Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

спокойная жизнь должна быть ему чуждой и непривычной.
- Слушайте-ка, будущий Нахимов, - сказал добродушный голос снизу, - не
пора ли вставать? Гельсингфорс проспите, - чай уже разносили.
Юрий свесил голову. Толстый пехотный офицер сидел на диване, с которого
постель была уже убрана, и пил чай, позванивая ложечкой. Армейское остроумие
- "будущий Нахимов", сам-то ты очень на Кутузова похож, бурбон пехотный!..
- Благодарю вас, господин штабс-капитан, я сейчас встану.
Гардемарины всегда вежливы, но холодны, как британцы: надо уметь давать
понять неизмеримую пропасть между захудалым армейским офицером и
гардемарином Морского корпуса - корпуса, единственного на всю Россию,
корпуса, в который принимают только сыновей офицеров, потомственных дворян и
чиновников не ниже четвертого класса табели о рангах. Не пехотное
провинциальное училище, куда берут без разбора, кого попало!..
Штабс-капитан навязчив, бестактен и неопрятно словоохотлив. Юрию уже
известно (а познакомились они вчера в полночь), что штабс-капитан
возвращается из отпуска в Николайштадт, что гарнизон там мал и служба
однообразна, что чухны вообще сволота, а ихние (он так и сказал - ихние)
девки безобразны и утомительно добродетельны и что сам штабс-капитан уже
дважды обойден чином. Провинциальный армеут!
Юрий ловко соскочил сверху, полунатянув белые брюки, и, извинившись,
докончил одевание внизу. Штабс-капитан внимательно и достаточно бестактно
следил, как Юрий, плотно обернув форменкой бедра, застегнул откидной клапан
флотских брюк и как оправил потом форменку рассчитанно-небрежным напуском.
- А знаете, будущий адмирал, неостроумные у вас штаны, ей-богу! Это
каждый раз за надобностью все пуговицы расстегивать?
- Форма. Кроме того, обычная прорезь была бы безобразной. Ведь брюки
спереди ничем не прикрыты.
Таким тоном говорят с прислугой, с капельдинером в театре -
безразличным, сухим и вежливым тоном. Но штабс-капитан этого не замечал. Он
пил чай, и его мятый китель собрался на животе в привычные складки. Он
отпустил сальную шутку насчет некоторых удобств клапана и сам засмеялся ей
довольно и искренне. Юрий Ливитин изобразил улыбку так, как делает это
старший офицер "Авроры", старший лейтенант Энгельгардт, для Юрия служит
образцом настоящего флотского офицера: он всегда холоден, корректен,
презрителен, ослепляюще чист, всегда тщательно выбрит. Юрию брить еще
нечего, а пухлые губы никак не идут уголками вниз, презрительный взгляд
также не удается: глаза всегда неприлично-мальчишески веселы. Единственно,
что выходит похоже, - это холодный, стальной голос и нарочитая сдержанность
жестов. Юрию восемнадцать лет, юность бурлит в нем здоровой и сытой жизнью,
и в кругу товарищей - там, в корпусе, - Юрий бесится порой, как мальчишка.
Но вне корпуса форма обязывает к сдержанности и соблюдению достоинства.
Он вымылся над вделанным в стенку умывальником, вычистил зубы и
пожалел, что нельзя сделать прямой пробор (Энгельгардт причесывался именно
так), - круглая голова была глупо стрижена под машинку; в плавании
гардемаринов стригут, как матросов. Но и это, как и многие неудобства,
возводилось традициями в заслугу: в море, в трудном плавании, невозможно
иметь безупречный пробор, поэтому лучше его не иметь совсем, - так
защищались гардемарины Морского корпуса от насмешливых выпадов барышень.
Проводник пришел на звонок, убрал постель и принес горячий крепкий чай
и бисквит. Юрий сел подальше от штабс-капитана и карманной пилочкой
подровнял ногти.
Штабс-капитан вновь пустился в дорожные скучные разговоры:
- А скажите, юнкер, долго вам еще в училище трубить?
"Юнкер"! Ливитин посмотрел на него уничтожающе. "Юнкер Ливитин" -
задавиться надо! "Гардемарин Ливитин" - вот это звучит. Это сочетание слов
тем более приятно ласкает самолюбие, что оно еще ново, только вчера прочли
на шканцах "Авроры" приказ о производстве кадет 4-й роты в гардемарины 3-й
роты, - отсюда и отпуск, и уверенность жестов, и новенький золотой якорек на
узких белых погонах. "Юнкер"!..
