Страница:
______________
* См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.19, с.127-128. "Царь против
финского народа".
Предательство свершилось. В марте 1910 года Столыпин смог провести в
Государственной думе законопроект, который по существу отменял все
завоеванные финским народом права и одновременно восстанавливал этот народ
против царя и его министров. И даже "План операций Морских сил Балтийского
моря на случай Европейской войны на 1914 год" тревожно сообщал для сведения
штабов и старших морских начальников: "Политическая обстановка в Финляндии
сохраняет прежний отрицательный характер. Возможность во время Европейской
войны восстания в Финляндии нисколько не умалилась, но есть основания
предполагать, что она более чем вероятна. Это положение усложняется
установившейся в последнее время связью финских враждебных нам организаций с
эстляндскими, родственными финнам по языку и происхождению".
Вот этой своей стороной и выказывала свое лицо Тишенинову Финляндия. В
глазах большевика-агитатора именно такой она и была. Только поэтому здесь
(невероятно в условиях Российской империи) могли происходить партийные
конференции, совещания, встречи, здесь, в Выборге, могла печататься газета
"Пролетарий", центральный орган большевиков. Здесь передавались в надежные
руки привезенные из-за границы лондонские и женевские брошюры, номера
"Искры", поручения Ленина. Здесь не раз находил приют и сам Ленин - в
Куоккале, в Выборге, в Стирсуддене, в Таммерфорсе, в Або, в Котке, в самом
Гельсингфорсе и в его предместье Огельбю... Не раз суровая эта и честная
страна спасала его от охранки, сама не зная, не имея еще возможности знать,
что с этим человеком спасает она судьбу не только русской революции, но и
далекие судьбы планеты. Здесь по неокрепшему декабрьскому льду прошел он над
зеленой балтийской водой, уходя в эмиграцию, и лед потрескивал под смелой
его поступью, и судьба человечества висела на волоске, - но не выдала
Балтика Ленина ни царской охранке, ни холодной подледной смерти.
Думая об этом, Тишенинов смотрел на мелькавший в окне пейзаж уже не с
тем жадным вниманием, как раньше. Слева снова блеснула в глаза так
поразившая его недавно гладь залива, справа хмуро тянулся хвойный лес.
Море и Финляндия... Две стороны его будущей жизни.
Он вспомнил друзей по заводу Лесснера, рабочих-большевиков, путиловцев,
с которыми был ранее связан, студентов одной с ним партийной веры. Теперь
надо искать других - матросов. Может быть (один шанс на тысячу!), кого-либо
из офицеров. Появятся друзья-финны. Это люди крепкие, боевые, смелые, стоит
вспомнить девятьсот пятый год, стачку в Або, в Гельсингфорсе. Сам он был
тогда еще пареньком, но дядя, брат матери, железнодорожник, привозил из
Финляндии рассказы, которые, возможно, и определили путь его, Егора...
Темное и светлое будущее стояло перед ним, заслоняя темный и светлый лес.
Темное - по решительной неизвестности: что и как будет. Светлое - по ясности
мысли, освещающей будущее, как и что надо делать. Темный косматый лес
сменялся солнечными полянами. Темные нависшие скалы - справа, светлый,
сияющий простор залива в просеках леса - слева.
Темное и светлое - это жизнь. Опасность и беда - это жизнь. Царская
тюрьма и революция - это жизнь. Весь вопрос в том, что победит: свет или
тьма? Тюрьма или свобода? И за это можно отдать все. Можно стать офицером.
Можно надеть ненавистные золотые погоны. Важно, чтобы люди - настоящие люди!
- понимали, где в тебе свет, где тьма. Будет время, свет вырвется наружу.
Держись, Егор. Это тебе не Литейный мост. Это тебе не дешевая спекуляция на
"Марсельезе". Тут счет пойдет на корабли. Корабли должны быть нашими. И ты
поможешь в этом великом деле тем, кого на этих кораблях ты еще не знаешь.
Держись, Егор. Учись быть (нет, не быть - казаться!) другим человеком. Будь
им уже сейчас. Нынче ты - дурак-патриот, восторженный студентик, всегда
мечтавший о флоте и теперь желающий отдать жизнь во славу его. Простись с
лесснеровцами, с путиловцами, с товарищами по партии. Завтра ты будешь
другим. Тебя ждет море. Ждет Финляндия, в которой будут друзья.
Странное дело: получалось, что новая его судьба была как бы
предопределена именно здесь, в Финляндии. Ведь та конференция, с которой все
это началось в петербургском комитете, произошла именно тут, в финском
городе Таммерфорсе, о котором он и не слышал. Ленинской статьи о ней
Тишенинов так и не смог найти ни у кого из товарищей, кого сумел застать. Но
Кудрин, поговорив с кем-то из комитетчиков, в последний вечер расставания
пересказал все же главное.
Оказалось, в этой статье речь шла о работе среди офицеров. На двух
конференциях - октябрьской и ноябрьской - выяснились две точки зрения.
Меньшевистская резолюция призывала обратить на все офицерство серьезное
внимание, чтобы по возможности сделать из офицеров сознательных сторонников
социал-демократической партии, и видела в них будущих технических
руководителей вооруженного восстания. Большевистская резолюция, наоборот,
утверждала, что в массе своей, по классовому социальному составу,
офицерство, даже в буржуазно-демократическом перевороте (конференция
происходила в ноябре 1906 года, то есть еще в отзвуках революции), играет
роль реакционную и что речь может идти лишь о привлечении отдельных офицеров
из оппозиционно настроенных групп.
Ленин решительно поддержал большевистскую резолюцию, жестоко высмеял
меньшевиков (которые боятся указать классовую связь офицерства с буржуазией)
за их мещанскую работу мысли и повторил в своей статье последний пункт
большевистской резолюции, который Кудрин постарался пересказать Тишенинову
поточнее: о том, что оппозиционных офицеров надо использовать для
осведомления, а в большевистские боевые организации привлекать не кого
попало, а только отдельных из них*.
______________
* См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.15, с.285-286.
Только тогда, когда Кудрин рассказал ему это, Тишенинову стал ясен ход
мыслей товарищей из петербургского комитета. Конечно же, кроме поиска этих
"отдельных офицеров", нужно было использовать все возможности, чтобы иметь
на кораблях флота своих офицеров... И конечно же, только в этой предвоенной
суматохе можно было осуществить то, о чем в мирной обстановке нельзя было и
мечтать: сделать морским офицером профессионального революционера, который
может вести боевую партийную работу среди матросов и в случае вооруженного
восстания сможет повести их в бой за революцию... Это была верная и далеко
нацеленная мысль. Если б на каждом корабле Балтийского флота было по одному
такому офицеру и если бы все они знали, что существуют тут, рядом...
