Страница:
дело в нерешительности останавливался. Эти робкие колебания придали мне
смелости, и я сделал еще один шаг вперед, а потом дружески закивал и замахал
рукой незнакомцу, подбодряя его. Нетрудно было догадаться, что потерпевший
крушение слышал мало хорошего о гостеприимстве наших островов, да и правду
сказать, в то время у людей, живших дальше к северу, слава была самая
скверная.
-- Он черный! -- воскликнул я вдруг.
И в то же мгновение рядом со мной раздался голос, который я узнал лишь
с трудом, -- мой дядя разразился проклятиями, мешая их со словами молитвы. Я
оглянулся на него: он упал на колени, лицо его исказилось от муки, и по мере
того, как незнакомец приближался к нам, голос дяди становился все
пронзительнее, а ярость его красноречия удваивалась. Я назвал эти крики
молитвой, но, право же, никогда еще Творцу не доводилось слышать из уст
одного из его созданий столь бессвязных и непристойных речей -- если молитва
может быть грешной, то безумные излияния дяди были греховны. Я подбежал к
нему, схватил его за плечи и заставил встать.
-- Замолчите! -- сказал я. -- Почитайте бога если не деяниями, то хотя
бы словами. На том самом месте, где вы преступили его заповедь, он посылает
вам средство искупления. Вперед! Воспользуйтесь им: как отец, приветствуйте
бедняка, который, дрожа, взывает к вашему милосердию.
И я попытался увлечь дядю навстречу чернокожему, но он повалил меня
наземь, вырвался из моих рук, оставив в них лацкан своей куртки, и быстрее
оленя помчался вверх по склону. Я с трудом поднялся на ноги, весь в синяках
и несколько оглушенный. Негр в удивлении -- или, быть может, в ужасе --
остановился на полпути между мной и разбитым кораблем, а дядя тем временем
был уже далеко и по-прежнему с отчаянной быстротой перепрыгивал с камня на
камень; два разных долга призывали меня в разные стороны, и я на миг
заколебался, не зная, какому зову последовать. Однако я решил -- и молю
бога, чтобы решение это было правильным, -- в пользу бедняги на берегу;
он-то, во всяком случае, не был виноват в своем несчастье, и к тому же ему я
мог оказать истинную помощь, а дядю к этому времени я уже считал неизлечимым
и страшным безумцем. Поэтому я пошел навстречу негру, который ожидал меня,
скрестив руки на груди, с видом человека, готового принять уготованную ему
участь. Когда я приблизился, он поднял руку величественным жестом священника
на кафедре и голосом, также напоминавшим голос священника, произнес
несколько слов, увы, мне непонятных. Я заговорил с ним поанглийски, а потом
на гэльском языке, но напрасно -- было ясно, что нам придется положиться на
язык взглядов и жестов. Поэтому я сделал ему знак следовать за мной, и он
подчинился с торжественным смирением, словно низложенный король, а на его
лице все это время не отражалось ничего -- ни тревоги, пока он ожидал, ни
облегчения теперь, когда он убедился, что опасения его были напрасны. Если я
не ошибся в моей догадке и он действительно был чьим-то рабом, мне
оставалось только заключить, что у себя на родине он занимал высокое
положение, но и в его падении я не мог не восхищаться им. Когда мы проходили
мимо могилы, я остановился и поднял глаза и руку к небу в знак печали и
уважения к мертвым, а он, словно в ответ, низко поклонился и широко развел
руками -- этот странный жест был ему привычен и, наверное, принят в его
стране. Затем он указал на моего дядю, который как раз добрался до вершины
холма, и коснулся пальцем лба, давая понять, что перед нами сумасшедший.
Я выбрал длинный путь берегом, боясь, как бы дядя не впал в
исступление, если мы пойдем напрямик через остров, и пока мы шли, я успел
обдумать небольшую, пантомиму, с помощью которой намеревался успокоить мою
тревогу. И вот, остановившись на камне, я принялся изображать перед негром
поступки человека, который накануне искал что-то в Песчаной бухте, сверяясь
с компасом. Он сразу же меня понял и, в свою очередь, обозначил, где была
шлюпка, а потом указал в сторону моря, словно на шхуну, и на край утесов,
повторяя при этом слова "Эспирито Санто" со странным произношением, но
достаточно внятно. Следовательно, мои заключения были справедливы.
Притворные исторические розыски служили лишь ширмой для поисков сокровищ, и
человек, обманувший доктора Робертсона, был тем самым иностранцем, который
приезжал в Гризепол весной, а теперь вместе со многими другими лежал мертвый
под аросским Гребнем, куда их привела алчность и где волны будут вечно
играть их костями. Тем временем негр продолжал свой безмолвный рассказ и то
поглядывал на небо, словно следя за приближением бури, то в роли матроса
махал остальным со шлюпки, поторапливая их, то изображал офицера и бежал по
скалам к шлюпке, то, наконец, наклонялся над воображаемыми веслами с видом
озабоченного гребца -- и все с такой торжественной серьезностью, что мне ни
разу и в голову не пришло засмеяться. В заключение с помощью пантомимы,
которую невозможно передать словами, он показал, как сам ушел осмотреть
обломки неизвестного корабля и, к своему горю и негодованию, был покинут
товарищами на берегу бухты. Затем он вновь скрестил руки на груди и склонил
голову, словно смиряясь с судьбой.
Теперь, когда тайна его присутствия на острове объяснилась, я с помощью
рисунка на песке сообщил ему, что случилось со шхуной и всеми, кто был на ее
борту. Он не выразил ни удивления, ни печали, но, внезапно подняв ладонь
кверху, казалось, предал своих бывших друзей или хозяев на волю божью. Чем
больше я приглядывался к нему, тем больше внушал он мне уважения; я видел,
что он наделен острым умом и спокойным, суровым характером, а я всегда любил
общество подобных людей. Так что, когда мы добрались до дома, я уже почти
забыл и совсем простил ему мрачный цвет его кожи.
Мери я рассказал все, что произошло, и ничего от нее не утаил, хотя,
признаюсь, сердце у меня мучительно сжималось; но я напрасно усомнился в ее
справедливости.
-- Ты поступил правильно, -- сказала она. -- На все божья воля.
И она тотчас же собрала нам поесть.
Когда я насытился, то велел Рори приглядывать за негром, который еще
продолжал есть, а сам отправился на поиски дяди. Я не прошел и нескольких
шагов, как увидел, что он сидит на том же месте, где я видел его в последний
раз, -- на самой вершине холма -- и как будто все в той же позе. Оттуда, как
я уже упоминал, перед ним открывался вид почти на весь Арос и на прилегающие
низины Росса -- они расстилались у его ног, точно карта. Несомненно, дядя
бдительно смотрел по сторонам: не успела моя голова показаться из-за первой
скалы, как он вскочил на ноги и повернулся, словно намереваясь броситься на
меня. Я окликнул его тем же тоном и теми же словами, как в прежние дни,
когда приходил звать его к обеду. Он ничего не ответил и даже не
пошевелился. Я сделал несколько шагов вверх по тропе и снова попробовал с
ним заговорить -- и снова тщетно. Однако едва я двинулся дальше, как им
вновь овладел безумный страх, и, храня все то же глухое молчание, он с
невероятной быстротой побежал прочь от меня по каменистому гребню холма.
