Страница:
сотворить чудо. Ему, а может быть, кому-нибудь из монахов, его учеников,
построившему здесь келью, Арос и обязан своим святым и прекрасным названием
-- Дом Божий.
Однако среди всех этих сказок была одна, которая казалась мне
правдоподобнее других. Рассказывали, что буря, разметавшая корабли
Непобедимой Армады у северо-западных берегов Шотландии, выбросила один
большой галеон на камни Ароса, и он на глазах кучки зрителей на вершине
холма через мгновение затонул со всей командой, не спустив флага. Эта
легенда могла таить в себе долю истины, потому что другой корабль Армады
затонул у северного берега, в двадцати милях от Гризепола. Мне казалось, что
эта история рассказывается намного серьезнее и с гораздо большими
подробностями, чем остальные предания, а одна деталь и вовсе убедила меня в
ее правдивости: легенда сохранила название корабля, и, на мой взгляд, оно,
несомненно, было испанским. Он назывался "Эспирито Санто" -- огромный
корабль со многими пушечными палубами, нагруженными сокровищами, цветом
испанской знати и свирепыми "солдадос", который теперь, покончив с войнами и
плаваниями, навеки упокоился на дне Песчаной бухты у западной оконечности
Ароса. Никогда больше не загремят пушки этого могучего корабля "Дух Святой",
и попутный ветер не понесет его в дальние страны, навстречу удаче. Ему
остается только тихо гнить среди чащи водорослей и слушать вопли Веселых
Молодцов, когда подымается прилив. С самого начала эта мысль казалась мне
удивительной, и она становилась все удивительнее по мере того, как я ближе
знакомился с Испанией, откуда этот корабль отплыл в обществе стольких
горделивых товарищей, и с королем Филиппом, богатым королем, отправившим его
в это плавание.
А теперь я должен сказать вам, что в этот день, когда я шел из
Гризепола к Аросу, мои мысли были заняты как раз "Эспирито Санто". Тогдашний
ректор Эдинбургского университета, прославленный писатель доктор Робертсон,
был обо мне хорошего мнения, и по его поручению я занялся разбором старинных
документов, чтобы отделить истинно ценные от неинтересных и ненужных. И вот,
к моему большому удивлению, я нашел среди них заметку об этом самом корабле
"Эспирито Санто" -- в ней указывалось имя капитана, сообщалось, что корабль
этот вез значительную часть испанской казны и погиб у Росса под Гризеполом,
но где именно, осталось неизвестным, так как полудикие племена, обитавшие
там в те времена, не пожелали ничего сообщить королевским чиновникам.
Сопоставив между собой все эти сведения -- местное предание и результаты
расследования, произведенного по приказу короля Якова, -- я проникся твердым
убеждением, что местом, которое он тщетно разыскивал, могла быть только
маленькая Песчаная бухта на островке моего дяди; и будучи человеком
практической складки, интересующимся механикой, я с тех пор все время
прикидывал, каким способом можно было бы поднять этот галеон со всеми его
золотыми слитками и дублонами, чтобы вернуть нашему роду Дарнеуэй его давно
забытое достоинство и богатства.
Однако мне вскоре пришлось с раскаянием отказаться от своих планов. Мои
мысли внезапно обратились к совсем иным предметам, и с тех пор, как я стал
свидетелем странной божьей кары, мысль о сокровищах мертвецов стала мне
противна. Но даже и в то время двигали мною не жадность и не корыстолюбие,
ибо если я и мечтал о богатстве, то не ради себя, а ради той, которая была
бесконечно дорога моему сердцу -- ради Мери-Урсулы, дочери моего дяди. Она
получила хорошее воспитание и училась в пансионе, хотя бедняжке жилось бы
легче, если бы она прозябала в невежестве. Арос был неподходящим для нее
местом; она видела там только старика Рори и своего отца, одного из самых
несчастных людей в Шотландии, который вырос в обнищавшем поместье, среди
суровых приверженцев Камерона, долгое время плавал между Клайдом и
островами, а теперь без всякой охоты занимался овцеводством и ловил рыбу,
чтобы прокормить себя и дочь. Если даже я, проводя на Аросе месяц -- два,
начинал иногда скучать, то представьте, как тяжко приходилось Мери, которая
была вынуждена жить в этой глуши круглый год, видеть только овец да чаек и
слушать, как поют и пляшут Веселые Молодцы.
