Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

особой комиссии.
Адмирал, начальник бригады линейных кораблей, действовал энергично.
Решение было принято еще вчера, когда командир "Генералиссимуса", робея, как
мальчик, и подергивая рыжим усом, докладывал о происшествии на шкафуте.
Адмирал слушал, прихлебывая крепкий холодный чай; в приоткрытом ящике стола
белела отличной добротности бумага последней секретной почты. Адмирал знал
значительно больше командира. Совершенно доверительно, даже не для сведения
командиров кораблей, из Петербурга сообщали о массовых стачках, забастовках
и беспорядках на заводах. Командир охраняет свой корабль, адмирал - всю
бригаду. И если для командира это называется "бунтом", то для адмирала это
не может иметь иного названия, как "восстание".
Нужно было карать быстро, умело и беспощадно. Малейшая задержка и
ошибка могли стоить неисчислимо: в Петербурге беспорядки, - флот должен
сразу показать, что на нем и не пахнет девятьсот пятым годом.
Поэтому необходимо обрушить суд на голову агитаторов внезапно.
Необходимо отвлечь внимание матросов от сегодняшнего случая стрельбой,
походом, работой. Лучше истратить сто семьдесят две тысячи казенных рублей
на снаряды, уголь и масло, чтобы отделить опасный корабль от эскадры и
судить на пустынном рейде, чем провести этот суд на глазах остальных
кораблей.
К окончанию похода дознание, убранное в кричащий наряд подчеркиваний,
восклицательных знаков и вопросов (зеленый карандаш лейтенанта Веткина,
синий - мичмана Гудкова, красный - командира "Генералиссимуса"), попало в
руки председателя завтрашнего суда с лаконическими, но исчерпывающими
пометками адмиральских красных чернил. Барон Гедройц, командир адмиральского
корабля, собрал у себя вечером остальных членов суда, назначенных адмиралом.
Комедии гражданского судоговорения не место на военном корабле: совещание
было кратким и решающим. Приговор был записан лейтенантом фон Веймарном тут
же в каюте командира. Для того чтобы придать ему законную силу, требовалось
только поднять на фок-мачту гюйс и просидеть несколько часов в церковной
палубе, слушая бесполезные слова людей, оправдывающих свои поступки.
И гюйс был поднят сразу после обедни.
Флотские флаги крайне выразительны. До десяти часов на мачте висел флаг
"хер" - иначе "молитвенный": красный крест на белом поле; крест напоминал
всем о божественной литургии, происходящей на корабле. В десять часов восемь
минут его сменил гюйс. Его красное поле, рассеченное двумя крестами на
отдельные куски, отразило собой всю мудрую политику правительства: религия и
власть так же рассекали население империи на множество кусков - армия, флот,
фабричные, крестьяне, инородцы, иноверцы... Власть и религия пересекали
империю, как лучи гюйса, пересекали нагайками, струями пулеметов и крестными
знамениями, не давая слиться и объединить силы.
Обвинительный акт начался перечислением членов суда. Титулы блестели,
как погоны, чины - как штыки конвоя, и тридцать два кочегара слушали, щуря
глаза. Легкий сквозняк шевелил бумагу в руках лейтенанта фон Веймарна,
назначенного делопроизводителем. Казалось, она коробится со стыда, пытаясь
сбросить с себя ложь, опутавшую ее тонким женским его почерком:
- "...кочегар же первой статьи Матвей Езофатов в ответ на увещания
капитана второго ранга Шиянова дерзко выкрикнул: "Бить вас надо, драконов",
- после чего унтер-офицер второй статьи Карл Вайлис пытался ударить капитана
второго ранга Шиянова, но не успел в своем намерении, будучи схвачен за руку
унтер-офицером первой статьи Хлебниковым..."
Вайлис поджал губы и посмотрел вбок на Хлебникова. Тот сидел,
уставившись глазами в двигающийся рот лейтенанта, и каждый раз при
произнесении своей фамилии быстро взглядывал на председателя, как бы
стараясь угадать, как тот относится к его поведению.