Всего час назад он был разбит усталостью, а я был относительно свеж. Но
теперь жар безумия придал ему новые силы, и я понял, что мне его не догнать.
Более того, я подумал, что подобная попытка только усугубит его ужас и тем
самым ухудшит наше и без того тяжелое положение. Мне оставалось только
удалиться восвояси и поведать Мери грустные новости.
Она выслушала их, как и первый мой рассказ, сохраняя спокойствие, потом
посоветовала мне прилечь и отдохнуть, так как я совсем измучился, а сама
отправилась искать своего несчастного отца. Я был тогда в том возрасте,
когда только чудо помешало бы мне спать и есть. Я уснул крепким, глубоким
сном, и день уже начинал клониться к вечеру, когда я проснулся и спустился в
кухню. Мери, негр и Рори молча сидели там у горящего очага, и я заметил, что
Мери недавно плакала. Как я вскоре узнал, причин для слез было более чем
достаточно. Сначала она, потом Рори искали дядю -- оба по очереди находили
его на вершине холма, и от обоих по очереди он быстро и молча убегал. Рори
попробовал догнать его, но не сумел: безумие придало ему ловкости, он
перепрыгивал с камня на камень через широкие расселины, мчался по склонам,
как ветер, петлял и увертывался, точно заяц, спасающийся от собак, и Рори в
конце концов отказался от своего намерения. Но даже в самый разгар погони,
когда быстроногий слуга чуть было не схватил его, бедный безумец не издал ни
единого звука. Он бежал молча, как зверь, и это молчание напугало
преследователя.
Мы оказались в мучительном тупике. Как изловить безумца, как покуда его
кормить и что с ним делать, когда мы его схватим, -- таковы были три
трудности, которые нам предстояло разрешить.
-- Припадок этот вызвал чернокожий, -- сказал я. -- Может быть, дядя
прячется на холме из-за его присутствия в доме. Мы поступили как должно: он
поел и согрелся под этим кровом, а теперь пусть Рори перевезет его на ялике
через бухту и проводит в Гризепол.
Мери охотно согласилась с моим планом, и, знаками пригласив негра
следовать за нами, мы все трое спустились к пристани. Но небеса поистине
обратились против Гордона Дарнеуэя. Случилось то, чего еще никогда не
случалось на Аросе: во время бури ялик сорвался с причала, ударился о
крепкие сваи пристани и теперь с разбитым бортом лежал на дне на глубине
четырех футов. Починка должна была потребовать не меньше трех дней. Но я не
пожелал сдаться и повел всех к тому месту, где пролив был уже всего,
переплыл на другой берег и поманил негра за собой. Он ответил знаками, столь
же ясно и спокойно, как и раньше, что не умеет плавать, и в его жестах была
искренность, в которой мы не могли усомниться. И вот, обманутые и этой
надеждой, мы были вынуждены вернуться в дом в том же порядке, в каком ушли
из него, и негр шел с нами без всякого смущения.
Больше мы в этот день ничего сделать не могли и только еще раз
попробовали урезонить бедного безумца. Вновь он сидел на своем сторожевом
посту и вновь бежал оттуда в молчании. Однако теперь мы оставили ему еду и
большой плащ. К тому же дождь прекратился, а ночь обещала быть даже теплой.
Мы решили, что можем спокойно ожидать следующего дня; нам всем требовался
отдых, который подкрепил бы наши силы перед трудным утром, разговаривать
никому не хотелось, и мы разошлись в ранний час.
Я долго не мог уснуть, обдумывая завтрашнюю облаву. Негра я намеревался
поставить в Песчаной бухте, откуда он должен будет отпугнуть дядю по
направлению к дому, Рори будет поджидать его на западе, а я -- на востоке.
Чем дольше я размышлял над географией островка, тем больше крепло во мне
убеждение, что, несмотря на все трудности, мы все-таки можем добиться успеха
и вынудить дядю спуститься в низину у бухты Арос, а там даже силы,
придаваемые ему безумием, не откроют ему путь к спасению. Больше всего я
рассчитывал на страх, который внушал ему негр: я не сомневался, что дядя ни
за что не решится побежать в сторону человека, которого он считал воскресшим
мертвецом, и, значит, об одном направлении можно было не беспокоиться.
Наконец я уснул, но только для того, чтобы вскоре пробудиться от
кошмара, в котором причудливо мешались разбитые корабли, чернокожие люди и
подводные приключения; совсем разбитый, чувствуя лихорадочный жар, я встал с
постели, спустился по лестнице и вышел из дома. Позади меня на кухне спали
Рори и чернокожий, передо мной раскинулось прекрасное звездное небо, кое-где
испещренное клочками облаков, -- последними напоминаниями об унесшейся буре.
Приближался час полного прилива, и рев Веселых Молодцов далеко разносился в
безветренной тиши ночи. Никогда еще -- и в самый разгар урагана -- не внимал
я их песне с таким трепетом. Даже теперь, когда ветер удалился на покой,
когда бездна морская вновь убаюкивала себя, погружаясь в летнюю дремоту, а
звезды лили кроткий свет на сушу и на воды, голос этих бурунов все еще
грозил бедой. Они поистине казались частицей мирового зла и трагизма жизни.
Но безмолвие ночи нарушалось не только их бессмысленными воплями. Ибо я
слышал, что реву Гребня аккомпанирует человеческий голос, то пронзительный и
громкий, то заглушаемый грохотом волн. Я узнал голос дяди, и меня обуял
великий страх перед неисповедимостью путей господних и перед злом, правящим
в мире. Я вернулся во мрак дома, ища в нем приюта, и еще долго лежал без
сна, размышляя над этими тайнами.
Когда, я вновь очнулся, час был уже поздний, и, торопливо одевшись, я
поспешил в кухню. Там никого не было: Рори и чернокожий уже давно тихонько
ушли из дома, и мое сердце упало при этом открытии. Я верил в добрые
намерения Рори, но не мог положиться на его рассудительность. Если он вот
так ушел из дому тайком, значит, он думал помочь дяде. Но каким образом мог
он помочь ему, даже будь он один, и тем более в обществе человека, который
стал для дяди живым воплощением его страхов? Возможно, я уже опоздал
предотвратить какую-то непоправимую ошибку, но, во всяком случае, мешкать
было нельзя. Я бросился вон из дома, и хотя мне не раз приходилось бегать по
каменистым склонам Ароса, я еще никогда не бегал так стремительно, как в то
роковое утро. По-моему, я достиг вершины менее чем за двенадцать минут.
