Страница:
мед: есть вещи, замечать которые неприлично. Можно брать руками сокровенные
части тела баронессы, но их нельзя назвать своими именами, хотя эти же слова
произносятся перед сотней матросов вслух. Жена капитана первого ранга
позволит проделать с ней такие вещи, от которых откажется проститутка, но
она никогда не простит любовнику, если он выйдет от нее в уборную, не
притворившись, что идет говорить по телефону: законы общества непреложны, и
нельзя сворачивать с накатанных дорог.
Темно-красные цистерны, отравляя лунный пейзаж зловонием, катятся рядом
с автомобилем, разбалтывая внутри себя сочные бифштексы, нежных розовых
омаров, землянику, шоколад, зернистую икру, дорогое вино - как назывались
все эти разнообразные вещи, недавно еще бывшие украшением ресторанного
стола, а теперь неразличимо смешанные в мерзкую зловонную жижу. Старый
замшелый финн сидит на цистерне, привычно вдыхая вонь и медленно прожевывая
взятый из дому кусок хлеба. Лунный луч, переместившись, падает на его
колени, и тогда ярко сверкают три звездочки на этикетке коньячной бутылки,
подобранной в выгребной яме, - бутылка, если ее вымыть, стоит пятнадцать
пенни, одну седьмую часть его ночного заработка. Старик равнодушно смотрит
на обгоняющие его автомобили: шоссе одно, одна дорога, одни и те же ухабы
встряхивают роскошное содержимое его цистерны и бесшумных автомобилей...
Гельсингфорс был, как всегда, праздничен, чист и ярок. Юрий Ливитин шел
по коротким улицам своей особенной походкой, спокойный и сдержанный, изредка
оглядывая себя в зеркальных стеклах витрин. Город отдан флоту - и лучшая
улица, Эспланада, упирается в Южную гавань, где стоят в самом центре города
миноносцы. Сюда же, к гранитной набережной, пристают катера линейных
кораблей и крейсеров, стоящих на рейде. Набережная чиста, пустынна, и
дневальные застыли неподвижно у тех мест, куда пристают катера их кораблей.
Юрий всмотрелся в ленточки и, найдя матроса, у которого на лбу тесно сжались
высокие золотые буквы: "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский", подошел к
нему.
- Что, братец, катер скоро?
Матрос неуверенно отдал честь. Черт его знает, полагается или нет?
Гардемаринов на флоте нет, они плавают на учебных кораблях, и матросу никак
не вспоминается, - начальство ему гардемарин или не начальство. Все над
матросом начальство, - лучше перетянуться, чем не дотянуться.
- Через десять минут подойдет, господин гардемарин!
Юрий откозырнул и сказал с небрежной ласковостью:
- Вольно, братец! Опусти руку.
Ему очень хотелось поговорить с матросом. К разговору побуждало
приподнятое праздничное настроение и впервые услышанное обращение "господин
гардемарин", приятно ласкающее слух.
- Ты в какой роте?
- Так что четвертой роты, господин гардемарин!
- Четвертой? Значит, у лейтенанта Ливитина? Ну, как он? Хороший ротный
командир?
- Так точно, господин гардемарин, не обижаемся.
- Строгий или нет?
- Известно, службу спрашивают...
- Ну, а в роте его любят?
- Так точно, господин гардемарин, любят.
- Так... Ну, а ты какой губернии?
- Вологодской губернии, Кадниковского уезда, Сольцевской волости, села
Малые Сольцы, господин гардемарин!
- Вологодской? Ну, что из дому пишут? Урожай как нынче?
Матрос покраснел с натужливого разговору. Вот привязался барчук: какой
ему урожай в мае месяце?
- Ничего урожай... обыкновенный, господин гардемарин...
К пристани подкатил извозчик, и с пролетки соскочил лейтенант в белом
кителе. Черные усики его были подстрижены над губой, и это придавало его
узкому тонкому лицу неуловимый оттенок щегольства и тщательной аккуратности.
Он небрежно поднял руку к козырьку, отвечая Ливитину, вытянувшемуся возле
матроса, и, сощурясь, взглянул на дневального.
- Катера не было?
- Никак нет, вашскородь!
Лейтенант походил, посвистел, сложив губы трубочкой, швырнул носком
узкой английской туфли камешек в воду и потом подошел к Ливитину.
- Вы к нам, гардемарин?
- Так точно, господин лейтенант! Я брат лейтенанта Ливитина.
- Очень рад! Греве, Владимир Карлович... Ливи часто читает нам ваши
остроумные письма. Курите? Прошу...
Он разговорился с Ливитиным о корпусе, о преподавателях, безошибочно
вспоминая их прозвища, и совершенно очаровал Юрия неподдельным интересом к
его отметкам, шалостям и планам на будущее. Однако с той же легкостью, с
какой он вел этот разговор, он оставил Юрия, как только на пристань подошли
еще три офицера. Ливитин с напускным равнодушием прислушивался к его живой
болтовне, полной непонятных ему намеков, оборотов речи и прозвищ.
В катере Юрия забыли пригласить в кормовую каретку, и он стал около
рулевого, делая вид, что именно здесь ему хотелось быть. Однако самолюбие
пощипывало, и лейтенант Греве показался далеко не таким очаровательным, как
это было на пристани.
Катер, содрогаясь своим широким и низким корпусом и часто стуча
машиной, обогнул остров и повернул к рейду. Рейд застыл, распластавшись под
утренним солнцем ровной и свежей гладью, бесцветной у катера и синеющей к
горизонту. "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" вдавился в нее тяжко и
грузно, и казалось, что серо-голубая броня его бортов отлита одним куском с
серо-голубой водой. Он огромен, молчалив и недвижен. Палуба широка и
просторна, как соборная паперть. Четыре орудийные башни одна за другой
встали в ряд с кормы до носу; их длинные стволы вытянулись из амбразур в
стремительном поиске врага и так и застыли над палубой. От простора палубы
башни кажутся небольшими и броня их - невесомой. Но броня тяжела: она одела
башни и рубки толстой двенадцатидюймовой коркой, она перекрыла корабль вдоль
и поперек тяжкими листами и окружила борта тысячепудовым поясом. Броня так
тяжела, что громадный корабль, раздавливая воду, утонул в ней двумя третями
своего корпуса, оставив над поверхностью воды только низкий борт и палубу,
как отдыхающий на воде пловец оставляет над водой один рот - только чтоб не
захлебнуться. Низки борта, и потому не понять береговому человеку, как
огромен этот линейный корабль и сколько этажей, трапов и глубоких шахт
скрывается в его подводном чреве.
Между башнями полнотелые дымовые трубы вздымаются из палубы двумя
высокими прямыми колоннами. Мачты, отягощенные внизу рубками и мостиками,
стремительной стальной спиралью пронизывают их сложное и тяжкое
металлическое сплетенье и, освободившись, взвиваются в небо ровным прямым
деревом стеньг, истончаясь, легчая, обостряясь в тонкие иглы флагштоков.
