Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

начавшимся осенним дождем гражданской скорби; остановить этого адвоката,
когда он садился на любимого конька, было не так-то легко.
Сергей Маркович дописывал, усмехаясь самому себе.
- Откуда? - спросил он, когда Миша торжествующе протянул руку за
гонораром.
- У Вальки украл, в лекциях по языковедению подсмотрел... А ведь
годится?
- Еще бы, - горько сказал Сергей Маркович, доставая из жилетного
кармана серебро. - Еще бы! Реакция душит свободные умы... "обрастем мы скоро
шерстью"... Удачно! Намек на нашу свободу слова! Действительно, "этому
отверстию не придется скоро говорить". Отвыкнет!
"Как бы не так, - подумал Юрий с грустью, - тебя в могилу ткнуть - и
там речи говорить станешь..."
- Парламент! - опять вздохнул Сергей Маркович, и Юрий нервно выколотил
в пепельницу трубку. - Если бы в нашем "парламенте" огласить те сведения,
которые подобрал я... Мертвый удар! Убийственные цифры!.. Но кто возьмется
сделать такой запрос морскому министру и кто даст его сделать?.. Целый ряд
хищений, отвратительных проделок, взяток, растрат - безнаказанных,
покровительствуемых Григоровичем - это ужас, позор, юный мой друг! Вот вы
готовитесь служить под преступным руководством безответственных мошенников,
а знаете вы, что командир владивостокского порта, контр-адмирал Греве
приказал принять от поставщика двести с лишком тысяч пудов муки с жучком,
хотя приемная комиссия отказывалась ее принимать? Сколько он взял с
поставщика за свое приказание? Вы знаете, что из параграфа сумм, отпущенных
на ремонт судов, ваше министерство ухитряется покупать мебель и люстры для
квартиры начальника морского генерального штаба, строить оранжерею командиру
порта в Николаеве, строить дачу вашему кронштадтскому божку Вирену? А какая
свистопляска идет вокруг подрядов на постройках ваших новых линейных
кораблей, которых никак не могут достроить вот уже пять лет! Четыре года
назад были отпущены огромные деньги на постройку пяти новых миноносцев и
трех подводных лодок в Черном море. Где эти суда и где эти деньги, спрашиваю
я вас?
- Напрасно спрашиваете, - пожал плечами Юрий, - я не министр. Впрочем,
я отвечу вам очень коротко: беда, коль пироги начнет печи сапожник... Я
всегда улыбаюсь, когда слушаю гневные рассуждения штатских людей о военном,
особенно о морском деле. Самое забавное в таких запросах министру
заключается в том, что его судят люди, которые ни черта не понимают во
флоте... Не прикажете ли раскрыть вам тайны, планы и замыслы, чтобы они
завтра же стали известны врагам? Смешно, в самом деле...
- При чем тут военное искусство и военные тайны? Дело просто: мы даем
деньги и имеем право требовать за эти деньги боеспособный флот, который мог
бы защищать родину. Я ничего не смыслю в портняжном деле, но, уверяю вас,
отлично вижу, хорошо или плохо сшил мне портной визитку. И если мой сделал
мне ее за тридцать рублей, а соседу его портной такую же визитку сшил за
семнадцать - я имею право назвать своего дураком или мошенником. А вот вам
денежные показатели гения ваших флотоводцев: содержание нашего флота
обходится русскому народу что-то вроде семидесяти миллионов рублей в год, а
немцы на эти же деньги держат флот вдвое больший, чем у нас... Вы тратите
двадцать миллионов в год на плаванье флота по Финскому заливу, а немцы на те
же двадцать миллионов гоняют по всем океанам шесть заграничных эскадр... Нам
прожужжали уши, что урезывание морского бюджета вынуждает к постоянному
некомплекту личного состава, а цифры беспощадно обличают ваше неуменье: у
нас сорок семь тысяч матросов, а в Германии (на вдвое большем числе
кораблей, не забудьте) всего сорок шесть... Вы плохо шьете визитки, адмирал
Григорович! Белые нитки видны везде, и не надо иметь флотского ума, чтобы
понять, в чем дело. Хотите, я вам скажу?