Вайлис усмехнулся: лейтенант читал явную чепуху. Сейчас все
разъяснится, когда начнут опрашивать кочегаров. Шиянов, Греве и Хлебников
наврали со страху, и все тридцать два кочегара это подтвердят. Тридцать два
против трех - чего же беспокоиться?
Езофатов слушал зло и внимательно. Он тяжело пошевелился на банке,
отчего коснулся спиной винтовки часового. Часовых было много - у дверей, у
люков, около подсудимых. Они слушали обвинительный акт испуганно и
жалостливо, отводя глаза в сторону от кочегаров: ничего, мол, братцы, не
попишешь, дело ваше ясное.
Барон Гедройц, председатель суда и командир адмиральского корабля,
дышал редко и медленно. При вдохе на белом кителе расправлялась складка,
шевеля орден Владимира третьей степени, - у барона была одышка.
Перечисляемые лейтенантом фон Веймарном фамилии жили для него еще отдельной
жизнью от этих матросов, которым они принадлежали. Кочегары были той же
безликой, ровной массой, которую он видел мельком на воскресных осмотрах, на
подъемах флага.
Он рассматривал подсудимых с некоторым любопытством: матросы. Те же
самые матросы, которых у него больше тысячи. Обыкновенные добродушные
крестьянские лица. Который из них Езофатов?..
Барон Гедройц представил себе, как на него замахивается один из них под
угрожающий рев других, и сразу почувствовал полное одобрение к резким
наставлениям адмирала: возмутительный случай!.. Он быстро накидал на бумагу
ряд вопросов, которые должны были вскрыть всю картину бунта, и, дождавшись
окончания чтения акта, приступил к следствию.
Перед обедом поднялся легкий ветерок. Гюйс на фок-мачте зашевелился.
Это была старинная и жестокая игра бело-синих лучей с красным полем. Они
прятались в складках материи, сливая на момент красное поле рассеченных ими
частей в подобие цельного красного флага, - и тотчас же с легким хлопком,
похожим на слабый выстрел, ложились вновь властной преградой. Алые части
никак не могли соединиться. Они горели в лучах солнца яростью окровавленных
десен, ломающих зубы на стальных прутьях решетки.
Под гюйсом, на баке, повинуясь праздничной дудке "команде песни петь и
веселиться!", собрались кучки матросов. Синие воротники, сливаясь вместе,
образовывали из кучек сплошную массу. Но тотчас же ее перерезали кителя
кондукторов, белые, как прямой луч на гюйсе, - и масса вновь распадалась на
лишенные связи кучки. По палубе и по кубрикам необычайно часто проходили
офицеры, и за каждым из них - как бы невзначай по своим делам - осторожно
следовали по два-три унтер-офицера...
...Вайлис, бледнея, посмотрел на Греве. Что он говорит?
- Так точно. Я ясно слышал голос кочегара Езофатова: "Бить их надо,
драконов". Старшему офицеру ничего не оставалось делать, как (лейтенант
Греве в затруднении провел пальцем по подстриженным усикам)... как быстро
отклониться от замахнувшегося на него унтер-офицера Вайлиса...
- Благодарю вас, - сказал барон Гедройц, полупоклоном показывая, что
больше вопросов нет.
- Я прошу суд отметить, - продолжал Греве, волнуясь, - что возбужденное
состояние нижних чинов не позволило мне лично прибегнуть к решительным мерам
для подавления беспорядка. Я полагал, что авторитет старшего офицера сломит
их безрассудство, и, облегчая их участь, я...
- Суд понимает ваши намерения, - сказал барон Гедройц. - Кочегар второй
статьи Езофатов Матвей! Чем был вызван твой выкрик?