- Простите, господин штабс-капитан, я не юнкер, я гардемарин Морского
корпуса.
- Ну, это все равно!
- Никак нет. У нас юнкеров нет.
- Вы мне очки не втирайте, - обиделся штабс-капитан. - Я сам знаю, что
есть! У меня в роте вольноопределяющийся Герлях переведен в армию из юнкеров
флота.
Взгляд Юрия снисходителен.
- Гардемарина Морского корпуса могут разжаловать в юнкера флота за
неуспешность или дурное поведение - это верно, господин штабс-капитан. Юнкер
флота - это вольноопределяющийся флота, и ничего более.
- Ну, ладно. А гардемарином сколько вам лет быть?
- Гардемарин, - Юрий поправил ударение, - оканчивает Морской корпус
через три года. В 1917 году я буду иметь честь стать офицером флота его
величества.
Флота его величества в России нет. Есть Российский императорский флот.
Но это долго и не так звучно; кроме того, англичане говорят: "Хис мэджисти
шип, хис мэджисти нэви" - корабль его величества, флот его величества, - а
англичане достойны подражания во всем, начиная с дредноутов и кончая трубкой
и хладнокровием. Англичане - лучшая морская нация в мире.
- А юнкера флота тоже могут произвести в мичманы*?
______________
* В царском флоте мичман - первый офицерский чин. (Здесь и далее
примечания автора.)

- Так точно, в мичмана.
Юрия это забавляет, а штабс-капитан запыхтел: два подряд исправленных
ударения его бесят. Но флот во многом отличается от армии: юнкер -
гардемарин, обыкновенный рапорт - по-флотски рапорт, в армии на север
указывает компас, во флоте - компас. Все это мелочи, но они лишь
подчеркивают, что штабс-капитану никогда не понять пышной четкости флотской
службы. Штабс-капитан раздраженно поставил стакан на столик:
- Ну, раз производят, значит, и разницы нет!
- Кроме одной. Офицер из юнкеров флота вряд ли когда-нибудь получит
адмиральские орлы.
- Почему это?
- Так...
Ливитин явно, но корректно насмехается. Штабс-капитан злится:
- Черная кость?
- Н-нет... отсутствие нужных знаний... Морской корпус приравнен к
высшим учебным заведениям.
Юрий врет, но врет искренне. Ему этого хочется, как хочется всем
воспитывающимся и воспитавшимся в Морском корпусе, единственном во всей
России. Он врет также насчет юнкеров и адмиральских орлов: адмирал Макаров
никогда не кончал Морского корпуса, а сдал мичманский экзамен, окончив
только мореходное училище, что не помешало ему сконструировать первый в мире
мощный ледокол "Ермак" и написать первый в России курс морской тактики. Но
об этом упоминать не обязательно. Юрию хочется показать штабс-капитану,
окончившему какое-нибудь провинциальное пехотное училище, всю огромную
разницу между гардемарином и юнкером. Штабс-капитан молча закурил дешевую
папиросу. Ливитин вынул трубку.
- Разрешите курить, господин штабс-капитан?
Душистый дым распластался синими облаками и дрожит в воздухе вместе с
вагоном. Штабс-капитан прекращает разговор - в нем накипают обида и
бессильная злость. Мальчишка, нахал, английский табак курит, одет с
иголочки, самоуверен, - таким вся дорога чиста. Она расчищена для них отцами
и дедами, мальчишка, наверное, уже сейчас знаком со всем флотом, - и легка
ему будет служебная лямка. Штабс-капитан равно не любит офицеров гвардейских
полков и офицеров флота. Они одинаково блестящи, самоуверенны и обособленны.
Гвардия его величества, флот его величества!.. А армия - не его величества?
Армия, безмерная серая армия штабс-капитанов занумерованных полков, армия,
принимавшая на себя удары войн и восстаний, разве она - не его величества?
Откуда у них, у флотских, эта самоуверенность, с которой они ходят по улицам
финских городов, как по дорожкам собственных имений? Они подлинно владеют
этой страной, порядок в которой поддерживают те же штабс-капитаны гарнизонов
Або, Торнео, Николайштадта и Свеаборга. Штабс-капитан побаивается мичманов и
боится лейтенантов, хотя они ниже его чином. Но как утвердишь свой
авторитет, если китель всегда висит на брюхе складками и голос в гневе может
только срываться на высокий фальцет и неостроумную брань? Нигде не купишь
этой золотой брони превосходства и самоуверенности, это - годы воспитания и
наследственный капитал предков.
