Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

рассматривать ее на свет. И как ни был Юрий растерян и ошеломлен, он
внезапно понял смысл своего присутствия здесь: ведь никому в мире, кроме
него, Николай не мог бы довериться после своего крушения - разве лишь Ирине.
Но Ирины не было, был только он, Юрий, - и ему надо было немедленно оборвать
эту паузу, разбить опасное молчание. Надо было, что называется,
"разговорить" Николая, дать ему отвести душу - в иронии, в брани, в гневе, в
жалобе - в чем он хочет, только не оставлять в замкнутом самоотравительном
молчании... Тогда, в садике, Юрий мог выразить свою беспомощную любовь к
нему только тем, что рыдал вместе с ним. Теперь, повзрослев, он обязан был
ему помочь.
И Юрий сказал первое, что пришло в голову:
- Что же, выходит - адмирал не разобрался в том, в чем разобрался
гардемарин по первому году? Не возьму в толк, как он мог отклонить такой
план?
Николай посмотрел на него серьезно, без тени напускного цинизма.
- Адмирал-то разобрался, насколько я понял. Но и адмиралу воли нет. Вот
в чем беда, Юрча...
- То есть?
- Видишь ли, люди ходят под господом богом, а мы, флотские, - под
Генмором... Да выпей ты рюмку, укрепи нервы, - перебил он себя. - Ишь тебя
трясет! Похоже, не со мной жизнекрушение произошло, а с тобой... Ну -
скооль!
Юрий глотнул коньяк и поморщился.
- Значит, опять Генмор? - спросил он, торопливо наливая в чашку уже
остывший кофе.
- А как же, - с нервной веселостью подтвердил Николай. - Все он,
благодетель! Недреманное око, язви его в душу и в пятки, без него флотам ни
ткнуть, ни дернуть...
И тут лейтенант произнес такой длинный и сложный акафист Генмору, что
Юрий, несмотря на драматизм положения, внутренне усмехнулся. Во
взаимоотношениях между собою братья избегали слишком сильных выражений, и
сейчас Юрий впервые услышал от Николая флотские присловья и вполне оценил их
силу. Это было покрепче и поостроумней заклинаний Чуфтина, главного боцмана
"Авроры", который утреннюю приборку, где участвовали и матросы и
гардемарины, начинал хриплой флотской ектеньей, неизменно добавляя по ее
окончании: "Господ гардемарин не касается!" Лейтенантский акафист доказывал,
что вулкан нашел кратер для извержения и что Юрий добился некоторого
ослабления душевного напора, почему он поздравил себя с успехом.
Облегчившись таким образом, лейтенант тоже налил себе кофе и, сделав
глоток, сказал:
- Жаждешь узнать, как протекали события? Изволь. Может, это научит тебя
не подражать старшему брату.
И уже спокойнее, без едких острот и щеголяния архаическими словечками и
оборотами, а так, как рассказывал когда-то Юрию о плавании Христофора
Колумба или о Синопском бое - просто и дружески, - он начал рассказывать,
что произошло утром.
Оказалось, адмирал принял Николая сразу же, как тот прибыл на "Рюрик",
и сам заговорил об его проекте. Выяснилось, что еще вчера утром он запросил
Либаву (она ближе к Килю, чем Гельсингфорс или Або) и показал список
задержанных иностранных пароходов. Тут же он предложил отказаться от мысли
разместить мины в трюме и посоветовал спрятать их на верхней палубе внутри
штабелей леса. Тогда не нужно будет устраивать в корме полупортики для
сбрасывания мин - рельсы можно уложить прямо на палубе, замаскировав их
фальшивым настилом, что значительно сократит срок подготовки. И, наконец, он
сказал, что матросов на пароход надо набирать из латышей, эстонцев, финнов и
запретить им говорить по-русски, чтобы создать видимость иностранного судна.
На просьбу Ливитина послать его "капитаном" лесовоза адмирал согласился.
Словом, все шло так, что Николай чувствовал себя на седьмом, если не на
десятом небе.
Но тут в дверях появился Бошнаков с изящным кожаным бюваром в руках и
доложил о телеграмме от начальника Генерального морского штаба. Адмирал
нетерпеливо раскрыл бювар, прочел короткую телеграмму, побагровел, встал,
походил по каюте, потом вернулся к столу, еще раз перечитал телеграмму и
буркнул Бошнакову, что он может идти. Тот заговорщицки подмигнул Ливитину -
выходит, мол, все-таки, что я кое-что сделал? - и вышел из каюты.
- А дальше пошла фантасмагория, - продолжал Николай. - Адмирал
повернулся ко мне и сообщил, что не имеет времени со мной дальше беседовать
и что план мой неосуществим, несвоевремен и еще что-то дважды "не" - я уже
не запомнил. Я ушам не поверил, а у него глаза от бешенства - пустые. Глядит
на меня, меня не видя, и хрипит: "Это вздор, сударь, обыкновенный
фантастический вздор, и ничего более я вам сказать не могу-с! Ступайте!" Ну,
я и ступаю - прямо к дверям. Иду и думаю: что же случилось? И вдруг окрик:
"Лейтенант Ливитин!" Обернулся. Зовет к столу. Подошел. Стоит, вращает
глазами. Потом: "Хотите ко мне в штаб? Мне нужны люди, кто может думать.
Думать - понимаете вы? А вы можете думать. Хотите? Сейчас дам приказ".
- Ну и что? - спросил Юрий с замиранием сердца. Блестящая судьба
Николая открылась перед ним: любимец адмирала, мозг штаба, флотский
талант...
- А что - что? - сказал Николай, наливая рюмку. - Ты когда-нибудь штабы
видел? Нет? Ну и молчи. А я знаю, что это за конфета. Это дело надо любить -
как Бошнаков: двадцать три карандашика в карманах, на лице "чего изволите?",
на корабли наплевать, а бумажка - царь и бог. К чертям собачьим! Лучше
потопну на "Генералиссимусе".
- Что же ты, так адмиралу и ляпнул? - спросил Юрий, втайне радуясь, что
Николай наконец "разговорился". В самом деле, у него теперь было совсем
другое лицо.
- Ну что ты! Я сказал вежливо, дипломатично: мол, очень благодарен вам,
ваше высокопревосходительство, но, будучи привержен к артиллерии, мечтал бы
положить свою жизнь в артиллерийском бою... Что же касается штаба, то тут
нужны особые наклонности, коих у меня нет...
- А он что?
- Обозлился. Опять завертел зрачками. "Я полагал, вы меня поймете.
Война только начинается, мне нужны люди. План ваш показал, что вы могли
бы... Впрочем, не принуждаю-с. Очень жаль. Жаль". И вдруг мне его стало
жаль. Ему-то трудней, чем мне. Макаров не Макаров - а никого, кроме него, на
адмиральском нашем горизонте я не вижу... И знаешь, Юрча, не сиди во мне эта
лютая ненависть к штабам, я бы пошел к нему, ей-богу!.. Но... - Ливитин
поднял палец, - мементо Генмори!* Генмор и старику кровь портит, чего ж мне
в петлю лезть?
______________
* От латинского "Мементо мори" - "Помни о смерти".

Он допил рюмку и снова стал вертеть ее в пальцах.
- Одного бы хотелось мне в несчастной моей позиции: узнать, что именно
было в телеграмме, которую Бошнаков так неудачно притащил к нашему
разговору... Если б ты знал, Юрик, до чего же обидное это состояние -
чувствовать, что ты гору можешь своротить, а вместо того приставлен к
серьезной работенке по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта
за раз... - Николай помолчал и достал папиросу. - Наверное, я что-то не так
делаю. И в службе и в жизни. Потому и бьет меня старая ведьма по морде и там
и здесь... Очень бы мне не хотелось, чтобы ты по моим стопам пошел. Впрочем,
характерец у тебя, насколько я понимаю, наш, ливитинский, и все мои поучения
совершенно бесполезны. Но не забывай, что, хотя героический кордебалет в
Кильской бухте не состоялся, родные ревельские миноги все-таки поджидают на
дне Финского залива личный состав "Генералиссимуса", в том числе и твоего
старшего брата. Посему рассматривай его слова как завещание.
Он закурил наконец папиросу.
- Итак, слушай. Ты - улучшенный экземпляр Ливитиных, так сказать,
издание последнее, исправленное и дополненное, и потому тебе не след
повторять ошибки предыдущих. Отец, как тебе известно, сунулся с проектом
закупки в Англии кораблей для создаваемой тихоокеанской эскадры, и кончилось
это тем, что вместо тепленького местечка где-нибудь в Адмиралтейств-совете
принужден был выйти в отставку, не дослужившись до адмиральской пенсии... А
почему? Потому, что выразил мысли, Юрочка. А мысли, в особенности
преждевременные и морское ведомство беспокоящие, вслух выражать не следует.
Это я тебе говорю, сын своего отца, имеющий немалый собственный опыт в сем
деле, а ты, отрок, учись на примере двух поколений российского
императорского флота... В нашем флотском деле, коему ты сдуру, на брата
глядючи, служить вознамерился, мысль - она вроде вши: зудит, беспокоит и
пользы не приносит, наоборот, один вред. Хочешь служить до заветных
адмиральских орлов - служи по присяге и по инструкциям, как мой прелестный
мичман Гудков служит... Да вот беда - ведь не сможешь!..
- Конечно, не смогу, - сердито сказал Юрий.
- То-то оно и есть. Следовательно, чтобы не унижать флотскую мысль до
сравнения со вшой, надо все же, видимо, что-то предпринимать, чтобы она была
полезна для величия отечества, а также для его могущества против
супостатов...
Николай помолчал и потом неожиданно спросил:
- Скажи, пожалуйста, тебе никогда не приходило в голову, что будет,
если немец нас расколотит?
Вопрос настолько поразил Юрия, что он с изумлением вскинул на брата
глаза, и тот, не дожидаясь ответа, рассмеялся и махнул рукой.
- Впрочем, что ж тебя спрашивать, - конечно, ты не допускаешь и самого
"если"... Так сказать, "гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс".
Однако вспомни: в прошлую войну указанный гром не очень-то раздавался, и
росс не только не веселился, а горькими слезьми обливался. А что за эти
десять лет изменилось? В армии? На флоте? В министерствах? В преподобном
нашем Генморе? Ровно ничего. Одна разница: противник попался посильнее. Эрго
- и последствия военных неудач будут тоже посильнее.
- Что ты имеешь в виду? - резко спросил Юрий. Разговор свернул в
область, которой он не любил касаться, полагая, что это - отрыжка
гимназических сибирских увлечений Николая. Флотским офицерам (к которым он
заранее причислял и себя) эти темы обсуждать вообще не следовало.
- Именно то, что ты предполагаешь, - спокойно сказал лейтенант, -
революцию. Только не ту детскую, которая проистекла в девятьсот пятом году
после неудачной войны, а похлеще и посерьезнее. Ну что тебя корчит? Разве
тебе не известно по курсу логики, что одинаковые причины влекут одинаковые
следствия?
Юрий действительно весь кипел. Очевидно, под впечатлением разговора с
адмиралом Николай впал в то язвительное, дурное настроение, которого Юрий
терпеть не мог: сейчас начнет хамить все святое направо и налево, сыпать
парадоксами, ошеломлять циническими выводами...
- Но почему мы обязательно должны проиграть кампанию? - не сдерживая
себя, спросил он с крайним раздражением. - Аналогии никакой: тогда мы были
одни, а теперь у нас союзники... Англия, Франция!
Лейтенант, наливая рюмку - на этот раз только себе, невесело
усмехнулся.
- На том свете, Юрочка, меня несомненно спросят, как я воспитывал
младшего брата, и опять надают по мордам, как и здесь. С огорчением вижу,
что юный брат находится в плену идиотских иллюзий политиканов, вроде твоего
благополучно-пузатого адвоката - как его? - Сергея Марковича... Союзнички,
Юрочка? Entente cordiale?* Родственные узы кузенов - императоров
Великобритании и России? Ах, Юра, Юра!.. Мне бы твое счастливое неведение!
Пойми ты простую вещь: конечно же, союзнички ввалятся в драку, раз ее сами
затеяли. Но их дело - господское, а наше крепостное; выручать их ржаным
расейским пузом. Главная война пойдет не у них, не на чистеньких равнинах
Франции, не на ухваченных Англией морях. Немцы не дураки туда лезть. У нас
она пойдет, Юрочка! Тут будет и мясорубка пехоты, и кипящий бульон Балтики.
Все на нас ляжет, помяни мое слово!..
______________
* Дружественное согласие (фр.) - наименование франко-русского союза,
Антанта.

- Ну что ж! - запальчиво воскликнул Юрий. - Тем более будет чести нам,
раз мы примем на себя всю тяжесть войны!
- Правильно, Юрочка. Не в первый раз нам Европу спасать. Кто ее от
монгольского нашествия загородил? Мы, русские. Почти триста лет сидели мы
под азиатским игом. Лебеду жрали, в посконину одевались, когда в Европе
швырялись бекасами и венецианской парчой женские прелести окутывали...
Грамоту, едва родившуюся, забыли, чтоб Европа за нашими сермяжными спинами,
рабским потом провонявшими, создавала живопись, поэзию, музыку эпохи
Возрождения... Ты только подумай, куда бы мы шагнули перед Европами, не будь
этих двух с половиной веков рабства! А Наполеон? Кто спас Европу от самого
властного абсолютизма, кто вернул ее государствам свое лицо,
самостоятельность?.. И вот теперь в третий раз мы заслоним собой
просвещенную Европу от германского чванливого филистерства, от мертвой
прусской системы орднунга, аккуратизма, параграфа, убивающей живой дух
человека. И кто нас за это поблагодарит? Кто и как?
Николай говорил с такой страстностью, что Юрий вдруг понял - эти мысли
не сейчас пришли ему в голову. Видимо, они сложились давно, и, по совести,
возражать ему было трудно. На этот прямой вопрос он ответил неопределенным
жестом.
- А вот как, - сам себе ответил Ливитин. - Дадут нам чаевые - и дело с
концом: чего-нибудь там получим - десятинки территорий и гроши контрибуции.
И помни: если война закончится победой Антанты и тебя, юного мичмана, станут
возить на эскадре с почетными визитами в Гавр и Портсмут (читай, в Париж и
Лондон), ты не обольщайся. Как бы нас ни расхваливали, пирог-то все-таки
будут делить они, пресвятые союзнички, а мы будем присутствовать у стола в
смиренном ожидании, какой кусок нам отвалят...
Необычайная интонация гнева и горечи, прозвучавшая в голосе Николая,
поразила Юрия, лейтенант даже стукнул кулаком по столу.
- И вот за это мы самозабвенно собираемся стать пищей для миног здесь,
в Балтике, и для червей - по всему необозримому пространству создающегося
фронта... Голова раскалывается при таких мыслях. Ты вот спросил, почему я
думаю, будто мы заработаем разгром. Хочешь подтверждений? Жаль, тебя не было
вчера за обедом, когда их выложил такой жизнерадостный болванчик, как милый
наш Веточка. И уж если его сам Шиянов не остановил, то это обозначает, что и
впрямь дело плохо... Нехорошо мы входим в войну, весьма нехорошо, Юрий!
Неготово, неладно... Не хватит времени излагать тебе доказательства, поверь
старшему брату на слово... Плохо, Юрчен!.. По молодости лет и
верноподданности ты даже не соображаешь, как плохо...
Николай вдруг охватил голову обеими руками, беспощадно портя пробор.
Полминуты-минуту он просидел так, потом опустил руки и жадно выпил остывший
кофе. Юрий тотчас налил ему чашку: может быть, он, как говорится, перебрал.
Но Николай заметил наивный жест брата.
- Нет, Юрча, кофе тут не спасет. На душе паршиво. Когда-нибудь ты
поймешь сегодняшний разговор. Как тебе кажется, почему там, на мачте, в
сиянии и звучании огня, вагнеровского огня утверждения подвига, я схватился
за мысль накидать под Килем мины?.. Я тебя так хорошо знаю, что не допускаю
мысли, будто ты видишь в этом желании ухватить славу, отличиться. А ведь
кто-нибудь мог бы принять это именно так: потому что никакого не только
оперативного, но даже тактического эффекта эта авантюра дать бы не смогла.
Но она могла сделать главное: произвести впечатление. А это немалый фактор,
в особенности в первые часы войны. Ты имей в виду: всякий наглец - прежде
всего обыкновенный вульгарный трус, и если ему дать вовремя по морде, он
убежит первый. А если стоять перед ним в покорности, зажмурив глаза и
ожидая, когда он врежет тебе в переносицу, то лучше убегать самому загодя,
пока ноги носят... Немецкие адмиралы чувствуют себя хозяевами Балтики и
потому наглы.
Лейтенант оживился и отодвинул рюмку.
- Ты сообрази: если бы хоть одна минка хлопнула в Кильской бухте,
немецких адмиралов оторопь хватила бы. Им ведь известно, что у нас минное
дело после Цусимы весьма усовершенствовалось и что мин у нас до черта
великого. И раз русские ухитрились в первые же часы войны нагадить в самой
Кильской бухте, то чего же можно ждать в Балтике? В Финском заливе?.. Вот на
что был расчет, Юрочка. Не на уничтожение одного-двух кораблей, а на
воздействие на аккуратные мозги германского генерального штаба. На выигрыш
во времени, что для нас сейчас самое главное... Удивительно, ты вот понял,
даже насчет телят сказал, а Генмор - нет!
- Конечно, понял, - ответил Юрий, снова с обожанием глядя на брата. Тот
нервно потушил папиросу и отодвинул тяжелую, цельного стекла, пепельницу.
- Впрочем, время у нас безнадежно упущено. Ведь что обидно, Юрча:
стреляем-то мы лучше немцев, лучше всех в мире, в этом нам Цусима помогла,
подучились. А стрелять нам не из чего. Новые дальнобойные орудия лежат на
Обуховском заводе, дожидаясь, когда для них построят дредноуты и линейные
крейсера. А почему ждут? Потому что корабли эти который год строят у нас на
не очень мощных Балтийском и Адмиралтейском заводах, вместо того чтобы
заказать их в Англии тому же Виккерсу... Видал, как "Рюрика" сделали?
Красавец! А у нас не столько строят, сколько воруют. И не столько воруют,
сколько дерутся за барыши. А мы, пушкари, сидим без пушек, а пушки - без
кораблей... А, да что там говорить! - И лейтенант все-таки выпил одним
глотком отставленную рюмку и тут же налил снова. - Прав наш неистовый
Робеспьер, Петруччио Морозов, мичман российского императорского флота и
действительный тайный революционер: капитальный ремонт всему флоту нужен. И
не только флоту - всему цветущему нашему государству...
- Бог знает, что ты несешь! - снова вскипел Юрий. - Я понимаю,
настроение у тебя ниже нуля, но нельзя же так!..
- Можно, Юрчен, все можно. Такое на нас надвигается, что тут не до
приличий. Все можно...
Юрий едва удержался, чтобы не встать из-за стола. Это было уж слишком!
Конечно, состояние Николая понятно, но неужели эта его неудача с Килем так
на него подействовала, что он потерял чувство меры? Ведь то, что он говорит,
под стать Валентину Извекову, вернее, тому неведомому студенту-агитатору,
кого он собирался укрыть от охранки в квартире на Литейном... Но как всегда,
когда язвительный монолог брата доходил до крайностей, Юрий не мог найти в
себе возражений, какие могли бы прозвучать не наивно и не смешно. И сейчас
он только пожал плечами.
- Более того, - упрямо продолжал Николай, - все это предопределено
ходом событий японской войны... История - она, брат, дама хитрая. И если мы
с тобой хоть что-нибудь можем предугадать, то нам надо соображать, куда
прокладывать курс жизни... Вопрос лишь в том, куда мне себя в данной
ситуации определить? Не только себя, но и своего младшего братца, за
которого я отвечаю как старший в угасающем роде...
Как ни раздражал Юрия этот неожиданный поворот разговора и как ни
хотелось ему поскорее перейти к самому важному для него - к тому, как может
помочь Николай устроиться на миноносец, он с любопытством, выжидательно
поднял глаза.
- Беда, Юрик, в том, что революция делается и будет сделана не нами - я
имею в виду нас обоих. И в том еще, что нас в нее не примут. Слишком велика
ненависть к нам, офицерам, веками накопленная. Каких-либо Морозовых, без
году неделя на флоте существующих, примут за своих, а нас с тобой - никогда.
На нас - неоплаченные долги отцов. Груз линьков, шпицрутенов, вековая рознь
кают-компании и палубы, господ и матросни... Ты думаешь, я не догадываюсь,
что в кубриках есть революционные организации? Не поспел я тебе рассказать:
вчера один мой комендор влип, Тюльманков. Кормового орла испохабил. Я
полагал - обозлился на взыскание Шиянова. А Тюльманков, когда его увозили на
берег, звал на помощь какую-то боевую организацию, которая на корабле,
видимо, существует и к которой мне, по всей видимости, доступа не будет во
веки веков. Туда путь закрыт. Моста нет. Каков бы я ни был и что бы я ни
думал, туда мне, как и тебе, не попасть... Но есть другой путь. Ты помнишь
мои рассказы об августейшем друге?
Конечно, Юрий помнил. Во время учебного плавания Николая привезли на
госпитальную баржу с ободранным при нырянии коленом и положили рядом с
гардемарином старшей роты. Они разговорились, не зная друг друга. Дело решил
Вагнер: новый знакомый был ярым вагнеристом. Так началась эта странная
дружба, поражающая неравенством: гардемарин оказался князем Романовским,
герцогом Лейхтенбергским, младшим членом императорской фамилии с титулом
высочества, пасынком великого князя Николая Николаевича. Герцог вышел из
корпуса на Черноморский флот, и в последние два-три года Николай ничего о
нем не рассказывал.
- Конечно, помню, - сказал Юрий, - но не понимаю, при чем тут он?
- Тсс... - Николай прижал палец к губам. - Я поведаю тебе
государственную тайну. Молчи, скрывайся и таи, как сказал поэт, а какой -
убей бог, не знаю!
Юрий обозлился.
- Вот что, Николай, если хочешь говорить о серьезном, то и говори
серьезно, без балагана!
Лейтенант искренне расхохотался.
- Все-таки ты бесподобно молод, Юрча, я тебе просто завидую! - сказал
он, глядя на него добродушно и весело. - И очень хорошо, что ты приехал, я с
тобой душу отвел, а то в таких обстоятельствах я бы совсем зафатигел...*
Когда-нибудь ты поймешь и то, что о серьезных вещах лучше всего говорить
несерьезным тоном. Так вот, тайна такова: петербургское гвардейское
офицерство, часть флотских офицеров, кое-кто из министров стоят на том, что
надо произвести дворцовый переворот и объявить Николая Николаевича регентом
наследника. Считается, что в этом спасение России. Августейший друг весной
приглашал и меня к содействию, заманивал будущей карьерой. Я подумал и
уклонился, чем, видимо, попортил с ним отношения. Полагаю, ты меня поймешь.
Скажем, Греве или твоему дураку Бобринскому в такое дело прямая дорога, а
нам с тобой - вряд ли. Нас эти новые декабристы в свою компанию не примут.
Мы у них не свои... Вот и выходит - болтаемся мы вроде известного предмета в
проруби: ни к тому, ни к другому краю... И получается невеселая картина: кто
бы революцию ни начал - сверху или снизу, - мы с тобой ни к матросам, ни к
аристократам не прибьемся...
______________
* Измучился, сошел на нет (от фр. fatiguer - утомляться).

- Я вот чего не понимаю, - с усмешкой сказал Юрий. - По-видимому, ты
готов и сам делать революцию, только не знаешь, как и с кем взяться. А
весной ты говорил совсем другое - помнишь? - о жерновах истории. Что они
раздавят каждое зерно, которое подымется дыбом, и что важно найти для себя
ямку. Так когда ты шутил: сейчас или тогда?
- Ядовито, - улыбнулся Николай. - А впрочем, готов объяснить. Видишь
ли, у меня две философии: одна - сложившаяся в опыте жизни, которая
заключается в желании найти ямку между жерновами, а вторая - желание все
переустроить, переменить. Недаром я в гимназистах на сходки бегал и на
митингах шумел. Первой философией я себя успокаиваю, уговариваю, что мне
ужасно хочется спокойной жизни и просвещенного цинизма. А вторая прет сама
по себе изнутри, особенно когда хлопнешься вот так мордой об стол, как
сегодня... Какая перетянет - покажет время... А сейчас, - лейтенант взглянул
на часы, - а сейчас время текет, и мы с нею, как глубокомысленно говорит наш
отец Феоктист. За мной катер придет к одиннадцати тридцати. Единственный
профит из моей авантюры: попросил Бошнакова просемафорить Шиянову, чтобы
прислать катер не на "Рюрик", а на пристань, мол, поручение от адмирала на
берег, потом что-нибудь совру... Думал словчить, как кадет, да и тут мордой
об стол... Проводишь?
- Я этим катером и собирался к тебе попасть, - сказал Юрий.
- Ну и хорошо, что так вышло. На корабле такой аврал стоит - и
поговорить не удалось бы. - Николай вдруг рассмеялся. - Масса важных дел:
Веткин утром попросил старшего офицера вернуть вестового Акиночкина, который
два года назад был изгнан в кубрик за то, что ухитрился вывернуть артишок на
голову кронпринцу, когда тот изволил у нас завтракать. Шиянов приказал не
только вернуть, но и назначить старшим вестовым. Так что, видишь, и у нас
свой Сусанин объявился... И еще. Помнишь, над роялем Вильгельм висел в усах
и в мундире капитана первого ранга российского флота в память свидания
монархов в Биорке? Шиянов приказал снять, но встал вопрос - куда девать?
Предложили сжечь в кочегарке, но Гудков воспротивился: хоть и чужой, а
император, нельзя матросов вводить в соблазн... И знаешь, что Шиянов решил?
Запаковать в бумагу и отправить в подшхиперскую. И волки сыты, и овцы
целы... Так и живем, Юрочка. Видишь, какие у нас сложные заботы - война! Так
пошли, что ли?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Одержимо, самозабвенно, опасно, рискуя поломкой машин, мчался на ост
небольшой миноносец, гонимый адмиральским приказом. Узкое и длинное его тело
содрогалось мелкой напряженной дрожью, свидетельствующей, что котлы, машины
и гребные винты дают много больше того, что им положено. Вода уходила за
корму взмыленной клокочущей струей, бурля и вспениваясь, надолго нарушая
серебряно-голубоватый покой заштилевшего залива. Рожденный бешеным ходом
ветер распластывал флаг, свистел в ушах и расстилал над водой черно-желтый
хвост дыма, валившего из всех четырех невысоких труб плотными, грузными
клубами.
Вцепившись в поручни и отворачивая лицо от этого ветра, Юрий стоял на
кормовом мостике в растерянном одиночестве. Все вокруг него - парусиновый
обвес, сигнальные фалы, решетчатый настил, подвешенные к поручням
спасательные буйки с трещащими на ветру флюгерками - все дрожало, тряслось,
хлопало, отзываясь на вибрацию корпуса. Но это согласованное между
различными корабельными частями трепетание, которое всем, кроме него, было