Лейтенант фон Веймарн попытался записать корявые слова, стиснутые в
горле бессильной злобой, штыками конвоя и статьями устава. Но тонкому перу,
на лету хватавшему гладкую речь Греве и Шиянова, невпроворот оказались глыбы
матросских слов. Оно завязло в бесконечных "так что, вашскородь" и "как они,
значит". Он поднял левую бровь, нерешительно покачивая пером над бумагой, и
вдруг быстро схватил в изящную сеть женского почерка главный смысл:
"...кочегар Езофатов объясняет, что им было сказано: не за что бить,
драконы..."
Он наклонился к соседу:
- Ловко передергивает, каналья!
Барон Зальца 1-й неопределенно улыбнулся. Его положение было фальшивым.
Он не юрист: статьи книги XVI Свода морских постановлений прочитаны им
наспех вчера. Но сейчас - он защитник этой банды бунтовщиков. Барон Зальца
отлично видит, что матрос передергивает, придавая своей фразе характер
оборонительный, а не наступательный. Однако это может помочь защите. Он
настаивает на опросе свидетелей, чтобы установить точную редакцию этой
фразы.
Фон Веймарн одобрительно смотрит в преданные глаза Хлебникова и кивает
головой. Хлебников толково и гладко подтверждает составленный Веймарном
обвинительный акт, слегка пересаливая от усердия: да, Езофатов крикнул:
"Бить вас надо, драконов, за борт покидать".
Тогда опросили унтер-офицеров, которых Греве расставил вокруг
кочегаров. Унтер-офицеры вскакивали и отвечали по уставу.
- Слышал ли ты выкрик: "Бить вас надо, драконов"?
- Так точно, ваш-сок-родь!
- Не кричи так... Может быть, было сказано: "Не за что бить, драконы"?
- Не могу знать, ваш-сок-родь!
- Значит, это правильно: "Бить вас надо, драконов"?
- Так точно, ваш-сок-родь, правильно, бить вас надо, драконов!
Фон Веймарн спрятал улыбку в ладонь: ответ звучит преданно, но глупо.
Он шепотом подколол соседа:
- Сорвалось, барон? Факты против вас. Я не поручил бы вам даже
бракоразводного дела...
Перед столом бородатый и спокойный боцманмат. Он вслушивается в вопросы
внимательно и разговаривает охотно.
- Ты видел, как Вайлис замахнулся на старшего офицера?
- Так что дозвольте доложить, вашскородь. Как они, значит, сперва на
них замахнулись, тут они все, значит, заавралили и сгрудилися вокруг них, а
господин старший офицер, значит, отбежали от них...
- Постой. Кто "они"?
- Так что кочегары.
- Вокруг кого "них"?
- Так что вокруг господина старшего офицера.
- Значит, ты подтверждаешь, что они действительно на него замахнулись?
- Так точно, вашскородь, сперва они сами замахнулись...
Фон Веймарн запутался в этих "они" и "их", - об офицере полагается
говорить во множественном числе, - но картина совершенно ясна. Показания
подтверждают сказанное Греве и Шияновым, подтверждают заключение по дознанию
лейтенанта Веткина, подтверждают обвинительный акт, написанный фон
Веймарном.
Опрос Вайлиса отложили на после-завтрака.
Обвиняемые ели на том же столе, за которым их судили; с него было снято
красное сукно и вместе с ним - вся пышность суда. Офицеров "Генералиссимуса"
пригласили в кают-компанию. Греве подтащили к роялю, и он заиграл уверенно и
весело. За столом вспомнили несколько случаев бунта, кончавшихся не так
благополучно, и посмеялись над потрясающей глупостью ответа: "Так точно,
ваш-сок-родь, бить вас надо, драконов!"
В командирском салоне за завтраком адмирал поинтересовался результатами
судебного следствия.
- Надеюсь, вы не будете миндальничать в приговоре, барон, - сказал он,
пощелкивая крышкой портсигара. - Я имею все основания советовать вам крутые
и решительные действия. Когда вы закончите?
- Предполагаю к обеду, ваше превосходительство, - ответил барон
Гедройц, накладывая на тарелку салат.
