Страница:
Он смотрел прямо перед собой, но краешком глаза мог видеть нас, и ярость его
вздымалась, как нараставший шквал. Ожидая битвы, которая предстояла нам с
внешним врагом, я начал бояться этой внутренней распри.
Не отрываясь, я следил за выражением его лица, готовясь к худшему, как
вдруг увидел в нем перемену -- мгновенное просветление. Он взял лампу,
возбужденно обратился к нам.
-- Необходимо выяснить одно обстоятельство, -- сказал он. --
Намереваются ли они прикончить всех нас или только Хеддлстона? Интересно,
приняли они вас за него или этот знак внимания был предназначен именно вам?
-- Они меня приняли за него, -- сказал я. -- В этом нет сомнения. Я
почти такого же роста, и волосы у меня светлые.
-- Ну что ж, проверим, -- возразил Норсмор и шагнул к окну, держа лампу
на уровне головы. Так он простоял, играя со смертью, с полминуты.
Клара пыталась броситься к нему и оттащить его от опасного места, но я
с простительным эгоизмом удержал ее силой.
-- Да, -- сказал Норсмор невозмутимо, отходя от окна. -- Да, им нужен
только Хеддлстон.
-- О мистер Норсмор! -- воскликнула Клара и не нашлась, что прибавить:
действительно, бесстрашие, им проявленное, было выше всяких слов.
А он посмотрел на меня, торжествующе закинув голову, и я сразу понял,
что он так рисковал своей жизнью только затем, чтобы привлечь внимание Клары
и свести меня с пьедестала героя дня. Он щелкнул пальцами.
-- Ну, огонь еще только разгорается, -- сказал он. -- Когда они
разгорячатся за работой, они не будут так щепетильны.
Вдруг послышался голос, окликавший нас у калитки. В окно нам видна была
при лунном свете фигура мужчины. Он стоял неподвижно, подняв голову, и в
протянутой руке у него был какой-то белый лоскут. И хотя он стоял далеко от
нас, видно было, что глаза его отражают лунный блеск. Он снова открыл рот и
несколько минут говорил так громко, что его слышно было не только в любом
закоулке нашего павильона, но, вероятно, и на опушке леса. Это был тот самый
голос, который прокричал слово "предатель" сквозь ставни столовой. На этот
раз он объяснил очень внятно: если предатель "Оддлстон" будет выдан, всех
остальных пощадят, в противном случае ни один не уцелеет, во избежание
огласки.
-- Ну, Хеддлстон, что вы на это скажете? -- спросил Норсмор,
обернувшись к постели.
До этого момента банкир не подавал признаков жизни; я по крайней мере
предполагал, что он по-прежнему лежит без сознания, но он тотчас отозвался и
с исступлением горячечного больного умолял, заклинал нас не покидать его. Я
никогда не был свидетелем зрелища отвратительнее и позорнее этого.
-- Довольно! -- крикнул Норсмор.
Он распахнул окно, высунулся по пояс и, разъяренный, словно позабыв,
что здесь присутствует женщина, обрушил на голову парламентера поток самой
отборной брани, как английской, так и итальянской, и посоветовал ему
убираться туда, откуда он пришел. Я думаю, что в эту минуту Норсмор просто
упивался мыслью, что еще до окончания ночи мы все неминуемо погибнем.
Тем временем итальянец сунул свой белый флаг в карман и не спеша
удалился.
-- Они ведут войну по всем правилам, -- сказал Норсмор. -- Они все
джентльмены и солдаты. По правде сказать, мне бы очень хотелось быть на их
стороне, мне и вам, Фрэнк, и вам тоже, милая моя барышня, и предоставить
защиту вот этого создания, -- он указал на постель, -- кому-нибудь другому.
Да-да, не прикидывайтесь возмущенными! Все мы на пороге того, что называется
вечностью, так уж не стоит лукавить хоть в последние минуты. Что касается
меня, то если бы я мог сначала задушить Хеддлстона, а потом обнять Клару, я
с радостью, гордясь собой, пошел бы на смерть. От поцелуя-то я и сейчас не
откажусь, черт побери!
Не дав мне времени вмешаться, он грубо схватил девушку в объятия и,
несмотря на ее сопротивление, несколько раз поцеловал ее. В последующее
мгновение я оттащил его от Клары и яростно отшвырнул к стене.
Он захохотал громко и продолжительно, и я испугался, что рассудок его
не выдержал напряжения, потому что даже в лучшие дни он смеялся редко и
сдержанно.
-- Ну, Фрэнк, -- сказал он, когда веселье его слегка улеглось, --
теперь ваш черед. Вот вам моя рука. Прощайте, счастливого пути!
Потом, видя, что я возмущен его поведением и стою, словно оцепенелый,
загораживая от него Клару, он продолжал:
-- Да не злитесь, дружище! Что же, вы собираетесь и умирать со всеми
вашими церемониями и ужимками светского человека? Я сорвал поцелуй и очень
этому рад. Следуйте моему примеру, и будем квиты.
Я отвернулся, охваченный презрением, которого и не думал скрывать.
-- Ну, как вам угодно, -- сказал он. -- Ханжой вы жили, ханжой и
умрете.
С этими словами он уселся в кресло, положив ружье на колени, и для
развлечения стал щелкать затвором, но я видел, что этот взрыв легкомыслия --
единственный у него на моей памяти -- уже окончился и его сменило угрюмое и
злобное настроение.
За это время осаждающие могли бы ворваться в дом и застать нас
врасплох; в самом деле, мы совсем забыли об угрожавшей нам опасности. Но тут
раздался крик мистера Хеддлстона, и он спрыгнул с кровати.
-- Что случилось? -- спросил я.
-- Горим! -- закричал он. -- Они подожгли дом!
Норсмор и я мгновенно вбежали в соседнюю комнату. Она была ярко
освещена полыхавшим пламенем. Как раз когда мы открыли дверь, перед окном
взметнулся целый смерч огня, и лопнувшее со звоном стекло усеяло ковер
осколками. Они подожгли пристройку, где Норсмор хранил свои негативы.
-- Тепло! -- сказал Норсмор. -- А ну-ка, в вашу прежнюю комнату!
В ту же секунду мы были там, распахнули ставни и выглянули наружу.
Вдоль всей задней стены павильона были сложены и подожжены кучи
хвороста. Вероятно, они были политы керосином, потому что, несмотря на то,
что утром шел дождь, ярко пылали. Пламя охватило уже всю пристройку и с
каждым мгновением вздымалось все выше и выше; задняя дверь была в самом
центре пылающего костра; поглядев вверх, мы увидели, что карниз уже дымился,
потому что далеко выступавшую крышу поддерживали массивные деревянные балки.
В то же время клубы горячего, едкого, удушливого дыма стали наполнять дом.
Вокруг не видно было ни души.
-- Ну что ж! -- сказал Норсмор. -- Вот, слава богу, и конец!