Мой дядя покинул свой наблюдательный пост. Правда, корзина была открыта
и еда разбросана по траве, но, как мы обнаружили позднее, он не съел ни
кусочка. Нигде вокруг, насколько хватал глаз, не было видно ни малейших
признаков человека. Рассвет уже озарил ясные небеса, солнце окрасило розовым
румянцем вершину Бен-Кайо, но скалистые склоны Ароса подо мной и широкий щит
моря еще купались в прозрачном сумраке ранней зари.
-- Рори! -- крикнул я и, помолчав, снова закричал: -- Рори!
Звук моего голоса замер, но я не услышал никакого ответа. Если сейчас
действительно шла охота на моего дядю, преследователи не полагались на
быстроту своих ног, а рассчитывали подкрасться к нему незаметно. Я побежал
дальше, придерживаясь наиболее высоких вершин и оглядываясь по сторонам,
пока не оказался на холме над Песчаной бухтой. Я увидел разбитый бриг,
обнажившуюся полосу песка, длинную гряду скал, а по обеим сторонам бухты
дикое нагромождение утесов, валуны и расселины. И ни единого человека.
Внезапно солнечный свет пал на Арос, и ожили все тени и цвета.
Мгновение спустя ниже по склону и к западу от того места, где я стоял,
метнулись врассыпную испуганные овцы. Раздался крик. Я увидел дядю, который
тут же кинулся бежать. Я увидел негра, который помчался за ним; но прежде,
чем я успел понять, что происходит, появился Рори и принялся выкрикивать
по-гэльски распоряжения, словно собаке, гонящей овец.
Я опрометью бросился вниз, чтобы вмешаться, но лучше бы я остался там,
где я стоял, ибо теперь я отрезал безумцу последний путь к отступлению. С
этой минуты перед ним не было уже ничего, кроме могилы, разбитого корабля и
моря в Песчаной бухте. Но, бог свидетель, я думал сделать как лучше!
Дядя Гордон заметил, к какому страшному для него месту гонят его
преследователи, и попытался свернуть в сторону. Он метался вправо и влево,
но хотя лихорадка безумия и придавала быстроту его ногам, чернокожий был еще
проворнее. Куда бы дядя ни поворачивал, его намерения предвосхищались, и он
все приближался и приближался к месту своего преступления. Внезапно он начал
пронзительно кричать, и по всему берегу эхо подхватило его вопли. Теперь уже
и я и Рори кричали негру, чтобы он остановился. Но тщетно! Ибо суждено было
иное. Преследователь продолжал гнаться, преследуемый продолжал, вопя, бежать
перед ним; они обогнули могилу, промчались под самыми обломками брига, в
одно мгновение пересекли пески, но дядя ни на секунду не замедлил бега и
кинулся прямо в волны, а чернокожий, уже почти касавшийся его рукой,
последовал за ним. Мы с Рори остановились, ибо не в силах человеческих было
что-либо изменить: на наших глазах свершалось предначертание господне. Конец
редко наступает так быстро: здесь берег обрывался в море очень круто, и они
со второго шага ушли под воду с головой, а оба не умели плавать. На
мгновение негр вынырнул с придушенным криком, но течение уже подхватило
обоих и потащило в море; а если они всплыли вновь, что ведомо только богу,
то лишь через десять минут у дальнего конца аросского Гребня, где над водой
парят чайки, высматривая рыбу.
-- Да, сэр, -- сказал хозяин лавки, -- в нашем деле не всегда угадаешь,
с какой стороны придет удача. Среди клиентов попадаются невежды, и тогда мои
знания приносят мне проценты. Попадаются люди бесчестные... -- Тут он поднял
свечу повыше, так что свет резко ударил в лицо его собеседнику. -- Но в
таком случае, -- заключил он, -- я выгадываю на своем добром имени.
Маркхейм только что вошел в лавку с залитой светом улицы, и его глаза
еще не успели привыкнуть к темноте, разреженной кое-где яркими бликами. Эти
неспроста сказанные слова и близость горящей свечи заставили его болезненно
сморщиться и отвести взгляд в сторону.
Антиквар усмехнулся.
-- Вы приходите ко мне в первый день Рождества, -- продолжал он, --
зная, что, кроме меня, в доме никого нет, что окна в лавке закрыты ставнями
и что я ни в коем случае не буду заниматься торговлей. Ну что ж, вам это
будет накладно. Вы поплатитесь за то, что я потрачу время на подсчет нового
итога в моей приходной книге, а также за некую странность вашего поведения,
которая уж очень заметна сегодня. Я сама скромность и никогда не задаю
лишних вопросов, однако, если клиент не смотрит мне в глаза, с него за это
причитается.
Антиквар снова усмехнулся, но тут же перешел на свои обычный деловой
тон, хотя все еще с оттенком иронии.
-- Как всегда, вы, разумеется, дадите мне исчерпывающее объяснение,
каким образом вещь попала к вам в руки, -- сказал он. -- Все из того же
шкафчика вашего дядюшки? Какой он у вас замечательный собиратель редкостей,
сэр!
И тщедушный, сгорбленный антиквар чуть не привстал на цыпочки,
всматриваясь в Маркхейма поверх золотой оправы очков и с явным недоверием
покачивая головой. Маркхейм ответил ему взглядом, полным бесконечной жалости
и чуть ли не ужаса.
-- На этот раз, -- сказал он, -- вы ошибаетесь. Я пришел не продавать,
а покупать. У меня нет никаких диковинок на продажу; в шкафчике моего
дядюшки хоть шаром покати. Но если бы даже он был набит, как прежде, я,
пожалуй, скорее занялся бы его пополнением, потому что за последнее время
мне сильно везло на бирже. Цель моего сегодняшнего прихода проще простого. Я
подыскиваю рождественский подарок для одной дамы. -- Он говорил все
свободнее, входя в колею заранее приготовленной речи. -- И, разумеется, я
приношу вам свои извинения за то, что потревожил вас по столь ничтожному
поводу. Но вчера я не удосужился заняться этим; мое скромное подношение надо
сделать сегодня за обедом, а, как вы сами отлично понимаете, богатой
невестой пренебрегать не годится.
Последовала пауза, во время которой антиквар как бы взвешивал слова
Маркхейма. Тишину нарушало только тиканье множества часов, висевших в лавке
среди прочей старинной рухляди, да отдаленное громыхание экипажей на
соседней улице.