- Прекрасно... Мичман Шаховской, сигнал можно поднять после завтрака!
Флаг-офицер поклонился. После завтрака на фок-мачту взлетели позывные
миноносцев и трехфлажный сигнал "хер-один-ноль", а ниже - цифровой флаг
"шесть". Миноносцы задымили, готовясь к походу к шести часам вечера. Два
игрушечных моторных катера отвалили от них к адмиральскому кораблю:
командиры являлись к адмиралу за инструкциями...
Вайлиса сразу же стали слушать иронически. Нерусские обороты его речи
придавали ей характер надуманности и неправдоподобности. Он был первый, кто
рассказал суду, как фельдфебель Сережин выслал кочегаров на верхнюю палубу в
синем рабочем платье и что именно это заставило кочегаров считать
распоряжение Шиянова переписать их - неверным и обидным.
- Не отвлекайся в сторону, - перебил барон Гедройц, дыша шумно и редко:
одышка после еды усиливалась. - Суду нужно знать, что было во время бунта, а
не до него.
- Я думаю, суд для того и существует, чтобы слушать противничающие
стороны, - сказал Вайлис уверенно. - За нас виноват фельдфебель Сережин. Он
сказал, мы можем спокойно бежать в синих штанах...
Барон Гедройц покраснел и сдвинул брови.
- Отвечай на вопросы суда. Почему ты замахнулся на старшего офицера?
- Если вас будут ударять в лицо, вы тоже махнете руку защищаться.
- Я не спрашиваю тебя, что бы я делал! - вспыхнул барон, и часовые
подтянулись. - Ты отрицаешь, что поднял руку на старшего офицера, стоя во
фронте?
- Я поднял руку к моему лицу, - повторил Вайлис упрямо, - это очень
неприятно, когда дают в морду, и, кроме того, это запрещено законом.
- Значит, по-твоему выходит, что старший офицер ни с того ни с сего
ушел от вас, хотя ему никто не угрожал? Почему же он ушел, по-твоему?
Вайлис пожал плечами.
- Спросите господина старшего офицера. Я не знаю, почему он убежал от
матросов. Может быть, у него были нужные дела.
Кочегары начали улыбаться. Опрос Вайлиса прервали и занялись другими.
К четырем часам дня среди кочегаров началось расслоение. Новую линию в
показаниях открыл кочегар первой статьи Филипп Дранкин.
Суд явно угрожал тяжким приговором, а Дранкину остался год службы. В
Черниговской губернии был хуторок, плодовый сад. Жена справлялась с
хозяйством не хуже его самого, позавчера написала, что поп, переводясь в
город, задешево продал землю и лошадь. Хуторок рос, и сменить его на тюрьму
не представлялось разумным. Дранкин, посматривавший на судей хитрыми и
испуганными глазками, уловил наконец, чего хочет от него начальство. Он
первый из тридцати двух кочегаров подтвердил, что Вайлис и Езофатов
действительно подговорили матросов не расходиться из фронта и подняли всю
эту бучу.
За столом оживились. Барон Зальца 1-й нашел наконец прямой объект
защиты.
Слова Дранкина проложили дорогу трем молодым ученикам-кочегарам. Они
прибыли на "Генералиссимус" месяц назад и жили еще под страшным гнетом
нарушения присяги, которым их насмерть запугали экипажеские унтера. Ловко
поставленные вопросы председателя подтверждались ими полностью.
Второй группой оказались пять человек, стоявших на левом фланге. Долгие
опросы, противоречивые показания, томительность суда сбили их с толку. Им
начало казаться, что Езофатов действительно крикнул: "Бить вас мало,
драконов". Замахнулся ли Вайлис - они не видели и согласились, что мог
замахнуться. Правый фланг был очень обижен взысканием, и именно оттуда
докатилась до них неизвестно кем пущенная фраза, шепотом переданная во время
подъема флага: "Не расходись, братцы, заявим претензию, за что же зря под
винтовкой стоять".
