Страница:
просияв уголками воротничка.
Юрий подошел к роялю. Лейтенант Греве прервал игру и простился с Юрием
со своей обычной безразличной любезностью.
Веткин был теплее.
- До свиданья, блестящий гардемарин, надежда российского флота, -
сказал он. В глазах его пробежал смешок, и он задержал Юрину руку. - Вы на
меня не сердитесь?
Юрий густо покраснел. Он снова почувствовал себя, как тогда ночью на
палубе. Сейчас было хуже: смотрели не матросы, а офицеры. Смешок в глазах
Веткина был опасен: неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со
всегдашним милым остроумием позорную историю о том, как гардемарин вылез на
палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?
- Что у вас за тайны мадридского двора? - спросил старший Ливитин. - В
чем дело, Юрий?
Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.
- Не ревнуйте, Ливи! Позвольте мне иметь с вашим братом маленькую
тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!
Он тряхнул Юрину руку.
- Право, не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь - великолепный анекдот, не
правда ли?
Юрий облегченно вздохнул. Интимный дружеский тон, установившийся между
ним и лейтенантом, мог только льстить его самолюбию. Сердиться на Веткина
было невозможно.
- Правда... только мне было не до смеху...
Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам,
пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант
спросил все еще улыбающегося брата:
- На что Веткин намекает?
Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие.
Лейтенант расхохотался тоже.
- Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить
анекдот!.. А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, -
сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая
его фигура заслонила собой каюту, и Юрий услышал только его внезапно
изменившийся голос:
- Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот
опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
- Выпейте воды, фу, стыд какой! - сказал лейтенант, и Юрий ревниво
уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях
детства.
Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий
решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды,
сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что
бы то ни стало.
- Ну, в чем дело, Петро-Петруччио? - спросил лейтенант. - Юрий,
защелкни замок, здесь драма... Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное,
курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка,
хоть и мичман по третьему году!
Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав ее
глазами, свистнул. - М-да, - сказал он, кладя бумагу на стол, - не так
хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
- Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, - сказал Морозов
отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это
говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше
от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их
быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно
отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:
Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных
кораблей от 24 сего мая, в составе...
- Подлость - понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на
койку. - Объяснитесь!
...признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между
собой противиться распоряжениям начальства...
- Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая
себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится...
...стоя во фронте в числе более восьми человек...
- Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все
же вы?
...при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь
вредные для службы последствия, и установил...
- Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх,
и из-за каких-то синих штанов...
...приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й
статьи Матвея Езофатова к лишению всех особенных... и по состоянию
присвоенных прав и преимуществ...
- Не из-за штанов, а из-за последствий, - поправил Ливитин, - из-за
неуместной строптивости.
...к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять
лет...
- Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова!
Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно!
Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
Морозов отчаянно махнул рукой.
- Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается
не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика
Венгловского... в числе двадцати человек...
- Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело
не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
- Тише, - поднял руку лейтенант, - не затрагивайте не дозволенного
начальством!
...к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и
шесть месяцев...
- Да, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы
в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их
к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
- Исключите меня, сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело -
служба, и боле ничего.
- Ширма! Вы прячетесь!
Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова... Егора Советова
- к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь
месяцев...
- Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу
создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
- Ну, здесь пошли обличения, - сказал насмешливо лейтенант и сел
поудобнее. - У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто
приятно!
Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов
второй статьи... считать по суду оправданными.
- Николай Петрович, - сказал Морозов, мучительно морщась, - зачем вы
всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти
обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
- Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, -
сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. - Трагедия - совершенно по
старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый
мичман. Последний мучается несправедливостью и - как это? - "бледный, с
горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. "Позвольте вам заметить,
господин кавторанг, что вы подлец", - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры
ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на
щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман,
натурально, стреляется, только попросил бы - не в моей каюте и не из моего
револьвера.
- Вы все шутите, - сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво.
Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
- Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось?
- усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная:
"от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан
погибающих..."
- Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
- Сядьте и сохраняйте спокойствие, - усадил его силой лейтенант. -
Никуда вы сейчас не пойдете. Вы находитесь в состоянии аффекта, в котором
человек очень свободно может заехать в морду старшему офицеру и трагически
кинуться за борт. Я вас понимаю: вам хотелось бы, чтобы я прижал вашу
многодумную голову к своей груди и восхитился бы вашими переживаниями.
Ах-ах, какая, мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай
ему папиросу!
Юрий положил на стол приговор.
- А знаешь, Николай, - сказал он, доставая портсигар, - действительно
что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
- Вот еще подрастающий борец за правду! - кивнул на него Морозову
лейтенант. - Оба вы - слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но
один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
Юрий присел на край койки.
- Прежде всего, во избежание недоразумений, поставим точки над "i":
Шиянов - трус, Греве - бездушный карьерист (по терминологии того же
Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости...
Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
- Н-нет, - сказал Морозов неопределенно, - почему же? Ему Шиянов так
все рассказал...
- По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он
не вышел.
- Правда, - сказал Юрий.
- Очень приятно. А адмирал?
Морозов махнул рукой.
- Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное
Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не
вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
- Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его
превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
- Могло, - опять согласился Юрий.
- Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же
не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя
шума.
- Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
- Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, - сказал Ливитин с
поклоном, - я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на
суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
______________
* Следовательно (лат.).
- Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
Лейтенант еще раз поклонился.
- Мерси! Итак, получается, что подлецы - все офицеры, а кроткие их
жертвы - матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры
не были бы подлецами, - то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию,
кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы
невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал
пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный
завтрак... Какая счастливая Аркадия!
Лейтенант даже вздохнул.
- И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской
министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в
ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между
офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала,
командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана
Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы
миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними - прислушайтесь,
Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя
во фронте в числе более восьми человек...
- Значит, все дело в этой мертвой цифре: "восемь"? - сказал Морозов
раздраженно. - А если бы их было семь?
- Тогда вообще ничего бы не было, - рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не
было! Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более
восьми человек!
- Что за чепуха? - обиделся Юрий.
- Не чепуха, а законы Российской империи, - строго сказал лейтенант и
усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так
будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из
коего вынут хоть один закон, немедленно обратится в груду анархических
развалин... Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
- Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель
сошел с него вместе с волнением: одно, очевидно, питало другое. - А
по-моему, о вас надо сообщить в жандармское управление... Если я вас понял
правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
- Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
- Значит - надо делать революцию?
- Тем, кого беспокоят эти законы, - да...
- А вам?
- Меня они не беспокоят. И вас, смею заверить, не беспокоят. И его, -
лейтенант кивнул на Юрия, - и его не будут беспокоить... Они беспокоят тех,
кого они давят.
- То есть матросов?
- Не только матросов, - сказал Ливитин, удобно вытягивая ноги, -
примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны...
Морозов даже оглянулся на дверь.
- Тогда революция неминуемо должна быть?
- Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
- Если продолжать твою логику, выходит, что надо самому стать
революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
- А это - как на чей вкус, - улыбнулся лейтенант. - Меня лично эта
профессия не шибко восхищает: хлопотно и пахнет каторгой... И кроме того,
ничего не может быть гаже фигурки российского революционного интеллигента:
брошюрки, сходки, хождение в народ и горящие глаза, благородные речи о
страдающем меньшом брате, - словом, революция на полный ход до первого
классного чина в департаменте или первого гонорара за полезную адвокатскую
деятельность. И тогда - просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания...
Петруччио, не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью,
трагически хватались за пистолет. Только потом все эти прекраснодушные
самоубийцы благополучно примиряются с мировой несправедливостью, получив
казенное место и приличное жалованье... Слякоть!
- Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил
Морозов. - Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать
подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта...
- Не галдите вслух, мичманок, здесь военный корабль, - сказал Ливитин
серьезно. - Я не про них. Никому не возбраняется бесплодно лазать на
Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция
придет снизу, мимо вашего героического фрондерства. И будет эта революция
совсем не такой, какой вы себе ее представляете; не дай бог, если она
случится в нашем поколении, благодарю покорно...
- Если вы так отчетливо видите приближение революции, - ехидно вставил
Морозов, - тогда будьте последовательным: давите ее, чтоб дотянуть
благополучно свое поколение.
- Почитайте, Петрусь, "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина
сочинение, почитайте и взгляните революции в лицо. Она будет страшна и
истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а
после, мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на
этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул
на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку. - Самоутешение
идиотов! Девять зарядов и девять сотен Митюх - арифметика убедительная.
Предоставим Шияновым и Греве верить во всемогущество этого талисмана...
Задача жизни, мои юные друзья, заключается не в том, чтобы сдерживать
перстом жернова истории, а в том, чтобы между этими жерновами найти свое
место. Всякое поднявшееся на дыбы зерно будет размолото в муку. А то,
которое найдет свою ямочку, уляжется в нее и не будет подыматься в
возмущении - будет благополучно крутиться... Вот вам философия
непротивления, исправленная и дополненная лейтенантом Ливитиным. Открой
дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
Но в открывшейся двери стоял боцман Нетопорчук. Он был красен от
волнения и напряжен заранее.
- В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
- Дозвольте, вашскородь, доложить...
- Дозволяю.
- Дозвольте, вашскородь, прощенья просить, как я обознался с вашим
братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами.
- Так что, вашскородь, они, значит, вышли ночью оправиться и не по форме
одеты были...
- Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
- Так что окажите милость, вашскородь, простите за глупость...
Кальсонов сперва на них не было видно, я потом разглядел, что кальсоны
господские... Разве бы я позволил?..
- У него проси прощенья, не у меня, - сказал лейтенант, отводя глаза.
Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
- Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он,
подымая на него глаза.
Юрий покраснел. Взрослый человек, серьезный и печальный, смотрел в
глаза преданно и виновато. В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение,
точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
- Я ничего... я даже не помню... Ступай, пожалуйста, - ответил Юрий,
неловко путаясь в словах.
- Тогда дозволите идти, вашскородь? - спросил Нетопорчук, облегченно
вздыхая.
- Ступай, - кивнул ему лейтенант и потянулся за папиросами.
Нетопорчук вышел. Неловкое молчание повисло в каюте. Все трое не хотели
смотреть друг другу в глаза. Лейтенант медленно закуривал; спичка почти
догорела, когда он щелчком швырнул ее в пепельницу, и тогда мичман Морозов
резко встал.
- Как все это подло... мерзко... гадко... - сказал он, морщась,
раздельно кидая слова, как плевки, и складывая приговор дрожащими пальцами
вдвое, вчетверо, в восемь и в шестнадцать раз. - Ужасный, организованный
абсурд! Николай Петрович, как вы можете...
- Войдите! - громко крикнул лейтенант, и Морозов замолчал, не находя
пальцами кармана.
- Катер подан, вашскородь, приказано доложить, - сказал рассыльный с
вахты, вытянувшись в двери.
- Хорошо, ступай, - ответил лейтенант, вставая. - Ну, собирайся, Юрий,
поцелуемся! Петруччио, я прошу вас не уходить из моей каюты. Вам некуда идти
и незачем...
В катере Юрию стало грустно. Он сидел один в кормовой каретке, слушая
негромкий рокот машины. "Генералиссимус" бесшумно и плавно отступал назад,
слабо освещенный последними косыми лучами огромного солнца, сплюснутого у
горизонта, и было нельзя различить на корме высокую фигуру брата. Может
быть, он спустился уже в кают-компанию.
Юрий вздохнул. Она снова просияла перед ним всеми люстрами, лампами,
белыми кителями, серебром и скатертью стола - волшебным видением
праздничной, чудесной жизни, далекой целью нудных и утомительных трех лет
несвободного гардемаринского прозябания. Настоящий корабль, сверкнувший ему
тремя днями великолепной флотской службы, маня, отходил вдаль. Он медленно
поворачивался, меняя очертания (катер огибал линкор с носа), и мачты его
быстро сходились. На момент они слились в одну, и тогда "Генералиссимус"
потерял свою огромную длину: он грузно расселся вширь, оплывая броней с
башен и рубок книзу, как будто она не могла сдержать своей собственной
тяжести и медлительно стекала к бортам, как незастывшая краска, наслаиваясь
и утолщаясь темно-голубыми своими потеками. Низкий, неподвижный и грозный,
он уставился пустыми глазницами якорных клюзов в воду перед собой, и
казалось, что тусклое тонкое ее стекло было прогнуто у бортов спокойной и
непомерной его тяжестью. На баке, где тонко торчал гюйсшток с разноцветным
гюйсом, было безлюдно. "Генералиссимус" молчал, и молчание лежало на рейде.
Внезапно корабль вскрикнул высоким, жалобным, протяжным криком. Звук
родился непонятно откуда. Казалось, это кричал сам корабль, и то, что голос
его был слаб и высок, было неожиданно страшным. Чистый, тонкий вопль повис
над тишиной рейда, продержался несколько секунд, потом упал на октаву вниз,
и печальные, медлительные квинты начали безнадежную жалобу на неизвестном
языке.
Это была обыкновенная повестка - сигнал, играемый на горне за четверть
часа до спуска флага. Юрий слышал ее в плаванье каждый день, но никогда еще
она не рождала в нем такой печальной тревоги, как сегодня. До сих пор сладко
трогавшая его чувствительность и вызывавшая неопределенные мечтания, сегодня
она была неприятно томящей. Большой, могучий корабль, отступающий вдаль,
очевидно, плакал неуклюжими и страшными мужскими слезами, и от этого стало
неуютно. Юрий решительно встал, приписав этот горький осадок исключительно
своей грусти от расставания с "Генералиссимусом", и вышел из каретки на борт
катера, чтобы отделаться от неприятного впечатления.
Вдоль кожуха безобразной грудой лежали сундучки и какие-то корзинки,
сваленные как попало. Крючковой среди них стоял одиноким столбом на
пожарище.
- Что это за багажный вагон? - спросил Юрий шутливо и достал было
портсигар, чтобы угостить крючкового папиросой и в разговоре забыть о
тоскливом крике корабля.
Крючковой посмотрел на него сбоку, не поворачивая головы.
- Приказано сдать на "Бдительный". Осужденных вещи.
Юрий смешался. Тон крючкового был серьезен. Шутки его матрос не захотел
принять, и это было унизительно. Он повернулся, небрежно насвистывая, чтобы
сохранить достоинство, и взглянул вперед.