-- Хорошо, сэр, -- сказал антиквар. -- Пусть будет по-вашему. В конце
концов вы мой давний клиент, и если вам действительно удастся сделать
хорошую партию, не мне быть этому помехой. Вот, пожалуйста, отличный подарок
для дамы, -- продолжал он. -- Ручное зеркальце. Пятнадцатый век, подлинный и
из хорошей коллекции. Из чьей именно, я умолчу в интересах моего клиента,
который, подобно вам, уважаемый сэр, приходится племянником и единственным
наследником одному замечательному коллекционеру.
Говоря все это сухим, язвительным тоном, антиквар нагнулся достать
зеркало с полки, и в тот же миг судорога пробежала по телу Маркхейма, у него
затряслись руки и ноги, на лице отразилась буря страстей. Все это прошло так
же мгновенно, как и возникло, не оставив после себя и следа, кроме легкой
дрожи руки, протянутой за зеркалом.
-- Зеркало, -- хрипло проговорил он и замолчал, потом повторил более
внятно: -- Зеркало? На Рождество? Да можно ли?
-- А что тут такого? -- воскликнул антиквар. -- Почему не подарить
зеркало?
Маркхейм устремил на него какой-то особенный взгляд.
-- Вы спрашиваете почему? -- сказал он. -- Да возьмите поглядитесь в
это зеркало сами. Ну что? Приятно? Ведь нет. И никому не может быть приятно.
Щуплый антиквар отскочил назад, когда Маркхейм внезапно подался к нему
с зеркалом, но, убедившись, что ничто более страшное ему не угрожает, сказал
с улыбкой:
-- Ваша будущая супруга, сэр, видимо, не так уж хороша собой.
-- Я пришел к, вам, -- сказал Маркхейм, -- за рождественским подарком,
а вы... вы предлагаете мне вот это проклятое напоминание, напоминание о
прожитых годах, прегрешениях и безумствах. Ручное зеркало -- это же ручная
совесть! Вы это нарочно? С задней мыслью? Признайтесь! Для вас же будет
лучше, если признаетесь чистосердечно. И расскажите о себе. Есть у меня
подозрение, что на самом-то деле вы человек сердобольный.
Антиквар пристально посмотрел на своего собеседника. Как ни странно,
Маркхейм не смеялся; в лице его словно бы промелькнула яркая искорка
надежды, но уж никак не насмешки.
-- Куда вы клоните? -- спросил антиквар.
-- Неужто не сердобольный? -- хмуро проговорил Маркхейм. -- Не
сердоболен, не благочестив, не щепетилен, никого не любит, никем не любим.
Рука, загребающая деньги, кубышка, где они хранятся. И это все? Боже правый,
неужели это все?
-- Сейчас я вам скажу, все или не все, -- резко заговорил антиквар, но
тут же снова усмехнулся. -- Впрочем, понимаю, понимаю, вы вступаете в брак
по любни и, видимо, успели выпить за здоровье вашей суженой.
-- А-а! -- воскликнул Маркхейм, почему-то вдруг загоревшись
любопытством. -- А вы-то сами были когда-нибудь влюблены? Расскажите,
расскажите мне.
-- Я? -- воскликнул антиквар. -- Я -- и любовь! Да у меня времени на
это не было, и сегодня я не намерен его тратить на всякий вздор. Берете вы
зеркало?
-- Куда нам спешить? -- возразил ему Маркхейм. -- Стоим, беседуем --
это так приятно. Жизнь наша коротка и ненадежна, зачем бежать ее
приятностей, даже столь скромных, как эта? Надо цепляться за всякую малость,
которую можно урвать у жизни, как цепляется человек за край обрыва над
пропастью. Если вдуматься, так каждый миг нашей жизни -- обрыв, крутой
обрыв, и кто сорвется вниз с этой крутизны, тот потеряет всякое подобие
человеческое. Так не лучше ли отдаться приятной беседе? Давайте расскажем
каждый о себе. Зачем нам носить маску? Доверимся друг другу. Как знать, быть
может, мы станем друзьями?
-- Мне осталось сказать вам только одно, -- проговорил антиквар. --
Покупайте или уходите вон из моей лавки!
-- Правильно, правильно, -- сказал Маркхейм. -- Хватит дурачиться. К
делу. Покажите мне что-нибудь еще.
Антиквар снова нагнулся, на сей раз чтобы положить зеркало на место;
реденькие белесые волосы свесились ему на глаза. Маркхейм чуть подался
вперед, держа одну руку в кармане пальто; он расправил плечи и вздохнул всей
грудью, и сумятица чувств проступила у него на лице: страх, ужас, решимость,
упоение и физическая гадливость, -- и под мучительно вздернувшейся верхней
губой блеснули зубы.
-- Может, вот это вам подойдет? -- сказал антиквар, и, когда он стал
выпрямляться, Маркхейм бросился на свою жертву сзади. Длинный, как вертел,
кинжал сверкнул в воздухе и ударил. Антиквар забился, точно курица,
стукнувшись виском о полку, и бесформенной грудой рухнул на пол.
Время заговорило в лавке десятками негромких голосов -- и степенных,
неторопливых, как подобало их почтенному возрасту, и дробно стрекочущих
наперебой. Хитросплетения этого хора отсчитывали своим тиканьем секунду за
секундой. Но вот громкий топот мальчишки, пробежавшего по тротуару,
примешался к этим более тихим голосам, и Маркхейм, очнувшись, вспомнил, где
он находится. Он в страхе огляделся по сторонам. Свеча стояла на прилавке,
ее огонек с торжественной мерностью покачивался на сквозняке, и от этого
чуть приметного движения вся лавка полнилась бесшумной суетой, и все в ней
колыхалось, как взбаламученное море: покачивались высокие тени, густые
пласты тьмы вздымались и опадали в ритме дыхания, лица на портретах и у
фарфоровых божков меняли выражение и подергивались зыбью, точно отражаясь в
воде. Внутренняя дверь лавки стояла приотворенная, и длинная полоска
дневного света указующим перстом протягивалась в этот стан теней.
Полный страха, блуждающий взгляд Маркхейма вернулся к телу его жертвы,
которая лежала съежившись и в то же время словно распластавшись на полу и
казалась до невероятия маленькой и, как ни странно, еще более жалкой, чем
при жизни. В своей убогой, ветхой одежонке, в этой нелепой позе антиквар
стал похож на кучу опилок. Минуту назад Маркхейм боялся на него посмотреть,
а оказалось -- вот только и всего! И тем не менее под его взглядом эта
охапка заношенной одежды и лужа крови начинали обретать весьма выразительный
голос. Вот так оно будет лежать; некому привести в действие хитроумные
пружинки этого тела или управлять чудом движения -- так ему и придется
лежать до тех пор, пока его не обнаружат. Обнаружат! А тогда что? Тогда эта
мертвая плоть так возвысит свой голос, что он разнесется по всей Англии и
отзвуки погони наполнят весь мир. Да, мертвый, живой ли, он все еще враг.
