Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

глину, требуется вдуть флотский дух. Брак в отливке бывает преимущественно
из окончивших городское четырехклассное или - не дай бог - техническое
училище и в дальнейшую отделку не идет. Ни черта из него не выйдет, хорошо,
если службу дотянет, не подгадив... А хорошая отливка, в которой, кроме
уставов, правил и ощущения непреложности совершающегося, никаких вольных
мыслей нет, идет в дальнейшую обработку на корабле. Тут уже все мы принимаем
участие ежеминутно, незаметно, постоянно! Ты думаешь, мне очень весело -
вывалившись из "Фении" в шесть утра, в восемь, как идиоту, докладать
командиру, что в четвертой башне случаев не было? А надо, не для нас надо, а
для Митюх. Чтобы Митюха всей душой верил, что коли в восемь часов не
поднимут флага и господа офицеры не отрапортуют, - то, значит, в восемь
часов одну минуту случится светопреставление... Или очень мне приятно Ирину
на улице кидать и материть чужого матроса в три света вполголоса, коли он не
откозырял? А надо, чтоб всякий Митюха чувствовал, что в этом есть особый,
неведомый ему смысл, который настолько важен, что за соблюдением этого
смысла следят неусыпно, повсеместно, твердо и до скончания века. Никогда не
показывай матросу, что король - голый. Делай глупости с серьезным видом,
вызывай отбывающему адмиралу караул и оркестр наверх, чтобы отпустить их
вниз, не использовав, едва он покажется на палубе. Выслушивай в рапорте, что
в вахтенном отделении столько-то унтер-офицеров и нижних чинов, хотя список
суточного наряда у тебя в руках. Требуй, чтобы матрос уверил тебя, что он
рад стараться, коли ты его похвалил; отдавай под суд, если он присел в
карауле у кормового флага, хотя стеречь, собственно, нечего, ибо корабль
стерегут сигнальщики и вахта, а флаг спущен и лежит в вахтенной рубке... Вот
пройдет человек через такую обточку - айн, цвай, драй! - и в знаменитой
русской душе - чисто, как на палубе: ни тебе святыни, ни тебе навозу, а
главное - никакой неожиданности!
- Ну, знаешь, - сказал Юрий, улыбаясь, - ты просто рисуешься своим
цинизмом.
- Какая тут, милый, рисовка! Я с тобой как на духу говорю и покорнейше
прошу моих откровений не разглашать. Тебе, конечно, по молодости лет обидно
насчет человеческой души, опять же Станюковича ты начитавшись, видимо, - там
у него это замечательно расписано. Только хлопотно, доложу я тебе, целой
ротой человеческих душ командовать. Пожалуй, в печали их вглядываясь, на
стрельбе щита не разглядишь. А ста двадцатью четырьмя матросами командовать
- вовсе даже свободно. Проще живите, мой юный брат, и смотрите в корень.
Жизнь принадлежит сильным, а сильным можно быть только тогда, когда
понимаешь, на чем держится порядок вещей. Получите вечерний афоризм и
допивайте ваше пиво. Дин скооль, мин скооль...
- Алля вакра фликорс скооль!* - ответил Юрий, беря бокал. - А от твоих
цинических речей все же довольно неуютно. Выходит, и меня обтачивают? Что я
тебе - болванка?
______________
* "За твое здоровье, за мое здоровье... " - "За здоровье всех
хорошеньких девушек" - обычный шведский тост при чоканье бокалами.

- Непременно. Только из более капризного материала и потому требующая
более тонкой обработки... Шурку Пахомова видаешь?
- Уг-гу, - сказал Юрий гулко в бокал.