Упорство кочегаров было сломлено. Стена тридцати двух одинаковых
показаний, данных на дознании лейтенанту Веткину, дала трещину. Барон
Гедройц ввел в нее тонкий нож надежды и расширил осторожными, легкими
ударами обещающих оправдание расспросов. Стена шатнулась и обвалилась,
остался обломок в восемь или девять камней, перешагнуть через который уже не
было трудно.
К обеду суд удалился на совещание.
Флагманские сигнальщики владеют семафором, как фокусники; быстрое
махание их флажков пересекло рейд и замерло в корявых буквах бланка:

Распорядитесь вещами кроме номеров
1224 1234 1274 1304
Шиянов

В кают-компании "Генералиссимуса" оставшийся за Шиянова старший
артиллерийский офицер, потряхивая в руке костями трик-трака*, прочел бланк и
грузно поднялся с кресла, сказав партнеру:
______________
* Трик-трак - настольная игра, распространенная в кают-компаниях; каза
- одинаковое число очков на обеих костях, дающее преимущество.

- Большая каза моя. Прошу не заматывать, я сейчас!
Вызванный к нему в каюту кочегарный кондуктор Овсеец понимающе кивал
головой. Потом он с фельдфебелем восьмой роты, со старшим баталером и двумя
понятыми из кочегаров прошел в двадцатый кубрик.
Он был пуст и чисто прибран. На решетчатых дверцах шкафиков с вещами
стояли номера тридцати двух кочегаров. Овсеец, посапывая в усы, деловито
пометил мелком четыре дверцы и распахнул остальные. Вещи кочегаров были
выкинуты на палубу и рассортированы: казенное обмундирование пошло в
баталерскую при описи, частные вещи легли в сундучки и припечатались
печатью.
Суд шел своей тяжкой поступью. Он говорил тусклым языком книги XVI
Свода морских постановлений. Он шелестел листами дознания, листами
показаний. Он блистал погонами и титулами судей, штыками конвоя и холодным
сиянием военного закона. Форменки матросов промокли от пота, горла
пересохли, и все яснее вставал смысл приговора, размеренно читаемого бароном
Гедройцем.
- "...выслушав дело о нижних чинах линейного корабля "Генералиссимус
граф Суворов-Рымникский", обвиняемых по статьям 74 и 104 книги XVI Свода
морских постановлений, в количестве 32 ниже поименованных нижних чинов..."
Имена, фамилии, губернии, волости... в браке состоит - не состоит...
под судом ранее был - не был, наказание отбыл...
- "...признал виновным в том, что они 24 сего мая 1914 года,
согласившись между собой противиться распоряжениям начальства о наложении на
них дисциплинарного взыскания за появление на верхней палубе одетыми не по
форме, стоя во фронте в числе более восьми человек, заявили сначала
унтер-офицеру первой статьи Хлебникову, затем вахтенному начальнику
лейтенанту Греве и, наконец, старшему офицеру капитану второго ранга
Шиянову, что требуют снятия взыскания и немедленного выхода наверх командира
корабля для разбора их претензии, совершив этим проступок, предусмотренный
статьями..."
- "...При этом суд признал, что вышеописанное противодействие
распоряжениям начальства могло иметь вредные для службы последствия, и
установил, что в ответ на приказание старшего офицера разойтись кочегар 2-й
статьи Езофатов призвал нижних чинов к открытому бунту, выкрикнув: "Бить вас
надо, драконов", - и подстрекал остальных к избиению старшего офицера. Суд
установил, что кочегарный унтер-офицер второй статьи Вайлис, забыв
налагаемые на него званием обязанности, не только не содействовал начальству
в подавлении бунта, но, напротив, замахнулся на старшего офицера с
намерением начать избиение. Остальные вышепоименованные нижние чины,
несмотря на повторную команду "смирно" и увещания капитана второго ранга
Шиянова и лейтенанта Греве, вышли из фронта и столпились вокруг старшего
офицера..."