Если закинуть голову и смотреть на флагшток, то кажется, что облака бегут
совсем рядом с ним и что там - постоянная свежая и легкая тишина.
Нет на корабле более достойного места для флага в бою. Здесь
распластывает его быстрое движение корабля; здесь реет над эскадрой его
синий косой крест, угрожая и презирая; здесь не обжигает его трепещущих
складок горячий огонь, пузырями вылетающий из длинных стволов орудий, и не
закрывает его гордости и славы желтый дым залпа. А когда вода, ринувшаяся в
пробоины, нальет доверху все шахты, все этажи и все человеческие рты, даже
когда она, проглатывая дым и жар, шипя, польется сверху в дымовые трубы, то
и тогда флаг, охраняя честь и доблесть российского императорского флота,
последним уйдет в воду... Именно этот образ нравился Ливитину: уходящий в
воду флагшток с трепещущим на нем андреевским флагом.
Но корабли гибли иначе. Они переворачивались грузно и неудержимо,
измучив перед этим людей неверной надеждой, что крен не смертелен, - и флаг,
описав вместе с мачтой огромную стремительную дугу, уходил в воду,
согревшуюся от жара котлов и теплоты человеческой крови. Флаг тонул раньше
безобразно торчащего над водой борта, по которому, скользя, карабкались
люди. Так было с восемью боевыми кораблями в проливе Цусима. И с таких же
высоких и гордых мачт спускала флаг сдавшаяся японцам Небогатовская эскадра.
И сюда же, в эту легкую тишину, в бег облаков, с достойной
медлительностью, вползает адмиральский флаг, когда нога адмирала там, далеко
на юте, властно станет на палубу корабля, избранного быть флагманским.
Адмиральский флаг бессменно дежурит в вышине; днем и ночью он парит над
эскадрой, подобный одному из черных орлов на адмиральских погонах, - хищный,
зоркий и жестокий. С этой высоты он видит все, как видит все его адмирал из
своей кожано-шелковой каюты на корме. Сюда, в легкую тишину, несутся звуки
горнов и оркестров со всех проходящих мимо кораблей с выстроенной на борту
командой. Сюда, в гордое уединение, бьют хлопки салютных выстрелов всех
портов, где появляется плывущий глубоко внизу под этим флагом корабль.
Отсюда, с властной высоты, адмиральский флаг молчаливо подтверждает волю
адмирала, объявленную пестрым трепетом сигнальных флагов.
И здесь, на этом синем кресте, столетиями распято понятие человек.
Нет людей на этом острове плавающей стали. Сталь любит числа. Она
родилась на заводах в числах градусов, в числах атмосфер, в числах тонн.
Сквозь числа формул и числа чертежей она прошла великий машинный путь и
вновь обрела числа:
26000 тонн водоизмещения;
42000 лошадиных сил в турбинах;
592 фута длины;
40000000 рублей затрат;
12 двенадцатидюймовых орудий;
1186648 заклепок;
1186 матросов;
39 офицеров;
1 командир - это только числа, обыкновенные числа, без которых сталь не
могла бы жить - то есть передвигаться по воде и бросать из стальных труб
стальные цилиндры, чтобы поразить другую сталь, в которой 2000000 заклепок и
1306 матросов.
В ее тяжкой броневой скорлупе, в скупом просторе башен, казематов,
отсеков хитро и экономно расставлены тысячи приборов. Одни - грубы,
неприхотливы и легко заменимы. Таков прибойник стодвадцатимиллиметрового
орудия, вталкивающий снаряд в дуло: это просто палка с обитым кожей
утолщением на конце. Он может валяться на сквозняке, не боится ни дождя, ни
мороза, он груб и крепок и в случае поломки может быть мгновенно заменен.
Другие - хрупки, капризны и ценны; это - хронометры. Их берегут в бархатном
покое пружинного ящика, им отведена особая каюта, где температура ровна, где
их не беспокоят рев и сотрясение орудий, и ежедневно штурманский офицер
тонкими, осторожными пальцами заводит их длинным золоченым ключом и
записывает максимальную и минимальную температуру каюты. От прибойника до
хронометра - все приборы на корабле имеют свою ценность и требуют той или
иной суммы забот.
Человеческие приборы на корабле также различны. Одни - грубы,
неприхотливы и крепки: матрос второй статьи, по судовому расписанию номер
422 - пара рук для подносимого к заряднику снаряда, цепкая, хваткая и
сильная. Он не боится ни дождя, ни сквозняка, ни солонины. Он груб и крепок
и в случае порчи может быть мгновенно заменен. Другие - капризны, хрупки и
ценны: офицеры. Их держат в кожаном покое пружинных кресел кают-компании,
где температура ровна и воздух чист от запаха пота и грубых слов, их
ежедневно свозят на берег в общество равных им и привычных людей, их
ежемесячно заводят золотым ключом крупных кредиток и тщательно смазывают
тугую пружину честолюбия. Матроса делают год-полтора, офицера, как и
хронометр, обтачивают, шлифуют и выверяют десятками лет. От командира
корабля до матроса второй статьи - все обслуживающие корабль человеческие
приборы имеют свою ценность и требуют той или иной суммы забот.
Нет людей на этом острове плавающей стали. Есть адмиралы, офицеры,
кондукторы, унтер-офицеры и матросы. Они расставлены по ступеням раз
навсегда установленной службы, одни выше, другие ниже, и каждый на своей
ступеньке ждет удара сверху и посылает удар вниз, - но никогда не наоборот.
Порядок вещей определен столетиями, и нервное подергивание адмиральской щеки
на верхней ступени лестницы мгновенно отдается на нижних ступенях хриплым
матюгом унтер-офицеров, а короткое слово "кабак-с!", слетевшее с
адмиральских поджатых губ в разговоре наедине с командиром корабля,
разливается по нижним ступеням широкой волной полутора годов карцера,
распределенных поровну между тридцатью шестью матросами, плохо вымывшими
кубрик No 20. Каждая ступень имеет свою кличку: на одних только титулы и
имена-отчества, на других - чин и фамилия, на третьих - только фамилия, а на
нижней ступени - презрительное бесфамилье...
- Эй, ты, как тебя там!.. - громко сказал лейтенант Греве, подняв
голову над кожухом каретки.
Оба крючковых, стоявших неподвижно по бортам катера, оглянулись с
готовностью и оба враз ответили:
- Чего изволите, вашскородь?
- Я тебе говорю! - лейтенант кивнул правому. - Доложишь ротному
командиру, что я заметил тебя в грязном рабочем. Что у тебя за штаны?
Мерзость!
- Есть, вашскородь, - сказал крючковой и, повернувшись, застыл в
прежней позе.