- Ты еще в штаны делал, когда мы с ним в гимназии цапались. Он же
красным был и на сходки шлялся. Я ему раз морду побил - не сошлись во
взглядах на знамя: он уверял, что это тряпка, а я тогда еще принимал вещи
всерьез. Вот полюбуйся теперь, как он щелкает шпорами и вытягивается на
улице в струнку, когда мимо даже чужую тряпку проносят, - красота! А много
ли человека обрабатывали? Всего два года Николаевского кавалерийского, и
вместо лохматой шевелюры - пробор в ниточку, а под пробором - мысли справа
по три как на ученье, одинаковым аллюром, одинакового ранжира... А ты
говоришь - купаться! У нас с тобой с детства привычка к военному делу, а уж
коли Шурку Пахомова оболванили под гребенку, - значит, система продуманная.
- Это что же, от чистки кобыл такой сдвиг в умах происходит? - спросил
Юрий ядовито. - Так и швабру мою понимать прикажешь?
- Да не обижайся ты на швабру! Швабра - великая вещь. На ней да на
чистоле весь флот стоит! Неужели ты думаешь, что тебя всерьез три года учат
медяшку драить? Подумаешь, какие интегралы! Не в том тут сила: тебя с
отроческих лет приучают делать вещи, весь смысл коих заключается в их
бессмысленности. Вот парадокс, красота!
Лейтенант наградил себя глотком пива.
- Ведь бессмысленно драить медяшку, когда висят тучи и через полчаса
пойдет дождь, - однако ты драишь и не удивляешься. Так же мало смысла
посылать с вахты спрашивать у старшего офицера разрешения дать команде обед,
не дать которого он не может. Или мне, сходя на берег, обращаться к
вахтенному начальнику - младше меня чином - с неизменным "Разрешите?", когда
я имею на то согласие старшего офицера... А между тем эти бессмысленные вещи
необходимы как для нас, так и для Митюх, так и для вас - третьего сословия.
Во-первых - это признак одежды на голом короле, во-вторых - поддержание
незыблемости порядка. В-третьих - железная необходимость соблюдения и знания
тысячи этих правил предохраняет от вредных рассуждений, вроде моих. Военный
человек должен быть всегда занят, иначе он начнет задумываться, что, как
известно по индюку, для здоровья вредно. Дай-ка мне вон зеленую книжку, я
тебе флотскую библию почитаю!..
Юрий стал перед книжной полкой. Индусская мистика "Хатха-йоги"
втиснулась между рассказами Аверченко и "Морской практикой" Гельмерсена.
Морской устав прислонился к цветистому томику стихов Игоря Северянина,
английский словарь - к "Женщине, стоящей посреди", изделия Арцыбашева.
"Морская тактика" адмирала Макарова странным образом зажалась между желтыми
французскими романами, самые названия которых показывали, что лейтенант
поддерживает знание языков литературой нескучной. Зеленая книжка нашлась в
строгом окружении "Курса морской артиллерии" и Семеновской "Расплаты" и по
изъятии оказалась приказами адмирала Шанца издания 1865 года. Николай
Ливитин перелистал страницы.
- Толковый покойничек был! Тут есть философские мысли о воспитании
юношества - сахар!.. Вот: "...мною замечено, что господа офицеры беседуют по
вечерам с гардемаринами о посторонних флоту вещах, как-то: о театрах, о
политике и о родне. Господам офицерам следовало бы помнить, что дни,
проведенные гардемаринами в обучении, невозвратны, что рассуждающий юноша
легко может набраться и на стороне вредных мыслей и что гардемарин с идеями
в голове подобен человеку, который под парадным сюртуком имеет заношенное и
дурно пахнущее белье. Я ожидаю, что господа офицеры сами поймут
легкомысленность своего поведения и впредь будут практиковать приватные
разговоры вне службы лишь в целях научения будущих офицеров морскому делу,
опыту и флотскому духу, коего я, к сожалению, на эскадре вижу мало, а не
развращать юные умы не ведущими к цели посторонними разговорами". Видал? Вот
это воспитание правильное!
- Не особенно, видно, правильное, если лейтенант российского
императорского флота говорит вещи, за которые штатских людей посылают
запросто на каторгу, - сказал Юрий насмешливо; умничает братец и резвится
мыслью.
- И правильно, что посылают; за это даже вешать следует, - подтвердил
Ливитин благодушно. - Штатским о таких вещах догадываться не следует.
