Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

будете хранить в ней письма любви, как делала моя бабушка... Стуур лукка,
адье...*
______________
* Большого счастья, прощайте... (швед.).

Он козырнул (ей, а не павлонам) и, не дожидаясь ответа, ловко зажал под
мышкой бушлат, подцепил ручку чемоданчика тремя пальцами, чтобы остальными
придерживать палаш, и выплыл из магазина своей особенной походкой. Бабушка,
дедушка - какая разница... Важно, что павлоны стоят, раскрыв рты, обалдев
сего числа!
Уверенно и легко шел он по залитой солнцем Эспланаде, держа на отлете
правую свободную руку и отмечая каждый шаг плавным ее покачиванием вокруг
тела. Походка спокойна и изящна, палаш усмирен, взгляд рассеянно скользит по
лицам прохожих и по витринам, чемодан сияет яично-желтым успокоительным
блеском, и жизнь расстилается впереди ровными, отлично подогнанными кубиками
темно-серого гранита, по которым каблуки стучат звонко и весело. Не сегодня
завтра все окончательно решится, и в какой-то день он, единственный из всего
выпуска, первым наденет мичманские погоны, завоеванные в бою...
Юрий с удовольствием чувствовал, что его опять "понесло". Этим словом
он называл то свое состояние, когда из глубины его существа внезапно
вырывался другой Юрий - тот, находчивый, остроумный, решительный, которого
он обожал, которым восхищался и которого умолял: "Ну, побудь еще немного
таким, скажи еще что-нибудь необыкновенное, ну, изуми еще всех!.." Правда,
всякий раз он с любопытством и с некоторой тревогой ожидал, чем это кончится
и куда занесет его это второе "я", действующее как бы помимо его самого, и
потом иногда с раскаянием вспоминал, чего же такого наговорил и наделал он в
этом восхитительном состоянии уверенности и победительности? Походило, будто
в мире существуют два Юрия Ливитина: один - тусклый, застенчивый, плохо
понимающий жизнь и, видимо, не очень-то уж умный, и другой - смелый,
блестящий, по-театральному яркий, покоряющий всех, самоуверенный и
удачливый.
Он поделился как-то этими мыслями с Николаем. Тот рассмеялся и сказал:
"Все правильно, Юрочка, все мы актеры у господа бога! По секрету говоря, и я
обожаю в себе именно того Николая Ливитина, который может в абсолютно
трезвом виде отмочить какую-нибудь штуку. Иметь такого двойника хлопотливо,
но приятно, пусть даже он иногда и глупостей наворотит..."
Сейчас, поостыв, Юрий понимал, что тот, второй, и в самом деле слишком
уж разошелся. Все-таки швыряться шкатулкой ценой в тридцать пять целковых
ради того, чтобы умыть павлонов, было глупо, да и чемоданчик можно было бы
взять попроще... Но в конце концов за всякое удовольствие надо платить!
Кроме того, павлоны наверняка расскажут об этом своим свеаборгским дамам, а
те разнесут по всему Гельсингфорсу легенду о щедром гардемарине, и
когда-нибудь она докатится и до него самого, и он улыбнется с видом
человека, который кое-что об этом знает...
Гельсингфорс был привычно тих, чист и аккуратен. Как ни странно, ни
особой напряженности, ни тревоги на улицах не чувствовалось, утренняя
рыночная торговля на Торгет-плац в конце Эспланады шла своим неторопливым
хозяйственным ходом. И только шумное скопление портовых подвод на стенке
Южной гавани за рынком и полное отсутствие нарядных миноносцев, обычно
стоящих тут кормами к Эспланаде, доказывали, что там, на рейде, идут
какие-то спешные и грозные приготовления. У стенки в тех местах, где
приставали только щегольские паровые катера и моторки, теперь сгрудились
рабочие баркасы, пузатые и неприглядные, матросы перетаскивали с подвод
ящики, тюки, мешки. Разыскать во всей этой суете какую-нибудь шлюпку с
"Генералиссимуса" Юрию не удалось, пришлось расспрашивать дежурного по
пристани боцманмата.