И мы вернулись в "дядюшкину спальню". Мистер Хеддлстон надевал башмаки,
все еще дрожа, но с таким решительным видом, какого я у него раньше не
замечал. Клара стояла рядом с ним, держа в руках пальто, которое она
собиралась накинуть на плечи; в глазах ее было странное выражение: она то ли
на что-то надеялась, то ли сомневалась в своем отце.
-- Ну-с, леди и джентльмены, -- сказал Норсмор, -- как вы насчет
прогулки? Очаг разожжен, и оставаться тут -- значит в нем изжариться. Что до
меня, я хотел бы до них дорваться, а там и делу конец.
-- Другого выхода нет, -- сказал я.
-- Нет, -- повторили за мной Клара и мистер Хеддлстон, но совершенно
различным тоном.
Мы спустились вниз. Жар был едва переносим, и рев огня оглушал нас.
Едва мы вышли в переднюю, как там лопнуло стекло, и огненный язык ворвался в
отверстие, осветив весь павильон зловещим пламенем. В то же самое время мы
услышали, как наверху грохнуло что-то тяжелое. Ясно было, что весь дом
пылал, как спичечная коробка, и не только освещал море и сушу подобно
гигантскому факелу, но каждую минуту мог обрушиться нам на голову.
Норсмор и я взвели курки револьверов. Мистер Хеддлстон, который
отказался от оружия, отстранил нас повелительным жестом.
-- Пусть Клара раскроет дверь, -- сказал он. -- Тогда, если они дадут
залп, она будет прикрыта дверью. А вы пока станьте за мной. Я козел
отпущения. Грех мой настиг меня.
Я слышал, стоя за его плечом с оружием наготове, как он бормочет
молитвы прерывистым, быстрым шепотом, и сознаюсь, что, как ни ужасно это
может показаться, я презирал его, помышлявшего о каких-то мольбах в этот
страшный, решительный час. Между тем Клара, смертельно бледная, но
сохранившая присутствие духа, отодвинула баррикаду у входа. Еще мгновение --
и она широко раскрыла дверь. Пожар и луна освещали отмель смутным,
изменчивым светом, и мы видели, как далеко по небу тянулась полоса багрового
дыма.
Мистер Хеддлстон, на мгновение обретший несвойственную ему решимость,
резко толкнул меня и Норсмора локтями в грудь, и мы еще не успели
сообразить, в чем дело, и помешать ему, как он, высоко подняв руки над
головой, словно для прыжка в воду, выбежал вон из павильона.
-- Вот я! -- кричал он. -- Я Хеддлстон! Убейте меня и пощадите
остальных!
Его внезапное появление, должно быть, ошеломило наших врагов, потому
что Норсмор и я успели опомниться и, подхватив Клару под руки, броситься к
нему на выручку, прежде чем что-либо произошло. Но только мы переступили
порог, как из-за всех бугров и дюн сверкнули огоньки и раздались выстрелы.
Мистер Хеддлстон пошатнулся, отчаянно и пронзительно вскрикнул и, раскинув
руки, упал навзничь.
-- Iraditore! Iraditore! -- закричали невидимые мстители.
Огонь распространялся так быстро, что часть крыши в этот миг рухнула.
Громкий, странный и устрашающий звук сопровождал этот обвал. Огромный столб
пламени высоко поднялся в небо; его, вероятно, видно было в открытом море
миль за двадцать от берега -- ив Грэден Уэстере и с пика Грейстил, крайней
восточной оконечности гряды Колдер Хиллс.
Каковы бы ни были по воле божьей похороны Бернарда Хеддлстона, но
погребальный костер его был великолепен.
Мне очень трудно рассказать вам о том, что последовало за этими
трагическими событиями. Когда я оглядываюсь на эти минуты, все мне
представляется смутным, напряженным и беспомощным, как бредовый кошмар
больного. Я вспоминаю, что Клара как-то прерывисто всхлипнула и упала бы на
землю, если бы Норсмор и я не поддержали ее безжизненное тело. Нас никто не
тронул. Я, кажется, даже не видел ни одного из нападавших, и мы покинули
мистера Хеддлстона, даже не взглянув на него. Помню, что я бежал, как
человек, охваченный паникой, неся Клару то один, то вместе с Норсмором, то
вновь отнимая у него дорогую ношу.
Почему мы выбрали своей целью мой лагерь и как мы добрались туда -- все
это совершенно стерлось из моей памяти. Первое, что отчетливо вспоминается
мне, был момент, когда мы уронили Клару около моей палатки и сами катались
возле нее по траве. Норсмор с упорной яростью колотил меня по голове
рукояткой револьвера. Он нанес мне две раны в голову, и последовавшей потери
крови я приписываю внезапное прояснение моих мыслей.
Я схватил его за руку.
-- Норсмор, -- как сейчас помню, сказал я. -- Убить меня вы всегда
успеете, поможем сначала Кларе.
Он уже совсем одолевал меня. Но, услышав эти слова, он тотчас вскочил
на ноги, и мы бросились к палатке. В следующее мгновение он уже прижимал
Клару к сердцу и целовал ее бесчувственное лицо и руки.
-- Стыдитесь! -- закричал я. -- Стыдитесь, Норсмор!
И, еще не поборов головокружения, я стал бить его по голове и плечам.
Он выпустил Клару и посмотрел мне в лицо при бледном свете луны.
-- Вы были в моей власти, и я отпустил вас, -- сказал он. -- А теперь
вы нападаете на меня. Трус!
-- Это вы трус, -- ответил я. -- Разве она позволила бы вам целовать
себя, будь она в сознании? Никогда! А теперь она, может быть, умирает, а вы
теряете драгоценное время и пользуетесь ее беспомощностью! Пустите ее и
дайте мне оказать ей помощь.
Он с минуту смотрел на меня, бледный и угрожающий, потом внезапно
отошел в сторону.
-- Ну так помогайте!
Я стал на колени возле нее и, как умел, ослабил завязки ее платья, но в
это время тяжелая рука опустилась на мое плечо.
-- Руки прочь от нее! -- яростно сказал Норсмор. -- Вы что же, думаете,
что у меня в жилах вода?
-- Норсмор! -- закричал я. -- Вы и сами не можете помочь ей и мне не
даете. Не мешайте, а то я убью вас!
-- Вот это лучше! -- закричал он. -- Ну и пусть ее умирает. Подумаешь,
важность! Прочь от этой девушки -- и готовьтесь к бою!
-- Заметьте, -- сказал я, приподнимаясь, -- я ни разу не поцеловал ее.
-- Только попробуйте! -- крикнул он.
Не знаю, что на меня нашло. Ни одного своего поступка в жизни я так не
стыжусь, хотя, как утверждала моя жена, я знал, что мои поцелуи желанны ей,
живой или мертвой. Я снова упал на колени, откинул ей волосы со лба и с
почтительной нежностью коснулся этого холодного лба губами. То был почти
отеческий поцелуй -- достойное прощание мужчины на пороге смерти с женщиной,
уже преступившей этот порог.
-- А теперь, -- сказал я, -- я к вашим услугам, мистер Норсмор.
