Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

лицо приобрело бессмысленную бодрость, и взгляд стал бравым и лихим.
- Присягу, вашскородь, сполнять приходится, - сказал он отчетливо, -
охота или неохота, а прикажут воевать - пойдем!
- Ну и пошел вон, верблюд! - досадливо сказал лейтенант, кидая
полотенце, и вышел из каюты, сердясь на самого себя за свой смехотворный
позыв к лирике. Подумаешь, какие сердечности с матросами!
Но какая-то обида осталась в лейтенанте и отравляла дальнейший вечер.
Ему казалось, что, не сваляй Козлов дурака и не прими он этого идиотского
высочайше утвержденного тона бравого матроса, нужные слова нашлись бы сами
собой и помогли бы ему, Ливитину, избавиться от ощущения внутренней
тревожной тяжести - ощущения малознакомого и неприятного.
К обеду он опоздал, ели уже сладкое. В обычное время опоздание к столу
было одним из смертных грехов флотского офицера. Но Ливитин вошел в
серебряный перезвон приборов с небрежной уверенностью (с какой иные входят в
партер после начала акта), зная, что ему опоздание простительно и что его не
встретят ни поднятые брови старшего офицера, ни ядовитые улыбочки соседей.
Опозданием в данном случае можно было слегка пококетничать: всем (а старшему
офицеру - лучше всех) было известно, что лейтенант Ливитин опаздывает
потому, что он рубит мачты. "Руби их, окаянных, лейтенанте, и благо ти
будет, и нам вкупе!" - выразился вечером отец Феоктист и пояснил, испуганно
покачивая головой: "Экую сволочь, прости господи, оказывается, на себе
возили!" Мичмана смотрели на Ливитина с восторгом, а лейтенант Веткин - с
прямой завистью: на войне, как и на гонках, важно с места забрать ход, -
Анну не Анну, а Станислава с мечами Ливи сорвет как пить дать!
За столом шел перебивающий и оживленный разговор исключительно о
служебных делах: о заканчивающейся погрузке угля, о помещениях для запасных,
о том, будут или нет снимать деревянный настил верхней палубы, которая в бою
может загореться, - о сотне вещей, всплывших на поверхность на гребне
накатывающейся волны мобилизации (впрочем, последнее слово произносить
избегали). Очевидно, накренившиеся под тяжестью событий дни сдвинули с места
и флотские традиции, потому что старший офицер слушал артиллериста,
толкующего за столом о кранах и погребах, и не только не останавливал его
обычным ядовитым напоминанием, что для застольной беседы есть другие, более
интересные обществу темы, но и сам, кивая ему утвердительно головой, поднял
руку и оживленно сказал через всю кают-компанию вошедшему Ливитину:
- Николай Петрович, порт дерево прислал, с утра хочу новые стеньги
ставить! Не подведете, голубчик, успеете?
- Надеюсь, - ответил Ливитин, садясь, и сразу же с недовольной гримасой
протянул в воздух, не глядя, свою пустую тарелку: из того, что он опоздал,
не следовало еще, что тарелка должна остыть, однако она была чуть теплой,
что не соответствовало комфортабельности кают-компанейского стола и было
очевидным упущением вестовых.
Рука в нитяной перчатке тотчас приняла тарелку.
- Холодная, - кивнул Ливитин через плечо.
Вестовой, принявший тарелку, приложил ее донышком к щеке и, виновато
качнув головой, побежал к буфетному окну. Лейтенант Веткин посмотрел ему
вслед и усмехнулся.
- Вестовые ошалевши малость, - сказал он, играя кольцом от салфетки, -
вам тарелки забыли согреть, мне батюшкину стопку подсунули, а бедному
Гревочке боржома не поставили...
- Обалдевают. Что же будет, если война в самом деле? - отозвался
лейтенант Греве желчно. - Этак вовсе без обеда насидимся!
Ливитин пожал плечами.
- У них деревня в голове, нервничают, - сказал он, вспоминая Козлова.
- Что вестовые балдеют - это в порядке вещей. Но что в штабах в штаны
кладут - это хуже, - начал Веткин, и по его оживившемуся лицу Ливитин понял,
что он запасся новыми анекдотами. - Слышали, Николай Петрович, что Бошнаков
рассказывал?
- Кое-что... Я его мельком видел...