Лейтенант же говорит с братом гардемарином, вступающим в великий орден
жрецов службы и моря, и говорит не на разглашение, а в поучение... Так
некогда наивный неофит с ужасом узнавал от седовласого жреца, что масло из
пупка Изиды выдавливается насосиком, но, узнав, молчал, ибо толпа верующих
незамедлительно разобрала бы указанного неофита на составные части, буде он
ей объяснился б откровенно. Молчи и ты, расти не дураком, а понимай флотскую
службу.
- От такого понимания недолго и в отставку подать... Зачем же ты сам
служишь, если всю прелесть флотской службы и всю ее значительность похабишь
таким нигилистическим анализом? - спросил Юрий, раздражаясь на себя за
неумение ответить потоком горячих и значительных слов. Они теснились в нем,
но были несвежи от частого употребления: долг, родина, победоносность
русского оружия - все это потеряло половину смысла и не годилось для
уничтожения спокойного цинизма брата.
- Зачем? Ты бы спросил еще, зачем я живу? - сказал лейтенант,
усмехнувшись. - Это из серии проклятых вопросов, на которых сам Толстой к
старости свихнулся. А вот почему я служу, я отвечу без задержки. Во-первых,
- он стал загибать пальцы с крупными блестящими ногтями, - во-первых, пороха
мне не выдумать, стало быть, не к чему мотаться по университетам, проникая в
тайны мироздания. Денег же родитель наш на двоих оставил не слишком много,
чтобы жить припеваючи в собственном особнячке, так лучше служить в почете,
чем гнить в канцеляриях. Во-вторых, потому, что мне все это крайне нравится
- весь блеск, порядок, вся эта прекрасная машина из стали и людей, да в
конце концов и самое море, - все это крепко, незыблемо, вечно и красиво. Ну,
а в-третьих - совсем просто: чем пыльная жизнь? Служу, ем, сплю, на берег
хожу, имею комфорт, почет и власть... Все это на улице не валяется!
- Я думал, ты хоть из приличия скажешь пару слов о защите родины и о
службе царю! - сказал Юрий, совсем рассердившись.
- Вот это действительно в пользу бедных! - расхохотался Николай.
Смеялся он заразительно и не спеша; крепкие зубы, предупрежденные золотыми
точками от разрушений, были белы и ровны, глаза веселы и насмешливы. - Да,
Юрий Петрович, я ошибся: конечно же, я служу для защиты престола и отечества
от врагов унешних и унутренних и так далее, смотри памятку молодого
матроса... Я думал, ты вырос из кадетского патриотизма. Эти вещи
подразумеваются сами собой; если престол и отечество полетят к черту, тогда
и нас с тобой не будет. Все мы существуем для войны. Для войны мы
обрабатываем Митюх и обрабатываемся сами. Десятки лет мы драим медяшку и
людей, чтобы четверть часа пострелять по неприятельскому кораблю для решения
острого вопроса: кому раков кормить - нам или им? Это тоже известные вещи, и
говорить о них - дурной тон. Когда-нибудь надо же положить свой живот на
алтарь отечества, в уплату царю-батюшке за все то вкусное, что в этот живот
попало на его денежки!
Юрий вскочил с кресла, выведенный из себя:
- Слушай, Николай, я прошу тебя прекратить этот разговор! Я не понимаю:
или ты издеваешься от нечего делать, или у тебя очередной надрыв высокой
души и ты хамишь все направо и налево!.. Точно я не знаю, что ты честный и
прекрасный офицер!.. Точно я не знаю, что у тебя глаза горят, когда ты
мечтаешь всадить снаряд в "Мольтке" или в "Дейчланда"! Чего ты ломешься,
скажи на милость?
Лейтенант улыбался лениво и смотрел на брата, размахивавшего руками.
- Юрий, если ты хочешь кого-нибудь убедить, никогда не жестикулируй и
не выпускай тысячу слов в минуту. Волнение неприлично для человека, знающего
себе цену... Неужели факт, что масло из пупка Изиды не течет само собой,
настолько тебя поразил, что ты потерял равновесие? Я полагал, ты умнее.