Юрий Ливитин посмотрел сбоку на его лицо. Широкое и слегка курносое, в
ровном загаре, скрывавшем веснушки, оно как будто осталось спокойным и
неподвижным. Черт знает, что за люди! Никакого самолюбия, хоть бы смутился
или покраснел! Юрий сам часто получал обидные и резкие замечания и,
вспомнив, сразу же ощутил ту горячую волну гнева и уколотого самолюбия,
которая заливала кровью щеки и делала взгляд Юрия суженным и острым. Этого
взгляда побаивался и сам ротный командир, почему он сразу же поспешно
отходил, повторив: "Без отпуска!", отлично зная, что через секунду Ливитин
переломит себя и вспомнит дисциплину. Юрий знал дисциплину, любил ее в
других и в себе, но всякий раз замечание подымало его на дыбы. А этот Митюха
- хоть бы хны! Странные люди...
Но катер резко повернул к трапу, закачав на своей волне длинную колбасу
баркасов и катеров, поставленных под кормой линкора и на бакштов; дневальные
на шлюпках встали и отдали катеру честь. Если крючковые стоят смирно, но без
крюков, - значит, в катере офицеры; их не видно, но они могут заметить, что
дневальные зевают. Если же крючковые застыли с крюками в руках, - значит, на
катере командир корабля или адмирал, и тогда надо быть особенно
внимательным.
Юрий Ливитин подтянулся и взглянул на линкор - первый настоящий боевой
корабль, на котором ему предстояло провести три дня отпуска - первые три дня
из ожидающих его десятилетий пленяющей и прекрасной службы флотского
офицера.
В дверь каюты тихо постучали.
- Входи, Козлов, - сказал лейтенант Ливитин, и сказал без ошибки: у
Козлова был свой, особенный стук, осторожный и ласковый, как прикосновение
бритвы фрекен Анни в лучшей парикмахерской Гельсингфорса.
- Вашскородь, где дозволите господину гардемарину постелить? - сказал
Козлов, появляясь в дверях. Был он плотен, розов, чисто мыт и выбрит, голос
его тоже не беспокоил, - хороший вестовой должен быть бесшумен и незаметен,
а лейтенант Ливитин воспитывать вестовых умел.
- Юрик, хочешь со мной на даче в рубке? А хочешь - здесь.
- Как прикажешь, - сказал Юрий ломающимся голосом. - Душно здесь,
пожалуй.
В каюте и точно было душно. Лейтенант полулежал в расстегнутом белом
кителе на койке, уперев ноги в специальную скамеечку и предоставив кресло
гостю, - флотское гостеприимство обязывает даже по отношению к младшему
брату. Вентилятор на специальной полочке мягко шелестел своими золотыми
крыльями, но прохладнее от него не было. Каюта сверкала белой чашей
умывальника, зеркалом с пушистой грудой купального халата и мохнатого
полотенца по бокам, блестящим риполином переборок и стеклами фототипий,
привинченных к ним медными угольничками. Под стеклами были: "Генералиссимус
граф Суворов-Рымникский" на фоне остроконечных ревельских кирок, шипящая
зеленая волна, накренившая трехмачтовый барк, и три девушки: одна, в
кружевных панталошках, натягивала чулок в розовом полусвете камина; вторая -
в обличающем пляж луче прожектора военного корабля, стоя по щиколотку в
воде, испуганно согнула колени, закрывая рукой маленькие груди; третья,
батистово-полуголая, просыпалась в обширной постели, полуоткрыв глаза,
касаясь пальцами молочно-розового соска полной груди. Девушки имели длинные
стройные ноги, большие голубые глаза, белокурые волосы и рот алой вишенкой,
как того требовал стандарт англо-французского искусства для флотов всех
наций.
Козлов открыл платяной шкаф: не нужно переспрашивать, если желание уже
полувысказано. Из шкафа пахнуло духами и английским табаком. Плотные стопки
белья были тверды и свежи. Вставленные друг в друга воротнички высились
двумя белыми мраморными колоннами: справа высокие - под китель, слева с
уголками - под сюртук. Платье висело рядами гладкого проутюженного сукна,
поблескивая золотом эполет, погон, пуговиц: мундирная пара, сюртучная пара
выходная, сюртучная пара второй срок, тужурки, кителя, брюки. Внизу сверкала
шеренга ботинок: на правом фланге - лакирашки, подальше - шевро, на шкентеле
- корабельные с мягкой подошвой. Правый угол шкафа был отдан суровым военным
доспехам: сапоги резиновые для вахт осенью, сапоги русские на ранту
парадные, сапоги русские строевые, сабля парадная, сабля строевая, кортик
выходной, кортик служебный, бинокль в желтом футляре, черный дождевик
блестящий, как рояль. Пыли и непорядка нет, матрос первой статьи Козлов
обслуживает только лейтенанта Ливитина, а в сутках двадцать четыре часа.
Пятен на сукне от вина и иного - нет: хороший вестовой обязан знать
средство.
Гардемарин Ливитин лениво перелистывал в кресле цветистые листы
французского журнала. Он одет совершенным матросом, как Козлов, - форменка,
тельняшка, белые брюки. Но у Козлова штаны холщовые, от многократной стирки
мягкие, как шифон, воротник и тельняшка бледно-голубые по той же причине. У
Ливитина белые туфли - замшевые, носки - кремового крученого шелка, брюки
добротного полотна с острой складкой, синий цвет воротника глубок и темен,
как море перед ветром, и на плечах узкие погончики белого сукна с золотыми
нашивками и якорьком. Гардемаринские форменки после пятой стирки навсегда
остаются в стенах корпуса, переходя во второй срок для повседневности;
матросы же надевают первый срок по особой дудке.
Гардемарин Ливитин наслаждался в каюте брата отдыхом, свободой и
налаженностью военного корабля, лучшего в мире отеля, по его мнению.
Трехдневный отпуск легко заслонил всю утомительную озабоченность учебного
плавания, дудки, вахты, шлюпочные прогоны, приборки, побудку сырым утром и
вечные сквозняки в гардемаринской палубе. Он посмотрел на ловкие руки
Козлова и вдруг рассердился.
- Черт его знает, - сказал он, захлопывая журнал. - Скорей бы
производство... Надоело!
- Балда, - сказал лейтенант лениво, - учись, Митрофанушка, тяни лямку.
Плох тот генерал, который не был солдатом. Потрись еще три годика в
матросской шкуре - тогда узнаешь флотскую службу.
- Что ты мне прописи читаешь? - сказал Юрий раздраженно. - В матросской
шкуре! На кой мне черт, скажи на милость, вязать койку, драить медяшку,
лопатить палубу и без малого гальюнов не убирать? Ведь никогда в жизни мне
делать этого не придется, а теперь я убиваю на это лучшие годы...
Нельсоновщина, анекдот для бедных!