- Пожар в б...ке во время наводнения! - хихикнул Веткин. - Генмор вчера
германский свод сигналов прислал, - удосужились наконец! - просит размножить
для флота и вернуть для хранения как первоисточник... Имажине?* Адмирал
будто приказал ответить, что на "Рюрике", кроме четырех писарей, ни одной
скоропечатной типографской машины не имеется...
______________
* Представляете? (фр.).

Ливитин усмехнулся.
Свод сигналов представлял огромную книгу более тысячи страниц, и
действительно Генмор, спохватившийся накануне войны размножить его
средствами штаба флота, был по меньшей мере смешон.
Но свод был каплей в море. Предвоенная горячка била петербургские
штабы, перетрясая аккуратные папки планов, и то и дело роняла из них в
историю отвратительные грешки благополучного "департамента побед и
завоеваний".
Каждый час приносил новое изумляющее открытие. То обнаруживалось, что
для целей разведки совсем нет годных миноносцев - их не строили уже девять
лет - и только-только заложили нефтяные эсминцы, которые, как и новые
дредноуты, еще не были готовы. Внезапно оказалось, что для "Новика" -
единственного быстроходного миноносца, способного дать хоть какую-нибудь
разведку Балтийского моря, - нет в Гельсингфорсе запасов мазута, но зато
мазутом можно захлебнуться в Либавском военном порту (который, как попутно
выяснилось, наличными силами флота защищать невозможно и который по планам
предполагалось взорвать при попытке немецкого флота к захвату). То комендант
Выборгской крепости неожиданно предъявлял флоту вексель срока 1906 года,
требуя высылки к нему для брандвахтенной службы кем-то когда-то обещанных (и
в план занесенных) военных судов, которых не оказывалось в природе. То
Генмор приказывал снять с флота всех офицеров-академиков для штабной работы,
оставляя этим корабли без командиров и старших офицеров, и тогда командующий
морскими силами, взвыв, шифрованно матерился.
Впрочем, шифра, в прямом значении этого слова, вообще не было: Генмор
так и не поспел (а может быть, не догадался) составить гибкий радиокод, и
оперативные распоряжения доверялись сомнительной тайнонепроницаемости
цифровых сочетаний обыкновенной трехфлажной книги, в тысячах оттисков
имевшейся на кораблях флота и в десятках - у военно-морских атташе
иностранных держав. Для обмана последних к цифрам свода прибавляли условное
число (задача для детей среднего возраста). Но и помимо откровенности такого
шифра и неудобств арифметических выкладок, сама эта флотская библия - библия
как по объему, так и по древности - мало была пригодна к переводу
распространенных указаний из Петербурга и перечней недостатков в снабжении и
в организации, обнаруженных в Гельсингфорсе. Она изобиловала бом-брамселями,
пертами, русленями, гинце-квиверлеер-лапами и прочими вкусными терминами
парусного флота, во времена которого была составлена; она с любовью
археолога хранила в полутора тысячах своих страниц великолепные боевые
приказания "таранить противника", "отнять ветер", "взять на абордаж" и не
лишена была философической тяги к понятиям отвлеченным: "проявить
раскаяние", "призываю благоволение божие", "вдохновение", "ликование,
ликовать, ликующий". И хотя в 1912 году она была освежена специальной
комиссией, внесшей в нее "аэроплан", "мину Уайтхеда", "революцию"
("революционный", "революционер, - ры") и прочие понятия, накопившиеся к
тому времени во флоте, тем не менее часто приходилось шифровать слово по
отдельным буквам, тратя на каждую из них пять цифр соответствующего
сочетания.
Эту громоздкую книгу, призванную поднять на себе всю тяжесть
оперативного управления флотом, сразу же заело в узком шкиве мобилизации,
словно плохо спущенный пеньковый трос, в котором пряди идут то пучностью, не
пролезая в блок, то скупой ниткой, угрожающей разрывом. На иных вопросах она
была великолепно лаконична, так что трудно было разобрать, куда, собственно,
следует "немедленно идти" - на врага или на дно? На иных - эпически
многословна: "по встретившейся надобности", "благоволите не отказать"...