Но, к моему изумлению, он стоял, повернувшись ко мне спиной.
-- Вы слышите? -- спросил я.
-- Да, -- сказал он, -- слышу. Если хотите драться, я готов. Если нет,
попытайтесь спасти Клару. Мне все равно.
Я не заставил себя просить; склонившись над Кларой, я продолжал свои
усилия оживить ее. Она по-прежнему лежала бледная и безжизненная. Я уже
начинал пугаться, что жизнь в самом деле покинула ее. Ужас и отчаяние
охватили мое сердце. Я звал ее по имени, вкладывая в это слово всю свою
душу, я гладил и растирал ее руки, то опускал ее голову, то приподнимал,
кладя к себе на колени. Но все было напрасно, и веки тяжело закрывали ее
глаза.
-- Норсмор, -- сказал я, -- вот моя шляпа. Ради бога, скорее воды из
ручья!
Почти в ту же минуту он уже стоял около меня с водой.
-- Я зачерпнул своей шляпой, -- сказал он. -- Вы не ревнуете?
-- Норсмор... -- начал было я, поливая водой ее голову и грудь, но он
свирепо прервал меня.
-- Да молчите вы! Вам теперь лучше всего молчать! У меня и в самом деле
не было большой охоты говорить. Мои мысли были всецело поглощены заботой о
моей любимой и ее жизни. Итак, я молча продолжал свои старания оживить ее, и
когда шляпа опустела, возвратил ее Норсмору с одним только словом: "Еще!" Уж
не помню, сколько раз он ходил за водой, как вдруг Клара открыла глаза.
-- Ну, -- сказал он, -- теперь, когда ей стало лучше, вы можете
обойтись и без меня, не так ли? Желаю вам доброй ночи, мистер Кессилис!
И с этими словами он скрылся в чаще. Я развел костер, потому что теперь
уже не боялся итальянцев, которые не тронули мои оставленные в лагере
скромные пожитки; и, как ни потрясена была Клара переживаниями вчерашнего
вечера, мне удалось -- убеждением, ободрением, теплым словом и теми простыми
средствами, которые оказались у меня под рукой, -- привести ее в себя и
несколько подкрепить физически.
Уже совсем рассвело, когда из чащи раздался резкий свист. Я вскочил на
ноги, но сейчас же послышался голос Норсмора, который произнес очень
спокойно:
-- Идите сюда, Кессилис, но только один. Я хочу вам кое-что показать.
Я взглядом посоветовался с Кларой и, получив ее молчаливое согласие,
оставил ее и выбрался из ложбины. На некотором расстоянии я увидел Норсмора,
прислонившегося к стволу. Как только он заметил меня, он зашагал к берегу. Я
почти нагнал его, еще не доходя до опушки.
-- Смотрите, -- сказал он, остановившись.
Еще два шага, и я выбрался из чащи. На всем знакомом мне пейзаже лежал
холодный, ясный свет утра. На месте павильона было черное пожарище, крыша
провалилась внутрь, один из фронтонов обвалился, и от здания по всем
направлениям тянулись подпалины обгорелого дерна и кустарников. В
неподвижном утреннем воздухе все еще высоко вздымался прямой тяжелый столб
дыма. В оголенных стенах дома ярко тлела куча головешек, как угли на тагане.
Возле самого острова дрейфовала парусная яхта, и искусные руки гребцов
быстро гнали к берегу большую шлюпку.
-- "Рыжий граф"! -- закричал я. -- "Рыжий граф"! Ну что бы ему быть
здесь вчера!
-- Осмотрите карманы, Фрэнк. Где ваш револьвер? -- спросил Норсмор.
Я повиновался и, должно быть, смертельно побледнел. Револьвер мой
исчез.
-- Вот видите, вы опять в моей власти, -- продолжал он. -- Я обезоружил
вас еще вечером, когда вы нянчились с Кларой. Но сегодня нате ваш пистолет.
И без благодарностей! -- крикнул он. -- Не терплю их! Теперь только этим вы
и можете взбесить меня.
Он пошел по отмели навстречу шлюпке, и я шел шагах в двух за ним.
Проходя мимо павильона, я остановился посмотреть на то место, где упал
мистер Хеддлстон, но там не было никаких следов не только его тела, но даже
крови.
-- Грэденская топь, -- сказал Норсмор.
Он продолжал идти до самого берега бухты.
-- Дальше не надо, -- сказал он. -- Если хотите, отведите ее в
Грэден-хаус.
-- Благодарю вас, -- ответил я. -- Я постараюсь устроить ее у пастора в
Грэден Уэстере.
Нос шлюпки зашуршал по гальке, и на берег с веревкой в руках выскочил
один из матросов.
-- Подождите минуту, ребята! -- закричал Норсмор и добавил тише, только
для меня: -- Лучше бы вам не рассказывать ей ничего об этом.
-- Напротив! -- воскликнул я. -- Она узнает все, что я сумею ей
рассказать.
-- Вы меня не понимаете, -- возразил он с большим достоинством. -- Этим
вы ее не удивите. Другого она от меня и не ждала. Прощайте! -- добавил он,
кивнув головой.
Я протянул ему руку.
-- Простите, -- сказал он. -- Я знаю, что это мелко но для меня это
слишком. Не хочу этих сентиментальных бредней -- седовласый странник у
вашего домашнего очага и все такое прочее... Наоборот, надеюсь, что никогда
не увижу вас обоих.
-- Да благословит вас бог, Норсмор! -- сказал я от всего сердца.
-- Да, конечно, -- протянул он.
Мы спустились к воде; матрос помог ему войти в шлюпку, оттолкнулся от
берега и прыгнул в нее сам. Норсмор сел к рулю. Шлюпка закачалась на волнах,
и весла в уключинах заскрипели в утреннем воздухе резко и размеренно. Когда
из-за моря поднялось солнце, они уже были на полпути к "Рыжему графу", а я
все еще смотрел им вслед.
Еще немного, и рассказ мой будет окончен. Остается сказать, что через
несколько лет Норсмор был убит, сражаясь под знаменами Гарибальди за
освобождение Тироля.