- Ну, любопытно, - сказал Юрий, начиная сердиться и тщетно подыскивая
возражения. Но их не было. Морской корпус обучал многим вещам, до богословия
включительно, но не касался этих денежных вопросов: дело морского офицера -
воевать, а не торговать.
- Это главный козырь в наших картах, - сказал Сергей Маркович
самодовольно. - Сравните тоннаж нашего и иностранного флотов, и вы увидите,
что собственно боевых судов - если считать боевыми судами древние калоши,
которые развалятся от одного залпа немецкого дредноута, всякие "Славы",
"Цесаревичи", "Александры", которым в субботу сто лет стукнет, и крейсера,
которым в ту же субботу стукнет двести лет, - так боевых судов у нас 260
тысяч тонн. А небоевых - учебных судов, яхт - императорских, министерских,
адмиральских, транспортов, портовых судов и прочих кораблей, никогда не
имевших на борту пушки, - таких наберется 300... или, позвольте... кажется,
даже 310 тысяч тонн. Вот часть разгадки! У Германии это соотношение
выражается в цифрах - 610 тысяч тонн боевых судов и 90 небоевых... А у
Англии - слушайте, мичман, - у Англии, владычицы морей, в списке флота
состоит всего 19 тысяч тонн небоевых судов, то есть в пятнадцать раз меньше,
чем у нас! И всю эту ораву надо комплектовать командой, тратить деньги на
топливо, на ремонт, на краску...
- Так что же, по-вашему, флота иметь не надо? - вскинулся Юрий. - Какое
вы имеете право судить, нужны или нет эти транспорты, учебные суда,
мастерские, о которых вы понятия не имеете?
- Не я сужу, милый юноша, деньги судят!.. Деньги - критерий всякого
таланта и всякой бездарности, лакмусовая бумажка всех явлений! Дебет,
кредит, баланс - вот прожектор, освещающий все... И баланс показывает
безумные ваши расходы, расходы людей, не умеющих сосчитать до ста... Штабы и
адмиралы - вот ваша вторая бочка данаид. Опять сравните цифры, все время
помня, что собственно флота, то есть кораблей, могущих вести бой, у нас
вдвое меньше, чем у немцев. Но у них адмиралов - двенадцать, у нас -
двадцать пять! Но у них капитанов первого ранга восемьдесят, а у нас -
полтораста!.. Иначе говоря, у них один высший начальник делает то, что у нас
четыре. Посчитайте теперь, чего стоят народу три бездельника на каждом
командном месте!.. Не надо иметь какой-то особенной "флотской" головы на
плечах, чтобы, всмотревшись в эти цифры, не схватиться за нее обеими
руками...
Сергей Маркович действительно схватился за голову, покачал ею
сокрушенно и потом воздел руки в обличительном пафосе. Сергей Маркович имел
все шансы самому быть думским депутатом и чрезвычайно жалел, что эту
эффектную речь не доведется ему прогреметь с думской трибуны лично.
Юрий сидел надувшись и покраснев, решительно не имея что возразить.
Цифры Сергея Марковича были верны. Они унизительно били по флотскому
самолюбию Юрия, надо было что-то противопоставить такому хозяйственному
подходу к военным делам, но ничего не наворачивалось на язык.
Сергей Маркович вдруг махнул рукой и неожиданно изменил своему
ораторскому пафосу.
- Эх, Юрий Петрович, Юрий Петрович! - сказал он просто и без всякой
позы. - Кулаки сжимаются, когда вот так залезешь в суть дела! Вы вот небось
сидите и думаете: лезет штафирка не в свое дело, не совался бы... А у
штафирки этого не меньше вашего душа болит, когда все это видишь, знаешь - и
ничем не можешь исправить... Хозяина нет на Руси, Юрий Петрович, хорошего,
крепкого и умного хозяина!.. Впрочем, хозяева эти есть, да строить им не
дают... А коли б дали, была бы Россиюшка страной - не Франциям чета!