Воздух и провода одинаково гнулись под нескончаемым потоком объемистых
шифровок, обильных, как поздравительные телеграммы во всероссийский день
Веры, Надежды, Любови и матери их... Шифровали решительно все, запятые же -
неукоснительно. Несекретные приказания командующего о закрытии шхерных
фарватеров для плавания невоенных судов возвращались к нему же
зашифрованными в виде ненужных оповещений, что его же распоряжением такой-то
фарватер закрыт. Учитывая это, флаг-офицеры, в мыле сидящие над флотской
библией, ловчились угадывать по объему текста: нужное или нет?.. В помощь
телеграфу метались офицеры-курьеры: из Гельсингфорса в Петербург с таблицей
эскадренных позывных кораблей флота, как-то не оказавшейся ни в Генморе, ни
в Главном морском штабе; из Петербурга в Гельсингфорс - с письмами
начальника Генмора к командующему с путающим все соображения любезным
сообщением "о замеченном соглашении Германии со Швецией"... Берега залива
оказались слепыми, постов службы связи явно было недостаточно. В базах - в
Гельсингфорсе и в Ревеле - было много бушлатов и форменок первого срока, но
мало угля... В этом вихре позорных открытий флаг командующего морскими
силами на мачте "Рюрика" трепетал, как и его старое военное сердце,
бесполезным гневом, - и под этим флагом штабники Бошнаковы пытались
сохранить видимость понимания происходящего и значительно поджимали губы на
вопросы Веткиных с кораблей флота, а сами эти корабли, под сенью того же
властительного адмиральского флага, грузили уголь, готовясь к бою и к новым
открытиям того же порядка.
Но, как в закипающем котле грязного белья идет наверх сперва легкая
пена, падая через край грязными клочьями, а главная масса вонючего,
пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве,
- так и до офицеров "Генералиссимуса" доходили только внешние показатели
заношенности военного белья Российской империи, закипающей на огне войны.
Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован
план кампании, составленный в 1912 году и тщательно хранимый без изменений
за семью печатями сейфов. Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а
флот - другое; что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана
войны, с флангов по берегу обнажена для противника; что флот не знает
фарватеров своего будущего плацдарма - Рижского залива; что береговую
оборону его придется спешно создавать во время самой войны; что военная
империя, увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн, к войне
неспособна. Мелочи заслоняли еще суть, и лейтенант Веткин со смехом
продолжал излагать свои сюрпризы.
- А вот еще эпизодик, - сказал он, фыркая заранее, - оказывается, на
кронштадтских фортах нет офицеров, "могущих распознать наши суда от
неприятельских", и потому Генмор просит адмирала прислать туда с флота
парочку грамотных лейтенантов... Не желаете ли, Николай Петрович?.. Место
тепленькое... Потом - коронный номер: адмирал...
Но коронного номера рассказать не удалось, потому что к Ливитину
подошел вестовой с рыбой, и Веткин замолчал, с очевидным нетерпением
дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:
- Местечко и верно тепленькое... Вроде дегустатора на винных складах:
попробовал, пожевал губами, щелкнул языком и определил: "Немец. Стреляй,
братцы, без опаски". Всего и дела, а Питер под боком... Красота!.. Ну, так
что за коронный номер? - спросил он, когда вестовой отошел.
Веткин сделал было возмущенное лицо, но, очевидно, смешная сторона
события пересиливала в нем возмущение, потому что он опять заразительно
рассмеялся:
- Из той же оперетки "Генмор в поход собрался...". Представьте:
адмирал, что мышь в родах, - где немецкий флот? В Киле? В море? В каком море
- Балтийском или в Северном? Рвет и мечет. Флажки - с глаз бегут.
Запрашивает Генмор: "Сообщите агентурные сведения, где?" И - эпический
ответ: "Сведения от тайной разведки имеются лишь десять дней назад, все было
спокойно... О новых сведениях срочно (оцените, господа!), "срочно!"
запрошены агенты... Бошнаков говорит, старика чуть удар не хватил...
Веткин отчаянно замахал рукой, приглашая других посмеяться вместе с
ним.
- А ведь вы, Вадим Васильевич, донельзя всем этим довольны, - вдруг
сказал Ливитин, осторожно отделяя шкурку осетрины. - Признайтесь?
- То есть? - спросил Веткин, продолжая еще смеяться.
- То есть вам эти штучки - хлеб. Анекдотец же!
- А что же, смеяться нельзя? - удивился Веткин. - Извините, не вижу в
этом ничего особо порочного - смеяться над растерянностью чиновников из-под
шпица.
- Даже если эта растерянность граничит с преступлением? - спросил
кто-то сбоку.