И теперь он с особым любопытством перевел взгляд на спящего перед ним
молодого матроса - по всей вероятности, первогодка. Попробовать заговорить с
ним?.. Интересно бы понять, чем дышат эти пареньки, которых уже начала
оболванивать царская служба... Правда, вид у матроса необычный -
щеголеватый, подтянутый, ясно, что он не из деревни, но и на мастерового не
очень похож. Возле его ног под скамейкой стояла шкатулка, сияющая
полированной карельской березой, изящная и, по всей видимости, дорогая.
Странный матрос...
Конечно, Тишенинов не мог знать, что такие шкатулки были обязательной
принадлежностью кадет и гардемаринов Морского корпуса в учебном плавании.
Считалось хорошим тоном брать на корабль для тетрадей, учебников, конвертов,
бритвенных и других туалетных принадлежностей, для запретных шелковых носков
и прочего нехитрого имущества не обыкновенные чемоданчики или несессеры, а
именно такие шкатулки, называемые по традиции сундучками. В этом был особый
глубокий смысл: на корабле живут по-матросски, значит, надо по-матросски и
держать свои личные вещи в сундучке.
Как-то так получилось, что издавна сундучки стали предметом жестокой
конкуренции. Определились два противоположных течения. Одно утверждало, что
чем шкатулка грубее, дешевле и проще, чем больше напоминает сундучок
первогодка-матроса, тем лучше выражает она настоящий флотский шик.
Сторонники второго течения, наоборот, считали, что Морской корпус должен
облагораживать старые морские традиции и поэтому для сундучков может быть
использовано и красное, и черное, и палисандровое дерево, отчего отпрыски
благородных семей волокли на корабль дедовские и бабушкины шкатулки,
служившие в свое время хранилищем писем и любовных сувениров.
В этом давнем споре Юрий сидел меж двух стульев. По совести говоря, ему
очень хотелось блеснуть фамильной шкатулкой с вензелями и инкрустацией. Но
таковой не было, и поэтому в прошлом году он ринулся в другую крайность:
пошел на Апраксин рынок и разыскал там ужасающее сооружение, нечто вроде
гробика для новорожденного, - едва покрытый морилкой, весь в сучьях и
заусеницах, еловый сундучок с крышкой на ременных петлях и с накидкой для
замка из обыкновенных гвоздей. Сундучок, по единодушной оценке сторонников
первого течения, оказался лучшим в роте.
Однако сундучок барона Медема - кокетливая бонбоньерка крупных размеров
из темного красного дерева, таившего в себе тот глубокий теплый свет,
которым, по слухам, славился командирский катер "Авроры", - на всю кампанию
испортил ему настроение. Юрий поклялся переплюнуть белобрысого барона и с
января месяца начал шататься по антикварным магазинам. Наконец счастье ему
улыбнулось: перед самым уходом в плаванье он где-то на Морской приобрел
удивительную шкатулку карельской березы, на крышке которой велением судьбы
был выложен из кусочков дерева вензель "А.Л.". Не задумываясь, Юрий отдал
тридцать пять рублей (сумму, превышавшую его месячный бюджет) - и на этот
раз победил и по второму, аристократическому счету. Шкатулка вполне свободно
сошла за дедовский погребец (благо отца Юрия звали Петром Алексеевичем), и
даже сам граф Бобринский, проведя длинными пальцами по зеркальной
поверхности крышки, сказал снисходительно: "Прелестная вещь... Все-таки у
наших дедов был вкус..."
Все неудобства "дедовской реликвии" Юрий ощутил вчера, когда побежал на
трап к буксиру. Выяснилось, что тащить ее надо под мышкой (на "Аврору"
знаменитый сундучок нес за двугривенный дневальный корпуса). Поняв такое
неудобство, Юрий выклянчил у Шурки Краснова, правившего вахтой, несколько
футов белого шестипрядного линя и обвязал им проклятое дедовское наследие. В
вагоне оказалось, что реликвия никак не желает влезть на багажную полку - на
такое употребление шкатулки несуществующие предки не рассчитывали. Поэтому
Юрий, заталкивая "матросский сундучок" под скамейку, к ногам, озлился не на
шутку. Ведь есть же в магазинах удобные плоские чемоданы! Хорош он будет,
появившись с таким "матросским сундучком" на миноносце в Або!..
Тишенинов снова поднял глаза, внимательно рассматривая странного
матроса. От этого ли навязчивого взгляда или оттого, что затекли ноги, тот
зашевелился, повернулся во сне, и на левом плече его блеснули золотые
нашивки и между ними - изящный золотой якорек.
Как ни слаб был Тишенинов в понимании военной, а тем более флотской
формы, он все же сообразил, что паренек этот - юноша благородных кровей, и
никакой он не матрос-первогодок, а гардемарин Морского корпуса (это звучное
слово Тишенинов твердо выучил, знакомясь с программами Морского корпуса и
Морского инженерного училища, которые он купил с целью выяснить, какие
экзамены придется ему сдавать для производства из юнкеров флота в мичманы
инженер-механики). Неожиданность превращения первогодка-матроса в блестящего
гардемарина так его рассмешила, что он улыбнулся во весь рот.
Именно эту улыбку и увидел Юрий Ливитин, когда, тщетно попытавшись
найти для падающей своей головы иную опору взамен брезентового чухонского
плеча, он раскрыл глаза. Все объяснилось ему в одно мгновение: и то, что
позор пребывания гардемарина в третьем классе был открыт, и то, что виной
тому был студент в пузырящихся брюках, и то, что сейчас над этим начнут
смеяться и чухонцы, и белесая девчонка с корзинкой... Он почувствовал, что
краска заливает его лицо. И дернул его черт сунуть эту окаянную литеру в
кассу...
Но раз уж так случилось, надо с достоинством выходить из положения.
Юрий деланно зевнул - со вкусом, врастяжку, потянулся и потер щеки с видом
усталого, но все-таки в конце концов поспавшего человека, и потом,
оглядевшись, вдруг с преувеличенной поспешностью подобрал ноги.
- Прошу извинить, - сказал он, улыбаясь (чего стоила ему эта улыбка!).
- Я, кажется, вас побеспокоил, вытянув ноги... Знаете, я не очень привык
спать в вагоне сидя...
- Ничего, гардемарин, я проснулся сам, вы меня не разбудили, - тоже
улыбаясь, сказал Тишенинов, и Юрий похолодел: "гардемарин"! Значит -
понял?..
Он нашел в себе силы снова сладко зевнуть.
- А я, право, так устал, что мне было все равно. Внезапный вызов на
действующий флот (Юрий значительно растянул эти слова)... Ночь... Билетов
нет... Прыгнул, куда попало...