- Stern board, midshipman!* - сказал вдруг лейтенант резко и закончил,
улыбаясь: - Devant les gens**, как говорила тетя Аня!..
______________
* Задний ход, гардемарин! (англ.).
** Перед прислугой (фр.).
Юрий густо покраснел и сказал ни к селу ни к городу:
- Ужасно жарко, черт знает! Привык все время на палубе...
- Козлов! - сказал лейтенант, подбрасывая в воздух спички. - Постелишь
- расстарайся, братец, пивушка похолоднее. Только много не тащи, - скажут,
нижнего чина спаиваю.
- Есть много не тащить, вашскородь, - ответил Козлов и вышел с
набранным бельем, прикрыв без стука дверь.
Младший Ливитин принял независимую позу: начнутся нравоучения.
- Вот что, Юрка, - сказал лейтенант серьезно. - Ты мне демократию тут
не разводи и Козлова не порть. Он хоть и Митюха, а найдется, кто ему твои
слова разъяснит.
- В фитиле расписываюсь, господин лейтенант, но при своем мнении
остаюсь, - ответил Юрий с фальшивой развязностью и вновь взорвался. -
Матросская шкура!.. Тянуть лямку!.. Чепуха вдвойне! Вот я вяжу свою койку,
пачкаю руки шваброй, - а обед мне подают, и посуду я не мою. Одет, как
матрос, но бородатым унтер-офицерам не козыряю и в ресторане с тобой сижу
запросто. Мерзну, как сукин кот, на шлюпке дневальным, набиваю тросами да
веслами мозоли, - а вечером, на бережку, сижу в апартаментах твоей невесты и
тяну херес, который, кстати сказать, неплох... Какая-то идиотская
двойственность! Августейший гардемарин великий князь Никита тоже изволят
драить медяшку и получать фитили от своих капралов*. А на берегу те же
капралы бухаются его автомобилю во фронт как павлоны**, с искрами из-под
подошв. Ведь это все маскарад, детские игрушки! Хотите нас научить понять
матросское нутро таким способом?.. Атанде-с! Где-то ноги, сапоги всмятку!
______________
* Так в обиходе Морского корпуса именовались гардемарины старшей роты,
назначавшиеся унтер-офицерами в младшие роты в помощь офицерам-воспитателям.
** Юнкера Павловского пехотного училища, славившиеся своей выправкой.
- Слушайте, гардемарин, я вас посажу под арест, - сказал старший
Ливитин, закуривая папиросу. Горячий мальчишка и соображает; ливитинская
кровь, по Станюковичу юноша работает, свежие мысли в затхлой рутине, отцы и
дети, как говорится... - Извиняю тебя только потому, что сам в свое время
так думал, пока не понял, какой глубокий смысл в швабре заложен.
- Какой к черту смысл? Играем в матросиков да посмеиваемся, дожидаясь
господского житья с ликерами в кают-компании, с малагой в собрании, с
девочками в веселом доме, - на вас, старших поглядывая. А отсюда вывод: к
черту демократическую комедию! Делайте из нас офицеров, высшую касту флота,
учите нас командовать Митюхами в форменках да воспитывать себе Козловых и не
краснеть, когда матрос со всех четырех кидается за оброненной перчаткой.
Одно из двух: или мы - будущие офицеры, или - волосатые студенты, из тех,
что ходят в народ.
Николай Ливитин поморщился.
- С кем ты в роте водишься, что такого гвардейского духу набрался?
Формируетесь, Юрий Петрович? Младая кровь играет, ничего не попишешь!.. Я
тоже на швабру обижался. Полагал, что через швабру должен матросскую душу
постигнуть. Черта я лысого постиг! Там сам квартальный ногу сломит. Не
забудь, что это - та самая прославленная мужицкая душа, о которой существуют
полярные взгляды просвещенных беллетристов: иные думают, что она святыня и в
ней господь бог собственной персоной сидит. А иные, напротив, пререкают,
будто там одна вонь и свинство - девку пошшупать, водки хлобыстнуть и
помещика поджечь... А вот старший офицер - особого мнения. Ты с ним поговори
(только раньше производства не советую - под арест посадит), он тебе прямо
скажет: ставь матроса раком - и он уважение к тебе почувствует; а коли ты
его поставить не сумеешь - он тебя раком поставит, и тогда флоту крышка.
Юрий фыркнул.
- Остроумно, но держимордно!
- Как угодно-с! А слова, между прочим, золотые, только понимать их надо
духовно. Задача, собственно, заключается в том, чтобы из этой души
матросской, в коей не то господня святыня, не то коровий навоз, всякую
постороннюю мыслишку, как каленым железом, выжечь. Лишняя она в военном
деле... Пить хочется смертельно, а Козлов, стервец, провалился!
Лейтенант Ливитин протянул руку к кнопке. Лежал он большой, чистый,
сильный, ленивый. Губы у него красивы и припухлы, глаза длинно прорезаны и
спокойны, руки крупны и пальцы длинны. Вагонный штабс-капитан не видел
Николая Ливитина; перед братом Юрий - как гадкий утенок, из которого
когда-то вырастет такой же белый и сильный лебедь. Юрий сидел угловато,
плечи еще узки, шея тонка, на правой скуле - юношеский прыщ, замазанный
квасцами и припудренный.
Козлов вошел до звонка, мягко переступив комингс двери, балансируя
подносом.
- Тебя за смертью посылать, верблюд, - сказал лейтенант недовольно. На
"Генералиссимусе" была традиция ругаться не площадной бранью, а вежливо.
Поэтому в ходу были: "верблюд", "шляпа", "пиджак" и почему-то "жернов".
Выдумывание бранных слов служило предметом конкурса, и наиболее остроумные
вводились в обиход.
- Так что, вашскородь, к буфетчику бегал, у вестовых шиттовского не
было, - ответил Козлов, ставя поднос и принимая пепельницу.
- Молодец, Козлов, отставить верблюда! - сказал Ливитин весело и,
сбросив ноги с койки, сел.
- Рад стараться, вашскородие, - ответил Козлов негромко и, осторожно
высыпав окурки на ладонь (чтобы не беспокоить возвращением), поставил
пепельницу и вышел.
Юрий Ливитин жадно потянул пенящееся пиво и сказал, облизнув верхнюю
губу:
- Тебя послушать, так идеальный матрос - это автомат!
- Правильно, Юрочка, в этом мудрость военной службы! И к этому клонится
вся система, выработанная веками. Выделка автомата трудна, а рецепт прост.