Штабс-капитан взглянул на гардемарина с ненавистью и любопытством.
Гардемарин сидел свободно и непринужденно, но прилично, как сидят в
светских гостиных. Он затягивается трубкой долго и глубоко так, что нижняя
челюсть опускается и кожа щек натягивается. Потом медленно и спокойно
вынимает трубку изо рта, размыкает свежие юношеские губы, и во рту виден
клубящийся белый дым. Он вдыхает его в себя, выдвигая нижнюю челюсть вперед,
откидывает голову слегка назад и выпускает длинную струю дыма, направляя ее
вбок и вверх нижней губой. Штабс-капитан не знает, что красиво курить -
особое искусство и что эта манера перенята Ливитиным у старшего лейтенанта
Вилькена, который, в свою очередь, вывез ее из заграничного похода на
крейсере "Россия", заимствовав непосредственно от флаг-офицера английского
адмирала. Штабс-капитан этого не знает и с внезапной резкостью, неожиданной
в его неряшливом и рыхлом теле, кидает под стол в плевательницу изжеванный и
обмусленный окурок. Окурок упал рядом с никелированной плевательницей на
синий ковер, и штабс-капитан бессильно и густо покраснел перед мальчишкой
младше его чином. Гардемарин не замечает окурка, он даже не смотрит туда, но
штабс-капитан чувствует, что это только снисходительная светская учтивость.
Поезд замедлил ход. Гардемарин встал и, сбросив в пепельницу ударами
согнутого пальца лишний пепел из трубки, сунул ее с огнем в карман. В этом
тоже флотский настоящий шик: класть трубку с огнем в карман. Жизнь строится
из мелочей, и нельзя упускать ни одной мелочи. Нужно всегда, каждую секунду,
даже наедине, чувствовать себя под посторонними взглядами, если хочешь быть
безупречно-сдержанным и запоминающимся. Такова школа жизни, таков железный
закон светскости. Ливитин надел фуражку и ребром ладони проверил, приходится
ли кокарда посередине лба.
- Счастливо оставаться, господин штабс-капитан, - сказал он,
прикладывая руку к фуражке.
Штабс-капитан посмотрел на него с завистью, грустью и всей обидой
захудалого армейца. Все, что белое, - форменка, брюки, туфли и чехол на
фуражке, - ослепительно; все, что золотое, - буквы на ленточке, нашивки и
якорьки на погонах - блестит; полосы тельняшки, воротник форменки и обшлага
- темно-сини. Ровный загар сдерживает юношеский румянец, тонкий нос с
вырезанными глубоко ноздрями напоминает штабс-капитану старинные портреты
генералов в николайштадтском собрании, - порода, кровь поколений. Юноша
стоял над штабс-капитаном, подобный белому фрегату в высоких парусах над
мшистым озеленелым камнем, - будущее российского флота побеждает российскую
армию, армию гарнизонов заброшенных крепостей, армию безвестных
занумерованных полков, квартирующих в российских захолустьях. Единственное,
чем может штабс-капитан уязвить гардемарина, - это, не меняя позы и не
подавая руки, сказать небрежно: "До свиданья, юнкер". Но штабс-капитан
поднялся с дивана, протянул руку и смущенно сказал:
- Честь имею кланяться...
Разве может не покорить кого-нибудь этот юноша, дорога которого открыта
до конца жизни, юноша, рожденный для блеска лейтенантских погон и для
тяжелого полета адмиральских орлов?..
Гардемарин вышел на перрон вокзала, и штабс-капитан следил, как
уверенно и легко он пробирался через толпу. Руки прижаты локтями к телу,
кисти слегка отставлены и отмечают каждый шаг плавным покачиванием вокруг
тела. Кажется, что он только что вымыл руки и несет их перед собой, боясь
запачкать о самого себя. Эта особенная походка выдумана самим Юрием, и будет
день, когда кто-нибудь переймет эти изящные, плавные жесты, как перенял сам
Юрий манеру курить трубку.