Его преподобие Мердок Соулис очень долго прослужил пастором на болотах
в приходе Болвири, что в долине реки Дьюлы. Суровый старик с холодным и
жестким лицом, внушавший страх всем своим прихожанам, последние годы он жил
совсем один, без родных и без прислуги, в уединенном пасторском домике,
стоявшем на отшибе, близ горы Хэнгин-Шоу. Вопреки железному спокойствию в
чертах лица взгляд у него был дикий, испуганный и неуверенный, а в то время,
когда он беседовал наедине с кем-либо из прихожан о будущем нераскаянных
грешников, казалось, будто этот взгляд проникает сквозь грозы времен в
страшные тайны вечности. Многие из молодых людей, что бывали у него,
готовясь к причастию, приходили в ужас от его речей. Каждое первое
воскресенье после семнадцатого августа он читал проповедь на текст из
первого послания апостола Петра (гл. V, стих 8): "Диавол, аки лев
рыкающий..." В этот день он обычно превосходил самого себя, и слушателей
пробирал мороз по коже как от самой проповеди, так и от грозной манеры
проповедника. Дети пугались до припадков, а старики после проповеди смотрели
пророками и весь день беспрестанно намекали на то, против чего так восставал
Гамлет. Пасторский домик стоял над водами Дьюлы, в густой сени деревьев; над
ним с одной стороны нависала гора Шоу, а с другой -- множество вершин
подымалось к небу; почти с самого начала пастырского служения мистера
Соулиса осторожные люди стали обходить стороной этот дом, особенно в
сумерки; а старики, завсегдатаи деревенской пивной, только покачивали
головами при одной мысли о том, чтобы пройти поздним вечером мимо такого
дома. Собственно, там было одно особенно страшное место. Дом пастора стоял
между рекой и большой дорогой; задняя его стена была обращена к небольшому
селению Болвири, в полумиле от него, где была церковь; бедный сад перед
домом, огороженный терновником, занимал все пространство между рекой и
дорогой. Дом был двухэтажный, с двумя большими комнатами в каждом этаже.
Выход из него открывался не прямо в сад, а на мощеную дорожку, которая тоже
выходила не в сад, а с одной стороны на большую дорогу, с другой же
упиралась в высокие ветлы и кусты бузины, окаймлявшие реку. Вот этот-то
кусок дорожки и пользовался среди юных прихожан Болвири особенно дурной
славой. Священник часто прогуливался там в сумерки, время от времени
прерывая молитву без слов громкими стонами; а когда его не бывало дома и
дверь оказывалась заперта, самые отчаянные из школьников, играя в салки,
отваживались пробегать с сильно бьющимся сердцем через это место, ставшее
легендарным.
Такая атмосфера страха, окружавшая слугу божьего, человека с
безупречной репутацией и наделенного твердой верой в господа бога, обычно
вызывала удивление и любопытство среди немногих чужаков, которых случай или
дело приводили в эту глухую и отдаленную местность. Но даже среди прихожан
многие не знали о странных событиях, ознаменовавших первый год служения
мистера Соулиса, а из тех, кто был осведомлен лучше, одни были молчаливы по
природе, другие же боялись касаться этой темы. И только время от времени
кто-нибудь из стариков, набравшись храбрости после третьего стаканчика,
рассказывал о том, почему пастор у них и с виду такой странный и живет
отшельником.
Пятьдесят лет тому назад, когда мистер Соулис только что приехал в
Болвири, он был еще совсем молодой человек, или, как у нас говорили,
"сосунок", полный книжной учености: проповеди он читал хорошо, но, как оно и
полагается молодому человеку, в делах религии смыслил еще мало. Которые
помоложе из прихожан, те очень увлекались его ученостью и умением говорить,
а те, что постарше, люди степенные и серьезные, молились за этого молодого
человека: им казалось, что он, так сказать, заблуждается на свой счет и
приходу это вовсе не на пользу. Это было давно, еще до "умеренных" [7],
задолго до них; да ведь все дурное, как и все хорошее, приходит не сразу, а
мало-помалу. Находились и такие люди, которые говорили, что бог покинул
университетских профессоров, а молодежи, чем учиться у них, лучше бы сидеть
в торфяной яме, как делывали деды, когда их преследовали за веру, с Библией
под мышкой и с молитвой в сердце. Как бы то ни было, нечего и сомневаться,
что мистер Соулис заучился в этом своем университете: он заботился и
беспокоился о многом, но только не о том единственном, о чем нужно было
беспокоиться. Книг с собой он привез пропасть, у нас в приходе раньше
столько и не видывали, и возчику пришлось порядком с ними побиться; он едва
не утопил их в болоте между Черной горой и Килмакерли. Книги были все
божественные, само собой, так они, во всяком случае, назывались; а люди
серьезные держались того мнения, что куда их столько: ведь слово божие можно
завязать в маленький уголок платка. И вот наш пастор сидел над этими книгами
дни и ночи -- а куда же это годится, -- все писал да писал, не иначе;
сначала боялись, что он будет сам сочинять проповеди, потом оказалось, что
он пишет книжку, а это уж совсем неподходящее дело для такого неопытного
молодого человека.
Как бы то ни было, ему полагалось взять себе для хозяйства какую-нибудь
приличную, хорошего поведения пожилую женщину, она бы ему и обеды готовила.
Кто-то ему указал на одну старуху по имени Дженет Макклоур. Он никого толком
не расспросил и взял ее в служанки. А ведь многие ему не советовали, потому
что эта Дженет была у почтенных людей нашего прихода на дурном счету.
Когда-то давным-давно у нее был ребенок от одного драгуна, к тому же она уже
больше тридцати лет не ходила к исповеди, и деревенские мальчишки не раз
слышали, как она бормочет что-то себе под нос, в сумерки, на вершине горы
Киз-Лоан, а ведь и время и место совсем неподходящие для богобоязненной
женщины. Надо, однако, сказать, что сам лорд-помещик первый указал пастору
на Дженет, а в те времена наш пастор сделал бы все что хочешь, лишь бы
угодить помещику. Когда люди ему стали говорить, будто эта самая Дженет
связалась с дьяволом, он ответил, что это, на его взгляд, одно суеверие, а
когда ему упомянули про Библию и про Эндорскую волшебницу, он сказал, что
эти дни давно миновали, а дьявол с тех пор укрощен; все это, мол, сущие
предрассудки.
Ну, ладно. Когда по деревне прошел слух, что Дженет Макклоур будет
служанкой в пасторском доме, то народ и на нее и на него сильно осердился.
Некоторые наши женщины не придумали ничего лучше, как пойти к ее дому и
выложить ей вслух все то, в чем ее обвиняли, и все, что про нее было
известно -- от солдатского младенца до двух коров Джона Томсона. Говорить
она была не охотница. Когда люди ее не трогали, она им давала волю болтать
сколько хотят, а сама молчок -- ни "здравствуйте", ни "прощайте", но уж
если, бывало, ее заденут за живое, так язык у нее начинал молоть, что твоя
мельница. Вот и тут Дженет взбеленилась (припомнила все старые сплетни и
мало ли еще что), они ей слово, а она им два; в конце концов женщины-до нее
добрались, стащили с нее платье и поволокли по деревне к реке, посмотреть:
ведьма она или нет, потонет или выплывет? Шум поднялся такой, что слышно
было под Хэнгин-Шоу; сама Дженет дралась за десятерых, и долго после этого,
чуть ли не по сию пору, у многих наших женщин видны следы от ее когтей; и
как бы вы думали, кто подоспел к самому разгару драки? Новый наш пастор
(должно быть, за грехи бог его наказал).
-- Женщины! -- крикнул он (а голос у него был зычный). -- Заклинаю вас
именем господа, отпустите ее!
Дженет бросилась к нему, едва живая от страха, и стала его молить,
Христа ради, чтоб он ее спас от погибели, а женщины тоже не отставали и
рассказали ему все, что знали про Дженет, а может, даже и больше того.