Он развел руками - и вдруг с ужасом почувствовал, что из него полез
бессмертный мистер Джангль из "Пиквикского клуба", враль и бахвал, вместе со
своей отрывистой речью, полной намеков и недоговоренностей. Но студент,
видимо, ничего не заметил. Наоборот, он проявил явный интерес.
- Как на действующий флот? Ведь вы же в корпусе? А ученье?
Юрий пренебрежительно махнул рукой.
- Ученье?.. Война! - сказал он значительно. - Вам, вероятно, понять это
трудно, у вас, студентов, иная психология... Но военный человек, моряк тем
более, - как может он сидеть на берегу, когда там сражаются корабли? Дал
телеграмму - и вот еду...
- Нет, отчего же трудно, я понимаю, - сказал Тишенинов, убрав улыбку. -
Наоборот, я даже завидую вам. В первые дни - и в бою... Но, простите, а кем
же вы будете на корабле?
Юрий невесело улыбнулся.
- Не все ли равно? Сначала простым матросом-комендором, сигнальщиком...
А там... Судьба!
Он драматически взмахнул рукой и замолчал. Юрий уже не мог с собой
справиться. Какая-то посторонняя сила заставляла его нести эту чепуху, и он
чувствовал, что вот-вот нагородит такого вздору, что и сам потом в нем не
разберется, и не дай бог встретить в жизни этого студентика. Черт его принес
в вагон! Не будь его, все обошлось бы отлично. А эта оскорбительная улыбка,
иронический взгляд... Надо было проучить студента, дать ему понять, что
гардемарин Морского корпуса, идущий на подвиг, выше какого-то третьего
класса...
Однако Юрия уже понесло. И куда его занесет спасаемое честолюбие - он
сам не знал и уже начал тяготиться взятой на себя ролью. Но по счастью,
собеседник остановил этот готовящийся излиться поток неожиданным вопросом:
- Скажите, а может быть, и мне лучше пойти простым кочегаром или
машинистом?
Юрий посмотрел на него, как человек, остановленный на разбеге внезапным
препятствием.
- Вам?.. Простите, я не понимаю...
Тишенинов добродушно усмехнулся.
- Так чего ж не понять! Я тоже еду добровольцем во флот. До призыва.
Такое, знаете, время.
- Так-так, - натужливо сказал Юрий, - но почему же на флот?
- Видите ли... В случайной встрече это трудно объяснить. С детства я
мечтал о флоте, но вы знаете - условия приема в ваш Морской корпус...
- Я понимаю, - с поспешной снисходительностью ответил Юрий.
- Ну вот, я попробовал держать в Морское инженерное училище. Но по
конкурсу не попал и пошел в Технологический... А теперь мне посоветовали
подать прошение командующему о приеме в юнкера флота... Экзамены-то я
выдержу. Но, может, все-таки проще, как вы, - пойти матросом, а потом, если
отваги хватит... Возможно, за подвиг...
Юрий, сделав сочувствующее лицо, держал значительную паузу. "Черт-те
что я ему наговорил, - в свою очередь подумал Тишенинов, - но будем считать
это первой пробой... Надо же мне что-нибудь в адмиральском штабе объяснить?
Пусть подскажет..."
А Юрий тем временем тоже раздумывал над вопросом попутчика. Вот ведь
навязался на голову! С одной стороны - факт примечательный, об этом надо
Николаю рассказать, гляди-ка, даже студенты на войну полезли по своей
охоте... Это тебе не Валентин, о ком кавалерийское Николаевское давно
плачет, а обычный студентик... А с другой стороны - что я этому скажу? Сам
наврал, и ему голову морочить?..
Но Тишенинов сам ему помог.
- Я-то по себе думаю - правильнее проситься в юнкера флота. Тут у меня
знания, экзамен на инженер-механика я выдержу... А подвиг... Ведь это не
всякому дано совершить? Но вот - примут ли меня?
Юрия охватило великодушие. Дурацкий инцидент с третьим классом был
исчерпан, студент был явно стоящий, и надо было что-то для него сделать.
- Знаете что, - величественно сказал он. - Вы действуйте в своих
масштабах. Если что не заладится, сообщите моему брату. Кстати, может быть,
познакомимся? Есть такой английский обычай - называть себя при расставании,
а Гельсингфорс уже близко... Я гардемарин Юрий Ливитин.
- Егор Тишенинов, пока - студент, - улыбнулся Тишенинов.
Они церемонно пожали друг другу руки, не подозревая, что несколько дней
назад могли встретиться в квартире на Литейном совсем в ином качестве и что
в далеком будущем судьба снова сведет их пути.
- Итак, Егор... Простите?.. - Юрий вопросительно взглянул.
- Александрович.
- Итак, Егор Александрович, при неполадках ищите моего брата: лейтенант
Николай Петрович Ливитин, линейный корабль "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский", я ему о вас скажу. Что касается меня - я и сам не знаю,
где буду... Надеюсь - встретимся.
Они раскланялись, так как поезд замедлил ход. Юрий, уже не стесняясь
(честь корпуса была спасена), достал с полки палаш, подхватил на руку
бушлат, взял шкатулку и пошел в тамбур. Тишенинов посмотрел ему вслед и
потом, спохватившись, достал записную книжку и записал то, что сказал ему
Юрий.
Связи нужно было завязывать с первого дня.
Из вагона Юрий вышел в приподнятом, возбужденном, в удалом каком-то
настроении. Все-таки здорово получилось с этим студентом!.. Можно было
похвалить себя за находчивость: позор пребывания в третьем классе обернулся
готовностью к любым жертвам во имя долга. И все теперь казалось
превосходным, замечательным, легко достижимым, все впереди было удивительно
ясно. Через час он увидит Николая, тот, конечно, поймет его - и, быть может,
завтра жизнь повернется новой, пусть суровой, но прекрасной своей стороной,
и гардемарин Ливитин сделается матросом второй статьи, чтобы через полгода -
год стать мичманом, озаренным боевой славой...
До Южной гавани было не так далеко, и обычно Юрий ходил туда пешком. Но
тот изящный, как бы плывущий шаг, которым он любил щеголять и который как
нельзя лучше подходил к состоянию его духа, сейчас не получался. Мешала
шкатулка: чтобы козырять встречным офицерам, нести ее приходилось в левой
руке вместе с бушлатом, почему никак не удавалось придерживать пальцами
палаш, который то и дело ударял по лодыжке, как бы напоминая, что
благородная его сущность несовместима с тасканием громоздких вещей. И едва
свернув с площади на улицу, ведущую к Эспланаде, Юрий уже пожалел, что не
взял у вокзала таксомотор.