смелости, и я сделал еще один шаг вперед, а потом дружески закивал и замахал
рукой незнакомцу, подбодряя его. Нетрудно было догадаться, что потерпевший
крушение слышал мало хорошего о гостеприимстве наших островов, да и правду
сказать, в то время у людей, живших дальше к северу, слава была самая
скверная.
-- Он черный! -- воскликнул я вдруг.
И в то же мгновение рядом со мной раздался голос, который я узнал лишь
с трудом, -- мой дядя разразился проклятиями, мешая их со словами молитвы. Я
оглянулся на него: он упал на колени, лицо его исказилось от муки, и по мере
того, как незнакомец приближался к нам, голос дяди становился все
пронзительнее, а ярость его красноречия удваивалась. Я назвал эти крики
молитвой, но, право же, никогда еще Творцу не доводилось слышать из уст
одного из его созданий столь бессвязных и непристойных речей -- если молитва
может быть грешной, то безумные излияния дяди были греховны. Я подбежал к
нему, схватил его за плечи и заставил встать.
-- Замолчите! -- сказал я. -- Почитайте бога если не деяниями, то хотя
бы словами. На том самом месте, где вы преступили его заповедь, он посылает
вам средство искупления. Вперед! Воспользуйтесь им: как отец, приветствуйте
бедняка, который, дрожа, взывает к вашему милосердию.
И я попытался увлечь дядю навстречу чернокожему, но он повалил меня
наземь, вырвался из моих рук, оставив в них лацкан своей куртки, и быстрее
оленя помчался вверх по склону. Я с трудом поднялся на ноги, весь в синяках
и несколько оглушенный. Негр в удивлении -- или, быть может, в ужасе --
остановился на полпути между мной и разбитым кораблем, а дядя тем временем
был уже далеко и по-прежнему с отчаянной быстротой перепрыгивал с камня на
камень; два разных долга призывали меня в разные стороны, и я на миг
заколебался, не зная, какому зову последовать. Однако я решил -- и молю
бога, чтобы решение это было правильным, -- в пользу бедняги на берегу;
он-то, во всяком случае, не был виноват в своем несчастье, и к тому же ему я
мог оказать истинную помощь, а дядю к этому времени я уже считал неизлечимым
и страшным безумцем. Поэтому я пошел навстречу негру, который ожидал меня,
скрестив руки на груди, с видом человека, готового принять уготованную ему
участь. Когда я приблизился, он поднял руку величественным жестом священника
на кафедре и голосом, также напоминавшим голос священника, произнес
несколько слов, увы, мне непонятных. Я заговорил с ним поанглийски, а потом
на гэльском языке, но напрасно -- было ясно, что нам придется положиться на
язык взглядов и жестов. Поэтому я сделал ему знак следовать за мной, и он
подчинился с торжественным смирением, словно низложенный король, а на его
лице все это время не отражалось ничего -- ни тревоги, пока он ожидал, ни
облегчения теперь, когда он убедился, что опасения его были напрасны. Если я
не ошибся в моей догадке и он действительно был чьим-то рабом, мне
оставалось только заключить, что у себя на родине он занимал высокое
положение, но и в его падении я не мог не восхищаться им. Когда мы проходили
мимо могилы, я остановился и поднял глаза и руку к небу в знак печали и
уважения к мертвым, а он, словно в ответ, низко поклонился и широко развел
руками -- этот странный жест был ему привычен и, наверное, принят в его
стране. Затем он указал на моего дядю, который как раз добрался до вершины
холма, и коснулся пальцем лба, давая понять, что перед нами сумасшедший.
Я выбрал длинный путь берегом, боясь, как бы дядя не впал в
исступление, если мы пойдем напрямик через остров, и пока мы шли, я успел
обдумать небольшую, пантомиму, с помощью которой намеревался успокоить мою
тревогу. И вот, остановившись на камне, я принялся изображать перед негром
поступки человека, который накануне искал что-то в Песчаной бухте, сверяясь
с компасом. Он сразу же меня понял и, в свою очередь, обозначил, где была
шлюпка, а потом указал в сторону моря, словно на шхуну, и на край утесов,
повторяя при этом слова "Эспирито Санто" со странным произношением, но
достаточно внятно. Следовательно, мои заключения были справедливы.
Притворные исторические розыски служили лишь ширмой для поисков сокровищ, и
человек, обманувший доктора Робертсона, был тем самым иностранцем, который
приезжал в Гризепол весной, а теперь вместе со многими другими лежал мертвый
под аросским Гребнем, куда их привела алчность и где волны будут вечно
играть их костями. Тем временем негр продолжал свой безмолвный рассказ и то
поглядывал на небо, словно следя за приближением бури, то в роли матроса
махал остальным со шлюпки, поторапливая их, то изображал офицера и бежал по
скалам к шлюпке, то, наконец, наклонялся над воображаемыми веслами с видом
озабоченного гребца -- и все с такой торжественной серьезностью, что мне ни
разу и в голову не пришло засмеяться. В заключение с помощью пантомимы,
которую невозможно передать словами, он показал, как сам ушел осмотреть
обломки неизвестного корабля и, к своему горю и негодованию, был покинут
товарищами на берегу бухты. Затем он вновь скрестил руки на груди и склонил
голову, словно смиряясь с судьбой.
Теперь, когда тайна его присутствия на острове объяснилась, я с помощью
рисунка на песке сообщил ему, что случилось со шхуной и всеми, кто был на ее
борту. Он не выразил ни удивления, ни печали, но, внезапно подняв ладонь
кверху, казалось, предал своих бывших друзей или хозяев на волю божью. Чем
больше я приглядывался к нему, тем больше внушал он мне уважения; я видел,
что он наделен острым умом и спокойным, суровым характером, а я всегда любил
общество подобных людей. Так что, когда мы добрались до дома, я уже почти
забыл и совсем простил ему мрачный цвет его кожи.
Мери я рассказал все, что произошло, и ничего от нее не утаил, хотя,
признаюсь, сердце у меня мучительно сжималось; но я напрасно усомнился в ее
справедливости.
-- Ты поступил правильно, -- сказала она. -- На все божья воля.
И она тотчас же собрала нам поесть.
Когда я насытился, то велел Рори приглядывать за негром, который еще
продолжал есть, а сам отправился на поиски дяди. Я не прошел и нескольких
шагов, как увидел, что он сидит на том же месте, где я видел его в последний
раз, -- на самой вершине холма -- и как будто все в той же позе. Оттуда, как
я уже упоминал, перед ним открывался вид почти на весь Арос и на прилегающие
низины Росса -- они расстилались у его ног, точно карта. Несомненно, дядя
бдительно смотрел по сторонам: не успела моя голова показаться из-за первой
скалы, как он вскочил на ноги и повернулся, словно намереваясь броситься на
меня. Я окликнул его тем же тоном и теми же словами, как в прежние дни,
когда приходил звать его к обеду. Он ничего не ответил и даже не
пошевелился. Я сделал несколько шагов вверх по тропе и снова попробовал с
ним заговорить -- и снова тщетно. Однако едва я двинулся дальше, как им
вновь овладел безумный страх, и, храня все то же глухое молчание, он с
невероятной быстротой побежал прочь от меня по каменистому гребню холма.