Посмотрите, как русский мужик избу строит, когда дорвется до кой-каких
деньжат: истово, хозяйственно, ладно, бревнышко к бревнышку подбирает,
потому - свое, кровное, потом облитое. И построит - зубами вцепится, никому
не отдаст... И посмотрите на него же, когда он школу или больницу по
приказанию начальства рубит: лентяй, мерзавец, тяп-ляп, лишь бы с рук сбыть!
Великое дело - свою собственность ощущать! А для адмиралов ваших, как и для
министров наших, все это - казна, чужие деньги, кем-то данные... А есть
люди, кому флот - свое хозяйство, кто на этот флот деньги, ум и талант свой
отдает! Кому флот этот не казна, а их собственность! У кого сердце кровью
обливается, когда видишь, как растаскивают его по винтику ваши адмиралы!..
Юрия поразила обида, прозвучавшая во всем этом, и он посмотрел на
Сергея Марковича совсем по-новому. Смутной догадкой мелькнула где-то мысль,
что не было бы, пожалуй, ошибкой дать таким людям наладить флот. Ведь и
Николай почти так же упрекал верхушку флота в бездарности, но, как всегда,
по-своему - под маской цинического равнодушия.
- Цусима! Цусима! - продолжал Сергей Маркович, вновь впадая в пафос и
потрясая руками так, что манжеты защелкали, как кастаньеты. - Неужели нужен
второй разгром, чтобы обучить сиятельных идиотов четырем правилам
арифметики? Вы опять, как до Цусимы, за счет флота содержите береговое
ведомство, штаты, порты, адмиралтейство и дачи ваших адмиралов... Позор!
Честное слово, мы задыхаемся в атмосфере бездарностей, взяток, преступлений!
У нас связаны руки, заткнуты рты, мы не можем протестовать против засилья
бюрократического генералитета. Ей-богу, само правительство толкает нас к
крайним мерам! Оно дождется, что мы выйдем на баррикады вместе с теми, кто
борется сейчас на окраинах за свободу и справедливость!..
Теперь Юрий обозлился: после Цусимы вошло в моду ругать русский флот на
чем свет стоит, это сделалось хорошим тоном для всех либеральных деятелей,
вроде этого адвоката. Юрий лихорадочно вспоминал, чем отбрил этого
обличителя Николай, как-то заспорив с ним о флоте и тоже докатившись до
неизменного упоминания о Цусиме. Что-то он тогда ловко ввернул такое, что
заткнуло адвокатское "отверстие", как клепкой... Какую-то историю с
телефонами акционерного общества Н.К.Гейслер и К^o, в правлении которого
Сергей Маркович тоже играл что-то вроде роли. Телефоны, кажется, предлагала
Япония, и задешево. Но кто-то кому-то дал взятку, и флот получил наши
телефоны - втрое дороже и всемеро хуже. Однако, не вспоминая тонкого хода
взятки, боясь запутаться в незнакомом вопросе и этим только дать лишнее
оружие адвокату, Юрий собрался было ответить мальчишеской резкостью, но
неожиданно вошел Валентин.
За громовой речью Сергея Марковича даже не было слышно его звонка. Юрий
обрадовался его приходу - Валентин умел спорить с дядюшкой до хрипоты и
отлично сажал его в калошу. Хотя он держался взглядов гораздо более левых,
чем Сергей Маркович, и мирился только на демократической республике, но Юрий
не придавал значения его левизне, отмечая только факт посрамления
говорливого адвоката. Студент мог ловко обращать оружие Сергея Марковича
против него самого и дядюшкины обличения министров расширял до обличения
самого дядюшки в беззубом либерализме. Юрий раскрыл было рот, чтобы стравить
их в жестоком споре, но Валентин, озабоченно кивнув всем головой,
взволнованно подошел к Полиньке:
- Мамы нет? Ну ладно, слушай, сестра... Я обещал своему товарищу,
Егору, из Техноложки - помнишь, я рассказывал? - замечательный парень! -
приютить его на день-два. Ему необходимо переждать волну арестов, у нас
никому в голову не придет его искать... Я думаю, мама согласится, как ты
считаешь?