Впрочем, это можно было поправить - достаточно зайти в любой магазин и
позвонить по одному из тех номеров телефона, какие уважающий себя морской
офицер помнит в любой степени утомленности проворотом и какие язык может
пролепетать даже тогда, когда перестает повиноваться. Юрий отлично знал оба
эти телефона - чюгу-фэм, чюгу-фэм и шютти-фэм, шютти-фэм*, по которым ему не
раз приходилось говорить одну из немногих знакомых шведских фраз: "Варшогу,
шикка эн отомобиль, Мюндгатан шю... Такк со мюккет!"**
______________
* 25-25 и 75-75 (швед.).
** Пожалуйста, пришлите автомобиль, Мюндгатан, семь... Благодарю вас!
(швед.).
Палаш напоминающе стукнул по лодыжке, и Юрий, молча ругнувшись,
покорился: придется все же вызывать таксомотор, расход не так уж велик. Он
толкнул первую попавшуюся под руку зеркальную дверь и вошел в небольшой
магазин.
Терпкий и приятный запах хорошо выделанной добротной кожи встретил его.
На полках выстроились чемоданы - желтые, коричневые, слепящие черным лаком,
кожаные и фибровые, опоясанные ремнями или блистающие оковкой, громадные и
крохотные, пузатые и плоские. Ниже грудой лежали дамские сумочки, портфели,
несессеры, бумажники. Миловидная льноволосая фрекен скучающе смотрела, как
два армейских подпоручика - один розовый, как девушка, другой усатый не по
возрасту - выбирали несессеры, рассматривая сверкающие флаконы, мыльницы,
бритвенники. Юрий небрежно, вполоборота отдал честь, и оба в ответ враз
откозырнули, щелкнув при этом каблуками девственно блистающих сапог.
Новенькая, еще не освоенная офицерская форма, почти голые, по-юнкерски
стриженные затылки под необмятыми фуражками, преувеличенная выправка,
щелканье каблуками - конечно же, это были только что произведенные павлоны
того самого царского выпуска, о котором рассказывал Пахомов. Воевать
прибыли! Куда? В Финляндию, где на суше никаких сражений и быть не может! И
сразу кинулись покупать несессеры... Юрий покосился на прилавок и чуть
усмехнулся.
Но и павлоны не остались в долгу. Тот, что с усами, негромко сказал
что-то другому, и оба насмешливо посмотрели на обвязанную линем шкатулку.
Юрий вспыхнул. Он вдруг увидел себя со стороны, их глазами: блестящий
гардемарин неловко тащит в руке ящик, обмотанный бечевкой (чем, несомненно,
был в их представлении превосходный шестипрядный линь, отбеленный и мягкий,
которым морской глаз мог только любоваться).
Уязвленное самолюбие мгновенно затуманило ему Голову, и, вместо того
чтобы спросить, где здесь телефон, он поставил шкатулку на прилавок, обвел
глазами полки и еще раз поднес руку к фуражке.
- Прошу прощения... Фрекен, гийв миг эн лилла кофферт... Дэн, гууль,
лилла, варшогу...*
______________
* Фрекен, дайте мне маленький чемодан... Тот, желтый, маленький,
пожалуйста... (швед.).
Шведских слов у Юрия было маловато, но для павлонов хватало и этого,
тем более что сказаны они были уверенно и быстро. Фрекен улыбнулась,
подкатила лесенку и поднялась на три ступеньки, показывая круглые крепкие
икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров.
Решение купить чемодан возникло внезапно, но Юрий был даже благодарен
павлонам: когда-нибудь надо же было расстаться с этим дурацким сундучком!
Что хорошо на "Авроре", смешно на боевом миноносце. Чемоданчик небольшой, от
силы рублей на шесть-семь, но вполне приличный, не то что эта дурацкая
карельская береза. Ее надо оставить в магазине, завтра Сашенька заедет и
отвезет на Мюндгатан...
Фрекен достала чемоданчик, поставила на прилавок и опять улыбнулась.
- Это оцень корроший весць, рруска кожа, английска ррапота, - с резким
раскатом звука "р" защебетала она, обмахивая чемодан пушистой метелкой. -
Варшогу... Ферти-тре марк... Соррок рри маррки...
Сорок три марки!.. Юрий внутренне ахнул. Шестнадцать с лишним рублей -
больше половины всего, что у него в кармане!.. Но отступать было поздно - не
уходить же, когда вещь уже выбрана, да и павлоны смотрят... Впрочем,
чемоданчик был и в самом деле хорош: изящный, солидный, из твердой, как
дерево, толстой кожи цвета яичного желтка, со сверкающим замком и рамочкой
для визитной карточки и с ключами на ремешке удивительного плетения...
- Вот и прекрасно, я возьму, такк со мюккет, - сказал он возможно
небрежнее и, развязав линь, открыл свой "матросский сундучок", где
обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу, шелковые, удачно, что
они попали наверх!). Увидя белье, фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий
ее мысленно поблагодарил. Загородившись крышками, он быстро перекидал в
чемоданчик нехитрый свой гардемаринский скарб, хвастаться которым ему не
было охоты ни перед этой золотоволосой Ундиной, ни тем более перед
павлонами. Потом положил на прилавок пахомовскую десятку, две зеленые
бумажки и, взглянув на лежавшую у кассы табличку курса, добавил еще
двугривенный. Ундина тем временем достала лист плотной оберточной бумаги и
придвинула опустевшую шкатулку.
- Ррасивая весць, - певуче пропела она, лаская пальцами крышку,
напоенную желто-белым светом. - Насса каррельска перреза, настоясца...
Оба павлона снова взглянули на Юрия, как ему показалось, с насмешливой
улыбкой. Разглядываете? Подсмеиваетесь? Ну ладно, полюбуйтесь, что такое
гардемарин Морского корпуса...
Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть
улыбаясь, посмотрел на фрекен.
- В самом деле нравится?
- О, йя... Такая ррасивая весць...
- Тогда оставьте ее себе.
Все трое - Ундина и офицеры - изумленно уставились на него.
- Берите, берите, - повторил Юрий, нестерпимо наслаждаясь эффектом
сцены. - Варшогу, тааг ханс, - и, не найдя слова, закончил по-английски: -
Фор ремембер...*
______________
* Пожалуйста, возьмите ее на память... (швед.).
Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
- Нет, нет! - воскликнула она, качая головой. - Этта весць торрогая,
торроже чемодана...
- Тем более обидно, если она сгорит или утонет, - пожал плечами Юрий,
уже совершенно войдя в героическую роль и с удовольствием видя боковым
зрением, как прислушиваются павлоны. - Все равно я ее где-нибудь оставлю, не
в бой же мне ее брать? Слышали? - война начинается!.. Возьмите на память,
но... - тут он повысил голос специально для армейцев, - но обещайте, что
* См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.19, с.127-128. "Царь против
финского народа".