"Бдительный" вырастал впереди узким и хищным своим телом. Игрушечный
трапик в четыре ступеньки был важно спущен с борта и гордился медными своими
стойками и толстыми фалрепами, обшитыми красным сукном, совсем как у
больших. На палубе было пусто. У среднего люка неожиданно и волнующе
возникла фигура часового. Острый штык его торчал в небо. Наличие этого штыка
в совсем не положенном месте палубы было понятно, неприятно и зловеще.
Этот штык, плач повестки, сундучки и корзинки, гюйс на пустынном баке
молчаливого "Генералиссимуса", браунинг Морозова, приговор слились в
неразрывную цепь ассоциаций, и она давила сердце тревожным и неловким
ощущением. Пустяки, походик будет! На миноносце, набитом
бунтовщиками-кочегарами!..
Но над трапиком, встречая катер, белым ангелом-хранителем склонился
розовощекий мичман. Юрий узнал в нем Петрова, который год назад в корпусе
был унтер-офицером его отделения. Поэтому (и потому еще, что приезд Юрия был
предварен семафором лейтенанта Ливитина) его приняли на миноносце, как
родного, и Петров тотчас провел его в кают-компанию. Она была светлой и
душистой, крохотной, как бонбоньерка, и необыкновенно уютной. Круглый стол
занимал почти всю ее площадь, над диванами вокруг него нарядно и весело
сверкала эмалевая краска выжженных по ореховой панели орнаментов и картин в
билибинском вкусе - витязи, жар-птицы, Иван-царевичи и Елены Прекрасные, -
собственноручный подарок кают-компании от старшего офицера. В одной из кают,
двери которых выходили прямо к круглому столу, бросался в глаза необычайный
абажур: с подволока, охватывая тонким прозрачным батистом яркий матовый шар
лампы, свисали дамские кружевные панталоны с голубой ленточкой, продернутой
в прошивке.
Петров, спустившись вместе с Юрием, представил его сидевшим за столом
командиру, старшему офицеру, ревизору и механику (сам он был здесь вахтенным
начальником и штурманом). Офицеры радушно протягивали Юрию руки, называя
себя и одновременно не забывая гостеприимства.
- Старший лейтенант Петров-Третий, - сказал командир. - Чайку? С
коньяком?..
- Мичман Петров-Девятый, прошу любить и жаловать, - подхватил ревизор и
подвинул к Юрию сахарницу. - Вы до Кронштадта с нами? К подъему флага будем,
адмирал торопит.
- Лейтенант Петров-Седьмой, - сказал механик, а старший офицер сперва
крикнул в буфет:
- Вестовые, стакан! - и потом протянул Юрию руку в свою очередь. -
Лейтенант Петров-Пятый. Ночевать, не обессудьте, придется на диване...
Коллекция Петровых поразила Юрия, и, плескаясь в умывальнике в свете
кружевных панталон (хозяином этой каюты оказался Петров-знакомый), он
спросил его об этом вполголоса.
- А вот подите ж, - мрачно сказал Петров. - Я по старшинству выбрал
минную дивизию, явился к адмиралу нашему в штаб, представляюсь. "Петров?
Отлично. На "Бдительный"!" Приезжаю, у них лица вытянулись: еще Петров?.. А
потом флажок* по пьяному делу пояснил: адмиралу моча в голову ударила,
подбирает по фамилиям. К нам - Петровых, а на "Бурном" - Ивановых набрал.
Только там командир подгадил, Гобята по фамилии, всю музыку ему портит.
______________
* Флаг-офицер, штабной офицер для поручений.
Юрию хотелось рассмеяться, но унылое лицо Петрова (дыне
Петрова-Четырнадцатого) этому мешало. Он спрятал лицо в полотенце, а Петров
продолжал:
- Сволочь адмирал. Он традицию насаждает, а нам хоть плачь! Телеграммы
путаем, письма; и служба ни к черту, матросы ржут... Да у нас ничего, а вон
на "Лихом" лейтенант Курочкин стреляться хочет: к нему адмирал командиром
Куроедова ляпнул... Пойдем чай пить до похода, у Третьего коньячишко
неплохой...
За вторым стаканом Юрий почувствовал сотрясение стола: "Бдительный"
выбирал якорь. Кают-компания была пуста, и опять чувство тревоги охватило
Юрия. Где-то за тонкой переборкой под ненадежной охраной были собраны
кочегары "Генералиссимуса". Неужели они покорно примут этот приговор?
Но Ильи Муромцы и Иван-царевичи успокоительной стражей охраняли тонкую
переборку, коньяк подымал настроение, и ощущение неловкой тревоги само собой
исчезло.
Июль стоял необыкновенно жаркий.
В высоком небе, неправдоподобно синем, как на ярких цветных открытках,
величественно застыли крутобокие ватные облака. Под ними две недвижные
острые шпаги парных гвардейских часовых - игла Адмиралтейства и шпиц
Юрий подошел к роялю. Лейтенант Греве прервал игру и простился с Юрием
со своей обычной безразличной любезностью.