Полинька подняла на него глаза с испугом и обожанием. Валентин время от
времени пугал семью неожиданными поступками. Раз он притащил на хранение пук
нелегальных брошюр, и их прятали всей семьей, совместно придумывая особо
надежное хранилище, причем Миша развернул все свои пинкертоновские познания,
а Анна Марковна, проходя мимо продуктового ларя около кухни, всю неделю
вздрагивала и старалась ступать на цыпочках, как бы ожидая, что брошюры
взорвутся. Другой раз Юрий, придя в отпуск, застал незнакомую (и
прехорошенькую притом) курсистку, которую даже ему представили в качестве
якобы приехавшей из Воронежа племянницы Анны Марковны, пока курсистка сама
не проболталась за вечерним чаем, что у ее подруги был обыск. Юрий ничего не
имел против Валиных революционных увлечений. Они были совершенно
естественны, и он расценивал их как обычную традицию: пажи и правоведы
должны быть фатоватыми, павлоны и николаевское кавалерийское - круглыми
идиотами, гардемарины Морского корпуса - сдержанными и остроумными, а
студенты - волосатыми и обязательно революционерами. Таков был стиль каждого
учебного заведения, и студент, занимающийся революцией, казался Юрию гораздо
естественнее, чем студент-белоподкладочник, раскатывающий на лихачах, как
правовед, французящий, как лицеист, и называющий царя не царем, а его
величеством, как пажи. Это было так же смешно, как если бы Юрий вдруг
занялся изучением тех брошюрок, которые прятались Валентином. В конце концов
Валентин все это на себя напускает для придания себе весу и для оправдания
того, что за четыре года он едва перешел на третий курс филологического
факультета. Сам же по себе он - добрый малый, любит поволочиться за
женщинами, свободно и хорошо держится в обществе и большой приятель
лейтенанта Ливитина, с которым (и с Пахомовым) он кончил гимназию.
- Что ж, Валя, если нужно помочь человеку, мама, конечно, не
рассердится, - сказала Полинька и добавила значительно: - Никто не видел,
как вы вместе вошли? Где он?
- На лестнице, внизу... Мне кажется, мы сбили след, - ответил Валентин
так же значительно, откидывая прядь, падавшую на лоб.
Эта прядь черных волос и демократическая косоворотка под студенческой
тужуркой необыкновенно ему шли. У него, как и у всех Извековых, была очень
тонкая кожа, и когда он волновался в споре, кровь проступала на щеках нежным
пятнистым румянцем, что вместе с черной прядью, крайними взглядами и
неоспоримой смелостью поступков, вроде скрывания литературы, служило
причиной бесчисленных романов с медичками. Сейчас он тоже порозовел,
возбужденный ощущением собственного героизма.
- Это замечательный человек, умница, твердый характер, прекрасный
организатор... Ему, понимаешь, решительно негде ночевать, все его квартиры
под слежкой, и ночью, наверное, будет обыск... Так я побегу...
- Постой, Валентин, - сказал Сергей Маркович, подымаясь из кресла
обиженным Саваофом. - Я понимаю, что не могу иметь на тебя никакого влияния,
ты живешь своим умом. Но все же послушай голоса благоразумия, оставь это
дело.
Валентин даже остановился.
- Дядюшка, - воскликнул он возмущенно, - я дал слово! Ему негде
переждать волну репрессий! Мы же ничем не рискуем, вы отлично знаете, что за
мной слежки нет.
- А за ним?
- Я привез его в закрытом извозчике, - сказал Валентин гордо.