вздымалась, как нараставший шквал. Ожидая битвы, которая предстояла нам с
внешним врагом, я начал бояться этой внутренней распри.
Не отрываясь, я следил за выражением его лица, готовясь к худшему, как
вдруг увидел в нем перемену -- мгновенное просветление. Он взял лампу,
возбужденно обратился к нам.
-- Необходимо выяснить одно обстоятельство, -- сказал он. --
Намереваются ли они прикончить всех нас или только Хеддлстона? Интересно,
приняли они вас за него или этот знак внимания был предназначен именно вам?
-- Они меня приняли за него, -- сказал я. -- В этом нет сомнения. Я
почти такого же роста, и волосы у меня светлые.
-- Ну что ж, проверим, -- возразил Норсмор и шагнул к окну, держа лампу
на уровне головы. Так он простоял, играя со смертью, с полминуты.
Клара пыталась броситься к нему и оттащить его от опасного места, но я
с простительным эгоизмом удержал ее силой.
-- Да, -- сказал Норсмор невозмутимо, отходя от окна. -- Да, им нужен
только Хеддлстон.
-- О мистер Норсмор! -- воскликнула Клара и не нашлась, что прибавить:
действительно, бесстрашие, им проявленное, было выше всяких слов.
А он посмотрел на меня, торжествующе закинув голову, и я сразу понял,
что он так рисковал своей жизнью только затем, чтобы привлечь внимание Клары
и свести меня с пьедестала героя дня. Он щелкнул пальцами.
-- Ну, огонь еще только разгорается, -- сказал он. -- Когда они
разгорячатся за работой, они не будут так щепетильны.
Вдруг послышался голос, окликавший нас у калитки. В окно нам видна была
при лунном свете фигура мужчины. Он стоял неподвижно, подняв голову, и в
протянутой руке у него был какой-то белый лоскут. И хотя он стоял далеко от
нас, видно было, что глаза его отражают лунный блеск. Он снова открыл рот и
несколько минут говорил так громко, что его слышно было не только в любом
закоулке нашего павильона, но, вероятно, и на опушке леса. Это был тот самый
голос, который прокричал слово "предатель" сквозь ставни столовой. На этот
раз он объяснил очень внятно: если предатель "Оддлстон" будет выдан, всех
остальных пощадят, в противном случае ни один не уцелеет, во избежание
огласки.
-- Ну, Хеддлстон, что вы на это скажете? -- спросил Норсмор,
обернувшись к постели.
До этого момента банкир не подавал признаков жизни; я по крайней мере
предполагал, что он по-прежнему лежит без сознания, но он тотчас отозвался и
с исступлением горячечного больного умолял, заклинал нас не покидать его. Я
никогда не был свидетелем зрелища отвратительнее и позорнее этого.
-- Довольно! -- крикнул Норсмор.
Он распахнул окно, высунулся по пояс и, разъяренный, словно позабыв,
что здесь присутствует женщина, обрушил на голову парламентера поток самой
отборной брани, как английской, так и итальянской, и посоветовал ему
убираться туда, откуда он пришел. Я думаю, что в эту минуту Норсмор просто
упивался мыслью, что еще до окончания ночи мы все неминуемо погибнем.
Тем временем итальянец сунул свой белый флаг в карман и не спеша
удалился.
-- Они ведут войну по всем правилам, -- сказал Норсмор. -- Они все
джентльмены и солдаты. По правде сказать, мне бы очень хотелось быть на их
стороне, мне и вам, Фрэнк, и вам тоже, милая моя барышня, и предоставить
защиту вот этого создания, -- он указал на постель, -- кому-нибудь другому.
Да-да, не прикидывайтесь возмущенными! Все мы на пороге того, что называется
вечностью, так уж не стоит лукавить хоть в последние минуты. Что касается
меня, то если бы я мог сначала задушить Хеддлстона, а потом обнять Клару, я
с радостью, гордясь собой, пошел бы на смерть. От поцелуя-то я и сейчас не
откажусь, черт побери!
Не дав мне времени вмешаться, он грубо схватил девушку в объятия и,
несмотря на ее сопротивление, несколько раз поцеловал ее. В последующее
мгновение я оттащил его от Клары и яростно отшвырнул к стене.
Он захохотал громко и продолжительно, и я испугался, что рассудок его
не выдержал напряжения, потому что даже в лучшие дни он смеялся редко и
сдержанно.
-- Ну, Фрэнк, -- сказал он, когда веселье его слегка улеглось, --
теперь ваш черед. Вот вам моя рука. Прощайте, счастливого пути!
Потом, видя, что я возмущен его поведением и стою, словно оцепенелый,
загораживая от него Клару, он продолжал:
-- Да не злитесь, дружище! Что же, вы собираетесь и умирать со всеми
вашими церемониями и ужимками светского человека? Я сорвал поцелуй и очень
этому рад. Следуйте моему примеру, и будем квиты.
Я отвернулся, охваченный презрением, которого и не думал скрывать.
-- Ну, как вам угодно, -- сказал он. -- Ханжой вы жили, ханжой и
умрете.
С этими словами он уселся в кресло, положив ружье на колени, и для
развлечения стал щелкать затвором, но я видел, что этот взрыв легкомыслия --
единственный у него на моей памяти -- уже окончился и его сменило угрюмое и
злобное настроение.
За это время осаждающие могли бы ворваться в дом и застать нас
врасплох; в самом деле, мы совсем забыли об угрожавшей нам опасности. Но тут
раздался крик мистера Хеддлстона, и он спрыгнул с кровати.
-- Что случилось? -- спросил я.
-- Горим! -- закричал он. -- Они подожгли дом!
Норсмор и я мгновенно вбежали в соседнюю комнату. Она была ярко
освещена полыхавшим пламенем. Как раз когда мы открыли дверь, перед окном
взметнулся целый смерч огня, и лопнувшее со звоном стекло усеяло ковер
осколками. Они подожгли пристройку, где Норсмор хранил свои негативы.
-- Тепло! -- сказал Норсмор. -- А ну-ка, в вашу прежнюю комнату!
В ту же секунду мы были там, распахнули ставни и выглянули наружу.
Вдоль всей задней стены павильона были сложены и подожжены кучи
хвороста. Вероятно, они были политы керосином, потому что, несмотря на то,
что утром шел дождь, ярко пылали. Пламя охватило уже всю пристройку и с
каждым мгновением вздымалось все выше и выше; задняя дверь была в самом
центре пылающего костра; поглядев вверх, мы увидели, что карниз уже дымился,
потому что далеко выступавшую крышу поддерживали массивные деревянные балки.
В то же время клубы горячего, едкого, удушливого дыма стали наполнять дом.
Вокруг не видно было ни души.
-- Ну что ж! -- сказал Норсмор. -- Вот, слава богу, и конец!