На мостиках трепещут семафорные флажки. Короткие приказания,
составленные ловко и непонятно для многих, летают с корабля на корабль, как
чайки перед бурей - низко, быстро, касаясь острым крылом воды. Флаг-офицер
адмирала, не садясь в каретку катера, а стоя на борту, как провинциальный
брандмейстер, - лихо, гордо, с рукой на бедре, - третий раз промчал на
миноносцы и дважды - на "Генералиссимус".
Миноносцы дымят и вздрагивают от проворачиваемых машин. В канцелярии
"Генералиссимуса" старший баталер и старший писарь, злые от спешки и духоты,
заканчивали писать пищевые и денежные аттестаты на двадцать восемь нижних
чинов, списываемых с корабля согласно приказу по бригаде...
Юрий Ливитин заглянул в кают-компанию; она пустовала. На корабле
происходило что-то необычайное, это было видно даже непосвященному глазу.
Офицеры бродили по палубе, то и дело скрываясь в люках. Николай провел часа
полтора в каюте мичмана Морозова и вышел оттуда, насвистывая. Юрий знал, что
это означало у него сдерживаемое волнение и злость. Разговор с ним не
клеился. После третьей томительной паузы Юрий обиделся:
- Мне интересно, при чем здесь я? У вас что-то происходит, а я
виноват...
Он встал и почувствовал себя глубоко несчастным: вся гордость быстрого
сближения с офицерской семьей и ощущение собственной взрослости исчезли. Ну
конечно, он мальчишка, молокосос, которому нельзя даже намекнуть на то
заманчиво-жуткое и серьезное, чем озабочен Николай и все офицеры.
- Да, ты приехал не очень кстати, - согласился Ливитин, тщательно
приглаживая отвернувшийся карман кителя. - Денек не из особо удачных, если
бы не ты, я, пожалуй, напился бы нынче, как юнкер.
Юрий присел на койку. Обида и ощущение отчужденности заменились острым
любопытством: Николай взволнован! Было жутко, интересно, и казалось, что
вот-вот произойдет что-то страшное и неожиданное, как выстрел на балу.
Настоящий военный корабль показывал наконец свое лицо, не видное из корпуса
и с берега. Вот он - суровый долг флотского офицера, на мгновение
приоткрывшийся из-за завесы блестящей и веселой жизни! Такой ждет Юрия
служба. О ней еще ничего не рассказывал Николай, это не шуточки и
анекдотики. Юрий почувствовал внезапный прилив преданности и геройства.
- А что такое готовится? - спросил он как можно небрежнее.
- Ничего не готовится, что тебе в голову взбрело? - ответил Николай и
вновь засвистал.
Юрий вспыхнул и встал.
- По крайней мере, ты, может быть, будешь любезен сообщить мне, каким
образом я доберусь отсюда до Питера? - спросил он холодно. - У меня отпуск
кончается.
Лейтенант посмотрел на него сбоку и вдруг рассмеялся.
- Ты безбожно молод, Юрка, - сказал он обычным тоном, - совершенный
мальчишка! Расти в приятных иллюзиях, пока не увидишь жизнь такой, какая она
есть... А что до отъезда - ты прав. Посиди тут, я тебе оказию сосватаю.
Он вышел. Томительное ощущение одинокости и тревоги овладело Юрием. Ему
вдруг захотелось домой. Не на "Аврору", не в корпус, а именно домой - в
уверенную тишину обыкновенной комнаты.
Юрий оглядел каюту. Блестящая и кокетливая, она теперь показалась ему
ловушкой. Только тонкие переборки отделяли его от всего корабля; за ними -
по кораблю ходил страх.
Он был непознаваем, неясен, непонятен, - но он был. Страх проскальзывал
сквозь обычную небрежную веселость офицерских разговоров. Он был в
насвистывании Николая и в его неразговорчивости. Страх окружал каюту,
врываясь в нее вместе с гулом вентиляторов, вытягивающих спертый воздух
матросских кубриков, - и, как этот гул, он имел корни там же.