- В солнечную погоду - закрытый верх! Каждый шпик бросится на это, как
окунь на блесну. Откуда ты его привез?
- С Выборгской.
- Через мост? Сквозь строй полицейских взглядов? Дети, дети!..
- Дядюшка, он ждет внизу, и это опасно, - сказал Валентин твердо. - Во
всяком случае я приведу его сюда, а насчет ночевки решим...
- Как хочешь, Валентин, но тогда я буду вынужден прекратить посещения
этой квартиры, - так же твердо ответил Сергей Маркович. - Если ты в глупом
мальчишеском азарте можешь ставить на карту свое будущее, то я своим
настоящим рисковать не желаю. Слуга покорный.
Валентин гневно на него посмотрел, и непоправимая резкость готова была
прозвучать в притихшей гостиной, но Полинька быстро подошла к нему и легко
обняла его плечи.
- Валя, милый, дядя прав... Подумай, какой удар будет для мамы, если,
не дай бог, за вами следили... Валюська, ну подумай...
Дядя Сергей Маркович стоял, молча смотря на Валентина, вытянувшись во
весь рост, недвижный, большой и холодный, как кариатида в подъезде
Русско-Азиатского банка, где лежали процентные бумаги, на наличии которых
строилось благосостояние семьи Извековых вообще и приданое Полиньки в
частности.
Валентин в отчаянье развел руками.
- Дядя, все это недостойно... Я же обещал ему! Он ждет и волнуется. Как
я ему объясню свое... предательство, другого слова я не нахожу!..
Юрий Ливитин с облегчением увидел, что студент сдался. Шутки шутками,
но таскать в квартиру подозрительных людей - это уж слишком. Увлечение
Валентина заходит далеко, мало ли, действительно, может быть неприятностей.
Он ясно представил всю нелепость своего положения в случае ночного посещения
полиции и вполне стал на сторону Сергея Марковича; занимайся политикой
сколько хочешь на стороне, но не впутывай в это дело непричастных людей!
Сергей Маркович, тоже оценив капитуляцию студента, потеплел и, дружески
обняв, повел его в переднюю.
- Объяснишь ты все очень просто и естественно. Скажи, что, войдя, ты
неожиданно нашел здесь гардемарина, приехавшего в отпуск... и твой приятель
сам откажется от твоей услуги...
- Сергей Маркович! - вспыхнул Юрий.
Но Сергей Маркович, не слушая, уже вышел с Валентином в переднюю.
Миша расхохотался:
- Вот струсил дядюшка, знаменито!
Голос Сергея Марковича доносился из передней вкрадчивым адвокатским
журчанием. Валентин, казалось, принял все его соображения, но вышел на
лестницу с гнусным ощущением.
Тишенинов стоял на второй площадке, скучающе смотря в цветное стекло
окна. Дети на дворе играли в войну. Мальчуган в бархатном костюмчике нес
трехцветный флаг и, нещадно трубя в рожок, командовал дворницкими детьми; те
смотрели на блестящий рожок с безнадежной и лютой завистью, шлепая по
асфальту босыми ногами. Лиловый ромбик окна окрашивал солнечный двор в
мрачные тона, дети и флаг казались нереальными, повисшими в холодной
пустоте.
Тишенинов судорожно зевнул и зябко передернул плечами. Спать хотелось
непобедимо: последнюю ночь он провел на барже у сплавщиков, перед этим - на
вокзале, а целые дни был на ногах. События вынуждали действовать. Стачка
росла, перерастая в уличные бои, завод за заводом бросали работу. В эту
массу голодных, доведенных до озлобления людей Егор Тишенинов и десятки ему
подобных были брошены, как скупая пачка листовок петербургского комитета
РСДРП. Было мало средств на листовки, было мало людей, могущих
противопоставить ясную мысль о рабочей революции розовым словам об
экономических требованиях.
Извеков не возвращался.