Предательство свершилось. В марте 1910 года Столыпин смог провести в
Государственной думе законопроект, который по существу отменял все
завоеванные финским народом права и одновременно восстанавливал этот народ
против царя и его министров. И даже "План операций Морских сил Балтийского
моря на случай Европейской войны на 1914 год" тревожно сообщал для сведения
штабов и старших морских начальников: "Политическая обстановка в Финляндии
сохраняет прежний отрицательный характер. Возможность во время Европейской
войны восстания в Финляндии нисколько не умалилась, но есть основания
предполагать, что она более чем вероятна. Это положение усложняется
установившейся в последнее время связью финских враждебных нам организаций с
эстляндскими, родственными финнам по языку и происхождению".
Вот этой своей стороной и выказывала свое лицо Тишенинову Финляндия. В
глазах большевика-агитатора именно такой она и была. Только поэтому здесь
(невероятно в условиях Российской империи) могли происходить партийные
конференции, совещания, встречи, здесь, в Выборге, могла печататься газета
"Пролетарий", центральный орган большевиков. Здесь передавались в надежные
руки привезенные из-за границы лондонские и женевские брошюры, номера
"Искры", поручения Ленина. Здесь не раз находил приют и сам Ленин - в
Куоккале, в Выборге, в Стирсуддене, в Таммерфорсе, в Або, в Котке, в самом
Гельсингфорсе и в его предместье Огельбю... Не раз суровая эта и честная
страна спасала его от охранки, сама не зная, не имея еще возможности знать,
что с этим человеком спасает она судьбу не только русской революции, но и
далекие судьбы планеты. Здесь по неокрепшему декабрьскому льду прошел он над
зеленой балтийской водой, уходя в эмиграцию, и лед потрескивал под смелой
его поступью, и судьба человечества висела на волоске, - но не выдала
Балтика Ленина ни царской охранке, ни холодной подледной смерти.
Думая об этом, Тишенинов смотрел на мелькавший в окне пейзаж уже не с
тем жадным вниманием, как раньше. Слева снова блеснула в глаза так
поразившая его недавно гладь залива, справа хмуро тянулся хвойный лес.
Море и Финляндия... Две стороны его будущей жизни.
Он вспомнил друзей по заводу Лесснера, рабочих-большевиков, путиловцев,
с которыми был ранее связан, студентов одной с ним партийной веры. Теперь
надо искать других - матросов. Может быть (один шанс на тысячу!), кого-либо
из офицеров. Появятся друзья-финны. Это люди крепкие, боевые, смелые, стоит
вспомнить девятьсот пятый год, стачку в Або, в Гельсингфорсе. Сам он был
тогда еще пареньком, но дядя, брат матери, железнодорожник, привозил из
Финляндии рассказы, которые, возможно, и определили путь его, Егора...
Темное и светлое будущее стояло перед ним, заслоняя темный и светлый лес.
Темное - по решительной неизвестности: что и как будет. Светлое - по ясности
мысли, освещающей будущее, как и что надо делать. Темный косматый лес
сменялся солнечными полянами. Темные нависшие скалы - справа, светлый,
сияющий простор залива в просеках леса - слева.
Темное и светлое - это жизнь. Опасность и беда - это жизнь. Царская
тюрьма и революция - это жизнь. Весь вопрос в том, что победит: свет или
тьма? Тюрьма или свобода? И за это можно отдать все. Можно стать офицером.
Можно надеть ненавистные золотые погоны. Важно, чтобы люди - настоящие люди!
- понимали, где в тебе свет, где тьма. Будет время, свет вырвется наружу.
Держись, Егор. Это тебе не Литейный мост. Это тебе не дешевая спекуляция на
"Марсельезе". Тут счет пойдет на корабли. Корабли должны быть нашими. И ты
поможешь в этом великом деле тем, кого на этих кораблях ты еще не знаешь.
Держись, Егор. Учись быть (нет, не быть - казаться!) другим человеком. Будь
им уже сейчас. Нынче ты - дурак-патриот, восторженный студентик, всегда
мечтавший о флоте и теперь желающий отдать жизнь во славу его. Простись с
лесснеровцами, с путиловцами, с товарищами по партии. Завтра ты будешь
другим. Тебя ждет море. Ждет Финляндия, в которой будут друзья.
Странное дело: получалось, что новая его судьба была как бы
предопределена именно здесь, в Финляндии. Ведь та конференция, с которой все
это началось в петербургском комитете, произошла именно тут, в финском
городе Таммерфорсе, о котором он и не слышал. Ленинской статьи о ней
Тишенинов так и не смог найти ни у кого из товарищей, кого сумел застать. Но
Кудрин, поговорив с кем-то из комитетчиков, в последний вечер расставания
пересказал все же главное.
Оказалось, в этой статье речь шла о работе среди офицеров. На двух
конференциях - октябрьской и ноябрьской - выяснились две точки зрения.
Меньшевистская резолюция призывала обратить на все офицерство серьезное
внимание, чтобы по возможности сделать из офицеров сознательных сторонников
социал-демократической партии, и видела в них будущих технических
руководителей вооруженного восстания. Большевистская резолюция, наоборот,
утверждала, что в массе своей, по классовому социальному составу,
офицерство, даже в буржуазно-демократическом перевороте (конференция
происходила в ноябре 1906 года, то есть еще в отзвуках революции), играет
роль реакционную и что речь может идти лишь о привлечении отдельных офицеров
из оппозиционно настроенных групп.
Ленин решительно поддержал большевистскую резолюцию, жестоко высмеял
меньшевиков (которые боятся указать классовую связь офицерства с буржуазией)
за их мещанскую работу мысли и повторил в своей статье последний пункт
большевистской резолюции, который Кудрин постарался пересказать Тишенинову
поточнее: о том, что оппозиционных офицеров надо использовать для
осведомления, а в большевистские боевые организации привлекать не кого
попало, а только отдельных из них*.
______________
* См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.15, с.285-286.
Только тогда, когда Кудрин рассказал ему это, Тишенинову стал ясен ход
мыслей товарищей из петербургского комитета. Конечно же, кроме поиска этих
"отдельных офицеров", нужно было использовать все возможности, чтобы иметь
на кораблях флота своих офицеров... И конечно же, только в этой предвоенной
суматохе можно было осуществить то, о чем в мирной обстановке нельзя было и
мечтать: сделать морским офицером профессионального революционера, который
может вести боевую партийную работу среди матросов и в случае вооруженного
восстания сможет повести их в бой за революцию... Это была верная и далеко
нацеленная мысль. Если б на каждом корабле Балтийского флота было по одному
такому офицеру и если бы все они знали, что существуют тут, рядом...