И тут выяснилось, что на линкорах сообщение с берегом прекращено еще с
вечера, но что, как звонили с вышки службы связи, в одиннадцать тридцать
придет катер с "Генералиссимуса", который будет ждать кого-то из офицеров.
Задержка эта озадачила Юрия, но ненадолго - в том настроении, в каком
он был, все решалось быстро и легко. А что, если пойти на Мюндгатан?..
Правда, рано, но пока Сашенька накормит его завтраком, Ирина Александровна
уже встанет, и он узнает все новости о Николае. Да и тому, конечно, будет
приятно получить от Ирины самый свежий привет, а может, и записку...
Он оставил в дежурке чемоданчик с бушлатом и пошел к мосту, ведущему на
Скатудден - полуостров, где находился порт, казармы флотского экипажа,
склады, мастерские и где в тихих улицах возле православного собора издавна
жили флотские семьи. Здесь же в удобном современном доме была и небольшая
квартира Ирины, которую она называла своей "лилла хютте"*: столовая,
маленькая гостиная, спальня и комната Сашеньки, всегда приезжавшей с барыней
из Петербурга. Юрию приходилось бывать тут только вместе с братом, и теперь
он испытывал некоторую неловкость: вваливаться утром, без зова... Но впрочем
- война, сейчас не до светских условностей...
______________
* Хижинкой (швед.).

Однако, поднявшись на второй этаж, он некоторое время простоял в
нерешительности перед дверью, поглядывая на беленькую кнопочку. Война
войной, но, может, правильнее сперва доложиться по телефону?..
Как-то само собой получилось, что в свите "мраморной вдовы" ему была
отведена роль первого пажа и юного обожателя. Это ему и льстило и нравилось,
но совершенно не походило на отношения, какие можно было бы назвать
родственными и какие оправдывали бы столь ранний и неожиданный визит.
Впрочем, вся эта странная история с затянувшейся свадьбой была так же далека
от обычных представлений о семье, как сама Ирина - от понятия "жена". В
конце концов Юрий же не дурак: он давно подозревал, а с некоторых пор даже
видел, что в отношениях Николая и Ирины всегда было что-то неравноправное,
шаткое, готовое вот-вот рухнуть, но был далеко не против такого светского и
весьма выгодного брака. И немалое состояние "мраморной вдовы", и вес ее в
гельсингфорсском влиятельном обществе, и связи в Петербурге, и этот блеск,
которым она умела себя окружать, и удивительная, почти мистическая сила
уверенной в себе красоты, второй год державшая Николая в состоянии
исступленной, ревнивой, нелегкой любви, - все оправдывало такой брак, и Юрий
внутренне его торопил.
Но, думая о нем, он никак не мог представить себе, что будет ходить в
отпуск на Мойку в петербургский "уголок" Ирины Александровны, с громадной
гостиной, с полутемной, увешанной коврами и уставленной низкими диванами
турецкой комнатой, где раза три-четыре ему пришлось проводить вечера, в
точности повторявшие шумные вечера в "лилла хютте"... И как ни шокировала
его извековская квартира во дворе, но там он чувствовал себя больше дома,
чем здесь. Ирина Александровна, несмотря на всю свою ослепительность,
оставалась для него чужой. Между нею и Юрием давно уже прочно установился
шуточный тон влюбленной почтительности с одной стороны и снисходительного
кокетства - с другой, легкий и удобный условный тон, который исключал
какую-либо задушевность. Наедине с Ириной Александровной он всегда
чувствовал себя неестественно и тяготился необходимостью разговаривать - и
уж никогда бы не пришло ему в голову рассказывать ей о своих делах и мыслях.