Тишенинов выругался сквозь зубы. Конечно, это было ошибкой. Все было
ошибкой. Во-первых - не следовало лезть сюда, в центр города, польстившись
на безопасный ночлег в господской квартире. Во-вторых - не следовало
пытаться сыграть на "патриотической" овации, чтобы провести демонстрацию
через мост. Лиловое стекло охлаждало мозг, уничтожая возбуждение, и через
него эта попытка оборачивалась форменной авантюрой. Она не могла закончиться
иначе, чем она закончилась. Он обязан был удержать себя от озорной мысли
обмануть полицию французами. Проклятая романтика студенческих сходок.
Близорукое геройство. Дурак!
Он опять зевнул, раздирая угол рта, наклоняя голову. От этого лиловый
ромбик передвинулся, и яркий белый день ударил в глаза. Флаг у барчонка
приобрел настоящие свои цвета: белый, синий, красный. Сон наваливался нагло,
не считаясь ни с лестницей, ни с солнцем, трехцветный флаг поплыл в глазах,
Тишенинов качнулся на ногах, заснув на десятые доли секунды.
Сон пробежал под веками, играя трехцветием флага; теперь это была
простыня, на которой лежали мертвая женщина в синем ситцевом платье и
девочка в красном с огрызком леденца в застывшей руке. Так их уносили с
Нижегородской, когда казаки вернулись на мост...
Сверху раздались шаги, и Тишенинов, вздрогнув, проснулся и выжидающе
поднял глаза.
Смущенный вид Валентина сразу объяснил ему положение вещей. Он
усмехнулся про себя, вспомнив, как горячо обещал ему Извеков, что с
квартирой все будет очень просто и легко. На что, кроме пустых обещаний,
способен этот кокетничающий с революцией щеголеватый барчук?.. Тишенинов, не
дождавшись, когда Валентин соберется наконец заговорить, повернулся и пошел
вниз.
- Коллега, подождите, я вам все объясню, - воскликнул Валентин,
мучительно краснея.
- Да ладно, чего там. Все ясно, как кофе. Прощайте, Извеков, зря вы
меня тащили, я все наизусть знал, - сказал Тишенинов, нехорошо усмехаясь, и
решительно пошел вниз, длинный, худой, в потрепанной тужурке и пузырящихся
брюках.
В гостиной гремел шторм. Юрий выпускал тысячу слов в минуту, негодуя на
недостойный маневр Сергея Марковича. Он возмущенно развивал мысль, что
военная форма не означает жандармской души под ней, что можно иметь
различные политические убеждения и уважать их друг в друге, что русское
офицерство никогда не несло полицейских обязанностей, что запугивать людей
погонами - значит только порочить военное сословие и что, наконец, есть
такие понятия, как честь и благородство, - понятия, очевидно, неизвестные в
адвокатском мире. Это было уже слишком, и Полинька собралась пролить масло в
бушующие волны гардемаринского гнева. Но Сергей Маркович добродушно поднял
руку.
- Общее негодование! Единодушное порицание трусости дядюшки! - сказал
он, смотря на Юрия, как на цыпленка. - Молодежь, молодежь! Что ж, приводите
к себе в квартиру скрывающихся революционеров, а потом удивляйтесь, что вы
идете в Сибирь, а революция отодвигается. Если позволите, я разъясню вам...
И он разъяснил свою позицию округлыми периодами с умело расставленными
восклицательными знаками. По его мнению, Валентин по собственной глупости
рисковал навредить революционному движению, которым он так горит. Валентин
имеет чистую квартиру, и было бы преступлением лишать себя в дальнейшем
возможности припрятать литературу или скрыть у себя тех людей, которых можно
было скрыть. Слово "можно" дядюшка подчеркнул и перешел к оде. Ода имела
темой осторожность, которая есть мать победы, подобно тому как горячность -
ее смерть.
Вряд ли это кого убедило. Неловкое молчание по окончании оды
становилось тягостным. В передней хлопнула оставленная Валентином открытой
дверь и зазвучал звон шпор. Сергей Маркович оглянулся, как будто его
ударили.