Ливитин повернул голову и увидел мичмана Морозова; он стоял за спиной
Веткина, облокотившись на аквариум; обед кончили, и кают-компания почти
опустела.
Последние два дня Ливитину не приходилось видеть Морозова: так же как
Ливитин на мачте, он пропадал часами у себя в кочегарке, где банили котлы и
наспех меняли прогоревшую кирпичную кладку. Видимо, ему сильно досталось за
эти дни: он осунулся, темные круги легли под глазами. Сейчас румянец пошел
по его курносому лицу пятнами, - и по этому и по тому еще, как он
забарабанил пальцем по стеклу аквариума, Ливитин понял, что Петруччио стал
еще нервнее прежнего.
- Я вполне солидарен с Николаем Петровичем, - продолжал Морозов,
стараясь сдерживаться и не повышать голоса. - Можно смеяться над глупостью,
но если эта глупость - показатель системы, то не смеяться надо, а...
- На Морозов-ве! - воскликнул вдруг Ливитин тем тоном, каким окликают с
борта шлюпку. - Возьмите два рифа: вас кренит на левую!
- Почему два рифа? - возмутился Морозов, отмахиваясь. - Какой там крен
на левую, когда мы спокойно идем ко дну на совершенно ровном киле? Позвольте
хоть перед смертью поматериться, ведь умирать-то будем мы, а не
адмиралтейские гении!.. Это еще цветочки, что Вадим Васильевич рассказывал!
Ягодки впереди ждут, наливные ягодки, спелые, десять лет с цусимской рассады
под сиянием штабных аксельбантов зрели... Вызрели, благодарю покорно...
- Где же вы эту самую Цусиму увидели, позвольте полюбопытствовать? -
спросил Греве, прищуриваясь. Морозов оглянулся на вестовых, начавших
собирать с дальнего мичманского конца, и понизил голос.
- Где-с? Извольте: в широте и долготе первого боя с "Мольтке" и с
"Кайзером", точнее сказать не могу-с, механикам оперативные тайны
неизвестны. Но нам известна такая прописная истина, что государства, которые
проиграли войну, были разбиты еще до поля сражения... То есть несли причину
своего поражения в себе, во всей военной системе данного государства,
служащей отражением его внутреннего политического строя... Вам эта мысль
нова, Владимир Карлович?
Греве пожал плечами.
- Не столько нова, сколько абсолютно невоенна: досужее измышление
какого-нибудь социолога из красных.
- Почти, - Морозов даже не скрыл улыбки, - почти: начальник академии
Генерального штаба, профессор стратегии, свиты его величества
генерал-лейтенант Леер... Изволили почитывать?
- Уел, механик! Ей-богу, уел! - воскликнул Веткин, расхохотавшись.
Ливитин улыбнулся в тарелку, Греве покраснел, но не нашелся сразу чем
ответить, как Морозов продолжал, снижая еще голос до напористого полушепота.
- Где Цусима, говорите? В эмбрионе - под боком: мачтах наших,
например... Плавали, плавали с эйфелевыми башнями, и вдруг - раз! Негодны...
В котлах наших: ходили, ходили, как птичка по тропинке бедствий, а перед
самой войной опамятовались, оказывается, до капитального ремонта
доходились... Чиним вот теперь домашними средствами, из жилетки брюки, и то
наспех... Воевать надо, - а мы без воды плачем: один "Водолей" на всю
эскадру мечется, как деревенский водовоз на пожаре... И это - еще не война,
война впереди, и будем мы в ней лопать ягодки, которые в мирное время
созревали... Система! Поистине - "Флот и морское ведомство", - не зря эту
книжку старик Семенов кровью написал! Как до Цусимы было: флот - и
адмиралтейский шпиц, корабли - и канцелярии, живые люди - и манекены в
орденах, пушечное мясо - и лощеные теоретики, - так и теперь осталось...
Только ядовитее это "ведомство" стало, потому что очень народ ожесточился в
погоне за чинами и каждый друг другу яму роет, а что в эту яму корабли
летят, - плевать! Был бы орденок лишний да береговое местечко потеплее. Тут
не смеяться надо, а плакать горькими слезами, Вадим Васильевич!
- Словом, ни такое, вашскородь, у меня настроение... - ехидно подхватил
лейтенант Веткин, покачиваясь на стуле, - такое настроение, что дал бы я в
морду, да не знаю кому", - как мне пьяненький Ипатов раз исповедался. Так,
что ли, Петр Ильич?