Веткин был теплее.
- До свиданья, блестящий гардемарин, надежда российского флота, -
сказал он. В глазах его пробежал смешок, и он задержал Юрину руку. - Вы на
меня не сердитесь?
Юрий густо покраснел. Он снова почувствовал себя, как тогда ночью на
палубе. Сейчас было хуже: смотрели не матросы, а офицеры. Смешок в глазах
Веткина был опасен: неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со
всегдашним милым остроумием позорную историю о том, как гардемарин вылез на
палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?
- Что у вас за тайны мадридского двора? - спросил старший Ливитин. - В
чем дело, Юрий?
Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.
- Не ревнуйте, Ливи! Позвольте мне иметь с вашим братом маленькую
тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!
Он тряхнул Юрину руку.
- Право, не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь - великолепный анекдот, не
правда ли?
Юрий облегченно вздохнул. Интимный дружеский тон, установившийся между
ним и лейтенантом, мог только льстить его самолюбию. Сердиться на Веткина
было невозможно.
- Правда... только мне было не до смеху...
Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам,
пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант
спросил все еще улыбающегося брата:
- На что Веткин намекает?
Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие.
Лейтенант расхохотался тоже.
- Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить
анекдот!.. А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, -
сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая
его фигура заслонила собой каюту, и Юрий услышал только его внезапно
изменившийся голос:
- Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот
опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
- Выпейте воды, фу, стыд какой! - сказал лейтенант, и Юрий ревниво
уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях
детства.
Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий
решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды,
сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что
бы то ни стало.
- Ну, в чем дело, Петро-Петруччио? - спросил лейтенант. - Юрий,
защелкни замок, здесь драма... Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное,
курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка,
хоть и мичман по третьему году!
Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав ее
глазами, свистнул. - М-да, - сказал он, кладя бумагу на стол, - не так
хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
- Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, - сказал Морозов
отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это
говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше
от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их
быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно
отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:
Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных
кораблей от 24 сего мая, в составе...
- Подлость - понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на
койку. - Объяснитесь!
...признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между
собой противиться распоряжениям начальства...
- Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая
себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится...
...стоя во фронте в числе более восьми человек...
- Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все
же вы?
...при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь
вредные для службы последствия, и установил...
- Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх,
и из-за каких-то синих штанов...
...приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й
статьи Матвея Езофатова к лишению всех особенных... и по состоянию
присвоенных прав и преимуществ...
- Не из-за штанов, а из-за последствий, - поправил Ливитин, - из-за
неуместной строптивости.
...к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять
лет...
- Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова!
Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно!
Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
Морозов отчаянно махнул рукой.
- Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается
не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика
Венгловского... в числе двадцати человек...
- Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело
не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
- Тише, - поднял руку лейтенант, - не затрагивайте не дозволенного
начальством!
...к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и
шесть месяцев...
- Да, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы
в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их
к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
- Исключите меня, сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело -
служба, и боле ничего.
- Ширма! Вы прячетесь!
Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова... Егора Советова
- к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь
месяцев...
- Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу
создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
- Ну, здесь пошли обличения, - сказал насмешливо лейтенант и сел
поудобнее. - У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто
приятно!
Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов
второй статьи... считать по суду оправданными.
- Николай Петрович, - сказал Морозов, мучительно морщась, - зачем вы
всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти
обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
- Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, -
сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. - Трагедия - совершенно по
старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый
мичман. Последний мучается несправедливостью и - как это? - "бледный, с
горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. "Позвольте вам заметить,
господин кавторанг, что вы подлец", - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры
ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на
щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман,
натурально, стреляется, только попросил бы - не в моей каюте и не из моего
револьвера.
- Вы все шутите, - сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво.
Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
- Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось?
- усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная:
"от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан
погибающих..."
- Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
- Сядьте и сохраняйте спокойствие, - усадил его силой лейтенант. -
Никуда вы сейчас не пойдете. Вы находитесь в состоянии аффекта, в котором
человек очень свободно может заехать в морду старшему офицеру и трагически
кинуться за борт. Я вас понимаю: вам хотелось бы, чтобы я прижал вашу
многодумную голову к своей груди и восхитился бы вашими переживаниями.
Ах-ах, какая, мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай
ему папиросу!
Юрий положил на стол приговор.
- А знаешь, Николай, - сказал он, доставая портсигар, - действительно
что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
- Вот еще подрастающий борец за правду! - кивнул на него Морозову
лейтенант. - Оба вы - слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но
один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
Юрий присел на край койки.
- Прежде всего, во избежание недоразумений, поставим точки над "i":
Шиянов - трус, Греве - бездушный карьерист (по терминологии того же
Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости...
Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
- Н-нет, - сказал Морозов неопределенно, - почему же? Ему Шиянов так
все рассказал...
- По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он
не вышел.
- Правда, - сказал Юрий.
- Очень приятно. А адмирал?
Морозов махнул рукой.
- Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное
Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не
вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
- Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его
превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
- Могло, - опять согласился Юрий.
- Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же
не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя
шума.
- Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
- Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, - сказал Ливитин с
поклоном, - я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на
суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
______________
* Следовательно (лат.).
- Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
Лейтенант еще раз поклонился.
- Мерси! Итак, получается, что подлецы - все офицеры, а кроткие их
жертвы - матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры
не были бы подлецами, - то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию,
кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы
невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал
пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный
завтрак... Какая счастливая Аркадия!
Лейтенант даже вздохнул.
- И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской
министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в
ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между
офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала,
командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана
Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы
миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними - прислушайтесь,
Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя
во фронте в числе более восьми человек...
- Значит, все дело в этой мертвой цифре: "восемь"? - сказал Морозов
раздраженно. - А если бы их было семь?
- Тогда вообще ничего бы не было, - рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не
было! Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более
восьми человек!
- Что за чепуха? - обиделся Юрий.
- Не чепуха, а законы Российской империи, - строго сказал лейтенант и
усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так
будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из
коего вынут хоть один закон, немедленно обратится в груду анархических
развалин... Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
- Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель
сошел с него вместе с волнением: одно, очевидно, питало другое. - А
по-моему, о вас надо сообщить в жандармское управление... Если я вас понял
правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
- Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
- Значит - надо делать революцию?
- Тем, кого беспокоят эти законы, - да...
- А вам?
- Меня они не беспокоят. И вас, смею заверить, не беспокоят. И его, -
лейтенант кивнул на Юрия, - и его не будут беспокоить... Они беспокоят тех,
кого они давят.
- То есть матросов?
- Не только матросов, - сказал Ливитин, удобно вытягивая ноги, -
примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны...
Морозов даже оглянулся на дверь.
- Тогда революция неминуемо должна быть?
- Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
- Если продолжать твою логику, выходит, что надо самому стать
революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
- А это - как на чей вкус, - улыбнулся лейтенант. - Меня лично эта
профессия не шибко восхищает: хлопотно и пахнет каторгой... И кроме того,
ничего не может быть гаже фигурки российского революционного интеллигента:
брошюрки, сходки, хождение в народ и горящие глаза, благородные речи о
страдающем меньшом брате, - словом, революция на полный ход до первого
классного чина в департаменте или первого гонорара за полезную адвокатскую
деятельность. И тогда - просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания...
Петруччио, не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью,
трагически хватались за пистолет. Только потом все эти прекраснодушные
самоубийцы благополучно примиряются с мировой несправедливостью, получив
казенное место и приличное жалованье... Слякоть!
- Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил
Морозов. - Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать
подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта...
- Не галдите вслух, мичманок, здесь военный корабль, - сказал Ливитин
серьезно. - Я не про них. Никому не возбраняется бесплодно лазать на
Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция
придет снизу, мимо вашего героического фрондерства. И будет эта революция
совсем не такой, какой вы себе ее представляете; не дай бог, если она
случится в нашем поколении, благодарю покорно...
- Если вы так отчетливо видите приближение революции, - ехидно вставил
Морозов, - тогда будьте последовательным: давите ее, чтоб дотянуть
благополучно свое поколение.
- Почитайте, Петрусь, "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина
сочинение, почитайте и взгляните революции в лицо. Она будет страшна и
истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а
после, мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на
этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул
на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку. - Самоутешение
идиотов! Девять зарядов и девять сотен Митюх - арифметика убедительная.
Предоставим Шияновым и Греве верить во всемогущество этого талисмана...
Задача жизни, мои юные друзья, заключается не в том, чтобы сдерживать
перстом жернова истории, а в том, чтобы между этими жерновами найти свое
место. Всякое поднявшееся на дыбы зерно будет размолото в муку. А то,
которое найдет свою ямочку, уляжется в нее и не будет подыматься в
возмущении - будет благополучно крутиться... Вот вам философия
непротивления, исправленная и дополненная лейтенантом Ливитиным. Открой
дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
Но в открывшейся двери стоял боцман Нетопорчук. Он был красен от
волнения и напряжен заранее.
- В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
- Дозвольте, вашскородь, доложить...
- Дозволяю.
- Дозвольте, вашскородь, прощенья просить, как я обознался с вашим
братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами.
- Так что, вашскородь, они, значит, вышли ночью оправиться и не по форме
одеты были...
- Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
- Так что окажите милость, вашскородь, простите за глупость...
Кальсонов сперва на них не было видно, я потом разглядел, что кальсоны
господские... Разве бы я позволил?..
- У него проси прощенья, не у меня, - сказал лейтенант, отводя глаза.
Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
- Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он,
подымая на него глаза.
Юрий покраснел. Взрослый человек, серьезный и печальный, смотрел в
глаза преданно и виновато. В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение,
точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
- Я ничего... я даже не помню... Ступай, пожалуйста, - ответил Юрий,
неловко путаясь в словах.
- Тогда дозволите идти, вашскородь? - спросил Нетопорчук, облегченно
вздыхая.
- Ступай, - кивнул ему лейтенант и потянулся за папиросами.
Нетопорчук вышел. Неловкое молчание повисло в каюте. Все трое не хотели
смотреть друг другу в глаза. Лейтенант медленно закуривал; спичка почти
догорела, когда он щелчком швырнул ее в пепельницу, и тогда мичман Морозов
резко встал.
- Как все это подло... мерзко... гадко... - сказал он, морщась,
раздельно кидая слова, как плевки, и складывая приговор дрожащими пальцами
вдвое, вчетверо, в восемь и в шестнадцать раз. - Ужасный, организованный
абсурд! Николай Петрович, как вы можете...
- Войдите! - громко крикнул лейтенант, и Морозов замолчал, не находя
пальцами кармана.
- Катер подан, вашскородь, приказано доложить, - сказал рассыльный с
вахты, вытянувшись в двери.
- Хорошо, ступай, - ответил лейтенант, вставая. - Ну, собирайся, Юрий,
поцелуемся! Петруччио, я прошу вас не уходить из моей каюты. Вам некуда идти
и незачем...
В катере Юрию стало грустно. Он сидел один в кормовой каретке, слушая
негромкий рокот машины. "Генералиссимус" бесшумно и плавно отступал назад,
слабо освещенный последними косыми лучами огромного солнца, сплюснутого у
горизонта, и было нельзя различить на корме высокую фигуру брата. Может
быть, он спустился уже в кают-компанию.
Юрий вздохнул. Она снова просияла перед ним всеми люстрами, лампами,
белыми кителями, серебром и скатертью стола - волшебным видением
праздничной, чудесной жизни, далекой целью нудных и утомительных трех лет
несвободного гардемаринского прозябания. Настоящий корабль, сверкнувший ему
тремя днями великолепной флотской службы, маня, отходил вдаль. Он медленно
поворачивался, меняя очертания (катер огибал линкор с носа), и мачты его
быстро сходились. На момент они слились в одну, и тогда "Генералиссимус"
потерял свою огромную длину: он грузно расселся вширь, оплывая броней с
башен и рубок книзу, как будто она не могла сдержать своей собственной
тяжести и медлительно стекала к бортам, как незастывшая краска, наслаиваясь
и утолщаясь темно-голубыми своими потеками. Низкий, неподвижный и грозный,
он уставился пустыми глазницами якорных клюзов в воду перед собой, и
казалось, что тусклое тонкое ее стекло было прогнуто у бортов спокойной и
непомерной его тяжестью. На баке, где тонко торчал гюйсшток с разноцветным
гюйсом, было безлюдно. "Генералиссимус" молчал, и молчание лежало на рейде.
Внезапно корабль вскрикнул высоким, жалобным, протяжным криком. Звук
родился непонятно откуда. Казалось, это кричал сам корабль, и то, что голос
его был слаб и высок, было неожиданно страшным. Чистый, тонкий вопль повис
над тишиной рейда, продержался несколько секунд, потом упал на октаву вниз,
и печальные, медлительные квинты начали безнадежную жалобу на неизвестном
языке.
Это была обыкновенная повестка - сигнал, играемый на горне за четверть
часа до спуска флага. Юрий слышал ее в плаванье каждый день, но никогда еще
она не рождала в нем такой печальной тревоги, как сегодня. До сих пор сладко
трогавшая его чувствительность и вызывавшая неопределенные мечтания, сегодня
она была неприятно томящей. Большой, могучий корабль, отступающий вдаль,
очевидно, плакал неуклюжими и страшными мужскими слезами, и от этого стало
неуютно. Юрий решительно встал, приписав этот горький осадок исключительно
своей грусти от расставания с "Генералиссимусом", и вышел из каретки на борт
катера, чтобы отделаться от неприятного впечатления.
Вдоль кожуха безобразной грудой лежали сундучки и какие-то корзинки,
сваленные как попало. Крючковой среди них стоял одиноким столбом на
пожарище.
- Что это за багажный вагон? - спросил Юрий шутливо и достал было
портсигар, чтобы угостить крючкового папиросой и в разговоре забыть о
тоскливом крике корабля.
Крючковой посмотрел на него сбоку, не поворачивая головы.
- Приказано сдать на "Бдительный". Осужденных вещи.
Юрий смешался. Тон крючкового был серьезен. Шутки его матрос не захотел
принять, и это было унизительно. Он повернулся, небрежно насвистывая, чтобы
сохранить достоинство, и взглянул вперед.