И мы вернулись в "дядюшкину спальню". Мистер Хеддлстон надевал башмаки,
все еще дрожа, но с таким решительным видом, какого я у него раньше не
замечал. Клара стояла рядом с ним, держа в руках пальто, которое она
собиралась накинуть на плечи; в глазах ее было странное выражение: она то ли
на что-то надеялась, то ли сомневалась в своем отце.
-- Ну-с, леди и джентльмены, -- сказал Норсмор, -- как вы насчет
прогулки? Очаг разожжен, и оставаться тут -- значит в нем изжариться. Что до
меня, я хотел бы до них дорваться, а там и делу конец.
-- Другого выхода нет, -- сказал я.
-- Нет, -- повторили за мной Клара и мистер Хеддлстон, но совершенно
различным тоном.
Мы спустились вниз. Жар был едва переносим, и рев огня оглушал нас.
Едва мы вышли в переднюю, как там лопнуло стекло, и огненный язык ворвался в
отверстие, осветив весь павильон зловещим пламенем. В то же самое время мы
услышали, как наверху грохнуло что-то тяжелое. Ясно было, что весь дом
пылал, как спичечная коробка, и не только освещал море и сушу подобно
гигантскому факелу, но каждую минуту мог обрушиться нам на голову.
Норсмор и я взвели курки револьверов. Мистер Хеддлстон, который
отказался от оружия, отстранил нас повелительным жестом.
-- Пусть Клара раскроет дверь, -- сказал он. -- Тогда, если они дадут
залп, она будет прикрыта дверью. А вы пока станьте за мной. Я козел
отпущения. Грех мой настиг меня.
Я слышал, стоя за его плечом с оружием наготове, как он бормочет
молитвы прерывистым, быстрым шепотом, и сознаюсь, что, как ни ужасно это
может показаться, я презирал его, помышлявшего о каких-то мольбах в этот
страшный, решительный час. Между тем Клара, смертельно бледная, но
сохранившая присутствие духа, отодвинула баррикаду у входа. Еще мгновение --
и она широко раскрыла дверь. Пожар и луна освещали отмель смутным,
изменчивым светом, и мы видели, как далеко по небу тянулась полоса багрового
дыма.
Мистер Хеддлстон, на мгновение обретший несвойственную ему решимость,
резко толкнул меня и Норсмора локтями в грудь, и мы еще не успели
сообразить, в чем дело, и помешать ему, как он, высоко подняв руки над
головой, словно для прыжка в воду, выбежал вон из павильона.
-- Вот я! -- кричал он. -- Я Хеддлстон! Убейте меня и пощадите
остальных!
Его внезапное появление, должно быть, ошеломило наших врагов, потому
что Норсмор и я успели опомниться и, подхватив Клару под руки, броситься к
нему на выручку, прежде чем что-либо произошло. Но только мы переступили
порог, как из-за всех бугров и дюн сверкнули огоньки и раздались выстрелы.
Мистер Хеддлстон пошатнулся, отчаянно и пронзительно вскрикнул и, раскинув
руки, упал навзничь.
-- Iraditore! Iraditore! -- закричали невидимые мстители.
Огонь распространялся так быстро, что часть крыши в этот миг рухнула.
Громкий, странный и устрашающий звук сопровождал этот обвал. Огромный столб
пламени высоко поднялся в небо; его, вероятно, видно было в открытом море
миль за двадцать от берега -- ив Грэден Уэстере и с пика Грейстил, крайней
восточной оконечности гряды Колдер Хиллс.
Каковы бы ни были по воле божьей похороны Бернарда Хеддлстона, но
погребальный костер его был великолепен.
Мне очень трудно рассказать вам о том, что последовало за этими
трагическими событиями. Когда я оглядываюсь на эти минуты, все мне
представляется смутным, напряженным и беспомощным, как бредовый кошмар
больного. Я вспоминаю, что Клара как-то прерывисто всхлипнула и упала бы на
землю, если бы Норсмор и я не поддержали ее безжизненное тело. Нас никто не
тронул. Я, кажется, даже не видел ни одного из нападавших, и мы покинули
мистера Хеддлстона, даже не взглянув на него. Помню, что я бежал, как
человек, охваченный паникой, неся Клару то один, то вместе с Норсмором, то
вновь отнимая у него дорогую ношу.
Почему мы выбрали своей целью мой лагерь и как мы добрались туда -- все
это совершенно стерлось из моей памяти. Первое, что отчетливо вспоминается
мне, был момент, когда мы уронили Клару около моей палатки и сами катались
возле нее по траве. Норсмор с упорной яростью колотил меня по голове
рукояткой револьвера. Он нанес мне две раны в голову, и последовавшей потери
крови я приписываю внезапное прояснение моих мыслей.
Я схватил его за руку.
-- Норсмор, -- как сейчас помню, сказал я. -- Убить меня вы всегда
успеете, поможем сначала Кларе.
Он уже совсем одолевал меня. Но, услышав эти слова, он тотчас вскочил
на ноги, и мы бросились к палатке. В следующее мгновение он уже прижимал
Клару к сердцу и целовал ее бесчувственное лицо и руки.
-- Стыдитесь! -- закричал я. -- Стыдитесь, Норсмор!
И, еще не поборов головокружения, я стал бить его по голове и плечам.
Он выпустил Клару и посмотрел мне в лицо при бледном свете луны.
-- Вы были в моей власти, и я отпустил вас, -- сказал он. -- А теперь
вы нападаете на меня. Трус!
-- Это вы трус, -- ответил я. -- Разве она позволила бы вам целовать
себя, будь она в сознании? Никогда! А теперь она, может быть, умирает, а вы
теряете драгоценное время и пользуетесь ее беспомощностью! Пустите ее и
дайте мне оказать ей помощь.
Он с минуту смотрел на меня, бледный и угрожающий, потом внезапно
отошел в сторону.
-- Ну так помогайте!
Я стал на колени возле нее и, как умел, ослабил завязки ее платья, но в
это время тяжелая рука опустилась на мое плечо.
-- Руки прочь от нее! -- яростно сказал Норсмор. -- Вы что же, думаете,
что у меня в жилах вода?
-- Норсмор! -- закричал я. -- Вы и сами не можете помочь ей и мне не
даете. Не мешайте, а то я убью вас!
-- Вот это лучше! -- закричал он. -- Ну и пусть ее умирает. Подумаешь,
важность! Прочь от этой девушки -- и готовьтесь к бою!
-- Заметьте, -- сказал я, приподнимаясь, -- я ни разу не поцеловал ее.
-- Только попробуйте! -- крикнул он.
Не знаю, что на меня нашло. Ни одного своего поступка в жизни я так не
стыжусь, хотя, как утверждала моя жена, я знал, что мои поцелуи желанны ей,
живой или мертвой. Я снова упал на колени, откинул ей волосы со лба и с
почтительной нежностью коснулся этого холодного лба губами. То был почти
отеческий поцелуй -- достойное прощание мужчины на пороге смерти с женщиной,
уже преступившей этот порог.
-- А теперь, -- сказал я, -- я к вашим услугам, мистер Норсмор.
Но, к моему изумлению, он стоял, повернувшись ко мне спиной.