- Чепуха, - подбодрил себя Юрий, присаживаясь к столу, но вдруг
вздрогнул: синий стальной зрачок глянул на него из полуоткрытого ящика
стола.
Револьвер всегда казался Юрию некоторой отвлеченностью. Это была
условная смерть, скорее символ смерти, нежели орудие ее. Маленький браунинг
для человека из общества (даже для штатского) был такой же обязательной и
такой же бесполезной принадлежностью туалета, как галстук или трость. Но
этот браунинг был иным. Тревога и страх, бродившие на корабле,
материализовались, приобрели форму и вес. Юрий взял его в руки с неприятным
чувством.
Нечто унизительное было в браунинге на военном корабле. Корабли дерутся
орудиями и торпедными аппаратами, и эта недальнобойная и слабая игрушка
была, очевидно, не для морского боя.
- Можно? - сказал вдруг в дверях голос, и Юрий поднял глаза.
Мичман Морозов стоял в дверях и, как Юрий смог заметить, был сильно не
в себе. Он был опять мрачен, бледен и явно нетрезв.
- Пожалуйста, брат сейчас придет, - сказал Юрий, вставая и внутренне
морщась.
Морозов вошел и, качнувшись, сразу упал в кресло.
"Сапог и есть", - подумал Юрий презрительно; механиков звали
"сапогами", намекая на черные погоны Инженерного училища и на черную кость.
- "Чего Николай с ним связался? Подумаешь - дружба..."
Разговаривать Морозов решительно не хотел. Он сидел в чужом кресле в
чужой каюте в мрачном раздумье. Пауза была неловкой и томительной. Греве или
Веткин давно бы сумели разбить ее шуткой, и осколки засверкали бы легким,
удобным разговором, - а этот молчит, как пень! Юрий обозлился.
- Простите, я вас оставлю, - сказал он с предельной холодностью,
вставая и кладя браунинг на койку; к столу через Морозова добраться было
невозможно.
- Пожалуйста, - сказал Морозов равнодушно и опять погрузился в
молчание.
Юрий прошел в кают-компанию. За роялем Греве и Веткин, дурачась, играли
в четыре руки собачий вальс. Веткин сбивался, и Греве хохотал над ним так
заразительно, что Юрий улыбнулся тоже.
Чувство тревоги здесь исчезло. Кают-компания жила полной вечерней
жизнью. Отец Феоктист, сложив на животе руки, осклабясь, слушал веселую
болтовню мичманов. Старший артиллерист стучал костями трик-трака, и уже на
угловом диване составилась вечерняя беседа лейтенантов. Бронзовый рыбак над
ними меланхолично держал фонарь, и свет его дробился в разноцветных ликерных
рюмках.
Юрий вздохнул. Жизнь, очевидно, наладилась, в уезжать расхотелось.
Брат поднялся ему навстречу с дивана, где он говорил с Шияновым.
- Ну, собирайся, - сказал он, подходя. - Через полчаса катер. Старший
офицер устроил тебя на "Бдительном", они прямо в Кронштадт идут...
Попрощайся с ним и поблагодари.
Юрий подошел к Шиянову. Тот полулежал в углу дивана, далеко запрокинув
свою узкую голову, и отбивал сухими длинными пальцами такт собачьего вальса.
Белые уголки его воротничка были невозмутимо свежи: после суда он переменил
белье и вместе с ним - настроение.
- Разрешите поблагодарить вас, господин кавторанг, за то исключительное
радушие, которое я встретил на "Генералиссимусе", - сказал Юрий, кланяясь, и
внутренне похвалил себя за вполне светскую фразу. Шиянов тотчас встал: гость
вне чинов, и флотское гостеприимство обязывает. Он сказал несколько
незначащих любезных слов, пожал Юрию руку и снова откинулся на диван,