Берется деревенский парень, Митюха вульгарис, призывного возраста, двадцать
один год, желательно малограмотный. Митюху в течение новобранской зимы бьют
по черепу уставами, правилами, традициями, бьют долго и много... Умело бьют,
не так, как вас, Юрий Петрович, по вольности дворянства, - пока всю шелуху
не обмолотят. Получается, так сказать, отливка, грубая еще заготовка
будущего матроса, бессмысленно-исполнительная машина, в которую, как в
части тела баронессы, но их нельзя назвать своими именами, хотя эти же слова
произносятся перед сотней матросов вслух. Жена капитана первого ранга
позволит проделать с ней такие вещи, от которых откажется проститутка, но
она никогда не простит любовнику, если он выйдет от нее в уборную, не
притворившись, что идет говорить по телефону: законы общества непреложны, и
нельзя сворачивать с накатанных дорог.
Темно-красные цистерны, отравляя лунный пейзаж зловонием, катятся рядом
с автомобилем, разбалтывая внутри себя сочные бифштексы, нежных розовых
омаров, землянику, шоколад, зернистую икру, дорогое вино - как назывались
все эти разнообразные вещи, недавно еще бывшие украшением ресторанного
стола, а теперь неразличимо смешанные в мерзкую зловонную жижу. Старый
замшелый финн сидит на цистерне, привычно вдыхая вонь и медленно прожевывая
взятый из дому кусок хлеба. Лунный луч, переместившись, падает на его
колени, и тогда ярко сверкают три звездочки на этикетке коньячной бутылки,
подобранной в выгребной яме, - бутылка, если ее вымыть, стоит пятнадцать
пенни, одну седьмую часть его ночного заработка. Старик равнодушно смотрит
на обгоняющие его автомобили: шоссе одно, одна дорога, одни и те же ухабы
встряхивают роскошное содержимое его цистерны и бесшумных автомобилей...
Гельсингфорс был, как всегда, праздничен, чист и ярок. Юрий Ливитин шел
по коротким улицам своей особенной походкой, спокойный и сдержанный, изредка
оглядывая себя в зеркальных стеклах витрин. Город отдан флоту - и лучшая
улица, Эспланада, упирается в Южную гавань, где стоят в самом центре города
миноносцы. Сюда же, к гранитной набережной, пристают катера линейных
кораблей и крейсеров, стоящих на рейде. Набережная чиста, пустынна, и
дневальные застыли неподвижно у тех мест, куда пристают катера их кораблей.
Юрий всмотрелся в ленточки и, найдя матроса, у которого на лбу тесно сжались
высокие золотые буквы: "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский", подошел к
нему.
- Что, братец, катер скоро?
Матрос неуверенно отдал честь. Черт его знает, полагается или нет?
Гардемаринов на флоте нет, они плавают на учебных кораблях, и матросу никак
не вспоминается, - начальство ему гардемарин или не начальство. Все над
матросом начальство, - лучше перетянуться, чем не дотянуться.
- Через десять минут подойдет, господин гардемарин!
Юрий откозырнул и сказал с небрежной ласковостью:
- Вольно, братец! Опусти руку.
Ему очень хотелось поговорить с матросом. К разговору побуждало
приподнятое праздничное настроение и впервые услышанное обращение "господин
гардемарин", приятно ласкающее слух.
- Ты в какой роте?
- Так что четвертой роты, господин гардемарин!
- Четвертой? Значит, у лейтенанта Ливитина? Ну, как он? Хороший ротный
командир?
- Так точно, господин гардемарин, не обижаемся.
- Строгий или нет?
- Известно, службу спрашивают...
- Ну, а в роте его любят?
- Так точно, господин гардемарин, любят.
- Так... Ну, а ты какой губернии?
- Вологодской губернии, Кадниковского уезда, Сольцевской волости, села
Малые Сольцы, господин гардемарин!
- Вологодской? Ну, что из дому пишут? Урожай как нынче?
Матрос покраснел с натужливого разговору. Вот привязался барчук: какой
ему урожай в мае месяце?
- Ничего урожай... обыкновенный, господин гардемарин...
К пристани подкатил извозчик, и с пролетки соскочил лейтенант в белом
кителе. Черные усики его были подстрижены над губой, и это придавало его
узкому тонкому лицу неуловимый оттенок щегольства и тщательной аккуратности.
Он небрежно поднял руку к козырьку, отвечая Ливитину, вытянувшемуся возле
матроса, и, сощурясь, взглянул на дневального.
- Катера не было?
- Никак нет, вашскородь!
Лейтенант походил, посвистел, сложив губы трубочкой, швырнул носком
узкой английской туфли камешек в воду и потом подошел к Ливитину.
- Вы к нам, гардемарин?
- Так точно, господин лейтенант! Я брат лейтенанта Ливитина.
- Очень рад! Греве, Владимир Карлович... Ливи часто читает нам ваши
остроумные письма. Курите? Прошу...
Он разговорился с Ливитиным о корпусе, о преподавателях, безошибочно
вспоминая их прозвища, и совершенно очаровал Юрия неподдельным интересом к
его отметкам, шалостям и планам на будущее. Однако с той же легкостью, с
какой он вел этот разговор, он оставил Юрия, как только на пристань подошли
еще три офицера. Ливитин с напускным равнодушием прислушивался к его живой
болтовне, полной непонятных ему намеков, оборотов речи и прозвищ.
В катере Юрия забыли пригласить в кормовую каретку, и он стал около
рулевого, делая вид, что именно здесь ему хотелось быть. Однако самолюбие
пощипывало, и лейтенант Греве показался далеко не таким очаровательным, как
это было на пристани.
Катер, содрогаясь своим широким и низким корпусом и часто стуча
машиной, обогнул остров и повернул к рейду. Рейд застыл, распластавшись под
утренним солнцем ровной и свежей гладью, бесцветной у катера и синеющей к
горизонту. "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" вдавился в нее тяжко и
грузно, и казалось, что серо-голубая броня его бортов отлита одним куском с
серо-голубой водой. Он огромен, молчалив и недвижен. Палуба широка и
просторна, как соборная паперть. Четыре орудийные башни одна за другой
встали в ряд с кормы до носу; их длинные стволы вытянулись из амбразур в
стремительном поиске врага и так и застыли над палубой. От простора палубы
башни кажутся небольшими и броня их - невесомой. Но броня тяжела: она одела
башни и рубки толстой двенадцатидюймовой коркой, она перекрыла корабль вдоль
и поперек тяжкими листами и окружила борта тысячепудовым поясом. Броня так
тяжела, что громадный корабль, раздавливая воду, утонул в ней двумя третями
своего корпуса, оставив над поверхностью воды только низкий борт и палубу,
как отдыхающий на воде пловец оставляет над водой один рот - только чтоб не
захлебнуться. Низки борта, и потому не понять береговому человеку, как
огромен этот линейный корабль и сколько этажей, трапов и глубоких шахт
скрывается в его подводном чреве.
Между башнями полнотелые дымовые трубы вздымаются из палубы двумя
высокими прямыми колоннами. Мачты, отягощенные внизу рубками и мостиками,
стремительной стальной спиралью пронизывают их сложное и тяжкое
металлическое сплетенье и, освободившись, взвиваются в небо ровным прямым
деревом стеньг, истончаясь, легчая, обостряясь в тонкие иглы флагштоков.