Гельсингфорс был солнечен, чист и аккуратен, как всегда. Кажется, что
солнце никогда не покидает этот город; зимой оно нестерпимо сияет на
сметенных к панелям сугробах, на обсыпанных инеем деревьях, на гладком льде
замерзшего рейда. Летом оно жарко наливает до краев неширокие улицы финского
голубого камня и вязнет в густой листве бульваров и садов. В этот майский
день Гельсингфорс стоял на граните своих набережных у тихой воды рейдов
аккуратно и чистенько, как белокурая крепкая фрекен в крахмальном переднике
у кафельной плиты над тазом теплой воды: чистый, неторопливый,
хозяйственно-удобный город. Зеленые трамваи катились, как игрушки. Витрины
каждого магазинчика миниатюрно-солидны, а на Эспланаде они размахивались во
всю стену, и тогда солидность их граничила с роскошью, и в них беспошлинные
иностранные товары. Бесшумность автомобилей равна молчаливости их шоферов.
Полицейские на перекрестках - в черных сюртуках, вежливы, неразговорчивы и
подтянуты. Шведские и финские надписи на вывесках, на трамваях, на табличках
с названиями улиц, шведская и финская речь неторопливой тротуарной толпы,
белокурые проборы и локоны, розовые щечки молодых людей и девушек, марки и
пенни сдачи заставляли чувствовать себя в иностранном городе. Даже часы - и
те отличаются на двадцать минут от петербургского времени: здесь время свое,
не российское.
В двенадцати часах езды от столицы Российской империи стоит на голубом
граните скал иностранный город, и время в нем - не российское. Российское
время - хмурое, царское время - медленно, неверно и томительно: оно
спотыкается над огромной империей, завязая в ее просторах, как пьяный в
непобедимой грязи сельской улицы. Оно бредет в будущее - ленивое, неверное,
подгоняемое петербургской трехцветной палкой российское время, - и кажется,
что оно всегда чешет затылок в тупом раздумье:
- Куды гонят?..
И никто не знает, куда его гонят - тысячелетнее бородатое российское
время, подхлестываемое самодержавием. Оно бредет из мглы веков, проламывая
бердышами головы татар и поляков, подминая соседние ханства и царства под
медленный шаг потемкинских армий, под легкие копыта императорской кавалерии,
устилая Европу разноцветными мундирами александровской гвардии, Азию -
белыми рубахами скобелевских отрядов, Восток - черными папахами
куропаткинских армий. Приобретая, завоевывая, порабощая, отягощаясь
собственной добычей, бредет российское время от войны к войне, и войны
торчат верстовыми столбами, меряя тяжкий путь Руси, России, Империи
Российской. Войны и восстания дымятся кровью и пожарами по всей стране,
первой в мире по пространству. Размеренный шаг русской армии с равной
тяжестью ступает в лужи иностранной и в лужи русской крови. Трехгранные
штыки с одинаковой силой втыкаются в турецкие, французские и в мужицкие
кишки. Барабаны бьют одинаково ровную дробь перед играющими белыми ногами
императорского коня на площади и перед вздрагивающими ногами только что
повешенных бунтовщиков.
Российские города равнодушно гордятся своими годами, и блеск одних
годов затмевается глухим предвестьем других. Кичится Киев 988 годом, когда
голая Русь полезла в святую днепровскую воду, таща за собой Перунов и
Даждь-богов. Привычно, как купчиха тысячным перстнем, гордится Москва 1812
годом, - а в перстне играет зловещий отсвет залпов и пожаров кривых улиц
Пресни. Ревниво хранит Севастополь пороховую славу одиннадцати месяцев 1855
года, - и с дымом нахимовских бастионов смешивается дым догорающего крейсера
"Очаков". На башне царицы Сумбеки хмурым царским орлом застыл год 1552,
когда Казань перестала быть ханством, а под башней, выкинутые из лавок и
дворцов пугачевскими толпами 1774 года, втоптаны в грязь шелка, товары и
животы купцов, камзолы, ордена и пудреные головы дворян. Кавказ подымает к
снеговым вершинам десятки годов жестокой и темной истории завоевания его
аулов. Иртыш качает в желтых струях год 1582, когда на тундры, тайгу и
многоводные сибирские реки легло хмурое и тяжелое слово: "Сибирское
царство". Угрюмо хранит Гельсингфорс год 1809, год окончательного
присоединения Финляндии "к семье российских народов".
И молчат города, все города Российской империи, смотря сквозь дымные и
теплой кровью сочащиеся цифры 1904-1905, - смотря сквозь них вперед, в
мутную и неизвестную даль грядущих годов, молчат и идут за российским
медлительным временем ленивой, бестолковой, толкающейся толпой, сами не
зная, куда гонит их гербовая министерская бумага из Санкт-Петербурга...
Они идут покорной толпой - разноязычные, разнолицые, в разное время
завоеванные города, княжества и царства: Москва, Киев, Владимир, Новгород,
царство Казанское, Астраханское, царство Польское, Сибирское царство,
Псковское государство, царство Херсонеса Таврического и Грузинское царство,
великое княжество Смоленское, Литовское, Волынское, Подольское, Новагорода
низовские земли великое княжество, великое княжество Финляндское, княжество
Эстляндское, Курляндское, Лифляндское, Семигальское, Самогитское, Вятское,
Югорское, земли иверские, кабардинские и карталинские, область Арменская,
государство Туркестанское, - все владения, перечисленные в титуле императора
и самодержца всероссийского, царя польского, великого князя финляндского и
прочая, и прочая, и прочая. И идет среди них Финляндия, хмурая, как темь ее
лесов, твердая, как гранит ее скал, непонятная, как ее язык, и враждебная,
как колония. В этой толпе российских княжеств и азиатских царств она идет,
ненавидя и молча, твердым финским временем. Не в пример всем им, великое
княжество Финляндское, "составляя нераздельную часть государства
Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на
основании особого законодательства".
И всероссийский обыватель, попадая в Финляндию, чувствует себя не дома,
здесь он - всегда в гостях. Он старается идти по улице не толкаясь, он
приобретает неожиданно вежливый тон и даже извозчику говорит "вы". Он
торопливо опускает пять пенни в кружку, висящую в входной двери в трамвай,
опасаясь презрительно безмолвного напоминания кондуктора - встряхивания
кружкой перед забывчивым пассажиром. Чистота уличных уборных его ошеломляет,
и он входит в их матовые стеклянные двери, как в часовню, - молча и
благоговейно. Он деликатно оставляет недоеденный бутерброд за столом
вокзального буфета, где за марку можно нажрать на все пять марок.
Всероссийский обыватель ходит по улицам Гельсингфорса, умиляясь сам себе и
восторгаясь заграничной культурой, тихий, как на похоронах, и радостный, как
именинник...
Но истинно-русский человек не может быть долго трезвым на собственных
именинах: он робко напивается в ресторане, и вино разжигает в нем
патриотическое самолюбие. Чья страна? Финская? Что это за финская страна?
Чухляндия! Провинция матушки России! Кто здесь хозяин?.. Российский
обыватель вспоминает фельетоны Меньшикова в "Новом времени", где ясно
доказывается, что Россия погибнет от финнов, поляков и жидов. Тогда он
хлопает кулаком по столу. Шведы и финны брезгливо оглядываются. Потом
появляются полицейские в черных сюртуках и молча выводят его в автомобиль, -
даже не дерутся. В полицейском управлении точно и быстро называют сумму
штрафа; она крупна так, что веселье и удаль спадают. С этого дня российский
обыватель начинает отвечать чухнам их же ненавистью, перестает умиляться
порядком и теряет всякий вкус к газовым плитам, дешевым прокатным
автомобилям и автоматическим выключателям на лестницах, включающим свет
ровно на столько времени, сколько нужно трезвому человеку, чтобы подняться
на самый верхний этаж. Он живет в Гельсингфорсе напуганно, скучно, без
размаха. Скучная страна Финляндия!
Но в Гельсингфорсе стоит флот, в Свеаборге - крепость, на Скатуддене -
порт, в Мариинском дворце - генерал-губернатор. Поэтому в Гельсингфорсе
живут семьи флотских офицеров, портовые чиновники, семьи гарнизона, врачи,
чиновники генерал-губернатора, торговцы, финансисты, преподаватели русской
гимназии. В слоеном пироге шведо-русско-финского гельсингфорсского общества
флотские офицеры вкраплены блестящими цукатами в верхний, лучший слой; они -
украшение, блеск и вкус, и перед ними меркнут деньги шведских и русских
финансистов, тускнеет административное величие генерал-губернаторского
двора.
Они - хозяева, и в этом им никто не откажет. Гельсингфорс - столица
флота.
Это русское население финского города не похоже на приезжих обывателей.
Оно привыкло к особенностям Гельсингфорса, половина из них говорит
по-шведски, они принимают как должное газовые плиты, центральное отопление,
буфеты-автоматы, финскую честность и уличные уборные, чистые, как часовни.