-- Вы слышите? -- спросил я.
-- Да, -- сказал он, -- слышу. Если хотите драться, я готов. Если нет,
попытайтесь спасти Клару. Мне все равно.
Я не заставил себя просить; склонившись над Кларой, я продолжал свои
усилия оживить ее. Она по-прежнему лежала бледная и безжизненная. Я уже
начинал пугаться, что жизнь в самом деле покинула ее. Ужас и отчаяние
охватили мое сердце. Я звал ее по имени, вкладывая в это слово всю свою
душу, я гладил и растирал ее руки, то опускал ее голову, то приподнимал,
кладя к себе на колени. Но все было напрасно, и веки тяжело закрывали ее
глаза.
-- Норсмор, -- сказал я, -- вот моя шляпа. Ради бога, скорее воды из
ручья!
Почти в ту же минуту он уже стоял около меня с водой.
-- Я зачерпнул своей шляпой, -- сказал он. -- Вы не ревнуете?
-- Норсмор... -- начал было я, поливая водой ее голову и грудь, но он
свирепо прервал меня.
-- Да молчите вы! Вам теперь лучше всего молчать! У меня и в самом деле
не было большой охоты говорить. Мои мысли были всецело поглощены заботой о
моей любимой и ее жизни. Итак, я молча продолжал свои старания оживить ее, и
когда шляпа опустела, возвратил ее Норсмору с одним только словом: "Еще!" Уж
не помню, сколько раз он ходил за водой, как вдруг Клара открыла глаза.
-- Ну, -- сказал он, -- теперь, когда ей стало лучше, вы можете
обойтись и без меня, не так ли? Желаю вам доброй ночи, мистер Кессилис!
И с этими словами он скрылся в чаще. Я развел костер, потому что теперь
уже не боялся итальянцев, которые не тронули мои оставленные в лагере
скромные пожитки; и, как ни потрясена была Клара переживаниями вчерашнего
вечера, мне удалось -- убеждением, ободрением, теплым словом и теми простыми
средствами, которые оказались у меня под рукой, -- привести ее в себя и
несколько подкрепить физически.
Уже совсем рассвело, когда из чащи раздался резкий свист. Я вскочил на
ноги, но сейчас же послышался голос Норсмора, который произнес очень
спокойно:
-- Идите сюда, Кессилис, но только один. Я хочу вам кое-что показать.
Я взглядом посоветовался с Кларой и, получив ее молчаливое согласие,
оставил ее и выбрался из ложбины. На некотором расстоянии я увидел Норсмора,
прислонившегося к стволу. Как только он заметил меня, он зашагал к берегу. Я
почти нагнал его, еще не доходя до опушки.
-- Смотрите, -- сказал он, остановившись.
Еще два шага, и я выбрался из чащи. На всем знакомом мне пейзаже лежал
холодный, ясный свет утра. На месте павильона было черное пожарище, крыша
провалилась внутрь, один из фронтонов обвалился, и от здания по всем
направлениям тянулись подпалины обгорелого дерна и кустарников. В
неподвижном утреннем воздухе все еще высоко вздымался прямой тяжелый столб
дыма. В оголенных стенах дома ярко тлела куча головешек, как угли на тагане.
Возле самого острова дрейфовала парусная яхта, и искусные руки гребцов
быстро гнали к берегу большую шлюпку.
-- "Рыжий граф"! -- закричал я. -- "Рыжий граф"! Ну что бы ему быть
здесь вчера!
-- Осмотрите карманы, Фрэнк. Где ваш револьвер? -- спросил Норсмор.
Я повиновался и, должно быть, смертельно побледнел. Револьвер мой
исчез.
-- Вот видите, вы опять в моей власти, -- продолжал он. -- Я обезоружил
вас еще вечером, когда вы нянчились с Кларой. Но сегодня нате ваш пистолет.
И без благодарностей! -- крикнул он. -- Не терплю их! Теперь только этим вы
и можете взбесить меня.
Он пошел по отмели навстречу шлюпке, и я шел шагах в двух за ним.
Проходя мимо павильона, я остановился посмотреть на то место, где упал
мистер Хеддлстон, но там не было никаких следов не только его тела, но даже
крови.
-- Грэденская топь, -- сказал Норсмор.
Он продолжал идти до самого берега бухты.
-- Дальше не надо, -- сказал он. -- Если хотите, отведите ее в
Грэден-хаус.
-- Благодарю вас, -- ответил я. -- Я постараюсь устроить ее у пастора в
Грэден Уэстере.
Нос шлюпки зашуршал по гальке, и на берег с веревкой в руках выскочил
один из матросов.
-- Подождите минуту, ребята! -- закричал Норсмор и добавил тише, только
для меня: -- Лучше бы вам не рассказывать ей ничего об этом.
-- Напротив! -- воскликнул я. -- Она узнает все, что я сумею ей
рассказать.
-- Вы меня не понимаете, -- возразил он с большим достоинством. -- Этим
вы ее не удивите. Другого она от меня и не ждала. Прощайте! -- добавил он,
кивнув головой.
Я протянул ему руку.
-- Простите, -- сказал он. -- Я знаю, что это мелко но для меня это
слишком. Не хочу этих сентиментальных бредней -- седовласый странник у
вашего домашнего очага и все такое прочее... Наоборот, надеюсь, что никогда
не увижу вас обоих.
-- Да благословит вас бог, Норсмор! -- сказал я от всего сердца.
-- Да, конечно, -- протянул он.
Мы спустились к воде; матрос помог ему войти в шлюпку, оттолкнулся от
берега и прыгнул в нее сам. Норсмор сел к рулю. Шлюпка закачалась на волнах,
и весла в уключинах заскрипели в утреннем воздухе резко и размеренно. Когда
из-за моря поднялось солнце, они уже были на полпути к "Рыжему графу", а я
все еще смотрел им вслед.
Еще немного, и рассказ мой будет окончен. Остается сказать, что через
несколько лет Норсмор был убит, сражаясь под знаменами Гарибальди за
освобождение Тироля.