Шпоры зазвенели в передней деловито и нагло. Звякнула сабля, -
вероятно, о ножку стола. Донеслись неразборчивые и отрывистые мужские
голоса.
Сергей Маркович оглянул всех с видом пожилой крысы, попавшей в глупую
мышеловку, и сделал отчаянный жест, как бы желая сказать: "Ну вот, я
говорил..." Полинька привстала, побледнев, а Мишка ругнулся вполголоса:
- Достукался Валька, дурак, до обыска...
Юрий потянулся за трубкой, стараясь скрыть неприятное волнение.
Жандармы?.. Это было бы вконец глупо!
Но в дверях появился молодой кавалерийский поручик, а за ним смущенный
Валентин - и все в гостиной сразу заговорили с необычайным возбуждением.
Полинька радостно вспыхнула. Сергей Маркович шумно выпустил из легких
воздух, который начал там портиться.
Пахомов секунду постоял в дверях, как бы давая полюбоваться на свою
стройную фигуру в ловком кителе и в походных ремнях, и потом, скользя, вошел
в гостиную, распространяя свежий запах одеколона и ременной кожи.
- Адски устал, зверски голоден, счастлив, как бог... влюблен, как
корнет, - быстро кидал он, растягивая слова, пожимая всем руки и задержав
руку Полиньки в своей. - Здравствуй, Юрик, что Николай?.. Новости слышали,
господа?.. Валя, теперь к нам в кавалерию, а? Какие были дни, обалдеть!..
Видел государя, подъем колоссальный! Курить можно?
Он обошел всех своей танцующей походкой и присел в кресло, улыбаясь,
играя глазами, покачивая плечами, не давая никому отвечать, рассыпаясь в
трескотне новостей, вопросов и восклицаний и ни секунды не находясь в покое.
Закуривая, он одновременно тащил к себе пепельницу, швырял на столике
альбомы и все время подрагивал обтянутой в рейтузы ногой, звякая шпорой.
Слова рвались из него, шарахаясь друг от друга распуганным табуном и лишь по
дороге понимая свой собственный смысл. Они разлетались в разные стороны, как
бы оборванные быстрыми поворотами танца, - и оттого (и от легкого рокота
шпор) казалось, что в гостиной все время играет музыка. И сам Пахомов,
непрерывно раскачиваясь и поворачиваясь в кресле, казалось, танцевал вечную
мазурку или силился справиться с горячим конем. Таков был кавалерийский шик,
означавший, что поручик считает себя адским тоннягой-пистолетом.
- Нет, серьезно, Валька, подумай! Господа, новости - зашататься!
Во-первых, прощай мирная петербургская жизнь, прощай училище, я больше не
курсовой офицер... Довольно пирога, - в строй, в строй, черт меня побери, в
полчок. Утром государь лично поздравил моих юнкеров корнетами, совершенно
неожиданно, - зашататься! Козероги обалдели от счастья, носятся теперь по
Петербургу и бьют в морду портных... Подумайте, в три дня успеть все сшить!
Пирамидально!
Юрий насторожился:
- Как производство в офицеры? Почему? Какое?
- Необыкновенное... самим государем. Адски шикарно!..
- Только ваших произвели?
- Всех, весь лагерь... Павлоны, пажи, константиновцы, нашего славного
кавалерийского - эскадрон и сотня... Представьте, утром парад, никто ничего
не подозревает, вдруг - смиррна!.. - встреча, гимн, государь... Прочел
приказ, поздравил юнкеров корнетами и подпоручиками, пил за здоровье...
Рыдали... Я тоже ревел, как девчонка... Да, нас не так производили, -
подумайте, ведь это золотой выпуск, это царский выпуск, за три месяца до
срока!.. Зашататься!
Острая мучительная зависть кольнула Юрия. Производство! И какое! Самим
царем! Есть же люди, которым везет! Он нетерпеливо встал и подошел к
Пахомову поближе.
- Значит, действительно война, Александр Васильевич?