Когда я вышел к морю напротив Ароса, уже начался прилив, и мне
оставалось только свистом вызвать Рори с лодкой, а самому ждать на дальнем
берегу. Повторять сигнал не было нужды. Едва я свистнул, как в дверях
появилась Мери и помахала мне платком, а старый длинноногий слуга, ковыляя
по песку, поспешно спустился к пристани. Как он ни торопился, бухту он
пересек не так уж скоро: несколько раз он клал весла, нагибался над кормой и
внимательно вглядывался в воду. Когда Рори приблизился к берегу, мне
показалось, что он сильно состарился, исхудал и как-то странно избегает
моего взгляда. Ялик подновили -- на нем появились две новые скамейки и
несколько заплат из редкостного заморского дерева, названия которого я не
знаю.
-- Послушай-ка, Рори, -- сказал я, когда мы отправились в обратный
путь, -- какое хорошее дерево! Откуда оно у вас?
-- Не больно-то оно поддается рубанку, -- с неохотой пробормотал Рори.
Бросив весла, он наклонился над кормой точно так же, как когда он плыл за
мной, и, опираясь на мое плечо, стал с выражением ужаса вглядываться в
волны.
-- Что случилось? -- спросил я, растерявшись.
-- Опять эта рыбища, -- ответил старик, берясь за весла.
Больше мне ничего не удалось от него добиться -- на все мои вопросы он
только таинственно на меня поглядывал и зловеще качал головой. Поддавшись
необъяснимой тревоге, я также стал всматриваться в воду за кормой. Она была
прозрачной и зеркальной, но тут, на середине бухты, очень глубокой.
Некоторое время я ничего не видел, но потом мне почудилось, будто что-то
темное, может быть, большая рыба, а может быть, просто тень, настойчиво
следует за яликом. И тут я вспомнил один из суеверных рассказов Рори о том,
как в Морвене на переправе, во время какой-то кровавой усобицы между
кланами, невиданная прежде рыба несколько лет провожала паром, так что в
конце концов никто уже не осмеливался переправляться на другую сторону.
-- Она поджидает... знает кого, -- сказал Рори.
Мери встретила меня у самой воды, и мы поднялись с ней вверх по склону
к аросскому дому. И снаружи и внутри я заметил много перемен. Сад был
обнесен оградой из того же дерева, какое пошло на починку лодки; на кухне
стояли кресла, обтянутые чужеземной парчой, "а окне висели парчовые
занавески, на комоде красовались часы, но они не шли; с потолка свисала
медная лампа; накрытый к обеду стол щеголял тонкой скатертью и серебряной
посудой. Все эти новые богатства были выставлены напоказ в убогой, так
хорошо мне знакомой, старой кухне, где все еще стояли скамья с высокой
спинкой и табуреты, а в нише -- кровать Рори; где солнце светило сквозь
широкую трубу на тлеющий в очаге торф; где на полке над очагом лежали
трубки, а на полу стояли треугольные плевательницы, наполненные вместо песка
ракушками; где каменные стены ничем не были украшены, а на простом
деревянном полу лежали три половичка, прежде единственное украшение кухни,
-- три ковра бедняка, невиданные в городах, сплетенные из холстины, черного
сукна воскресных сюртуков и грубой дерюги, залоснившейся оттого, что она
долго терлась о лодочные скамьи. Эта кухня, как и весь дом, славилась в этих
краях -- такой она была чистенькой и уютной, и теперь, увидев эти нелепые,
недостойные ее добавления, я возмутился и даже почувствовал гнев. Если
вспомнить, зачем я сам в этот раз приехал в Арос, то подобное чувство
следовало бы назвать неоправданным и несправедливым. Но в первую минуту оно
опалило мое сердце огнем.
-- Мери, -- сказал я, -- я привык звать это место моим родным домом, а
теперь я его не узнаю.
-- А для меня это место всегда было родным домом, -- ответила она, --
домом, где я родилась и где я хотела бы умереть. И мне тоже не по душе эти
вещи, не по душе, как они попали к нам, и все то, что они принесли с собой.