Пойми, что оружие - в руках того, кто знает скрытый смысл вещей. Я даю тебе
в руки это оружие. Пока ты молод, выработай в себе уменье делать глупости с
серьезным видом - и тогда ты непобедим. Никогда не принимай ничего всерьез,
все на свете - пыль, кроме собственного спокойствия.
- Очевидно, поэтому ты куришь гашиш и не спишь ночами, если Ирина
полчаса поговорит с другим? - спросил Юрий с открытым вызовом, целя в
больное место.
Лейтенант встал и застегнул воротник кителя.
- Да. Потому что это касается лично меня. Ирина - моя, а все, что мое,
для других должно быть свято. Мир - это я, все остальное сделано для моей
потребы и удовольствия. Единственная вещь в жизни, которую следует принимать
всерьез, - это твоя собственная душа. Прислушивайся к тому, что она
повелевает. Мир может рухнуть вместе с флотом, отечеством, престолом и всеми
абстрактными понятиями о долге, о чести и о прочем, но душа твоя всегда
останется с тобой. И если ты служил ей, "не щадя живота своего, как верному,
честному нелицемерному воину быть надлежит"* то крушение всей вселенной тебя
мало взволнует... Пойдем, возьмем на ночь воздуху. Форменку оправь!..
______________
* Слова царской присяги.

Лейтенант подошел к зеркалу и, пригладив волосы, повернул выключатель и
открыл дверь.
За дверью, в коридоре, стоял в выжидательной позе пожилой матрос в
фуражке с козырьком, с дудкой и с нашивками на тучных покатых плечах.
Форменка облепила его мягкую, почти женскую грудь, и чувствовалось, что она
была влажна, - в коридоре было жарко.
- Ко мне, Сережин? - спросил Ливитин-старший, задержавшись в дверях. -
Чего ж не постучал? Заходи.
- Не осмелился беспокоить вашскородь, как у вас братец в гостях, -
сказал Сережин густым и медленным голосом, входя и снимая фуражку.
- Рекомендую, - надежа и опора ротного командира, фельдфебель Сережин!
Пусти-ка меня к столу, Юрий.
- Здорово, Сережин, - сказал Юрий, улыбаясь.
- Здравия желаю, господин гардемарин, - осторожно рявкнул Сережин и
тотчас повернулся к лейтенанту: - Дозволите доложить, вашскородь?
Он положил на стол листки и карандаш и загудел, ловко принимая из-под
рук лейтенанта подписанное:
- Как завтра большая приборка, - соды, мыла, ветоши от боцманов
потребовается... Аттестат извольте подписать Пархоменко и Зикину, как
направляющим на госпитальное излечение... Силину записка об арестовании,
число суток извольте пометить, сколько прикажете...
- Постой! Кто Силина посадил?
- Так что заготовил по своему соображению, вашскородь, как ему
лейтенант Греве утром заметили за грязное рабочее на катере.
- Много в карцер. Поставь под винтовку на час.
- Как прикажете, вашскородь, можно и под винтовку... Жалованье-то
дозвольте на двоих за месяц, которые в госпиталь.
- Да... - Лейтенант оглянулся. - Юрик, изобрази государственный банк,
лень в шкатулку идти. У тебя русская мелочь есть?
- Только марки.
- Два рубли шестьдесят всего и надо, вышскородь, не извольте
беспокоиться, я из своих выдам, - сказал Сережин и, аккуратно собрав листки,
вытянулся. - Каких-либо приказаний не будет, вашскородь?
- Будет, - сказал Ливитин, улыбаясь. - Во-первых, чтоб в роте все было
в порядке (Сережин осклабился преданно и самодовольно), а во-вторых, у
крестника, вероятно, зуб прорезался... Передай от меня и пожелай здоровья.
Ливитин открыл стол и вынул узкий полированный футляр. Сережин
покраснел от удовольствия, бережно принимая ящичек, и с гордостью взглянул
на Юрия. Юрий глупо улыбнулся, не зная, что надо было сказать и как принять
этот внезапный демократизм брата.