Всего час назад он был разбит усталостью, а я был относительно свеж. Но
теперь жар безумия придал ему новые силы, и я понял, что мне его не догнать.
Более того, я подумал, что подобная попытка только усугубит его ужас и тем
самым ухудшит наше и без того тяжелое положение. Мне оставалось только
удалиться восвояси и поведать Мери грустные новости.
Она выслушала их, как и первый мой рассказ, сохраняя спокойствие, потом
посоветовала мне прилечь и отдохнуть, так как я совсем измучился, а сама
отправилась искать своего несчастного отца. Я был тогда в том возрасте,
когда только чудо помешало бы мне спать и есть. Я уснул крепким, глубоким
сном, и день уже начинал клониться к вечеру, когда я проснулся и спустился в
кухню. Мери, негр и Рори молча сидели там у горящего очага, и я заметил, что
Мери недавно плакала. Как я вскоре узнал, причин для слез было более чем
достаточно. Сначала она, потом Рори искали дядю -- оба по очереди находили
его на вершине холма, и от обоих по очереди он быстро и молча убегал. Рори
попробовал догнать его, но не сумел: безумие придало ему ловкости, он
перепрыгивал с камня на камень через широкие расселины, мчался по склонам,
как ветер, петлял и увертывался, точно заяц, спасающийся от собак, и Рори в
конце концов отказался от своего намерения. Но даже в самый разгар погони,
когда быстроногий слуга чуть было не схватил его, бедный безумец не издал ни
единого звука. Он бежал молча, как зверь, и это молчание напугало
преследователя.
Мы оказались в мучительном тупике. Как изловить безумца, как покуда его
кормить и что с ним делать, когда мы его схватим, -- таковы были три
трудности, которые нам предстояло разрешить.
-- Припадок этот вызвал чернокожий, -- сказал я. -- Может быть, дядя
прячется на холме из-за его присутствия в доме. Мы поступили как должно: он
поел и согрелся под этим кровом, а теперь пусть Рори перевезет его на ялике
через бухту и проводит в Гризепол.
Мери охотно согласилась с моим планом, и, знаками пригласив негра
следовать за нами, мы все трое спустились к пристани. Но небеса поистине
обратились против Гордона Дарнеуэя. Случилось то, чего еще никогда не
случалось на Аросе: во время бури ялик сорвался с причала, ударился о
крепкие сваи пристани и теперь с разбитым бортом лежал на дне на глубине
четырех футов. Починка должна была потребовать не меньше трех дней. Но я не
пожелал сдаться и повел всех к тому месту, где пролив был уже всего,
переплыл на другой берег и поманил негра за собой. Он ответил знаками, столь
же ясно и спокойно, как и раньше, что не умеет плавать, и в его жестах была
искренность, в которой мы не могли усомниться. И вот, обманутые и этой
надеждой, мы были вынуждены вернуться в дом в том же порядке, в каком ушли
из него, и негр шел с нами без всякого смущения.
Больше мы в этот день ничего сделать не могли и только еще раз
попробовали урезонить бедного безумца. Вновь он сидел на своем сторожевом
посту и вновь бежал оттуда в молчании. Однако теперь мы оставили ему еду и
большой плащ. К тому же дождь прекратился, а ночь обещала быть даже теплой.
Мы решили, что можем спокойно ожидать следующего дня; нам всем требовался
отдых, который подкрепил бы наши силы перед трудным утром, разговаривать
никому не хотелось, и мы разошлись в ранний час.
Я долго не мог уснуть, обдумывая завтрашнюю облаву. Негра я намеревался
поставить в Песчаной бухте, откуда он должен будет отпугнуть дядю по
направлению к дому, Рори будет поджидать его на западе, а я -- на востоке.
Чем дольше я размышлял над географией островка, тем больше крепло во мне
убеждение, что, несмотря на все трудности, мы все-таки можем добиться успеха
и вынудить дядю спуститься в низину у бухты Арос, а там даже силы,
придаваемые ему безумием, не откроют ему путь к спасению. Больше всего я
рассчитывал на страх, который внушал ему негр: я не сомневался, что дядя ни
за что не решится побежать в сторону человека, которого он считал воскресшим
мертвецом, и, значит, об одном направлении можно было не беспокоиться.
Наконец я уснул, но только для того, чтобы вскоре пробудиться от
кошмара, в котором причудливо мешались разбитые корабли, чернокожие люди и
подводные приключения; совсем разбитый, чувствуя лихорадочный жар, я встал с
постели, спустился по лестнице и вышел из дома. Позади меня на кухне спали
Рори и чернокожий, передо мной раскинулось прекрасное звездное небо, кое-где
испещренное клочками облаков, -- последними напоминаниями об унесшейся буре.
Приближался час полного прилива, и рев Веселых Молодцов далеко разносился в
безветренной тиши ночи. Никогда еще -- и в самый разгар урагана -- не внимал
я их песне с таким трепетом. Даже теперь, когда ветер удалился на покой,
когда бездна морская вновь убаюкивала себя, погружаясь в летнюю дремоту, а
звезды лили кроткий свет на сушу и на воды, голос этих бурунов все еще
грозил бедой. Они поистине казались частицей мирового зла и трагизма жизни.
Но безмолвие ночи нарушалось не только их бессмысленными воплями. Ибо я
слышал, что реву Гребня аккомпанирует человеческий голос, то пронзительный и
громкий, то заглушаемый грохотом волн. Я узнал голос дяди, и меня обуял
великий страх перед неисповедимостью путей господних и перед злом, правящим
в мире. Я вернулся во мрак дома, ища в нем приюта, и еще долго лежал без
сна, размышляя над этими тайнами.
Когда, я вновь очнулся, час был уже поздний, и, торопливо одевшись, я
поспешил в кухню. Там никого не было: Рори и чернокожий уже давно тихонько
ушли из дома, и мое сердце упало при этом открытии. Я верил в добрые
намерения Рори, но не мог положиться на его рассудительность. Если он вот
так ушел из дому тайком, значит, он думал помочь дяде. Но каким образом мог
он помочь ему, даже будь он один, и тем более в обществе человека, который
стал для дяди живым воплощением его страхов? Возможно, я уже опоздал
предотвратить какую-то непоправимую ошибку, но, во всяком случае, мешкать
было нельзя. Я бросился вон из дома, и хотя мне не раз приходилось бегать по
каменистым склонам Ароса, я еще никогда не бегал так стремительно, как в то
роковое утро. По-моему, я достиг вершины менее чем за двенадцать минут.