Они воспитывают изящных невест для шведских коммерсантов и для флотских
офицеров, колеблясь между числом акций и числом просветов на погонах, так
как и акции и просветы имеют равную склонность к увеличению в количестве, а
следовательно, и к упрочению благосостояния. Они обставляют гостиные легкой
финской мебелью, едят перед супом простоквашу с корицей без сахара, они
вешают над крахмальными скатертями овальных столов уютные огромные абажуры и
поддерживают в своих квартирах нерусскую чистоту с помощью шведок и
финнок-горничных. По вечерам в эти квартиры входят флотские офицеры -
статные, высокие, маленькие или толстые, но все одинаково милые, изящные и
остроумные; они просят у хозяйки разрешения снять оружие и бросают кортики
на столики перед зеркалом в передней. Кортики лежат на полированном дереве
грудой, и зеркала отражают слоновую кость и золото их рукояток, переливчатый
муар черных портупей.
Если составляется компания, квартиры пустеют, - тогда общество на
автомобилях закатывается провернуть в "Фению", "Берс", "Кэмп", "Сосьете". В
ресторанах музыка, свет, легкий ужин и легкое вино, провороты веселы,
искристы, и близость женщин - интересных, остроумных и непродажных женщин -
волнует. Флирты мгновенны, романы молниеносны, отблеск моря лежит на гладком
сукне сюртуков и ослепительных уголках воротничков, - море не ждет, море
торопит ловить жизнь, радость и женщин. Пусть это море рядом, пусть нет из
него выхода в океаны, пусть давно забыл российский флот кругосветные
трехгодичные плавания и корабли стоят на рейде, как стояли летом и будут
стоять весной, но море зовет, море торопит, вино подогревает романтические
мечты, и женщины влюбляются в моряков, и моряки влюбляются в женщин, как
будто эскадра утром уходит в океан. Невесты уезжают раньше, а под утро
рестораны выбрасывают разделенные проворотом компании: пары, пары, двое,
двое - черное пальто и шелковое манто, николаевская шинель и пушистая шубка,
черное пальто и голубая шляпка, лейтенанты и жены чиновников
генерал-губернатора, жены капитанов второго ранга и мичмана, капитаны
второго ранга и блестящие вдовы. Автомобили гудят и шуршат по снегу. Ключи
отдельных ходов холостых квартир дрожат в горячих пальцах, автоматические
выключатели гасят свет на предварительном поцелуе у двери. В холостых
комнатах, в ящиках бесполезных письменных столов - коробки конфет и
бенедиктин, на постели - свежее, прохладное белье и далеко на рейде -
корабль во льду, завтра потребующий службы, а сегодня дарящий блеск и
берег...
Если ж нет холостой комнаты, шоферу говорится: "Большой круг", - и
автомобиль не торопясь везет пассажиров кругом города, но пассажиры не
смотрят на лунный пейзаж, и шофер никогда не оглянется в окошечко за спиной.
Купе автомобиля тесно и уютно, как каюта, мостовые ровны и чисты, как
корабельная палуба, и автомобиль катится по ним гладко и легко, как сама
лейтенантская жизнь. Маршрут "большого круга" установлен точно, и шофер
уверенно поворачивает руль на углах улиц: маршрут жизни так же известен
мичманам, и служба поворачивает руль на перекрестках годов уверенно и
спокойно. На одном из поворотов лунный луч, переместившись, падает на погон
пальто, и над двумя его звездочками сверкает третья - брильянтовая слезка в
розовом женском ушке; через полтора года, в первый день пасхи, служба также
повернет руль - и третья звездочка на погоне сделает мичмана лейтенантом, и
жизнь покатится по другой, такой же чистой и ровной улице. Дорога накатана,
повороты заранее известны, и всякая улица имеет свое начало и конец.
Лейтенантские и мичманские улыбающиеся губы вбирают в себя женский рот одним
и тем же изученным движением. Женщины безвольно расслабляют плечи и туманят
взор часто мерцающими ресницами, обозначая этим, что далее сопротивляться
они не в силах. Тогда лейтенанты придают лицу хищное выражение
всепоглощающей страсти и (задернув занавеску сзади шофера) смелым движением
руки распахивают шубку; оттуда вздымаются теплые волны аромата, и руки
безошибочно разбираются в складках платья... Все имеет свой маршрут - жизнь,
служба, любовь, - везде свои накатанные дороги...
Но снаружи в автомобиль проникает зловоние. Оно отравляет воздух,
перешибает теплые ароматы, и шофер резко ускоряет ход, обгоняя темно-красные
цистерны ассенизационного обоза: Гельсингфорс пользуется покровом ночи и
загородным шоссе также и для очистки города. Лейтенанты и дамы, не изменяя
страстного выражения лица, стараются не замечать струи зловония, густой, как