Поэтому теперь, подняв руку к звонку, он было опустил ее, но тут же
вспомнил, что, может быть, завтра будет в бою и что Николай задумал что-то
несомненно опасное. Это было необычно - и определяло собой необычность
поведения. Кроме того, его все еще продолжало "нести", и он с удовольствием
представил себе, с какой небрежностью сообщит Ирине Александровне об Або и
миноносцах, как скажет, что зашел проститься перед боем, - и, уже не
колеблясь, нажал кнопку.
Звонок все же получился робкий, словно поперхнувшийся от смущения.
Дверь тотчас открылась, и в ней показалась Сашенька, но не в том
крахмально-чопорном виде, в каком он ее только и знал, а в синем рабочем
халатике, раскрасневшаяся, озабоченная и удивительно хорошенькая.
- Ирина Александровна спит? - шепотом спросил Юрий, но Саша ответила
громко, во весь голос:
- С приездом, Юрий Петрович! А барыни нет... Завтракали?
- Здравствуйте, Сашенька... А где же она?
- На Друмсэ. Как уехала вчера к Анастасии Петровне обедать, так и не
возвращалась... Да вы проходите, проходите, - улыбнулась Сашенька, закрывая
за ним дверь. - Я сейчас кофе приготовлю!
На Друмсэ? Вчера?.. Обида за Николая больно кольнула его. Уехать
развлекаться в такое время!.. Ну, понятно, кто же, как не Анастасия
Петровна, "бэт нуар"* этого дома! Ей бы только кутежи да романы, нашла время
устраивать пикники!..
______________
* Bete noire - злой дух, буквально: черная скотина (фр.).

Анастасия Петровна, жена пожилого обрусевшего шведа, крупного
лесопромышленника (которого Юрий ни разу не видел), молодая, эффектная и
весьма свободная в поступках гельсингфорсская дама, была первой
приятельницей и наперсницей Ирины Александровны. Она часто приезжала к ней в
Петербург, а тут, в Гельсингфорсе, то и дело, даже зимой, увозила ее на свою
дачу на остров Друмсэ, где поэтому был вынужден появляться и Николай, чтобы
участвовать в пикниках, лыжных прогулках, катаньях на яхте или на буерах и
терять из виду Ирину, окруженную шумной компанией поклонников - флотских и
крепостных офицеров. Но если ему приходилось делать вид, что он вполне
примиряется с выходками Анастасии Петровны, то Юрий попросту терпеть не мог
эту "бэт нуар". Появление ее на Мюндгатан или встреча у знакомых означали,
что вечер непременно закончится каким-нибудь проворотом в тех ресторанах,
где даже в сопровождении брата-офицера Юрию нельзя было появляться, почему
для него вечер заканчивался дурацким кинематографом и скучным сном в комнате
Николая, которую тот снимал тут же, на Скатуддене.
- Ну что ж, Сашенька, угостите кофе, - вздохнул он, отдавая ей портупею
и палаш. - У меня два часа добрых...
Она вдруг взглянула на него с быстрой улыбкой.
- Тогда помогите - вон мне сколько перетаскать надо, а пить-то не я
буду, а вы, - с необычной фамильярностью сказала она, показывая на стоящие в
передней ящики. Один из них был открыт, и в нем виднелись бутылки,
переложенные соломой.
Юрий присвистнул.
- Н-да... Да тут целый винный погреб! Куда это вам столько?
Сашенька рассмеялась.
- В запас. Вы же зимой благодарить станете, - слыхали, вина больше не
будет, война! Вчера барыня цельный день по магазинам ездила с Анастасией
Петровной... - Она открыла дверь в кухню, сияющую кафелем стен и медью
кастрюль. - Нате вам молоток и клещи, вынимайте бутылки, а я в шкафы буду
ставить, ладно?
- Ладно, - сказал Юрий, бросая фуражку на столик перед зеркалом, -
вроде угольной погрузки... Чур, не отставать! Пошел все наверх шампузу
грузить! - крикнул он боцманским голосом и наклонился над ящиком.