- Действительно, не знаю кому! Пожалуй, жизни не хватит все морды бить,
которые того просят! - ответил Морозов зло. - А может, к зеркалу надо
подойти да самого себя двинуть: мы в этом тоже виноваты...
- Благодарю вас! - протянул насмешливо Греве. - Что вы разоряетесь в
обличительных филиппиках по адресу Генмора, это вам по штату положено -
студенческие привычечки, да и, по крайней мере, в вашем стиле: "Мы-де, серые
герои, умираем за косность аристократических штабных светил!.." Мысль,
положим, несвежая, демагогическая и глубоко неверная, - впрочем, все
простим! Но что мы виноваты, - простите, не пойму! Глуп-с, видимо, для столь
поражающей логики.
- Конечно, мы, флот! - горячась и еще больше покрываясь пятнами, сказал
Морозов. - Что Генмор? Далеко Генмор! А вот то, что мы с вами тут, на
кораблях, дурака валяли в течение многих лет, - это верно. Вон, адмирал
Макаров который год в Кронштадте стоит и перстом в прохожих тычет: "Помни
войну!" Что-то я не замечал, чтоб господа офицеры в самом деле о войне
помнили. За оскорбление почитаем, когда нас в море вывезут и адмирал
военному искусству начнет обучать. Что греха таить, Владимир Карлович, верно
ведь!.. Смотрами да ресторанами занимались, - давайте теперь вместе со
штабами ответ держать. И не будем из нашей гибели анекдот строить, как это
Вадим Васильевич делает.
- Поверьте, Петр Ильич, - презрительно отозвался Веткин, вставая и
тщательно придвигая к столу стул, - поверьте, что я со своими "анекдотами"
умру много спокойнее, чем вы, и, полагаю, с большей пользой для корабля. Вас
и сейчас истерика колотит. Прекрасный пример для нижних чинов! Если б все
офицеры, как вы, рассуждали, тогда, действительно, только в Цусиму и плыть.
Но, слава богу, у нас на корабле есть офицеры со здравым умом, которые
отлично умеют расценивать неизбежные для начала всякой войны недохватки
организации, но до ваших геркулесовых столбов не дойдут. Не дойдут. И таких
большинство...
- Например, Мишенька Гудков, - вмешался в разговор лейтенант Ливитин,
покончив с жарким и пододвигая к себе мороженое. - Вот это дух! На цепь
сажать надо. Землю роет и ни о каких там Цусимах не задумывается. Учитесь,
Петруччио... Бросим о высокой материи, я вас вот что спросить хотел: ежели я
остатки труб на мачте этой окаянной свинцовыми пробками забью, - потекет али
не потекет?
Морозов посмотрел на него, как молодой бычок, набежавший на канаву:
недоумевая и даже наклонив слегка набок голову.
- Чеканить надо, сырость внутрь пойдет, - ответил он с разбегу.
Ливитин пососал со вкусом ложечку и собрался продолжить этот спокойный
технический разговор, но Греве опять вернулся к оборванной Ливитиным теме.
- А я никакой трагедии не вижу, - объявил он авторитетно. - Антагонизм
штабов и флота - явление естественное: снизу всегда кажется, что кто-то
наверху чего-то недодумал, в чем-то запутался, это еще в "Войне и мире"
верно схвачено. Помните? "Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне
марширт..." Важно не это. Важен именно тот дух личного состава, о котором
Ливи упомянул. И ронять этот дух такими паническими разговорами, как ваши,
не следует. Русский флот, - Греве выпрямился на стуле, - русский флот в
самые тяжелые минуты умел с честью выносить и бой... и ошибки организации.
Поздно сейчас заниматься критиканством, Петр Ильич, поздно и бесполезно! Да
и не так все мрачно обстоит, как вам кажется... Тот же Бошнаков только что
вернулся с адмиралом из Ревеля, послушайте, что он говорит о крейсерах и о
минной дивизии. Это у нас на линкорах возможны такие речи, как ваша, там вас
не слушали бы так благодушно, как Николай Петрович. Какой подъем! Если у нас
матросы грузят, как черти, и сами идут с Ливитиным на мачту, то там матросы
охотниками просятся на заградители, обступили Бошнакова, качали, спрашивали,
скоро ли война... Бригада крейсеров буквально в бой рвется...