- Чувствительно благодарим, вашскородь, - сказал Сережин с
достоинством. И от сына и от супруги дозвольте поблагодарить.
- Пойдешь на берег, - кланяйся. Ступай!
Сережин вышел, держа футляр перед жирной грудью, а лейтенант, посмотрев
на Юрия, рассмеялся.
- Нравится?
- Превосходный экземпляр. Знаешь, на кого он похож? На Афиногена...
Ливитин вспомнил, как Афиноген гудел по утрам в кабинете отца со всей
преданностью и тщанием старого слуги, выросшего в доме, и рассмеялся.
- У меня с ним примерно те же взаимоотношения: все мое хозяйство в его
руках, все сто двадцать четыре души. Не фельдфебель, а золото, за ним я как
за каменной стеной. Вот тебе еще заповедь: подбирай себе унтер-офицеров да
обретешь ими в душе мир, а в начальстве благоволение...
- И будь им кумом, - добавил Юрий ехидно.
- Почему кумом? Это не обязательно. У Гаврилы Андреича Неновинского я
на свадьбе посаженым отцом был. Зато у него в башне и у Сережина в роте -
порядок умопомрачительный. Учись, фендрик, флотской службе, - почет и
подарок больших расходов не сделают, а преданность пробуждают. Умей не
только карать, но и осыпать милостями нужных тебе людей, дабы завоевать
любовь и доверие подданных... Кстати, я тебе подарочек готовлю, - век будешь
благодарить!
- На зубок? - улыбнулся Юрий. - Опоздал, у меня уже все зубки
прорезались!
- Не все, Юрочка! Вот когда эти зубки прорежутся, - Николай постучал
ногтем по звездочке на погоне, - тогда и подарок получишь.
- Не Козлова ли часом? Вот это бы угодил...
Лейтенант покачал пальцем перед прищуренными глазами:
- Ни-ни! На Козлова не целься, Козлов меня в могилу положит и закроет
мои адмиральские очи. Козлова я никому не отдам. Я уже ему невесту
присмотрел, женю для верности, а жену к Ирине приставлю.
- А детки родятся - и деток приспособишь? У тебя тут прямая усадьба.
- А ты не язви. Я для тебя человека подобрал. Белоконь по фамилии. Пока
у Сережина в выучке, унтер-офицер... Постой, ты когда производишься?
- Пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого, - точно ответил Юрий.
- Третий год на сверхсрочной будет как раз. Фельдфебель в твою будущую
роту выйдет - сахар! Ты с ним сейчас познакомься и намекни, да не в оглоблю,
а легонько, а то возомнит о себе много. Благодари брата, баловень!.. Мне
небось никто соломки не подстилал, а о тебе старший брат денно и нощно
попечение имеет. Шаркни ножкой и поцелуй ручку!
- Чувствительно благодарим, вашскородь, - сказал Юрий басом. - И от
будущей супруги дозвольте поблагодарить!..
Они вышли. Офицерский коридор был ярко освещен, и на белом риполине
пререборок темными мягкими пятнами выделялись портьеры открытых дверей кают.
Резиновая дорожка заглушала шаги, вентиляторы, гнавшие наверх по широким
трубам жаркий и потный воздух матросских кубриков, гудели ровным и сильным
басом. Юрий повернул от двери налево к широкому трапу на верхнюю палубу.
- Не по чину, - сказал лейтенант, - в командирский трап лезешь! Нам
сюда...
Фельдфебель Сережкин, выйдя от Ливитина, вызвал к себе Силина.
Откинувшись на стуле, он смотрел на веснушчатое напряженное лицо Силина и
постукивал пальцем по столу.
- Ты чувствуй, облом. Кабы не моя доброта, отсидел бы пять суток! Вот
они...
Он шевельнул пальцем записку об аресте, зачеркнутую Ливитиным. В графе
суток крупно выделялась цифра "5".