- Тех двух, что слева, не трогайте, в Петербург отвезем, - предупредила
Сашенька и распахнула дверцы шкафов. - Берите, как есть, без разбора, потом
расставлю...
Погрузка получилась неожиданно интересной и познавательной. В ящиках
оказались вина таких марок, которых Юрию не приходилось и видеть, не то что
пробовать, да и бутылки были самых разных форм и размеров: причудливые
ликерные - светящиеся прозрачной зеленью шартреза, пылающие пламенем
абрикотина или скрывающие свой желтый грешный огонь под черной рясой
бенедиктинского монаха; стройные по-девичьи иоганнесберги и мозельвейны;
полнотелые грузные шампанские в серебре и орденских лентах; четырехугольный
голландский джин и нарядные, надменные коньяки с гордыми цифрами годов
выдержки; французские красные, добродушные и простоватые, и французские же
белые - изящные, светлого стекла, с поэтическими названиями; чистая, как
слеза, смирновская водка с двуглавым орлом поставщика двора его величества;
ямайский ром с головой негра и шотландское виски с белой лошадью; золотистые
венгерские токаи с длинной шеей; испанские хересы и английские портвейны,
увешанные медалями, черные пузатые бутылки той знаменитой малаги, которую
потягивали станюковические адмиралы... Целый мир требовательного вкуса,
давних традиций изысканного стола, где каждому блюду соответствует свое вино
и каждому вину - не только своя рюмка, но и свое время и свой разговор, мир
роскошества и гурманства, прямой потомок римских пиров и великолепных
празднеств Версаля - новый, удивительный мир открывался ему в этой выставке
вин, созданных не для грубого опьянения, а для тончайшего удовольствия. Он
жадно запоминал названия, этикетки, формы бутылок, чтобы потом при случае
блеснуть за столом какой-либо фразочкой вроде "мое любимое Понте-Канэ", или
"несравненный Фрапэн, король коньяков", или "простите, я пью только Клико
демисек", - пусть даже при этом придется лишь смотреть, как другие с
удовольствием потягивают весьма неплохой, но не достигший снобистских высот
Редерер или российское Абрау-Дюрсо.
Подбор вин удивил его, и передавая Сашеньке какое-то немыслимое
итальянское киянти в соломенной оплетке, он спросил, неужели такую коллекцию
дамы составили самостоятельно? И тут оказалось, что списком вин еще
позавчера занимался подполковник Рогуля, который и сообщил о грозящем
запрещении винной торговли, и что один ящик (тот, где были коньяки, ром и
виски) он прислал сам вечером, когда Ирина Александровна уже уехала.
Юрий поморщился. Подполковник Рогуля, толстый и глупый человек,
располагавший немалыми деньгами, приятель умершего мужа Ирины,
артиллерийского капитана, был завсегдатаем этого дома. Сюда, в "лилла
хютте", он приезжал когда хотел, подбивал собравшуюся компанию закатиться в
ресторан или тут же устраивал "на лужайке детский крик", был непременным
участником всех развлечений на Друмсэ и называл себя опекуном "мраморной
вдовы". Всем было ясно, что и навязчивость его, и это полушутливое,
полусерьезное ухаживание за Ириной ни к чему не ведут, и оно не вызывало
ревности даже в Николае, но Юрию Рогуля был так же противен, как Анастасия
Петровна, чем - он сам не знал, может быть, еще и тем, что сочинял пошлейшие
романсы, которые в Петербурге охотно издавал Н.X.Давингоф, знаменитый
поставщик мещанской музыки.
Однако неприятный осадок, который оставила в нем нечаянная
откровенность Сашеньки, скоро исчез. Приподнятое настроение снова вернулось
к нему, и он начал незатейливо - в пределах ее понимания юмора - острить,
шутить и даже откровенно балаганить: передавая ей бутылки, он изображал то
ресторанного лакея, то пьяного, то самого подполковника Рогулю. Сашенька
быстрыми, привычными к перестрелке глазами посматривала на него все с
большим и большим вниманием, фыркала, похохатывала и наконец сказала,
растягивая слова:
- Во-он вы какой, оказывается...