И теперь он с особым любопытством перевел взгляд на спящего перед ним
молодого матроса - по всей вероятности, первогодка. Попробовать заговорить с
ним?.. Интересно бы понять, чем дышат эти пареньки, которых уже начала
оболванивать царская служба... Правда, вид у матроса необычный -
щеголеватый, подтянутый, ясно, что он не из деревни, но и на мастерового не
очень похож. Возле его ног под скамейкой стояла шкатулка, сияющая
полированной карельской березой, изящная и, по всей видимости, дорогая.
Странный матрос...
Конечно, Тишенинов не мог знать, что такие шкатулки были обязательной
принадлежностью кадет и гардемаринов Морского корпуса в учебном плавании.
Считалось хорошим тоном брать на корабль для тетрадей, учебников, конвертов,
бритвенных и других туалетных принадлежностей, для запретных шелковых носков
и прочего нехитрого имущества не обыкновенные чемоданчики или несессеры, а
именно такие шкатулки, называемые по традиции сундучками. В этом был особый
глубокий смысл: на корабле живут по-матросски, значит, надо по-матросски и
держать свои личные вещи в сундучке.
Как-то так получилось, что издавна сундучки стали предметом жестокой
конкуренции. Определились два противоположных течения. Одно утверждало, что
чем шкатулка грубее, дешевле и проще, чем больше напоминает сундучок
первогодка-матроса, тем лучше выражает она настоящий флотский шик.
Сторонники второго течения, наоборот, считали, что Морской корпус должен
облагораживать старые морские традиции и поэтому для сундучков может быть
использовано и красное, и черное, и палисандровое дерево, отчего отпрыски
благородных семей волокли на корабль дедовские и бабушкины шкатулки,
служившие в свое время хранилищем писем и любовных сувениров.
В этом давнем споре Юрий сидел меж двух стульев. По совести говоря, ему
очень хотелось блеснуть фамильной шкатулкой с вензелями и инкрустацией. Но
таковой не было, и поэтому в прошлом году он ринулся в другую крайность:
пошел на Апраксин рынок и разыскал там ужасающее сооружение, нечто вроде
гробика для новорожденного, - едва покрытый морилкой, весь в сучьях и
заусеницах, еловый сундучок с крышкой на ременных петлях и с накидкой для
замка из обыкновенных гвоздей. Сундучок, по единодушной оценке сторонников
первого течения, оказался лучшим в роте.
Однако сундучок барона Медема - кокетливая бонбоньерка крупных размеров
из темного красного дерева, таившего в себе тот глубокий теплый свет,
которым, по слухам, славился командирский катер "Авроры", - на всю кампанию
испортил ему настроение. Юрий поклялся переплюнуть белобрысого барона и с
января месяца начал шататься по антикварным магазинам. Наконец счастье ему
улыбнулось: перед самым уходом в плаванье он где-то на Морской приобрел
удивительную шкатулку карельской березы, на крышке которой велением судьбы
был выложен из кусочков дерева вензель "А.Л.". Не задумываясь, Юрий отдал
тридцать пять рублей (сумму, превышавшую его месячный бюджет) - и на этот
раз победил и по второму, аристократическому счету. Шкатулка вполне свободно
сошла за дедовский погребец (благо отца Юрия звали Петром Алексеевичем), и
даже сам граф Бобринский, проведя длинными пальцами по зеркальной
поверхности крышки, сказал снисходительно: "Прелестная вещь... Все-таки у
наших дедов был вкус..."
Все неудобства "дедовской реликвии" Юрий ощутил вчера, когда побежал на
трап к буксиру. Выяснилось, что тащить ее надо под мышкой (на "Аврору"
знаменитый сундучок нес за двугривенный дневальный корпуса). Поняв такое
неудобство, Юрий выклянчил у Шурки Краснова, правившего вахтой, несколько
футов белого шестипрядного линя и обвязал им проклятое дедовское наследие. В
вагоне оказалось, что реликвия никак не желает влезть на багажную полку - на
такое употребление шкатулки несуществующие предки не рассчитывали. Поэтому
Юрий, заталкивая "матросский сундучок" под скамейку, к ногам, озлился не на
шутку. Ведь есть же в магазинах удобные плоские чемоданы! Хорош он будет,
появившись с таким "матросским сундучком" на миноносце в Або!..
Тишенинов снова поднял глаза, внимательно рассматривая странного
матроса. От этого ли навязчивого взгляда или оттого, что затекли ноги, тот
зашевелился, повернулся во сне, и на левом плече его блеснули золотые
нашивки и между ними - изящный золотой якорек.
Как ни слаб был Тишенинов в понимании военной, а тем более флотской
формы, он все же сообразил, что паренек этот - юноша благородных кровей, и
никакой он не матрос-первогодок, а гардемарин Морского корпуса (это звучное
слово Тишенинов твердо выучил, знакомясь с программами Морского корпуса и
Морского инженерного училища, которые он купил с целью выяснить, какие
экзамены придется ему сдавать для производства из юнкеров флота в мичманы
инженер-механики). Неожиданность превращения первогодка-матроса в блестящего
гардемарина так его рассмешила, что он улыбнулся во весь рот.
Именно эту улыбку и увидел Юрий Ливитин, когда, тщетно попытавшись
найти для падающей своей головы иную опору взамен брезентового чухонского
плеча, он раскрыл глаза. Все объяснилось ему в одно мгновение: и то, что
позор пребывания гардемарина в третьем классе был открыт, и то, что виной
тому был студент в пузырящихся брюках, и то, что сейчас над этим начнут
смеяться и чухонцы, и белесая девчонка с корзинкой... Он почувствовал, что
краска заливает его лицо. И дернул его черт сунуть эту окаянную литеру в
кассу...
Но раз уж так случилось, надо с достоинством выходить из положения.
Юрий деланно зевнул - со вкусом, врастяжку, потянулся и потер щеки с видом
усталого, но все-таки в конце концов поспавшего человека, и потом,
оглядевшись, вдруг с преувеличенной поспешностью подобрал ноги.
- Прошу извинить, - сказал он, улыбаясь (чего стоила ему эта улыбка!).
- Я, кажется, вас побеспокоил, вытянув ноги... Знаете, я не очень привык
спать в вагоне сидя...
- Ничего, гардемарин, я проснулся сам, вы меня не разбудили, - тоже
улыбаясь, сказал Тишенинов, и Юрий похолодел: "гардемарин"! Значит -
понял?..
Он нашел в себе силы снова сладко зевнуть.
- А я, право, так устал, что мне было все равно. Внезапный вызов на
действующий флот (Юрий значительно растянул эти слова)... Ночь... Билетов
нет... Прыгнул, куда попало...
