
   - Я хотел тебя предупредить, что, когда вернусь с фронта, мне может понадобиться оформить вызов и прописку у себя в Москве одной женщине с ребенком.
   - С твоим?
   - Нет, не с моим.
   - Откуда вызов?
   - Из Ташкента.
   - А кто она?
   - Заведует костюмерной в театре.
   - А кто она тебе?
   - В общем, сейчас все...
   Редактор потер свой обалделые глаза, уставился на Лопатина и сказал:
   - Понимаю. До конца войны нельзя отложить?
   - Наверное, можно. Но я боюсь ее лишиться.
   - А у тебя с твоей бывшей женой и формально все покончено? Я уже забыл...
   - Да, и формально.
   - Ну что ж, надеюсь, еще успею помочь тебе в этом деле...
   Слова "еще успею" какой-то непривычностью задели Лопатина, но тогда он их не понял. Понял много позже. А тогда, хотя и запнулся об них, не переспросил, потому что сам думал о другом.
   - Так или иначе, все будет сделано, если сам не передумаешь, - сказал редактор.
   - Я не передумаю. Я просто должен ждать ее ответа на свое письмо.
   - Теперь все?
   - Все. Гурский еще не выехал обратно, не знаешь?
   - Знаю. Еще не выехал! Разрешил ему на сутки задержаться в Ленинграде, с условном, что приедет с готовой заключительной корреспонденцией. А что ты за него беспокоишься? Уже не на фронте, в Ленинграде, не маленький, доберется.
   - Увижу сегодня его мать, хотел ей сказать.
   - Скажи, что все в порядке. Пока!
   И редактор еще торопливей, чем в прошлый раз, сунул Лопатину руку. Это была его привычка прощаться с теми, кто уезжал на фронт.
   Уже спускаясь от него, Лопатин зашел на второй этаж к дежурным стенографисткам. Хотел спросить, не звонил и не передавал ли чего-нибудь Гурский.
   - А вот он как раз передает вставку в свою корреспонденцию, - кивнула одна стенографистка на другую, которая, прижав к уху трубку, быстро писала в тетрадке свой закорючки.
   - Борис Александрович, тут у нас Лопатин, - сказала она в трубку. - У вас что-нибудь есть к нему? - И, оторвавшись от трубки, повернулась к Лопатину: - Говорит - пусть подождет. Он сейчас кончит.
   Ждать пришлось минут пять.
   Взяв трубку, он услышал веселый и хорошо слышный голос Гурского:
   - А я уже в Ленинграде! П-послезавтра увидимся. Твои пол-литра целы, так что, учитывая мою гвардейскую, а твою армейскую норму, можешь рассчитывать на одну т-треть.
   - Завтра уезжаю, - сказал Лопатин.
   - В каком направлении? Но в нашем?
   - Нет.