- Какой? - Юрий взглянул на нее снизу, она стояла на табуретке,
принимая от него последние бутылки и ставя их на верхнюю полку.
- Да такой... Забавный, веселый... Интересный...
- А я такой и есть! - засмеялся Юрий.
- Ну да... Придете - надутый какой-то, церемонный, будто в театре
играете или чего боитесь... Вроде связанный.
Юрий поднял брови - удивительно, до чего верно!
Именно так обычно и чувствовал он себя в "лилла хютте", и не только
когда тут бывала штатная свита "мраморной вдовы" - солидные кавторанги,
блестящие Старшие лейтенанты, "гвардейского экипажу идиот первой статьи"
лейтенант граф Гейден с миноносца "Войсковой" - или молодые шведы и не менее
молодые чиновники генерал-губернаторской канцелярии из свиты Анастасии
Петровны. Нет, даже и в тех редких случаях, когда они были здесь только
втроем, Юрий сидел между Ириной и Николаем в точности так, как сказала
Сашенька: вроде связанный. И как это сумела она подметить? Он с любопытством
поднял на нее глаза.
- Вон вы, оказывается, какая... - в тон ей протянул он.
Сашенька ответила ему взглядом, в котором играла неясная улыбка,
выжидающая и поддразнивающая.
- Какая? - тоже в тон ему спросила она.
- Наблюдательная. Ловко вы это подметили - "связанный"...
- А я многое вижу, Юрий Петрович, да мало говорить могу... Помогите-ка
мне слезть, все уже расставила, - и она, наклонившись, протянула к нему обе
руки, продолжая смотреть на него тем же особенным взглядом, которого он
никак не мог понять. Казалось, она от него чего-то ждала. Чего? Может быть,
он упускает удобный случай, и надо просто охватить ее за талию и снять с
табуретки. Тогда само собой получится объятье и...
Но тут же со всей беспощадной ясностью ему припомнился недавний случай
с Наташей. Правда, здесь совсем другое, атака идет не с его стороны, не зря
же Сашенька смотрит таким взглядом... Да и хороша она очень, стройная,
тоненькая, изящная, не то, что эта телка Наташа, никто не скажет, что это
простая горничная. Совсем француженка... Но черт их знает, этих горняшек,
вдруг выйдет скандал, узнает Ирина Александровна, Николай...
Он решительно отступил на шаг и протянул руку. Сашенька легко оперлась
на нее, соскочила с табуретки и тут же оправила волосы с таким спокойным и
безразличным видом, словно ничего другого и не ждала.
Юрий похвалил себя за сдержанность.
- Пойду вымою руки, перемазался я тут с вашими бутылками, - сказал он,
выходя в переднюю.
- А вы в ванную идите, там колонка греется, можете душ взять! -
крикнула ему вслед Сашенька.
- Правильно! - обрадовался Юрий. Взять горячий душ после этой дурацкой
ночи в вагоне было очень кстати. Он повернул в ванную комнату, где никогда
не бывал, - в этих новых комфортабельных гельсингфорсских домах гости имели
возможность вымыть руки, не выходя из уборной, где для того был устроен
умывальник.
Открыв низенькую дверь, он невольно остановился.
Все здесь было погружено в странный зеленый полумрак, в котором
таинственно поблескивал никель кранов и глубоко мерцало стекло зеркал,
отражавшее слабый свет фрамуги, выходящей в полутемную переднюю. Сильный
запах знакомых духов наполнял всю небольшую комнату, и казалось, что где-то
в сказочном этом подводном царстве была и сама Ирина. Присутствие ее
ощущалось настолько, что, шаря по стене в поисках выключателя и наткнувшись
на что-то мягкое и нежно-пушистое, Юрий сперва невольно отдернул руку.