Он развел руками - и вдруг с ужасом почувствовал, что из него полез
бессмертный мистер Джангль из "Пиквикского клуба", враль и бахвал, вместе со
своей отрывистой речью, полной намеков и недоговоренностей. Но студент,
видимо, ничего не заметил. Наоборот, он проявил явный интерес.
- Как на действующий флот? Ведь вы же в корпусе? А ученье?
Юрий пренебрежительно махнул рукой.
- Ученье?.. Война! - сказал он значительно. - Вам, вероятно, понять это
трудно, у вас, студентов, иная психология... Но военный человек, моряк тем
более, - как может он сидеть на берегу, когда там сражаются корабли? Дал
телеграмму - и вот еду...
- Нет, отчего же трудно, я понимаю, - сказал Тишенинов, убрав улыбку. -
Наоборот, я даже завидую вам. В первые дни - и в бою... Но, простите, а кем
же вы будете на корабле?
Юрий невесело улыбнулся.
- Не все ли равно? Сначала простым матросом-комендором, сигнальщиком...
А там... Судьба!
Он драматически взмахнул рукой и замолчал. Юрий уже не мог с собой
справиться. Какая-то посторонняя сила заставляла его нести эту чепуху, и он
чувствовал, что вот-вот нагородит такого вздору, что и сам потом в нем не
разберется, и не дай бог встретить в жизни этого студентика. Черт его принес
в вагон! Не будь его, все обошлось бы отлично. А эта оскорбительная улыбка,
иронический взгляд... Надо было проучить студента, дать ему понять, что
гардемарин Морского корпуса, идущий на подвиг, выше какого-то третьего
класса...
Однако Юрия уже понесло. И куда его занесет спасаемое честолюбие - он
сам не знал и уже начал тяготиться взятой на себя ролью. Но по счастью,
собеседник остановил этот готовящийся излиться поток неожиданным вопросом:
- Скажите, а может быть, и мне лучше пойти простым кочегаром или
машинистом?
Юрий посмотрел на него, как человек, остановленный на разбеге внезапным
препятствием.
- Вам?.. Простите, я не понимаю...
Тишенинов добродушно усмехнулся.
- Так чего ж не понять! Я тоже еду добровольцем во флот. До призыва.
Такое, знаете, время.
- Так-так, - натужливо сказал Юрий, - но почему же на флот?
- Видите ли... В случайной встрече это трудно объяснить. С детства я
мечтал о флоте, но вы знаете - условия приема в ваш Морской корпус...
- Я понимаю, - с поспешной снисходительностью ответил Юрий.
- Ну вот, я попробовал держать в Морское инженерное училище. Но по
конкурсу не попал и пошел в Технологический... А теперь мне посоветовали
подать прошение командующему о приеме в юнкера флота... Экзамены-то я
выдержу. Но, может, все-таки проще, как вы, - пойти матросом, а потом, если
отваги хватит... Возможно, за подвиг...
Юрий, сделав сочувствующее лицо, держал значительную паузу. "Черт-те
что я ему наговорил, - в свою очередь подумал Тишенинов, - но будем считать
это первой пробой... Надо же мне что-нибудь в адмиральском штабе объяснить?
Пусть подскажет..."
А Юрий тем временем тоже раздумывал над вопросом попутчика. Вот ведь
навязался на голову! С одной стороны - факт примечательный, об этом надо
Николаю рассказать, гляди-ка, даже студенты на войну полезли по своей
охоте... Это тебе не Валентин, о ком кавалерийское Николаевское давно
плачет, а обычный студентик... А с другой стороны - что я этому скажу? Сам
наврал, и ему голову морочить?..
Но Тишенинов сам ему помог.
- Я-то по себе думаю - правильнее проситься в юнкера флота. Тут у меня
знания, экзамен на инженер-механика я выдержу... А подвиг... Ведь это не
всякому дано совершить? Но вот - примут ли меня?
Юрия охватило великодушие. Дурацкий инцидент с третьим классом был
исчерпан, студент был явно стоящий, и надо было что-то для него сделать.
- Знаете что, - величественно сказал он. - Вы действуйте в своих
масштабах. Если что не заладится, сообщите моему брату. Кстати, может быть,
познакомимся? Есть такой английский обычай - называть себя при расставании,
а Гельсингфорс уже близко... Я гардемарин Юрий Ливитин.
- Егор Тишенинов, пока - студент, - улыбнулся Тишенинов.
Они церемонно пожали друг другу руки, не подозревая, что несколько дней
назад могли встретиться в квартире на Литейном совсем в ином качестве и что
в далеком будущем судьба снова сведет их пути.
- Итак, Егор... Простите?.. - Юрий вопросительно взглянул.
- Александрович.
- Итак, Егор Александрович, при неполадках ищите моего брата: лейтенант
Николай Петрович Ливитин, линейный корабль "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский", я ему о вас скажу. Что касается меня - я и сам не знаю,
где буду... Надеюсь - встретимся.
Они раскланялись, так как поезд замедлил ход. Юрий, уже не стесняясь
(честь корпуса была спасена), достал с полки палаш, подхватил на руку
бушлат, взял шкатулку и пошел в тамбур. Тишенинов посмотрел ему вслед и
потом, спохватившись, достал записную книжку и записал то, что сказал ему
Юрий.
Связи нужно было завязывать с первого дня.
Из вагона Юрий вышел в приподнятом, возбужденном, в удалом каком-то
настроении. Все-таки здорово получилось с этим студентом!.. Можно было
похвалить себя за находчивость: позор пребывания в третьем классе обернулся
готовностью к любым жертвам во имя долга. И все теперь казалось
превосходным, замечательным, легко достижимым, все впереди было удивительно
ясно. Через час он увидит Николая, тот, конечно, поймет его - и, быть может,
завтра жизнь повернется новой, пусть суровой, но прекрасной своей стороной,
и гардемарин Ливитин сделается матросом второй статьи, чтобы через полгода -
год стать мичманом, озаренным боевой славой...
До Южной гавани было не так далеко, и обычно Юрий ходил туда пешком. Но
тот изящный, как бы плывущий шаг, которым он любил щеголять и который как
нельзя лучше подходил к состоянию его духа, сейчас не получался. Мешала
шкатулка: чтобы козырять встречным офицерам, нести ее приходилось в левой
руке вместе с бушлатом, почему никак не удавалось придерживать пальцами
палаш, который то и дело ударял по лодыжке, как бы напоминая, что
благородная его сущность несовместима с тасканием громоздких вещей. И едва
свернув с площади на улицу, ведущую к Эспланаде, Юрий уже пожалел, что не
взял у вокзала таксомотор.