"Бдительный" вырастал впереди узким и хищным своим телом. Игрушечный
трапик в четыре ступеньки был важно спущен с борта и гордился медными своими
стойками и толстыми фалрепами, обшитыми красным сукном, совсем как у
больших. На палубе было пусто. У среднего люка неожиданно и волнующе
возникла фигура часового. Острый штык его торчал в небо. Наличие этого штыка
в совсем не положенном месте палубы было понятно, неприятно и зловеще.
Этот штык, плач повестки, сундучки и корзинки, гюйс на пустынном баке
молчаливого "Генералиссимуса", браунинг Морозова, приговор слились в
неразрывную цепь ассоциаций, и она давила сердце тревожным и неловким
ощущением. Пустяки, походик будет! На миноносце, набитом
бунтовщиками-кочегарами!..
Но над трапиком, встречая катер, белым ангелом-хранителем склонился
розовощекий мичман. Юрий узнал в нем Петрова, который год назад в корпусе
был унтер-офицером его отделения. Поэтому (и потому еще, что приезд Юрия был
предварен семафором лейтенанта Ливитина) его приняли на миноносце, как
родного, и Петров тотчас провел его в кают-компанию. Она была светлой и
душистой, крохотной, как бонбоньерка, и необыкновенно уютной. Круглый стол
занимал почти всю ее площадь, над диванами вокруг него нарядно и весело
сверкала эмалевая краска выжженных по ореховой панели орнаментов и картин в
билибинском вкусе - витязи, жар-птицы, Иван-царевичи и Елены Прекрасные, -
собственноручный подарок кают-компании от старшего офицера. В одной из кают,
двери которых выходили прямо к круглому столу, бросался в глаза необычайный
абажур: с подволока, охватывая тонким прозрачным батистом яркий матовый шар
лампы, свисали дамские кружевные панталоны с голубой ленточкой, продернутой
в прошивке.
Петров, спустившись вместе с Юрием, представил его сидевшим за столом
командиру, старшему офицеру, ревизору и механику (сам он был здесь вахтенным
начальником и штурманом). Офицеры радушно протягивали Юрию руки, называя
себя и одновременно не забывая гостеприимства.
- Старший лейтенант Петров-Третий, - сказал командир. - Чайку? С
коньяком?..
- Мичман Петров-Девятый, прошу любить и жаловать, - подхватил ревизор и
подвинул к Юрию сахарницу. - Вы до Кронштадта с нами? К подъему флага будем,
адмирал торопит.
- Лейтенант Петров-Седьмой, - сказал механик, а старший офицер сперва
крикнул в буфет:
- Вестовые, стакан! - и потом протянул Юрию руку в свою очередь. -
Лейтенант Петров-Пятый. Ночевать, не обессудьте, придется на диване...
Коллекция Петровых поразила Юрия, и, плескаясь в умывальнике в свете
кружевных панталон (хозяином этой каюты оказался Петров-знакомый), он
спросил его об этом вполголоса.
- А вот подите ж, - мрачно сказал Петров. - Я по старшинству выбрал
минную дивизию, явился к адмиралу нашему в штаб, представляюсь. "Петров?
Отлично. На "Бдительный"!" Приезжаю, у них лица вытянулись: еще Петров?.. А
потом флажок* по пьяному делу пояснил: адмиралу моча в голову ударила,
подбирает по фамилиям. К нам - Петровых, а на "Бурном" - Ивановых набрал.
Только там командир подгадил, Гобята по фамилии, всю музыку ему портит.
______________
* Флаг-офицер, штабной офицер для поручений.
Юрию хотелось рассмеяться, но унылое лицо Петрова (дыне
Петрова-Четырнадцатого) этому мешало. Он спрятал лицо в полотенце, а Петров
продолжал:
- Сволочь адмирал. Он традицию насаждает, а нам хоть плачь! Телеграммы
путаем, письма; и служба ни к черту, матросы ржут... Да у нас ничего, а вон
на "Лихом" лейтенант Курочкин стреляться хочет: к нему адмирал командиром
Куроедова ляпнул... Пойдем чай пить до похода, у Третьего коньячишко
неплохой...
За вторым стаканом Юрий почувствовал сотрясение стола: "Бдительный"
выбирал якорь. Кают-компания была пуста, и опять чувство тревоги охватило
Юрия. Где-то за тонкой переборкой под ненадежной охраной были собраны
кочегары "Генералиссимуса". Неужели они покорно примут этот приговор?
Но Ильи Муромцы и Иван-царевичи успокоительной стражей охраняли тонкую
переборку, коньяк подымал настроение, и ощущение неловкой тревоги само собой
исчезло.
Июль стоял необыкновенно жаркий.
В высоком небе, неправдоподобно синем, как на ярких цветных открытках,
величественно застыли крутобокие ватные облака. Под ними две недвижные
острые шпаги парных гвардейских часовых - игла Адмиралтейства и шпиц