- Где тонко, там и рвется, - вставил Морозов мрачно.
- Неостроумно... и, извините, глупо! - вспыхнул Греве.
Бошнаков действительно рассказывал что-то вроде. И Греве тоже был
по-своему прав. Еще не разлилась по России волна патриотических
манифестаций, которыми люди спасали себя от ясной оценки внезапно вставшей
над ними войны, пряча, как страусы, голову в тень национальных флагов, - и
дух флота еще нечем было измерять. "Матросы работали, как черти" - это был
первый и пока единственный показатель боевого духа. Из рассказов Бошнакова в
передаче Греве и в пересказе кого-нибудь третьего, как снежный ком,
творилась легенда о рвущихся в бой кораблях, и линкоры утешались, что на
крейсерах "прекрасный дух", а крейсера, в свою очередь, кивали на линкоры,
где было "настоящее боевое настроение". Впрочем, крейсера (вернее,
кают-компании крейсеров) чувствовали себя бодрее: призрак боя на центральной
позиции не мог стоять перед ними во весь свой рост так, как он стоял перед
офицерами линкоров. Их ждало другое: разведки, лихие крейсерские бои,
обстрелы берегов, уничтожение миноносцев...
Крейсерские бои, разведки, отражение миноносцев! Громоздкие
высокобортные корабли с частоколом фабричных труб, которых было едва ли не
больше, чем пушек, тихоходные мишени для подводных лодок, цусимские и
доцусимские старушки: "Диана" (1899 год спуска), "Россия" (1896), "Громобой"
(1899), "Богатырь" (1901)... - какую разведку, какие лихие бои могли они
вести?
- Давайте, Владимир Карлович, бросим легенду о мощи российского флота!
Дух - духом, но таким кораблям разве святой дух да Микола Мирликийский
поможет, - сказал Морозов жестко и отошел от аквариума. - Плывет этакая
непобедимая армада каравелл старше нас с вами возрастом, плывет навстречу
только что спущенным со стапелей германским кораблям - и обидно и горько на
ней тонуть... Уж если нам - новому кораблю, единственной пока надежде
российского флота - капитальный ремонт котлов нужен! Да что им! Всему флоту
он нужен, сверху донизу!.. Все заклепочки прочеканить, все пушечки, что
горохом стрелять собрались, сменить, все старое нутро выкинуть, а новое...
Да где его, новое, возьмешь!..
Морозов безнадежно махнул рукой и пошел из кают-компании.
- Нигилист, ей-богу, нигилист! - фыркнул Веткин. - Право, если б я не
знал, что Морозинька склонен к истерике, я бы попросил Шиянова его суток на
семь посадить... Что у него, невеста на берегу, что он так разнервничался?
Греве сделал пальцами неопределенный жест, означающий догадку:
"Механик, чего же спрашивать..."
Он помолчал, следя за Веткиным, выходящим из опустевшей кают-компании,
и поднял глаза на Ливитина.
- Я удивляюсь, Ливи, - сказал он потом, медленно притушивая папиросу. -
Вы всегда так приветливо слушаете эту непристойную демагогию. Сколько раз я
ни обрывал этого, - он поискал слово, - этого дешевого оратора, вы ни разу
меня не поддержали. А между тем, пожалуй, вы единственный, с чьим мнением он
считается... Такое фрондерство, неприличное флотскому офицеру, вас как будто
забавляет?
- Отчасти, - ответил Ливитин, так же медленно гася окурок. - Это имеет
свежий вкус.
- И - острый?
- Возможно.
- Даже если это - красный соус?*
______________
* Соус с красным перцем к мясу - излюбленное блюдо на английских
кораблях.

- Я предпочитаю британскую кухню, - сказал Ливитин с полуулыбкой. -
Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
Греве усмехнулся. Наконец-то после утомительного студенческого спора с
Морозовым, где вещи назывались своими именами, можно было отдохнуть на
словесном фехтовании с Ливитиным! С этой точки зрения Ливи был превосходным
собеседником.
- Не забывайте, Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм.
Всякие излишества - политические в особенности - нередко вызывают кровавый
понос. Что до меня, я не поклонник этой заразной болезни. В корабельных
условиях она протекает в особо тяжелой форме...
Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя.
Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл.
Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой
интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам,
кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете.
Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль,
которую играл в ней Греве.
Ливитин улыбнулся.
- Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем
более - длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы
ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве