Соболевский Владимир. Капитальный ремонт

упирается в ту легкую вздутость, которую все-таки образовал на груди пакет,
переданный Кащенко. Можно было бы подвинуть ремень подсумка так, чтобы
прикрыть им пакет, но шевелиться было нельзя. Нельзя было и опустить голову,
чтобы посмотреть, точно ли пакет так выпятился. И, как назло, суета
погрузок, которая только что наполняла весь отсек, почему-то прекратилась:
ни одного мешка не валилось сверху, ни одного матроса не было вокруг. Был
только лейтенант Греве в четырех шагах от него, и был этот упорный,
сверлящий, неподвижный взгляд, вонзающийся в левую сторону груди.
Волковой стоял по уставу - неподвижной статуей, "пятки вместе, носки
врозь, левая рука по шву штанины, правая - легко придерживая ружье,
подавшись всем средствием вперед, но отнюдь не опираясь на оное", как учили
его в новобранстве, и глаза его, как положено часовому на посту, были
устремлены прямо перед собой. Но боковым зрением он прекрасно видел
лейтенанта Греве и его острый, холодный взгляд, который был направлен на
пакет, скрытый форменкой и тельняшкой. Неужели заметил?.. Волковой
почувствовал, что начинает медленно покрываться потом - сперва он выступил
на шее, затем на лбу, затем покрыл все тело горячей влажностью, которая
собралась в струйки и вдруг быстро потекла по лбу, по шее, по груди.
Что, если он вздумает обыскать? Насторожился, как пес. Словно стойку
делает. Да нет, не может он этого - сперва надо вызвать караульного
начальника: часовой есть лицо неприкосновенное. Вот если потянется к звонку
у шкафа - тогда решил обыскать. Ждать, пока придет Хлебников и мичман
Кунцевич, нечего. Сменят - винтовку придется отдать. Значит, один выход: как
позвонит, тут же выстрелить в него, выскочить на палубу и кинуться за борт.
Только не отдавать пакета. Ищи в море. Только не отдавать пакета!.. Ну,
лейтенант, звони! Звони, звони! Получишь матросскую плату за все!..
Вся буря мыслей и чувств, бушевавшая в Волковом, никак не выражалась ни
на его лице, ни в его высочайше утвержденной позе часового. Только струйки
пота, катившиеся по лицу, выдавали его состояние, но ведь тут было жарко и
душно. Даже сам лейтенант Греве вынул платок и провел им по лбу и затылку,
тонкий барский запах духов, английского табака и свежего белья донесся до
Волкового. Греве положил платок в карман и снова, повернув слегка голову и
прищурив глаза, уперся пристальным взглядом в Волкового. Вероятно, он даже
не видел, что перед ним - матрос или шкаф: оба были одинаково неподвижны, а
взгляд искал спокойной точки, чтобы мозг мог заняться обдумыванием
обстоятельств, беспокоивших лейтенанта.
Неужели не удастся уговорить рыжего таракана решиться на арест
двух-трех подозрительных матросов? Правда, обыски ничего не дали, но было
совершенно ясно, что Кострюшкин и Марсаков неблагонадежны. Надо действовать
решительно. Ротмистр фон Люде не раз говорил, что близорукость флотских
офицеров опасна. Что касается его, лейтенанта Греве, он отлично помнит, как
весной ему пришлось стоять перед взбунтовавшимися кочегарами, нащупывая в
заднем кармане браунинг. Никто из офицеров "Генералиссимуса" не ощущал с
такой ясностью и яростью, как он, что под палубой их кают тлеет бикфордов
шнур, огонь которого вот-вот подползет к пороху - и все взлетит к чертовой
матери. Никто не понимает этого - ни службист Шиянов, ни ко всему
равнодушный командир, ни этот восторженный охранник, мичман Гудков. Даже
Ливитин, кому сейчас нет ходу и кого кидает поэтому из романтики в
ницшеанство, из патриотизма в студенческий нигилизм, умница Ливи, кому
Греве, став морским министром обновленной парламентской России, охотно
доверил бы Балтийский флот, - даже Ливитин не сознает ужаса положения.
Только он, лейтенант Греве, эстет и музыкант, понимает это той своей
холодной сущностью, которой никто не знает, он, Володя Греве, кто
шестнадцатилетним кадетом в самой жизни увидел, что это за штука -
революция, когда мужики жгли усадьбу отца, когда вся семья в слякоть и в
дождь пробиралась на телеге по тому сосновому бору, куда ездили только по
грибы, когда все - и дедушка-сенатор, и бабушка, племянница шведской
принцессы, и красавица мать, и сестра-институтка - ночевали в избушке егеря
Дормидонта, преданного барам с малых лет, когда сам он, Володя Греве,
прятался на сеновале, дрожа, как заяц... Все это не забывается. Все это не
прощается. Все это саднит душу, жмет и жжет.
Кто может понять его здесь? Здесь, на корабле, где нет наследников
подлинно барской власти? Нет, это не Англия. Там флот - флот господ, там
офицерами служат потомки лордов и пэров Англии. Недаром между офицерскими и
матросскими помещениями там устроены кубрики матросов морской пехоты и каюты
их офицеров - охранителей касты, стражей господ. А тут? Тут надо стоять у
дверей и ждать, пока два близоруких тупых солдафона, два городовых, в руках
которых находится судьба корабля, а может быть и флота, решатся на
необходимую меру...
Греве нетерпеливо сделал шаг вперед, к предбаннику.
Тотчас же Волковой напрягся всем телом и приподнял винтовку. Если
протянет руку к звонку, то...
В люке командирского трапа появились две ноги в тяжелых матросских
ботинках, и с тем дробным грохотом, который отличает лихого матроса, с
верхней палубы скатился вниз рассыльный. Держа на отлете красный бланк
радиотелеграммы, он с ходу пробежал мимо Греве в предбанник, и оттуда почти
сразу же выскочил лейтенант Бутурлин, уткнул палец в кнопку звонка за плечом
Волкового - да так и не отпускал ее, пока из люка караульного помещения в
глубине левого офицерского коридора не вынырнуло перепуганное лицо
Хлебникова. Приподняв винтовку, он на рысях подбежал к шкафу, и Волковой, не
дожидаясь его приказания, сделал шаг влево, оставив на линолеуме белые
мучные следы. Лейтенант быстро наклонился, показывая Волковому чисто
подстриженный затылок, и, повернув ключ, распахнул дверцу нижнего отделения.
Там, по-видимому, было еще какое-то потайное хранилище, потому что, пачкая
брюки в муке, Бутурлин, словно на присяге перед знаменем, опустился на одно
колено, торопливо отыскал на связке совсем маленький ключик и сунул его
куда-то в глубь шкафа. Что-то там щелкнуло, Бутурлин вынул нетолстый синий
конверт с пятью кроваво-красными орлеными печатями и захлопнул дверцу.
Хлебников сунулся было к нему с караульным журналом, но лейтенант цыкнул на
него: "Потом!" - и исчез в предбаннике. Волковой, ступив на шаг вправо,
снова закрыл спиной хранилище корабельных и государственных тайн, а
лейтенант Греве быстро пошел в кают-компанию.
Все это произошло с какой-то нервной стремительной суетливостью,
удивившей Волкового.
Ни он, ни Хлебников (как и ни один из остальных матросов
"Генералиссимуса") не могли ни знать, ни догадываться, что заключалось в
этом нетолстом синем пакете величиной в половину листа.
Пакет этот был, видимо, необычайной важности. Он хранился в особо
сделанном для него ящичке стального шкафа. Даже в тех редких случаях, когда
он появлялся на свет божий, офицер, заведующий секретными документами,
вынимал пакет таким образом, что окружающим была видна только та сторона, на
которой были пять кровавых пятен. На другой же стороне - той, которая,
подобно обратной стороне луны, всегда оставалась для матросов невидимой,
жирными типографскими буквами было напечатано:

Совершенно секретно
Вскрыть по получении мобилизационной телеграммы

Но даже и офицеры (которые, несомненно, знали о существовании такого
пакета и, конечно, догадывались о его содержании, тесно связанном с их
собственной судьбой) далеко не все представляли себе, что именно придется
делать им и всему кораблю после вскрытия синего конверта, когда таинственная
его сила, освободившись, начнет вызывать те неостановимые действия, которые
будут равно губительны как для неприятеля, так и для самого корабля (а
значит, и для них).
Предполагалось, что в нем заключается наилучший из множества других
вариантов план действий каждого отдельного корабля в первый день войны,
связанных с действиями флота. Считалось, что план этот непрерывно
исправляется и улучшается в зависимости от обстоятельств, известных только
Морскому генеральному штабу, то есть от изменений политической обстановки,
от состояния флота, от ввода в строй новых кораблей и исключения устаревших.
Ведь не зря же морской министр ежегодно представляет государю императору
последний вариант оперативного плана. Тогда на полях его появляется
начертанный собственной его императорского величества рукой особый знак
синим карандашом, именуемый "согласие", - и в тот же самый миг пакет,
хранящийся в шкафу, теряет свою магическую силу, а его место в маленьком
стальном ящичке занимает другой синий пакет, чтобы либо так же умереть
естественной смертью, либо выпустить на волю заключенную в нем могучую силу
первого боевого приказа, посылающего корабль и его людей в море для победы
или для гибели.
Где и как это произойдет - кроме адмирала и командира корабля, никому
из экипажа неизвестно. Балтика велика, на ее побережье имеется множество
целей для первого удара, который, несомненно, тщательно продуман Генмором, -
внезапного, неожиданного для противника удара, определяющего собой весь ход
кампании.
Воспаленная романтика наиболее молодых офицеров флота и восторженных
гардемаринов, вроде Юрия Ливитина, верила в этот наступательный бой, как
верит в непорочное зачатие девы Марии монах-фанатик. Ужасный стыд Цусимы,
надменное презрение офицеров флота "владычицы морей", иронические усмешки в
усиках французов, никогда, кстати говоря, не воевавших на своих театральных
броненосцах, многотрубных и пузатых, - все это стоном стонало в молитвах,
возносимых к Генмору: дай нам повод к подвигу, ты, властитель флотских
судеб, верховный жрец науки побеждать, наследник Апраксина и Сенявина,
Нахимова и Ушакова, Лазарева и Макарова - ты, Генмор, наш мозг и мысль, дай
нам возможность доказать нашу юношескую доблесть, нашу преданность русскому
флоту, утоли снедающую нас жажду подвига и победы! Пусть в новом блеске
встанет слава российского флота, окрашенная нашей кровью, слава, померкшая в
Цусиме! Мы будем стрелять из орудий и брать врага на таран, мы бестрепетно
будем взрывать свои погреба и открывать кингстоны, мы составим экипажи
самоубийственных брандеров, но дай только, дай нам действовать! Скажи лишь -
где? Куда направит синий пакет огневую мощь наших орудий? Где предназначила
твоя мудрая воля искать боя с германским флотом? Какому немецкому названию
бухты, пролива, острова суждено стать в один ряд с бессмертными именами
Синопа, Чесмы, Гангута?..
Молча хранит все это в себе синий пакет, запрятанный в недрах
секретного шкафа, словно Кащеева смерть - за тремя замками, за семью
печатями. Придет час - чьи-то руки достанут его из стального ящичка, чьи-то
пальцы нетерпеливо раздавят печати, разорвут плотную оболочку - и оттуда
вылетит спрессованная годами военно-морская мысль, страшный для врага
сгусток подсчетов, вариантов, догадок, споров, имевших одну многолетнюю цель
- победу. Сколько опыта, знаний, военного таланта томится в этом синем
пакете! Сколько замыслов мечтает вырваться наконец на волю - и действовать,
оживать в залпах и маневрах, алой человеческой кровью окрашивать бледные
линии прокладок на оперативных картах, топить вражеские корабли и громить
прибрежные города. Придет час - и германский Кащей почувствует острое жало
оперативной мысли Генмора, впившейся в самое его сердце.
И вот час этот настал.
Красные бланки радиотелеграмм с многоговорящими позывными "Морские
силы" - то есть всем кораблям - уже разнесли по флоту тревожный сигнал:
"Дым, дым, дым". Повинуясь ему, на всех боевых кораблях Балтийского флота -
на рейдах Гельсингфорса, Либавы, Кронштадта, Ревеля, в Финском, в Рижском, в
Ботническом заливах - на линейных кораблях и миноносцах, на крейсерах и
канонерских лодках, на минных заградителях и транспортах, на тральщиках и на
подводных лодках, на посыльных судах и на черных с золотом императорских
яхтах - синие пакеты покинули свои стальные хранилища. Их уже вскрывали -
где спокойно, где с затаенным волнением, где с тревогой, где с надеждой: а
вдруг там обнаружится какой-то необыкновенный план победы, тайно от всех
разработанный Генмором, а где с равнодушием конторщика похоронного бюро,
который отлично понимает, что в конверте на имя подобной фирмы никаких
романтических неожиданностей быть не может.
Но вряд ли кто из этих военных людей, разрывающих синий конверт,
понимал, что сейчас он начисто рвет связи с берегом, с семьей, с привычной,
спокойной жизнью. В хрусте ломающихся печатей вряд ли кто слышал грохот
всероссийского обвала, уносящего в своих обломках миллионы искалеченных
человеческих судеб. И уже наверное никому не привиделось на белой плотной
бумаге бледное лицо ожидающей его смерти. Служба есть служба, и нет в ней ни
пафоса, ни романтики, ни высокой мечты: синий пакет извещал командира не о
том, какую героическую роль придется играть его кораблю в первом акте
трагедии, уже начатой на театре военных действий, а о том, когда и куда
именно надлежит вести этот корабль по окончании мобилизационного срока и в
распоряжение какого старшего начальника поступить.
Этот трезвый, этот будничный взгляд на синий пакет был вполне объясним.
Никаких неожиданностей (кроме разве перелицованной шифровальной таблицы)
синий пакет таить в себе не мог. Командирам кораблей, как и многим офицерам
постарше чином, отлично было известно, что основная идея оперативного плана
решительно никак не изменялась с давнего 1908 года. Первой задачей
Балтийского флота было и остается: успеть до подхода германской эскадры
поставить поперек залива грандиозное, в три тысячи мин, заграждение, затем
не позволять неприятелю уничтожить или ослабить его тралением, а в случае
форсирования его германским флотом - вступить в решительный бой.
Все это - и развертывание сил, и порядок постановки заграждения, и
обеспечение его дозорами и поддержкой, и само боевое маневрирование на малых
ходах в условиях стесненного мелями и банками района - все это многие годы
повторялось на ученьях, маневрах и военно-морских штабных играх, всем до
смерти надоело и в деталях было известно генеральным штабам всех стран, где
имелся хоть какой-нибудь флот. В этом смысле синий пакет ничего нового не
открывал. А то, чем новый план 1914 года отличался от плана 1912 года, синим
пакетам доверено не было, составляя тайну Морского генерального штаба.
И, пожалуй, так было лучше.
В "Плане операций морских сил Балтийского моря на случай европейской
войны на 1914 год" находились такие горькие истины, что если бы они
отразились в синих пакетах, это могло бы порядком подпортить умонастроение
тех, кто должен выполнять предначертания Генмора. С первых же страниц
вводной своей части "План операций" с откровенным мужеством - или, наоборот,
с мужеством откровенности - сообщал, что ни о каких операциях, собственно
говоря, не может быть и речи. Для этого попросту не хватало сил: из четырех
находящихся в строю линкоров два - "Слава" и "Цесаревич" - осенью
становились в ремонт, а из крейсеров два, типа "Адмирал Макаров", требовали
замены котельных установок. Что же касается минных судов - как надводных,
так и подводных, - то с ними, пояснял План, "дело обстоит серьезнее всего:
этот род оружия, не возобновляемый в течение девяти лет, выслуживает
последние сроки боевого значения, а в большей части совсем его утратил"*. В
отношении портов План с удивительным спокойствием сообщал, что Свеаборг и
Ревель, на которые, по оперативным требованиям, будет вынужден базироваться
флот, "в 1914 году остаются в том же состоянии, как и ранее, то есть не
могут обслуживать даже и те бригады, которые в них находятся", потому что не
имеют доков, лишены погрузочных средств для быстрой мобилизации, в частности
для снабжения судов топливом.
______________
* Соображения, приведенные в кавычках здесь и далее, цитируются по
подлинному "Плану операций".

И так как третья балтийская база - Либава - была заранее предназначена
к эвакуации в первые же дни войны (ибо армия ее защитить не сможет), то по
всем этим причинам оперативная зона флота была сведена Планом почти до
размеров пресловутой Маркизовой лужи: к востоку от меридиана Гельсингфорса.
Рижский залив, который имел большое оперативное значение для защиты правого
фланга нашей армии, и Або-Оландская шхерная позиция в устье Ботнического
залива, важная в случае ожидаемого Планом выступления Швеции, из игры
совершенно исключались. Объяснялось это тем, что "с имеемыми силами можно
говорить только о первом оперативном направлении противника" - то есть о
действиях его против столицы. О Балтийском же море и думать нечего было:
План исключал и его, ибо "подавляющие силы противника создают невозможность
в текущем году каких-либо операций в открытом море".
Короче говоря, "План оперативных действий" сводился к глубоко
обоснованному "Плану оперативного бездействия" морских сил Балтийского моря.
Тот сложный, громадный, весьма дорогостоящий организм, который именуется
флотом и управляется мыслью и заботами Морского министерства и Морского
генерального штаба, мог проявить свою боевую активность лишь в том, чтобы
осуществить постановку центрального минного заграждения на линии Ревель -
Порккала-Удд, что и так давно было известно не только адмиралам, но
первогодкам-мичманам.
Именно об этой операции столь торжественно и пышно сообщали сейчас
синие пакеты, открывая наконец кораблям Балтийского флота так долго
скрываемую от них военную тайну.
Этот исторический момент был добросовестно отмечен унтер-офицером
Хлебниковым. В караульном журнале линейного корабля "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский" на странице четырнадцатой было записано корявым его
почерком:

Пост No 3
17 июля 0 ч.07 м.
Снята пичать ниж. отдел. сикретново шкафа.

Под этим должны были стоять подписи лейтенанта Бутурлина, заведующего
секретными документами, и мичмана Кунцевича, караульного начальника. Но
подписей не было, и это обстоятельство тревожило Хлебникова значительно
более, чем загадочный конверт, появление которого несомненно предвещало
какие-то грозные события.
По инструкции караульной службы на посту No 3 имеют доступ: к денежному
ящику - ревизор корабля, а к секретному шкафу - офицер, заведующий секретной
перепиской. Когда кто-либо из них снимает или накладывает печать, при этом,
кроме разводящего, должен присутствовать и караульный начальник, что и
отмечается его подписью в журнале. Но в этот суматошный день печать на
верхней дверце секретного шкафа как была снята утром, так и не
накладывалась, потому что лейтенант Бутурлин все время лазал в шкаф,
доставая и кладя обратно разноцветные папки, и разводящий то и дело выбегал
на звонок, чтобы отодвинуть от дверцы часового, который подчиняется только
ему одному. Однако вторая печать - нижняя - оставалась все же на месте и при
смене караула была передана мичману Кунцевичу в неприкосновенности.
Пренебрежение, с каким лейтенант Бутурлин обошелся в спешке с нижней, столь
тщательно охраняемой печатью, не только не приказав вызвать мичмана
Кунцевича, но даже не предупредив Хлебникова о намерении открыть нижнее
отделение, оборачивалось теперь прямым нарушением инструкции.
Вспотевший и растерянный Хлебников, переминаясь с ноги на ногу в
томительном ожидании возвращения Бутурлина, стоял рядом с Волковым,
бесполезно охраняя опустевшее вместилище грозного пакета и поглядывая на
предбанник. Лейтенант все не выходил. "Потом!.." Ему-то легко цыкать, а
разводящему что делать? Может, бежать прямо до мичмана Кунцевича и
признаться, что прохлопал?.. Вот ведь куда завернуло, мать честная,
исправный унтер-офицер, службу назубок знает, а тут обгадился как!..
Понятное же дело: его и допускать-то до дверцы не следовало... Как увидел,
куды он полез, так и доложить: виноват, мол, вашскородь, так что не имею
права допущать, дозвольте караульного начальника вызвать... Да разве все
сообразишь, ведь как заавралил! Раззвонился без продыху, что твоя боевая
тревога, а теперь отвечай...
Волковой, который за время этой суматохи успел незаметно оправить
ремень подсумка и убедиться, что заветный пакет ничуть не выделяется на
груди, со злорадством посматривал сбоку на Хлебникова, отлично понимая его
мучения. Тот, расценив его взгляды по-своему, качнул головой и озабоченно
чмокнул губами, ища сочувствия, но тут же замер и подтянулся: невесть откуда
взявшись за спинами матросов, тащивших огромный куль, прямо к нему шел
мичман Гудков. Поджатые губы и прищуренные глаза доказывали, что мичман
порядком обозлен. Хлебников, сразу поняв в чем дело, обмер. Вот ведь денек
выпал, туды его в печенку!.. То одно, то другое...
- Ты чем думаешь? Задом думаешь, скотина? - негромко спросил Гудков,
подойдя вплотную. - Где расписка? До утра ждать буду?
Хлебников торопливо полез в подсумок, и Волковой спрятал улыбку.
- Так что на посты пришлось разводить, вашбродь. Справился - хотел до
вас проситься, а тут лейтенант Бутурлин вызвали.
- Хотел... Ты понимаешь, что тебе доверено? Я жду, старший офицер ждет,
а он...
И Гудков выругался длинно, неостроумно, но очень обидно, что, впрочем,
Хлебников принял как должное, всем потным лицом выражая преданность и только
помаргивая глазками. Гудков в раздумье поднял и опустил брови, повертел в
руках расписку и двинулся к двери ливитинской каюты. Волковой проводил его
взглядом: иди, иди, самое тебе время о жандармском докладывать, благословит
тебя ротный... Вот ведь как озлился, когда ему про прицел сказали! Если его
теперь еще и мичман раздразнит - ей-богу, пойдет к старшему офицеру выручать
Тюльманкова: без него, мол, башня - как без рук, а тут война на носу...
Чудак - ему бы только башня, ничего под носом не видит, Кудрина уговаривал
на сверхсрочную оставаться, нашивки обещал!.. На миг Волковой и сам поверил:
может, и впрямь заступится?..
Гудков подошел к двери, и едва он постучал, как Ливитин появился в
коридоре. Было похоже, что он ждал этого стука, - так быстро открылась
дверь. Но тут же он с разочарованием сказал:
- Ах, это вы? Извините, я серьезно занят.
Гудков, как обычно, значительно поднял брови:
- Но, Николай Петрович, я хотел доложить вам о Тюльманкове...
- Я понимаю. Может быть, после? Повторяю, я сейчас занят.
И дверь не очень вежливо закрылась, щелкнув замком. Гудков пожал
плечами и пошел по коридору, сторонясь матросов, которые опять заполнили
офицерский отсек, таща мешки с мукой и ящики. Ливитин же, оставшись в каюте,
закурил и снова лег на койку, рассеянно глядя перед собой.
В каюте горела одна только лампа - та, которая стояла на письменном
столе. Зеленая лодочка глухого ее абажура была повернута так, что сноп лучей
ударял в угол, туда, где сверкало толстое стекло портрета. От этого каюта
была погружена в легкую воздушность отраженного света, обманчиво
раздвигавшего ее тесный металлический куб, и вся она - вместе с привычными
вещами, книгами, фотографиями - приобретала нужную нереальность.
Этот призрачный успокоительный свет излучали обнаженные плечи Ирины.
Великолепно покатые, они сияли над черным гладким мехом, сползшим почти
до локтей. Казалось, если бы не нижняя рамка, удерживающая на груди мех, он
продолжал бы скользить вниз, обнажая и далее нестерпимую белизну кожи,
скользить до самых ступней, потому что нечто неуловимое в лице женщины на
портрете заставляло думать, что, кроме полоски лоснящегося меха, на ней и не
было иной одежды. Ирина смотрела в каюту со странной полуулыбкой, чуть
сощурив свои длинные (и глубокие) глаза, чуть расширив крылья тонкого носа,
чуть повернув голову влево, чуть приподняв уголок темной своей брови. Это
чуть, видимо, и вызвало необходимость нижней рамки, препятствующей
дальнейшему скольжению меха.
И это же чуть обусловило сложное устройство, которым был оборудован
портрет: тонкий золоченый прутик бежал над верхней рамкой, крохотные колечки
на нем держали занавесь из плотного темного шелка. Сейчас она была
раздернута - и это доказывало, что лейтенант Ливитин был в каюте один.
Появившись впервые в начале лета, занавешенный портрет вызвал
неизбежные толки в кают-компании. Ливитин отшучивался, предоставляя каждому
по-своему развлекаться догадками и остротами, - и к таинственному портрету
скоро привыкли и перестали его замечать.
Именно поэтому занавесь и была сделана: опасность "привыкнуть и не
замечать" была для Ливитина наиболее устрашающей. Все, что касалось Ирины,
должно было быть всегда по-новому желанным, всегда немного запретным, всегда
томительно-неуловимым, по-особому отдаленным - на миллиметр дальше, чем
доставала рука. Иначе чувства могли потерять свою свежесть и стать такими же
незамечаемыми, как солнце на небе, как свое дыхание, как золото для богача.
По этой веской причине все откладывалась свадьба, поэтому же Ирина целыми
неделями жила в Петербурге, а когда она бывала в Гельсингфорсе, Ливитин