Его преподобие Мердок Соулис очень долго прослужил пастором на болотах
в приходе Болвири, что в долине реки Дьюлы. Суровый старик с холодным и
жестким лицом, внушавший страх всем своим прихожанам, последние годы он жил
совсем один, без родных и без прислуги, в уединенном пасторском домике,
стоявшем на отшибе, близ горы Хэнгин-Шоу. Вопреки железному спокойствию в
чертах лица взгляд у него был дикий, испуганный и неуверенный, а в то время,
когда он беседовал наедине с кем-либо из прихожан о будущем нераскаянных
грешников, казалось, будто этот взгляд проникает сквозь грозы времен в
страшные тайны вечности. Многие из молодых людей, что бывали у него,
готовясь к причастию, приходили в ужас от его речей. Каждое первое
воскресенье после семнадцатого августа он читал проповедь на текст из
первого послания апостола Петра (гл. V, стих 8): "Диавол, аки лев
рыкающий..." В этот день он обычно превосходил самого себя, и слушателей
пробирал мороз по коже как от самой проповеди, так и от грозной манеры
проповедника. Дети пугались до припадков, а старики после проповеди смотрели
пророками и весь день беспрестанно намекали на то, против чего так восставал
Гамлет. Пасторский домик стоял над водами Дьюлы, в густой сени деревьев; над
ним с одной стороны нависала гора Шоу, а с другой -- множество вершин
подымалось к небу; почти с самого начала пастырского служения мистера
Соулиса осторожные люди стали обходить стороной этот дом, особенно в
сумерки; а старики, завсегдатаи деревенской пивной, только покачивали
головами при одной мысли о том, чтобы пройти поздним вечером мимо такого
дома. Собственно, там было одно особенно страшное место. Дом пастора стоял
между рекой и большой дорогой; задняя его стена была обращена к небольшому
селению Болвири, в полумиле от него, где была церковь; бедный сад перед
домом, огороженный терновником, занимал все пространство между рекой и
дорогой. Дом был двухэтажный, с двумя большими комнатами в каждом этаже.
Выход из него открывался не прямо в сад, а на мощеную дорожку, которая тоже
выходила не в сад, а с одной стороны на большую дорогу, с другой же
упиралась в высокие ветлы и кусты бузины, окаймлявшие реку. Вот этот-то
кусок дорожки и пользовался среди юных прихожан Болвири особенно дурной
славой. Священник часто прогуливался там в сумерки, время от времени
прерывая молитву без слов громкими стонами; а когда его не бывало дома и
дверь оказывалась заперта, самые отчаянные из школьников, играя в салки,
отваживались пробегать с сильно бьющимся сердцем через это место, ставшее
легендарным.
Такая атмосфера страха, окружавшая слугу божьего, человека с
безупречной репутацией и наделенного твердой верой в господа бога, обычно
вызывала удивление и любопытство среди немногих чужаков, которых случай или
дело приводили в эту глухую и отдаленную местность. Но даже среди прихожан
многие не знали о странных событиях, ознаменовавших первый год служения
мистера Соулиса, а из тех, кто был осведомлен лучше, одни были молчаливы по
природе, другие же боялись касаться этой темы. И только время от времени
кто-нибудь из стариков, набравшись храбрости после третьего стаканчика,
рассказывал о том, почему пастор у них и с виду такой странный и живет
отшельником.
Пятьдесят лет тому назад, когда мистер Соулис только что приехал в
Болвири, он был еще совсем молодой человек, или, как у нас говорили,
"сосунок", полный книжной учености: проповеди он читал хорошо, но, как оно и
полагается молодому человеку, в делах религии смыслил еще мало. Которые
помоложе из прихожан, те очень увлекались его ученостью и умением говорить,
а те, что постарше, люди степенные и серьезные, молились за этого молодого
человека: им казалось, что он, так сказать, заблуждается на свой счет и
приходу это вовсе не на пользу. Это было давно, еще до "умеренных" [7],
задолго до них; да ведь все дурное, как и все хорошее, приходит не сразу, а
мало-помалу. Находились и такие люди, которые говорили, что бог покинул
университетских профессоров, а молодежи, чем учиться у них, лучше бы сидеть
в торфяной яме, как делывали деды, когда их преследовали за веру, с Библией
под мышкой и с молитвой в сердце. Как бы то ни было, нечего и сомневаться,
что мистер Соулис заучился в этом своем университете: он заботился и
беспокоился о многом, но только не о том единственном, о чем нужно было
беспокоиться. Книг с собой он привез пропасть, у нас в приходе раньше
столько и не видывали, и возчику пришлось порядком с ними побиться; он едва
не утопил их в болоте между Черной горой и Килмакерли. Книги были все
божественные, само собой, так они, во всяком случае, назывались; а люди
серьезные держались того мнения, что куда их столько: ведь слово божие можно
завязать в маленький уголок платка. И вот наш пастор сидел над этими книгами
дни и ночи -- а куда же это годится, -- все писал да писал, не иначе;
сначала боялись, что он будет сам сочинять проповеди, потом оказалось, что
он пишет книжку, а это уж совсем неподходящее дело для такого неопытного
молодого человека.
Как бы то ни было, ему полагалось взять себе для хозяйства какую-нибудь
приличную, хорошего поведения пожилую женщину, она бы ему и обеды готовила.
Кто-то ему указал на одну старуху по имени Дженет Макклоур. Он никого толком
не расспросил и взял ее в служанки. А ведь многие ему не советовали, потому
что эта Дженет была у почтенных людей нашего прихода на дурном счету.
Когда-то давным-давно у нее был ребенок от одного драгуна, к тому же она уже
больше тридцати лет не ходила к исповеди, и деревенские мальчишки не раз
слышали, как она бормочет что-то себе под нос, в сумерки, на вершине горы
Киз-Лоан, а ведь и время и место совсем неподходящие для богобоязненной
женщины. Надо, однако, сказать, что сам лорд-помещик первый указал пастору
на Дженет, а в те времена наш пастор сделал бы все что хочешь, лишь бы
угодить помещику. Когда люди ему стали говорить, будто эта самая Дженет
связалась с дьяволом, он ответил, что это, на его взгляд, одно суеверие, а
когда ему упомянули про Библию и про Эндорскую волшебницу, он сказал, что
эти дни давно миновали, а дьявол с тех пор укрощен; все это, мол, сущие
предрассудки.
Ну, ладно. Когда по деревне прошел слух, что Дженет Макклоур будет
служанкой в пасторском доме, то народ и на нее и на него сильно осердился.
Некоторые наши женщины не придумали ничего лучше, как пойти к ее дому и
выложить ей вслух все то, в чем ее обвиняли, и все, что про нее было
известно -- от солдатского младенца до двух коров Джона Томсона. Говорить
она была не охотница. Когда люди ее не трогали, она им давала волю болтать
сколько хотят, а сама молчок -- ни "здравствуйте", ни "прощайте", но уж
если, бывало, ее заденут за живое, так язык у нее начинал молоть, что твоя
мельница. Вот и тут Дженет взбеленилась (припомнила все старые сплетни и
мало ли еще что), они ей слово, а она им два; в конце концов женщины-до нее
добрались, стащили с нее платье и поволокли по деревне к реке, посмотреть:
ведьма она или нет, потонет или выплывет? Шум поднялся такой, что слышно
было под Хэнгин-Шоу; сама Дженет дралась за десятерых, и долго после этого,
чуть ли не по сию пору, у многих наших женщин видны следы от ее когтей; и
как бы вы думали, кто подоспел к самому разгару драки? Новый наш пастор
(должно быть, за грехи бог его наказал).
-- Женщины! -- крикнул он (а голос у него был зычный). -- Заклинаю вас
именем господа, отпустите ее!
Дженет бросилась к нему, едва живая от страха, и стала его молить,
Христа ради, чтоб он ее спас от погибели, а женщины тоже не отставали и
рассказали ему все, что знали про Дженет, а может, даже и больше того.