Если закинуть голову и смотреть на флагшток, то кажется, что облака бегут
совсем рядом с ним и что там - постоянная свежая и легкая тишина.
Нет на корабле более достойного места для флага в бою. Здесь
распластывает его быстрое движение корабля; здесь реет над эскадрой его
синий косой крест, угрожая и презирая; здесь не обжигает его трепещущих
складок горячий огонь, пузырями вылетающий из длинных стволов орудий, и не
закрывает его гордости и славы желтый дым залпа. А когда вода, ринувшаяся в
пробоины, нальет доверху все шахты, все этажи и все человеческие рты, даже
когда она, проглатывая дым и жар, шипя, польется сверху в дымовые трубы, то
и тогда флаг, охраняя честь и доблесть российского императорского флота,
последним уйдет в воду... Именно этот образ нравился Ливитину: уходящий в
воду флагшток с трепещущим на нем андреевским флагом.
Но корабли гибли иначе. Они переворачивались грузно и неудержимо,
измучив перед этим людей неверной надеждой, что крен не смертелен, - и флаг,
описав вместе с мачтой огромную стремительную дугу, уходил в воду,
согревшуюся от жара котлов и теплоты человеческой крови. Флаг тонул раньше
безобразно торчащего над водой борта, по которому, скользя, карабкались
люди. Так было с восемью боевыми кораблями в проливе Цусима. И с таких же
высоких и гордых мачт спускала флаг сдавшаяся японцам Небогатовская эскадра.
И сюда же, в эту легкую тишину, в бег облаков, с достойной
медлительностью, вползает адмиральский флаг, когда нога адмирала там, далеко
на юте, властно станет на палубу корабля, избранного быть флагманским.
Адмиральский флаг бессменно дежурит в вышине; днем и ночью он парит над
эскадрой, подобный одному из черных орлов на адмиральских погонах, - хищный,
зоркий и жестокий. С этой высоты он видит все, как видит все его адмирал из
своей кожано-шелковой каюты на корме. Сюда, в легкую тишину, несутся звуки
горнов и оркестров со всех проходящих мимо кораблей с выстроенной на борту
командой. Сюда, в гордое уединение, бьют хлопки салютных выстрелов всех
портов, где появляется плывущий глубоко внизу под этим флагом корабль.
Отсюда, с властной высоты, адмиральский флаг молчаливо подтверждает волю
адмирала, объявленную пестрым трепетом сигнальных флагов.
И здесь, на этом синем кресте, столетиями распято понятие человек.
Нет людей на этом острове плавающей стали. Сталь любит числа. Она
родилась на заводах в числах градусов, в числах атмосфер, в числах тонн.
Сквозь числа формул и числа чертежей она прошла великий машинный путь и
вновь обрела числа:
26000 тонн водоизмещения;
42000 лошадиных сил в турбинах;
592 фута длины;
40000000 рублей затрат;
12 двенадцатидюймовых орудий;
1186648 заклепок;
1186 матросов;
39 офицеров;
1 командир - это только числа, обыкновенные числа, без которых сталь не
могла бы жить - то есть передвигаться по воде и бросать из стальных труб
стальные цилиндры, чтобы поразить другую сталь, в которой 2000000 заклепок и
1306 матросов.
В ее тяжкой броневой скорлупе, в скупом просторе башен, казематов,
отсеков хитро и экономно расставлены тысячи приборов. Одни - грубы,
неприхотливы и легко заменимы. Таков прибойник стодвадцатимиллиметрового
орудия, вталкивающий снаряд в дуло: это просто палка с обитым кожей
утолщением на конце. Он может валяться на сквозняке, не боится ни дождя, ни
мороза, он груб и крепок и в случае поломки может быть мгновенно заменен.
Другие - хрупки, капризны и ценны; это - хронометры. Их берегут в бархатном
покое пружинного ящика, им отведена особая каюта, где температура ровна, где
их не беспокоят рев и сотрясение орудий, и ежедневно штурманский офицер
тонкими, осторожными пальцами заводит их длинным золоченым ключом и
записывает максимальную и минимальную температуру каюты. От прибойника до
хронометра - все приборы на корабле имеют свою ценность и требуют той или
иной суммы забот.
Человеческие приборы на корабле также различны. Одни - грубы,
неприхотливы и крепки: матрос второй статьи, по судовому расписанию номер
422 - пара рук для подносимого к заряднику снаряда, цепкая, хваткая и
сильная. Он не боится ни дождя, ни сквозняка, ни солонины. Он груб и крепок
и в случае порчи может быть мгновенно заменен. Другие - капризны, хрупки и
ценны: офицеры. Их держат в кожаном покое пружинных кресел кают-компании,
где температура ровна и воздух чист от запаха пота и грубых слов, их
ежедневно свозят на берег в общество равных им и привычных людей, их
ежемесячно заводят золотым ключом крупных кредиток и тщательно смазывают
тугую пружину честолюбия. Матроса делают год-полтора, офицера, как и
хронометр, обтачивают, шлифуют и выверяют десятками лет. От командира
корабля до матроса второй статьи - все обслуживающие корабль человеческие
приборы имеют свою ценность и требуют той или иной суммы забот.
Нет людей на этом острове плавающей стали. Есть адмиралы, офицеры,
кондукторы, унтер-офицеры и матросы. Они расставлены по ступеням раз
навсегда установленной службы, одни выше, другие ниже, и каждый на своей
ступеньке ждет удара сверху и посылает удар вниз, - но никогда не наоборот.
Порядок вещей определен столетиями, и нервное подергивание адмиральской щеки
на верхней ступени лестницы мгновенно отдается на нижних ступенях хриплым
матюгом унтер-офицеров, а короткое слово "кабак-с!", слетевшее с
адмиральских поджатых губ в разговоре наедине с командиром корабля,
разливается по нижним ступеням широкой волной полутора годов карцера,
распределенных поровну между тридцатью шестью матросами, плохо вымывшими
кубрик No 20. Каждая ступень имеет свою кличку: на одних только титулы и
имена-отчества, на других - чин и фамилия, на третьих - только фамилия, а на
нижней ступени - презрительное бесфамилье...
- Эй, ты, как тебя там!.. - громко сказал лейтенант Греве, подняв
голову над кожухом каретки.
Оба крючковых, стоявших неподвижно по бортам катера, оглянулись с
готовностью и оба враз ответили:
- Чего изволите, вашскородь?
- Я тебе говорю! - лейтенант кивнул правому. - Доложишь ротному
командиру, что я заметил тебя в грязном рабочем. Что у тебя за штаны?
Мерзость!
- Есть, вашскородь, - сказал крючковой и, повернувшись, застыл в
прежней позе.