Лучше бы им сгинуть в море, чтобы теперь над ними плясали Веселые Молодцы.
Мери всегда была серьезной -- это, пожалуй, была единственная черта,
унаследованная ею от отца, -- однако тон, которым она произнесла эти слова,
был не только серьезным, но даже мрачным.
-- Да, -- сказал я, -- я так и опасался, что вещи эти принесло
кораблекрушение, то есть смерть. Правда, когда скончался мой отец, я вступил
во владение его имуществом без угрызений совести.
-- Твой отец умер чистой смертью, как говорится, -- ответила Мери.
-- Верно, -- продолжал я, -- а кораблекрушение подобно божьей каре. Как
называлось это судно?
-- Оно звалось "Христос-Анна", -- произнес голос позади меня, и,
обернувшись, я увидел в дверях дядю.
Это был невысокий угрюмый человек с длинным лицом и очень темными
глазами; в пятьдесят шесть лет он был еще крепок и подвижен и с виду походил
не то на пастуха, не то на матроса. Ни разу в жизни я не слышал его смеха.
Он постоянно читал Библию, много молился, как в обычае у камерониян, среди
которых он рос; он вообще представляется мне во многом схожим с этими
горцами-проповедниками кровавых времен, предшествовавших революции. Однако
благочестие не принесло ему утешения и даже, как мне казалось, не служило
ему опорой. У него бывали припадки черной тоски, когда он изнывал от страха
перед адом, но в прошлом он вел не очень-то праведную жизнь, о которой все
еще вспоминал со вздохом, и по-прежнему оставался грубым, суровым, мрачным
человеком.
Пока он стоял на пороге, солнце освещало шотландский колпак на его
голове и трубку, заткнутую в петлицу куртки, а когда он вошел в кухню, я
заметил, что он, как и Рори, постарел и побледнел, что его лицо избороздили
глубокие морщины, а белки глаз отливают желтизной, точно старые слоновьи
клыки или кости мертвецов.
-- "Христос-Анна", -- повторил он, растягивая первое слово. --
Кощунственное название.
Я поздоровался с ним и похвалил его цветущий вид, сказав при этом, что
я опасался, не был ли он болен.
-- Плоть моя здорова, -- ответил он резко, -- да, здорова и грешна, как
и твоя. Обедать! -- крикнул он Мери, а затем вновь повернулся ко мне. --
Неплохие вещи, а? Часы-то какие! Только они не ходят, а скатерть самая что
ни на есть льняная. Хорошие, дорогие вещи! Вот за такое-то добро люди
нарушают заповеди господни; за такое-то добро, а может, даже и похуже, люди
восстают на бога и его заветы и горят за это в аду; потому-то в Писании и
называется оно проклятым. Эй, Мери, -- вдруг раздраженно крикнул он, --
почему ты не поставила на стол оба подсвечника?
-- А к чему они нам среди бела дня? -- спросила она.
Однако дядя ничего не желал слушать.
-- Мы будем любоваться на них, пока можно, -- сказал он.
И пара массивных подсвечников чеканного серебра была водружена на стол,
убранство которого и так уже не подходило простой деревенской кухне.
-- Их выбросило на берег десятого февраля, часов так в десять вечера,
-- начал рассказывать мне дядя. -- Ветра не было, но волна шла крупная, ну,
Гребень их и затянул, как я полагаю. Мы с Рори еще днем видели, как они
старались выйти к ветру. Не слишком-то он слушался руля, этот
"Христос-Анна", все уваливался под ветер. Да, тяжеленько им пришлось.
Матросы так и не слезали с реев, а холод стоял страшный -- вот-вот снег
пойдет. А ветер-то чуть подымется и тут же стихнет, только подразнит их
надеждой. Да, тяжеленько, тяжеленько им пришлось. Уж тот, кто добрался бы до
берега, мог бы возгордиться.
-- И все погибли? -- воскликнул я. -- Да смилуется над ними бог!
-- Ш-ш, -- сказал он строго, -- я не позволю молиться за мертвецов у
моего очага.