- Рассерчал ротный - страсть! "Ка-ак, говорит, на моем на катере и чтоб
грязные штаны!" Матерится. "Заготовь, говорит, записку на пять суток
стервецу", - тебе, значит. Я, конечно, заготовил. Несу. Сидит злой, не
смотрит. Ложу перед им записку. Он уж вставку в пальчики взял, а тут я не
вытерпел. "Дозвольте, говорю, вашскородь, заступиться, хороший матрос Силин,
ничего я за им не замечал, а лейтенанту Греве, сами изволите знать, пылинка
за гору кажется. Опачкал штанину в угле, не поспел переодеть..."
Поговорили... "Ну, говорит, ладно, уж коли ты просишь, прощаю. Из-за тебя,
говорит, прощаю, так ему и передай". Чувствуешь?
- Покорно благодарим, господин фельдфебель, - сказал Силин, смущенно и
радостно улыбаясь. - Известно, вы, конечно, как доложите, от вас зависимо...
- То-то. Я вот и доложил. Он по записке - чирк: час, говорит, под
винтовку, - только и всего. Вот она, записка, разорвать можешь или жене
пошли, пусть понимает, какая флотская служба, когда фельдфебель добер.
- Вами вся рота довольная, господин фельдфебель покорно благодарим.
- Вот и пошли жене, - повторил фельдфебель самодовольно. - Она у тебя,
кажись, белошвейка?
- Шьет помалу, так точно.
- Ты ей напиши: сколько возьмет - сынишке надо рубашонки построить.
Крестник он ротного у меня, вот ложечку подарил на зубок. Он меня уважает,
ротный. Ты помни и другим расскажи, что я ротному скажу, то и будет... Так
напишешь, возьмется ли?
- Она и за так сделает, господин фельдфебель, в благодарность.
- Не люблю, - сказал Сережин, подняв палец, - не люблю таких
разговоров, Силин, знаешь ведь! Какая может быть благодарность? Не положено
по уставу! Пусть шьет, я заплачу, сколько там скажет. На годовалого пусть
шьет, на вырост. Напишешь? Ну, ступай с богом...
Сережин вздохнул довольно и счастливо. Ложечка блестит, рубашки сыну
шьются, за них Сережин заплатит, сколько скажут (скажут, конечно, вчетверо
меньше)... Ротой надо уметь управлять с умом, воспитывая в ней любовь к себе
и благодарное уважение.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Овальная дверь кормовой минной рубки, как и вся рубка, - из брони
толщиной в двенадцать дюймов; она закрывается специальным моторчиком,
работающим от боевой цепи тока; поэтому сейчас она была открыта, и в нее
потянуло холодком рассвета. Юрий спал голым, как того требовали гигиена и
традиции Морского корпуса, и прохлада заставила его пошевелиться и натянуть
на себя плотную простыню, приятно пахнувшую свежим бельем и шкафом брата.
Пиво, может быть, не побеспокоило бы до утра, но то, что Юрий прозяб и
пошевелился, подтолкнуло события. Он недовольно открыл глаза - вставать не
хотелось, но не встать было нельзя.
Рядом, на такой же раздвижной походной койке, ежедневно приносимой
Козловым из шкиперской, спал тоже голый лейтенант Ливитин, спал спокойно и
прилично, не издавая звуков и не выпуская слюны из плотно сжатого рта:
хороший офицер и во сне должен быть приличен и внушать уважение. Для этого
еще в корпусе дежурный офицер будил четырнадцатилетних кадет и говорил
вполголоса: "Кадет Ливитин, прекратите храп! Лягте на правый бок, дышите
носом! Руку!.. Поверх одеяла!"