Юрий Ливитин посмотрел сбоку на его лицо. Широкое и слегка курносое, в
ровном загаре, скрывавшем веснушки, оно как будто осталось спокойным и
неподвижным. Черт знает, что за люди! Никакого самолюбия, хоть бы смутился
или покраснел! Юрий сам часто получал обидные и резкие замечания и,
вспомнив, сразу же ощутил ту горячую волну гнева и уколотого самолюбия,
которая заливала кровью щеки и делала взгляд Юрия суженным и острым. Этого
взгляда побаивался и сам ротный командир, почему он сразу же поспешно
отходил, повторив: "Без отпуска!", отлично зная, что через секунду Ливитин
переломит себя и вспомнит дисциплину. Юрий знал дисциплину, любил ее в
других и в себе, но всякий раз замечание подымало его на дыбы. А этот Митюха
- хоть бы хны! Странные люди...
Но катер резко повернул к трапу, закачав на своей волне длинную колбасу
баркасов и катеров, поставленных под кормой линкора и на бакштов; дневальные
на шлюпках встали и отдали катеру честь. Если крючковые стоят смирно, но без
крюков, - значит, в катере офицеры; их не видно, но они могут заметить, что
дневальные зевают. Если же крючковые застыли с крюками в руках, - значит, на
катере командир корабля или адмирал, и тогда надо быть особенно
внимательным.
Юрий Ливитин подтянулся и взглянул на линкор - первый настоящий боевой
корабль, на котором ему предстояло провести три дня отпуска - первые три дня
из ожидающих его десятилетий пленяющей и прекрасной службы флотского
офицера.
В дверь каюты тихо постучали.
- Входи, Козлов, - сказал лейтенант Ливитин, и сказал без ошибки: у
Козлова был свой, особенный стук, осторожный и ласковый, как прикосновение
бритвы фрекен Анни в лучшей парикмахерской Гельсингфорса.
- Вашскородь, где дозволите господину гардемарину постелить? - сказал
Козлов, появляясь в дверях. Был он плотен, розов, чисто мыт и выбрит, голос
его тоже не беспокоил, - хороший вестовой должен быть бесшумен и незаметен,
а лейтенант Ливитин воспитывать вестовых умел.
- Юрик, хочешь со мной на даче в рубке? А хочешь - здесь.
- Как прикажешь, - сказал Юрий ломающимся голосом. - Душно здесь,
пожалуй.
В каюте и точно было душно. Лейтенант полулежал в расстегнутом белом
кителе на койке, уперев ноги в специальную скамеечку и предоставив кресло
гостю, - флотское гостеприимство обязывает даже по отношению к младшему
брату. Вентилятор на специальной полочке мягко шелестел своими золотыми
крыльями, но прохладнее от него не было. Каюта сверкала белой чашей
умывальника, зеркалом с пушистой грудой купального халата и мохнатого
полотенца по бокам, блестящим риполином переборок и стеклами фототипий,
привинченных к ним медными угольничками. Под стеклами были: "Генералиссимус
граф Суворов-Рымникский" на фоне остроконечных ревельских кирок, шипящая
зеленая волна, накренившая трехмачтовый барк, и три девушки: одна, в
кружевных панталошках, натягивала чулок в розовом полусвете камина; вторая -
в обличающем пляж луче прожектора военного корабля, стоя по щиколотку в
воде, испуганно согнула колени, закрывая рукой маленькие груди; третья,
батистово-полуголая, просыпалась в обширной постели, полуоткрыв глаза,
касаясь пальцами молочно-розового соска полной груди. Девушки имели длинные
стройные ноги, большие голубые глаза, белокурые волосы и рот алой вишенкой,
как того требовал стандарт англо-французского искусства для флотов всех
наций.
Козлов открыл платяной шкаф: не нужно переспрашивать, если желание уже
полувысказано. Из шкафа пахнуло духами и английским табаком. Плотные стопки
белья были тверды и свежи. Вставленные друг в друга воротнички высились
двумя белыми мраморными колоннами: справа высокие - под китель, слева с
уголками - под сюртук. Платье висело рядами гладкого проутюженного сукна,
поблескивая золотом эполет, погон, пуговиц: мундирная пара, сюртучная пара
выходная, сюртучная пара второй срок, тужурки, кителя, брюки. Внизу сверкала
шеренга ботинок: на правом фланге - лакирашки, подальше - шевро, на шкентеле
- корабельные с мягкой подошвой. Правый угол шкафа был отдан суровым военным
доспехам: сапоги резиновые для вахт осенью, сапоги русские на ранту
парадные, сапоги русские строевые, сабля парадная, сабля строевая, кортик
выходной, кортик служебный, бинокль в желтом футляре, черный дождевик
блестящий, как рояль. Пыли и непорядка нет, матрос первой статьи Козлов
обслуживает только лейтенанта Ливитина, а в сутках двадцать четыре часа.
Пятен на сукне от вина и иного - нет: хороший вестовой обязан знать
средство.
Гардемарин Ливитин лениво перелистывал в кресле цветистые листы
французского журнала. Он одет совершенным матросом, как Козлов, - форменка,
тельняшка, белые брюки. Но у Козлова штаны холщовые, от многократной стирки
мягкие, как шифон, воротник и тельняшка бледно-голубые по той же причине. У
Ливитина белые туфли - замшевые, носки - кремового крученого шелка, брюки
добротного полотна с острой складкой, синий цвет воротника глубок и темен,
как море перед ветром, и на плечах узкие погончики белого сукна с золотыми
нашивками и якорьком. Гардемаринские форменки после пятой стирки навсегда
остаются в стенах корпуса, переходя во второй срок для повседневности;
матросы же надевают первый срок по особой дудке.
Гардемарин Ливитин наслаждался в каюте брата отдыхом, свободой и
налаженностью военного корабля, лучшего в мире отеля, по его мнению.
Трехдневный отпуск легко заслонил всю утомительную озабоченность учебного
плавания, дудки, вахты, шлюпочные прогоны, приборки, побудку сырым утром и
вечные сквозняки в гардемаринской палубе. Он посмотрел на ловкие руки
Козлова и вдруг рассердился.
- Черт его знает, - сказал он, захлопывая журнал. - Скорей бы
производство... Надоело!
- Балда, - сказал лейтенант лениво, - учись, Митрофанушка, тяни лямку.
Плох тот генерал, который не был солдатом. Потрись еще три годика в
матросской шкуре - тогда узнаешь флотскую службу.
- Что ты мне прописи читаешь? - сказал Юрий раздраженно. - В матросской
шкуре! На кой мне черт, скажи на милость, вязать койку, драить медяшку,
лопатить палубу и без малого гальюнов не убирать? Ведь никогда в жизни мне
делать этого не придется, а теперь я убиваю на это лучшие годы...
Нельсоновщина, анекдот для бедных!
- Stern board, midshipman!* - сказал вдруг лейтенант резко и закончил,
улыбаясь: - Devant les gens**, как говорила тетя Аня!..
______________
* Задний ход, гардемарин! (англ.).
** Перед прислугой (фр.).
Юрий густо покраснел и сказал ни к селу ни к городу:
- Ужасно жарко, черт знает! Привык все время на палубе...
- Козлов! - сказал лейтенант, подбрасывая в воздух спички. - Постелишь
- расстарайся, братец, пивушка похолоднее. Только много не тащи, - скажут,
нижнего чина спаиваю.
- Есть много не тащить, вашскородь, - ответил Козлов и вышел с
набранным бельем, прикрыв без стука дверь.
Младший Ливитин принял независимую позу: начнутся нравоучения.
- Вот что, Юрка, - сказал лейтенант серьезно. - Ты мне демократию тут
не разводи и Козлова не порть. Он хоть и Митюха, а найдется, кто ему твои
слова разъяснит.
- В фитиле расписываюсь, господин лейтенант, но при своем мнении
остаюсь, - ответил Юрий с фальшивой развязностью и вновь взорвался. -
Матросская шкура!.. Тянуть лямку!.. Чепуха вдвойне! Вот я вяжу свою койку,
пачкаю руки шваброй, - а обед мне подают, и посуду я не мою. Одет, как
матрос, но бородатым унтер-офицерам не козыряю и в ресторане с тобой сижу
запросто. Мерзну, как сукин кот, на шлюпке дневальным, набиваю тросами да
веслами мозоли, - а вечером, на бережку, сижу в апартаментах твоей невесты и
тяну херес, который, кстати сказать, неплох... Какая-то идиотская
двойственность! Августейший гардемарин великий князь Никита тоже изволят
драить медяшку и получать фитили от своих капралов*. А на берегу те же
капралы бухаются его автомобилю во фронт как павлоны**, с искрами из-под
подошв. Ведь это все маскарад, детские игрушки! Хотите нас научить понять
матросское нутро таким способом?.. Атанде-с! Где-то ноги, сапоги всмятку!
______________
* Так в обиходе Морского корпуса именовались гардемарины старшей роты,
назначавшиеся унтер-офицерами в младшие роты в помощь офицерам-воспитателям.
** Юнкера Павловского пехотного училища, славившиеся своей выправкой.
- Слушайте, гардемарин, я вас посажу под арест, - сказал старший
Ливитин, закуривая папиросу. Горячий мальчишка и соображает; ливитинская
кровь, по Станюковичу юноша работает, свежие мысли в затхлой рутине, отцы и
дети, как говорится... - Извиняю тебя только потому, что сам в свое время
так думал, пока не понял, какой глубокий смысл в швабре заложен.
- Какой к черту смысл? Играем в матросиков да посмеиваемся, дожидаясь
господского житья с ликерами в кают-компании, с малагой в собрании, с
девочками в веселом доме, - на вас, старших поглядывая. А отсюда вывод: к
черту демократическую комедию! Делайте из нас офицеров, высшую касту флота,
учите нас командовать Митюхами в форменках да воспитывать себе Козловых и не
краснеть, когда матрос со всех четырех кидается за оброненной перчаткой.
Одно из двух: или мы - будущие офицеры, или - волосатые студенты, из тех,
что ходят в народ.
Николай Ливитин поморщился.
- С кем ты в роте водишься, что такого гвардейского духу набрался?
Формируетесь, Юрий Петрович? Младая кровь играет, ничего не попишешь!.. Я
тоже на швабру обижался. Полагал, что через швабру должен матросскую душу
постигнуть. Черта я лысого постиг! Там сам квартальный ногу сломит. Не
забудь, что это - та самая прославленная мужицкая душа, о которой существуют
полярные взгляды просвещенных беллетристов: иные думают, что она святыня и в
ней господь бог собственной персоной сидит. А иные, напротив, пререкают,
будто там одна вонь и свинство - девку пошшупать, водки хлобыстнуть и
помещика поджечь... А вот старший офицер - особого мнения. Ты с ним поговори
(только раньше производства не советую - под арест посадит), он тебе прямо
скажет: ставь матроса раком - и он уважение к тебе почувствует; а коли ты
его поставить не сумеешь - он тебя раком поставит, и тогда флоту крышка.
Юрий фыркнул.
- Остроумно, но держимордно!
- Как угодно-с! А слова, между прочим, золотые, только понимать их надо
духовно. Задача, собственно, заключается в том, чтобы из этой души
матросской, в коей не то господня святыня, не то коровий навоз, всякую
постороннюю мыслишку, как каленым железом, выжечь. Лишняя она в военном
деле... Пить хочется смертельно, а Козлов, стервец, провалился!
Лейтенант Ливитин протянул руку к кнопке. Лежал он большой, чистый,
сильный, ленивый. Губы у него красивы и припухлы, глаза длинно прорезаны и
спокойны, руки крупны и пальцы длинны. Вагонный штабс-капитан не видел
Николая Ливитина; перед братом Юрий - как гадкий утенок, из которого
когда-то вырастет такой же белый и сильный лебедь. Юрий сидел угловато,
плечи еще узки, шея тонка, на правой скуле - юношеский прыщ, замазанный
квасцами и припудренный.
Козлов вошел до звонка, мягко переступив комингс двери, балансируя
подносом.
- Тебя за смертью посылать, верблюд, - сказал лейтенант недовольно. На
"Генералиссимусе" была традиция ругаться не площадной бранью, а вежливо.
Поэтому в ходу были: "верблюд", "шляпа", "пиджак" и почему-то "жернов".
Выдумывание бранных слов служило предметом конкурса, и наиболее остроумные
вводились в обиход.
- Так что, вашскородь, к буфетчику бегал, у вестовых шиттовского не
было, - ответил Козлов, ставя поднос и принимая пепельницу.
- Молодец, Козлов, отставить верблюда! - сказал Ливитин весело и,
сбросив ноги с койки, сел.
- Рад стараться, вашскородие, - ответил Козлов негромко и, осторожно
высыпав окурки на ладонь (чтобы не беспокоить возвращением), поставил
пепельницу и вышел.
Юрий Ливитин жадно потянул пенящееся пиво и сказал, облизнув верхнюю
губу:
- Тебя послушать, так идеальный матрос - это автомат!
- Правильно, Юрочка, в этом мудрость военной службы! И к этому клонится
вся система, выработанная веками. Выделка автомата трудна, а рецепт прост.
Берется деревенский парень, Митюха вульгарис, призывного возраста, двадцать
один год, желательно малограмотный. Митюху в течение новобранской зимы бьют
по черепу уставами, правилами, традициями, бьют долго и много... Умело бьют,
не так, как вас, Юрий Петрович, по вольности дворянства, - пока всю шелуху
не обмолотят. Получается, так сказать, отливка, грубая еще заготовка
будущего матроса, бессмысленно-исполнительная машина, в которую, как в