Впрочем, это можно было поправить - достаточно зайти в любой магазин и
позвонить по одному из тех номеров телефона, какие уважающий себя морской
офицер помнит в любой степени утомленности проворотом и какие язык может
пролепетать даже тогда, когда перестает повиноваться. Юрий отлично знал оба
эти телефона - чюгу-фэм, чюгу-фэм и шютти-фэм, шютти-фэм*, по которым ему не
раз приходилось говорить одну из немногих знакомых шведских фраз: "Варшогу,
шикка эн отомобиль, Мюндгатан шю... Такк со мюккет!"**
______________
* 25-25 и 75-75 (швед.).
** Пожалуйста, пришлите автомобиль, Мюндгатан, семь... Благодарю вас!
(швед.).
Палаш напоминающе стукнул по лодыжке, и Юрий, молча ругнувшись,
покорился: придется все же вызывать таксомотор, расход не так уж велик. Он
толкнул первую попавшуюся под руку зеркальную дверь и вошел в небольшой
магазин.
Терпкий и приятный запах хорошо выделанной добротной кожи встретил его.
На полках выстроились чемоданы - желтые, коричневые, слепящие черным лаком,
кожаные и фибровые, опоясанные ремнями или блистающие оковкой, громадные и
крохотные, пузатые и плоские. Ниже грудой лежали дамские сумочки, портфели,
несессеры, бумажники. Миловидная льноволосая фрекен скучающе смотрела, как
два армейских подпоручика - один розовый, как девушка, другой усатый не по
возрасту - выбирали несессеры, рассматривая сверкающие флаконы, мыльницы,
бритвенники. Юрий небрежно, вполоборота отдал честь, и оба в ответ враз
откозырнули, щелкнув при этом каблуками девственно блистающих сапог.
Новенькая, еще не освоенная офицерская форма, почти голые, по-юнкерски
стриженные затылки под необмятыми фуражками, преувеличенная выправка,
щелканье каблуками - конечно же, это были только что произведенные павлоны
того самого царского выпуска, о котором рассказывал Пахомов. Воевать
прибыли! Куда? В Финляндию, где на суше никаких сражений и быть не может! И
сразу кинулись покупать несессеры... Юрий покосился на прилавок и чуть
усмехнулся.
Но и павлоны не остались в долгу. Тот, что с усами, негромко сказал
что-то другому, и оба насмешливо посмотрели на обвязанную линем шкатулку.
Юрий вспыхнул. Он вдруг увидел себя со стороны, их глазами: блестящий
гардемарин неловко тащит в руке ящик, обмотанный бечевкой (чем, несомненно,
был в их представлении превосходный шестипрядный линь, отбеленный и мягкий,
которым морской глаз мог только любоваться).
Уязвленное самолюбие мгновенно затуманило ему Голову, и, вместо того
чтобы спросить, где здесь телефон, он поставил шкатулку на прилавок, обвел
глазами полки и еще раз поднес руку к фуражке.
- Прошу прощения... Фрекен, гийв миг эн лилла кофферт... Дэн, гууль,
лилла, варшогу...*
______________
* Фрекен, дайте мне маленький чемодан... Тот, желтый, маленький,
пожалуйста... (швед.).
Шведских слов у Юрия было маловато, но для павлонов хватало и этого,
тем более что сказаны они были уверенно и быстро. Фрекен улыбнулась,
подкатила лесенку и поднялась на три ступеньки, показывая круглые крепкие
икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров.
Решение купить чемодан возникло внезапно, но Юрий был даже благодарен
павлонам: когда-нибудь надо же было расстаться с этим дурацким сундучком!
Что хорошо на "Авроре", смешно на боевом миноносце. Чемоданчик небольшой, от
силы рублей на шесть-семь, но вполне приличный, не то что эта дурацкая
карельская береза. Ее надо оставить в магазине, завтра Сашенька заедет и
отвезет на Мюндгатан...
Фрекен достала чемоданчик, поставила на прилавок и опять улыбнулась.
- Это оцень корроший весць, рруска кожа, английска ррапота, - с резким
раскатом звука "р" защебетала она, обмахивая чемодан пушистой метелкой. -
Варшогу... Ферти-тре марк... Соррок рри маррки...
Сорок три марки!.. Юрий внутренне ахнул. Шестнадцать с лишним рублей -
больше половины всего, что у него в кармане!.. Но отступать было поздно - не
уходить же, когда вещь уже выбрана, да и павлоны смотрят... Впрочем,
чемоданчик был и в самом деле хорош: изящный, солидный, из твердой, как
дерево, толстой кожи цвета яичного желтка, со сверкающим замком и рамочкой
для визитной карточки и с ключами на ремешке удивительного плетения...
- Вот и прекрасно, я возьму, такк со мюккет, - сказал он возможно
небрежнее и, развязав линь, открыл свой "матросский сундучок", где
обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу, шелковые, удачно, что
они попали наверх!). Увидя белье, фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий
ее мысленно поблагодарил. Загородившись крышками, он быстро перекидал в
чемоданчик нехитрый свой гардемаринский скарб, хвастаться которым ему не
было охоты ни перед этой золотоволосой Ундиной, ни тем более перед
павлонами. Потом положил на прилавок пахомовскую десятку, две зеленые
бумажки и, взглянув на лежавшую у кассы табличку курса, добавил еще
двугривенный. Ундина тем временем достала лист плотной оберточной бумаги и
придвинула опустевшую шкатулку.
- Ррасивая весць, - певуче пропела она, лаская пальцами крышку,
напоенную желто-белым светом. - Насса каррельска перреза, настоясца...
Оба павлона снова взглянули на Юрия, как ему показалось, с насмешливой
улыбкой. Разглядываете? Подсмеиваетесь? Ну ладно, полюбуйтесь, что такое
гардемарин Морского корпуса...
Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть
улыбаясь, посмотрел на фрекен.
- В самом деле нравится?
- О, йя... Такая ррасивая весць...
- Тогда оставьте ее себе.
Все трое - Ундина и офицеры - изумленно уставились на него.
- Берите, берите, - повторил Юрий, нестерпимо наслаждаясь эффектом
сцены. - Варшогу, тааг ханс, - и, не найдя слова, закончил по-английски: -
Фор ремембер...*
______________
* Пожалуйста, возьмите ее на память... (швед.).
Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
- Нет, нет! - воскликнула она, качая головой. - Этта весць торрогая,
торроже чемодана...
- Тем более обидно, если она сгорит или утонет, - пожал плечами Юрий,
уже совершенно войдя в героическую роль и с удовольствием видя боковым
зрением, как прислушиваются павлоны. - Все равно я ее где-нибудь оставлю, не
в бой же мне ее брать? Слышали? - война начинается!.. Возьмите на память,
но... - тут он повысил голос специально для армейцев, - но обещайте, что