Но встать все-таки надо. На ковровой разножке у койки лежат носки,
тельняшка и сиреневые фельдекосовые кальсоны (в отпуску разрешалось носить
собственное белье). Сиреневый цвет кальсон мягок и приятен для глаза,
трикотаж тонкий, на поясе шелк. У Юрия достаточно такта, чтоб не приехать в
гости к брату в ярко-красных шелковых кальсонах, которые гардемарин барон
Медем называет смерть девкам и которые употребляются исключительно для
поездки в веселое место. Однако брюк и форменки все же не видно. Юрий сел
встревоженно; в синей полутьме светлой ночи на круглой стене рубки
поблескивает яростно начищенный прибор минной стрельбы, стальные щиты
настила палубы чисты и пусты, брюк и форменки нет, нет и чехла на фуражке:
они глубоко внизу корабля. Вестовой Козлов, заметив, что платье господина
гардемарина имеет суточную давность и что чемодана при нем не было,
дождался, когда господа уснули, все выстирал, прокатал и повесил в сушилку,
заказав коку погреть утюг к побудке. Утром он принесет выглаженную и чистую
одежду и, осторожно кашлянув над лейтенантом и гардемарином, скажет
негромко:
- Вашскородь, так что половина восьмого.
Но это будет в половине восьмого, а был только четвертый час. Усердие
не по разуму! Гардемарин пытается уснуть, но пиво беспощадно. Черт его
знает, ничего не поделаешь... В таком дурацком виде неудобно пройти мимо
вахтенного начальника в чистый, благоухающий сосной озонатора офицерский
гальюн. Придется лупить полторы версты на бак, в неистребимую вонь карболки
и аммиака командных гальюнов. Перспективочка!.. Юрий решительно влез в
тельняшку и потянулся за кальсонами...
Боцман Пахом Нетопорчук медленно ходил по верхней палубе, осматривая
свое хозяйство. Он высок ростом, плечист, грудь широка, и на ней висит
никелированная дудка.
Дудка - это плоская коробочка с полым шариком на конце, в которую
вставлена гнутая трубка. Свистеть в дудку - особое искусство. Для этого ее
надо взять в руку, уперев шарик в ладонь, и, полусогнув над ним пальцы,
сложенные, как для игры на скрипке, дуть в трубку; от силы дутья и движения
пальцев над дыркой дудка меняет свой свист, от мягкого и глубокого до
пронзительного и высокого; чтобы получить в свисте трель, надо языком
сделать "трр". Существует до пятнадцати различных мелодий, которые нельзя
изобразить никакими нотными знаками. Мелодии эти, как и многие флотские
традиции, передаются из поколения в поколение изустно, так же как и секрет
краски наружного борта или метод разворота весла при гребке.
Всякий унтер-офицер, боцманмат и боцман получает дудку в пожизненное
владение как эмблему власти: унтер-офицеру всегда найдется чем
распорядиться. Дудка висит на цепочке, тоже никелированной. Цепочка,
разрешением тех же традиций, может быть употреблена для поощрения ленивого
ударом по мягкой части тела (издавна названной "казенной", ибо ранее она
принадлежала матросу не более, чем остальное корабельное имущество). На удар
обижаться не следует; это просто грубоватая фамильярность старшего по
отношению к младшему. Унтер-офицеры дудками дорожат и обычно имеют их
собственные - серебряные, с серебряной же цепочкой. Строго говоря, это -
нарушение формы, но офицеры с одобрением замечают серебряную дудку на груди,
украшенной медалью: в масштабе унтер-офицера приобретение серебряной дудки
означает ту же любовь к флоту и то же стремление к флотскому щегольству,
которое заставило, например, командира крейсера "Богатырь" выкрасить борт и
надстройки дорогим риполином за свой счет.
Боцман Пахом Нетопорчук не принадлежал к числу щеголей унтер-офицеров.
Он хмур, исполнителен, заботлив, но не щеголь. Он всегда одет чисто и по
форме, но несколько мешковато. Другие переделывают казенные брюки,
добиваясь, чтобы зад был обтянут без складки. Нетопорчуку некогда думать о
таких пустяках: корабль слишком велик, и на нем - тысяча мелочей, за
которыми надо постоянно смотреть да присматривать. Нетопорчук - ютовый
боцман "Генералиссимуса", его заведываемая часть - верхняя палуба от кормы
до второй трубы со всем, что на ней находится. Он обязан беречь и содержать