Яркий мягкий свет наконец хлынул со стен и с потолка, в ему стало
понятно, почему полумрак ванной был зеленым: и большая, широкая чаша
умывальника, и три ступеньки, ведущие к ванне, и сама эта ванна,
торжественная, как алтарь, и стены - все было из зеленого фаянса или
выложено зеленым кафелем, даже циновка, лежавшая на полу, была цвета морской
волны. Огромное овальное зеркало над ванной и другое, поменьше, над чашей
умывальника, отражая стены, тоже казались зелеными, и только висевший у
дверей халат, на который наткнулся Юрий, был ослепительно белым.
Ошеломленный, в каком-то невольном смущении, Юрий с любопытством и
неловкостью оглядывал этот храм неизвестной ему религии - женского служения
собственной красоте. Множество флаконов, баночек, тюбиков, щеток и щеточек,
пилочек и гребенок, мочалок и губок - от крохотной до гигантской, которая с
королевским достоинством свешивалась над ванной, кремы, ножницы, пинцеты,
непонятные электрические машинки не то для массажа, не то для ингаляции,
какие-то стеклянно-резиновые приборы, кувшины, тазы и тазики, пульверизаторы
в цветных сетках, пушистые полотенца, салфеточки, белоснежный халат,
хранивший, казалось, прикосновение нежной атласной кожи, всепобеждающий
призывный запах духов, название которых было неизвестно самому Николаю, -
все это каким-то новым, неожиданным образом выказало ему Ирину
Александровну.
Юрий еще раз окинул взглядом это впервые увиденное им святилище женских
тайн и попытался найти ему оправдание. Конечно, всякой красивой женщине
необходим храм гигиены, однако в том, что он видел вокруг себя, было нечто
настораживающее, сомнительное. Все это походило более на тщательно
оборудованную лабораторию, которая откровенно преследовала не столько цели
гигиены, сколько совершенствование или поддержание могущества женской
красоты. Зеленое и душистое колдовство уводило мысль в жаркие, сладкие
тайны, сердце само собой забилось быстрее, и в светлой глуби зеркал Юрий,
сам того не желая, вдруг увидел обнаженное - прелестное, тонкое и хрупкое -
победительное тело, упоенно любующееся собственным отражением...
И тут ему внезапно пришло в голову, что, может быть, именно это -
влюбленное в себя и влюбяющее в себя других, изящное, холеное тело, со всеми
его желаниями, требованиями, капризами - было главнейшим содержанием жизни
Ирины Александровны, будущей жены брата.
Мысль эта поразила его. Что-то начало для него проясняться в "мраморной
вдове". Смутные и недоказуемые догадки, которые и раньше бродили в нем,
теперь приобретали неожиданную четкость. Эти вечные провороты и рестораны,
шумная свита поклонников - в Гельсингфорсе одна, в Петербурге другая, ящик
вина, который подполковник Рогуля позволяет себе присылать сюда, как в свой
дом, неразрывная дружба откровенно распутной "бэт нуар", легкомысленный и
жестокий отъезд с ней на Друмсэ, наконец, эта удивительная ванная... Или он,
Юрий, самонадеянно видит то, чего нет, или Николай слеп: ведь для него Ирина
- мечта, смысл жизни, "земной бог", как называли ее в кают-компании... Но
променять последнее, может быть, свидание с Николаем на дачный пикник?..
Ужасно!
Недавний веселый подъем исчез, словно его и не было. Где-то в самых
тайниках мысли мелькнула горькая уверенность, что женщина, которую любовь
Николая украшает, венчает, возводит в святыню, совсем не святыня, не идеал.
И уж с совершенной ясностью оказывалось, что ни семьи, ни дома, о которых
он, Юрий, видимо, бессознательно тосковал, тут никогда не получится.
Подавленный своим открытием, он пытался думать о другом, но мысль эта
настойчиво возвращалась. Семья... Дом... Николай идет на какое-то опасное
дело, сам он тоже решил ринуться в военную бездну - и оба они были
невероятно одиноки, оба ждали обыкновенной ласки, обыкновенного участия. Кто
проводит их на подвиг, кто поддержит в роковом решении? Никто. Могла бы
мать, но ее давно нет на свете. И пойдут оба брата в мокрую флотскую смерть
без напутствия, без ласки, без душевного слова, без поцелуя...