Мой дядя покинул свой наблюдательный пост. Правда, корзина была открыта
и еда разбросана по траве, но, как мы обнаружили позднее, он не съел ни
кусочка. Нигде вокруг, насколько хватал глаз, не было видно ни малейших
признаков человека. Рассвет уже озарил ясные небеса, солнце окрасило розовым
румянцем вершину Бен-Кайо, но скалистые склоны Ароса подо мной и широкий щит
моря еще купались в прозрачном сумраке ранней зари.
-- Рори! -- крикнул я и, помолчав, снова закричал: -- Рори!
Звук моего голоса замер, но я не услышал никакого ответа. Если сейчас
действительно шла охота на моего дядю, преследователи не полагались на
быстроту своих ног, а рассчитывали подкрасться к нему незаметно. Я побежал
дальше, придерживаясь наиболее высоких вершин и оглядываясь по сторонам,
пока не оказался на холме над Песчаной бухтой. Я увидел разбитый бриг,
обнажившуюся полосу песка, длинную гряду скал, а по обеим сторонам бухты
дикое нагромождение утесов, валуны и расселины. И ни единого человека.
Внезапно солнечный свет пал на Арос, и ожили все тени и цвета.
Мгновение спустя ниже по склону и к западу от того места, где я стоял,
метнулись врассыпную испуганные овцы. Раздался крик. Я увидел дядю, который
тут же кинулся бежать. Я увидел негра, который помчался за ним; но прежде,
чем я успел понять, что происходит, появился Рори и принялся выкрикивать
по-гэльски распоряжения, словно собаке, гонящей овец.
Я опрометью бросился вниз, чтобы вмешаться, но лучше бы я остался там,
где я стоял, ибо теперь я отрезал безумцу последний путь к отступлению. С
этой минуты перед ним не было уже ничего, кроме могилы, разбитого корабля и
моря в Песчаной бухте. Но, бог свидетель, я думал сделать как лучше!
Дядя Гордон заметил, к какому страшному для него месту гонят его
преследователи, и попытался свернуть в сторону. Он метался вправо и влево,
но хотя лихорадка безумия и придавала быстроту его ногам, чернокожий был еще
проворнее. Куда бы дядя ни поворачивал, его намерения предвосхищались, и он
все приближался и приближался к месту своего преступления. Внезапно он начал
пронзительно кричать, и по всему берегу эхо подхватило его вопли. Теперь уже
и я и Рори кричали негру, чтобы он остановился. Но тщетно! Ибо суждено было
иное. Преследователь продолжал гнаться, преследуемый продолжал, вопя, бежать
перед ним; они обогнули могилу, промчались под самыми обломками брига, в
одно мгновение пересекли пески, но дядя ни на секунду не замедлил бега и
кинулся прямо в волны, а чернокожий, уже почти касавшийся его рукой,
последовал за ним. Мы с Рори остановились, ибо не в силах человеческих было
что-либо изменить: на наших глазах свершалось предначертание господне. Конец
редко наступает так быстро: здесь берег обрывался в море очень круто, и они
со второго шага ушли под воду с головой, а оба не умели плавать. На
мгновение негр вынырнул с придушенным криком, но течение уже подхватило
обоих и потащило в море; а если они всплыли вновь, что ведомо только богу,
то лишь через десять минут у дальнего конца аросского Гребня, где над водой
парят чайки, высматривая рыбу.
-- Да, сэр, -- сказал хозяин лавки, -- в нашем деле не всегда угадаешь,
с какой стороны придет удача. Среди клиентов попадаются невежды, и тогда мои
знания приносят мне проценты. Попадаются люди бесчестные... -- Тут он поднял
свечу повыше, так что свет резко ударил в лицо его собеседнику. -- Но в
таком случае, -- заключил он, -- я выгадываю на своем добром имени.
Маркхейм только что вошел в лавку с залитой светом улицы, и его глаза
еще не успели привыкнуть к темноте, разреженной кое-где яркими бликами. Эти
неспроста сказанные слова и близость горящей свечи заставили его болезненно
сморщиться и отвести взгляд в сторону.
Антиквар усмехнулся.
-- Вы приходите ко мне в первый день Рождества, -- продолжал он, --
зная, что, кроме меня, в доме никого нет, что окна в лавке закрыты ставнями
и что я ни в коем случае не буду заниматься торговлей. Ну что ж, вам это
будет накладно. Вы поплатитесь за то, что я потрачу время на подсчет нового
итога в моей приходной книге, а также за некую странность вашего поведения,
которая уж очень заметна сегодня. Я сама скромность и никогда не задаю
лишних вопросов, однако, если клиент не смотрит мне в глаза, с него за это
причитается.
Антиквар снова усмехнулся, но тут же перешел на свои обычный деловой
тон, хотя все еще с оттенком иронии.
-- Как всегда, вы, разумеется, дадите мне исчерпывающее объяснение,
каким образом вещь попала к вам в руки, -- сказал он. -- Все из того же
шкафчика вашего дядюшки? Какой он у вас замечательный собиратель редкостей,
сэр!
И тщедушный, сгорбленный антиквар чуть не привстал на цыпочки,
всматриваясь в Маркхейма поверх золотой оправы очков и с явным недоверием
покачивая головой. Маркхейм ответил ему взглядом, полным бесконечной жалости
и чуть ли не ужаса.
-- На этот раз, -- сказал он, -- вы ошибаетесь. Я пришел не продавать,
а покупать. У меня нет никаких диковинок на продажу; в шкафчике моего
дядюшки хоть шаром покати. Но если бы даже он был набит, как прежде, я,
пожалуй, скорее занялся бы его пополнением, потому что за последнее время
мне сильно везло на бирже. Цель моего сегодняшнего прихода проще простого. Я
подыскиваю рождественский подарок для одной дамы. -- Он говорил все
свободнее, входя в колею заранее приготовленной речи. -- И, разумеется, я
приношу вам свои извинения за то, что потревожил вас по столь ничтожному
поводу. Но вчера я не удосужился заняться этим; мое скромное подношение надо
сделать сегодня за обедом, а, как вы сами отлично понимаете, богатой
невестой пренебрегать не годится.
Последовала пауза, во время которой антиквар как бы взвешивал слова
Маркхейма. Тишину нарушало только тиканье множества часов, висевших в лавке
среди прочей старинной рухляди, да отдаленное громыхание экипажей на
соседней улице.