Вот когда со всей силой почувствовал он тоску по несуществующему дому,
сиротскую неутолимую жажду семьи!.. В первый раз за недолгую свою взрослую
жизнь он готов был заплакать, как ребенок, которого все забыли, хотелось
пожаловаться кому-то, чтобы услышать слова если не любви, то хоть
сочувствия, если не вдохновляющие, то хотя бы ободряющие...
Легкий стук в дверь заставил его обернуться.
- Можно? - услышал он Сашенькин голос. - Я вам простынку принесла.
- Спасибо, - ответил он машинально. Дверь открылась, и вошла Сашенька с
мохнатой пушистой простыней.
- А чтой-то вы не сказали, куда торопитесь? - спросила она, вешая
простыню и снова поглядывая на него особенным взглядом. - Я думала, в отпуск
приехали, а вы говорите, два часа...
- Нет, Сашенька, не в отпуск, - медленно сказал Юрий. - Я попрощаться
зашел.
- А куда же это вы?
- На войну.
- Как это? - удивилась она.
- А так... Завтра на миноносец - и, может быть, сразу в бой.
Она засмеялась и покачала головой.
- Ну да... Кто вас пустит, вам учиться надо!
- А я и не спрашивался. Матросом пойду.
Сашенька вдруг ахнула и всплеснула руками.
- Ой, Юрий Петрович! - каким-то бабьим жалостным голосом вскрикнула
она. - Что ж это вы, и в самом деле своей охотой на войну?
Юрий молча покивал головой: да, мол, вот так, своей охотой. Он хотел
сказать что-нибудь, но, взглянув на нее, махнул рукой, заволновавшись сам:
глаза ее были полны слез, губы дрожали.
- Юрий Петрович, да что это? - запричитала она. - Вам-то зачем? Ну,
Николай Петровичу уж положено - офицер, а вы? Вам же еще можно учиться...
Зачем вы это? Молоденький такой - и вдруг утонете?
Испуг ее и жалость поразили Юрия. И оттого, что она сказала "утонете",
а не "погибнете", он и сам почувствовал, как к горлу подступает комок. Ему
стало ужасно жалко себя: действительно, все это далеко не шуточки. Слава
славой, а мины, торпеды, снаряды... Он вдруг увидел, как барахтается в воде,
выбиваясь из сил, а вокруг - ни шлюпки, ни круга, ни буйка... "Утонете"...
- Ничего, Сашенька, все будет олл райт, - сказал он нетвердым голосом,
отводя глаза.
- Ой, миленький, - опять по-крестьянски протянула Сашенька. - Ну, пошли
вам господь бог, дайте я вас на прощанье приласкаю...
И она обвила его шею прохладными руками, жаркое влажное кольцо охватило
его губы. Опустив руки, не обнимая ее, не касаясь прильнувшего к нему
крепкого и горячего тела, он стоял неподвижно, вслушиваясь в медленное
покоряющее движение, которое плыло вокруг его рта и вместе с которым так же
медленно начала плыть и его голова.
Потом веки его тяжело опустились, он вздохнул, обнял Сашеньку и ответил
ее губам.
Как ни странно, он впервые испытывал такой поцелуй. То, что бывало с
ним ранее, было забавой, игрой или профессиональной прелюдией к дальнейшему
и никогда его не захватывало. Но тут...
Он хорошо понимал, что поцелуй этот рожден не любовью, а жалостью и
сочувствием, а может быть (мелькнула и такая трезвая мысль), а может быть,
просто расчетом бывалой женщины, польстившейся на чистенького юношу, -
недаром же она смотрела на него тем особенным взглядом. Но понимание всего
этого отступало все дальше и дальше, в смутную и теплую бездну, откуда