-- Хорошо, сэр, -- сказал антиквар. -- Пусть будет по-вашему. В конце
концов вы мой давний клиент, и если вам действительно удастся сделать
хорошую партию, не мне быть этому помехой. Вот, пожалуйста, отличный подарок
для дамы, -- продолжал он. -- Ручное зеркальце. Пятнадцатый век, подлинный и
из хорошей коллекции. Из чьей именно, я умолчу в интересах моего клиента,
который, подобно вам, уважаемый сэр, приходится племянником и единственным
наследником одному замечательному коллекционеру.
Говоря все это сухим, язвительным тоном, антиквар нагнулся достать
зеркало с полки, и в тот же миг судорога пробежала по телу Маркхейма, у него
затряслись руки и ноги, на лице отразилась буря страстей. Все это прошло так
же мгновенно, как и возникло, не оставив после себя и следа, кроме легкой
дрожи руки, протянутой за зеркалом.
-- Зеркало, -- хрипло проговорил он и замолчал, потом повторил более
внятно: -- Зеркало? На Рождество? Да можно ли?
-- А что тут такого? -- воскликнул антиквар. -- Почему не подарить
зеркало?
Маркхейм устремил на него какой-то особенный взгляд.
-- Вы спрашиваете почему? -- сказал он. -- Да возьмите поглядитесь в
это зеркало сами. Ну что? Приятно? Ведь нет. И никому не может быть приятно.
Щуплый антиквар отскочил назад, когда Маркхейм внезапно подался к нему
с зеркалом, но, убедившись, что ничто более страшное ему не угрожает, сказал
с улыбкой:
-- Ваша будущая супруга, сэр, видимо, не так уж хороша собой.
-- Я пришел к, вам, -- сказал Маркхейм, -- за рождественским подарком,
а вы... вы предлагаете мне вот это проклятое напоминание, напоминание о
прожитых годах, прегрешениях и безумствах. Ручное зеркало -- это же ручная
совесть! Вы это нарочно? С задней мыслью? Признайтесь! Для вас же будет
лучше, если признаетесь чистосердечно. И расскажите о себе. Есть у меня
подозрение, что на самом-то деле вы человек сердобольный.
Антиквар пристально посмотрел на своего собеседника. Как ни странно,
Маркхейм не смеялся; в лице его словно бы промелькнула яркая искорка
надежды, но уж никак не насмешки.
-- Куда вы клоните? -- спросил антиквар.
-- Неужто не сердобольный? -- хмуро проговорил Маркхейм. -- Не
сердоболен, не благочестив, не щепетилен, никого не любит, никем не любим.
Рука, загребающая деньги, кубышка, где они хранятся. И это все? Боже правый,
неужели это все?
-- Сейчас я вам скажу, все или не все, -- резко заговорил антиквар, но
тут же снова усмехнулся. -- Впрочем, понимаю, понимаю, вы вступаете в брак
по любни и, видимо, успели выпить за здоровье вашей суженой.
-- А-а! -- воскликнул Маркхейм, почему-то вдруг загоревшись
любопытством. -- А вы-то сами были когда-нибудь влюблены? Расскажите,
расскажите мне.
-- Я? -- воскликнул антиквар. -- Я -- и любовь! Да у меня времени на
это не было, и сегодня я не намерен его тратить на всякий вздор. Берете вы
зеркало?
-- Куда нам спешить? -- возразил ему Маркхейм. -- Стоим, беседуем --
это так приятно. Жизнь наша коротка и ненадежна, зачем бежать ее
приятностей, даже столь скромных, как эта? Надо цепляться за всякую малость,
которую можно урвать у жизни, как цепляется человек за край обрыва над
пропастью. Если вдуматься, так каждый миг нашей жизни -- обрыв, крутой
обрыв, и кто сорвется вниз с этой крутизны, тот потеряет всякое подобие
человеческое. Так не лучше ли отдаться приятной беседе? Давайте расскажем
каждый о себе. Зачем нам носить маску? Доверимся друг другу. Как знать, быть
может, мы станем друзьями?
-- Мне осталось сказать вам только одно, -- проговорил антиквар. --
Покупайте или уходите вон из моей лавки!
-- Правильно, правильно, -- сказал Маркхейм. -- Хватит дурачиться. К
делу. Покажите мне что-нибудь еще.
Антиквар снова нагнулся, на сей раз чтобы положить зеркало на место;
реденькие белесые волосы свесились ему на глаза. Маркхейм чуть подался
вперед, держа одну руку в кармане пальто; он расправил плечи и вздохнул всей
грудью, и сумятица чувств проступила у него на лице: страх, ужас, решимость,
упоение и физическая гадливость, -- и под мучительно вздернувшейся верхней
губой блеснули зубы.
-- Может, вот это вам подойдет? -- сказал антиквар, и, когда он стал
выпрямляться, Маркхейм бросился на свою жертву сзади. Длинный, как вертел,
кинжал сверкнул в воздухе и ударил. Антиквар забился, точно курица,
стукнувшись виском о полку, и бесформенной грудой рухнул на пол.
Время заговорило в лавке десятками негромких голосов -- и степенных,
неторопливых, как подобало их почтенному возрасту, и дробно стрекочущих
наперебой. Хитросплетения этого хора отсчитывали своим тиканьем секунду за
секундой. Но вот громкий топот мальчишки, пробежавшего по тротуару,
примешался к этим более тихим голосам, и Маркхейм, очнувшись, вспомнил, где
он находится. Он в страхе огляделся по сторонам. Свеча стояла на прилавке,
ее огонек с торжественной мерностью покачивался на сквозняке, и от этого
чуть приметного движения вся лавка полнилась бесшумной суетой, и все в ней
колыхалось, как взбаламученное море: покачивались высокие тени, густые
пласты тьмы вздымались и опадали в ритме дыхания, лица на портретах и у
фарфоровых божков меняли выражение и подергивались зыбью, точно отражаясь в
воде. Внутренняя дверь лавки стояла приотворенная, и длинная полоска
дневного света указующим перстом протягивалась в этот стан теней.
Полный страха, блуждающий взгляд Маркхейма вернулся к телу его жертвы,
которая лежала съежившись и в то же время словно распластавшись на полу и
казалась до невероятия маленькой и, как ни странно, еще более жалкой, чем
при жизни. В своей убогой, ветхой одежонке, в этой нелепой позе антиквар
стал похож на кучу опилок. Минуту назад Маркхейм боялся на него посмотреть,
а оказалось -- вот только и всего! И тем не менее под его взглядом эта
охапка заношенной одежды и лужа крови начинали обретать весьма выразительный
голос. Вот так оно будет лежать; некому привести в действие хитроумные
пружинки этого тела или управлять чудом движения -- так ему и придется
лежать до тех пор, пока его не обнаружат. Обнаружат! А тогда что? Тогда эта
мертвая плоть так возвысит свой голос, что он разнесется по всей Англии и
отзвуки погони наполнят весь мир. Да, мертвый, живой ли, он все еще враг.