Я возразил, что в моем восклицании не было ничего папистского, а он
принял мои извинения с несвойственной ему покладистостью и тут же заговорил
о том, что, по-видимому, стало для него излюбленной темой:
-- Мы с Рори отыскали его в Песчаной бухте, а все это добро было
внутри. В Песчаной бухте порой бывает толчея -- то воду гонит к Веселым
Молодцам, а то, когда идет прилив и слышно, как у дальнего конца Ароса ревет
Гребень, обратное течение заворачивает в Песчаную бухту. Оно-то и подхватило
этого "ХристаАнну" и понесло кормой вперед -- нос лежит теперь куда ниже
кормы, и все днище открылось. Ну и треск был, когда его ударило о камни!
Господи, спаси нас и помилуй! Нелегко живется морякам, холодная у них,
опасная жизнь. Я сам немало времени провел над пучиной морской. И зачем
только господь сотворил эту скверную воду! Он создал долины и луга, сочные
зеленые пастбища, тучную красивую землю...
И ликуют они и поют,
Ибо радость Ты им даровал, как говорится в стихотворном переложении
псалмов. Не то чтобы от этого они стали благочестивее, но зато красивы, да и
запоминать их легче. "Кто в море уходит на кораблях", -- как в них еще
говорится, --
И трудится над бездной вод,
Тому господь свои труды
И чудеса узреть дает.
Ну, говорить-то легко. Давид, наверно, не слишком хорошо знал море, а я
одно скажу: да не будь это напечатано в Библии, так я бы уж подумал, что не
господь, а сам проклятый черный дьявол сотворил море. От него не жди ничего
хорошего, кроме рыбы. Ну, да Давид, небось, думал о том, как господь несется
на крыльях бури. Ничего не скажешь -- хорошенькие чудеса дал господь узреть
"Христу-Анне". Да что там чудеса! Кара это была, кара во тьме ночной
посередь чудищ морской пучины. А души их -- ты только подумай! -- души их,
может, не были еще готовы! Море -- проклятое преддверье ада!
Я заметил, что в голосе моего дяди слышалось неестественное волнение, и
он подкреплял свою речь жестами, чего прежде никогда не делал. При этих
последних словах, например, он наклонился, оперся о мое колено
растопыренными пальцами и, побледнев, заглянул: мне в лицо, и я увидел, что
его глаза горят глубоким огнем, а у рта залегли дрожащие складки.
Вошел Рори, и мы приступили к обеду, но это лишь ненадолго отвлекло
дядю от прежних мыслей. Правда он задал мне несколько вопросов о моих
успехах в колледже, но я заметил, что думает он о другом, и даже когда он
произносил свою импровизированную благодарственную молитву (как всегда,
длинную и бессвязную), я, и в ней услышал отзвуки все той же темы, ибо он
молился, чтобы господь "был милосерден к бедным, безрассудным, сбившимся с
пути грешникам, всеми покинутым здесь у великих и мрачных вод". Затем он
повернулся к Рори.
-- Была она там? -- спросил дядя.
-- Была, -- сказал Рори.
Я заметил, что они оба говорили как бы между собой и с некоторым
смущением, а Мери покраснела и опустила взгляд. Отчасти желая показать свою
осведомленность и тем рассеять неловкость, а отчасти потому, что меня
снедало любопытство, я вмешался в их разговор.
-- Вы имели в виду рыбу? -- спросил я.
-- Какую еще рыбу! -- вскричал мой дядя. -- Он про рыбу говорит! Рыба!
У тебя мозги зажирели. Только и думаешь, что о плотских желаниях. Это злой
дух, а не рыба!
Он говорил с большой горячностью, словно рассердившись. Должно быть,
мне не понравилось, что меня так резко оборвали, -- молодежи свойственна
строптивость. Во всяком случае, насколько помню, я возразил ему и с жаром
стал обличать детские суеверия.
-- А еще учишься в колледже! -- язвительно произнес дядя Гордон. --
Одному богу известно, чему они вас там учат. Что же, по-твоему, в этой
соленой пустыне нет ничего -- там, где растут морские травы и копошатся
морские звери, куда солнце заглядывает изо дня в день? Нет, море похоже на
сушу, только куда страшнее. И раз есть люди на берегу, значит, есть люди и в
море -- может, они и мертвецы, но все равно люди; а что до дьяволов, так нет
ужаснее морских дьяволов. Если уж на то пошло, то от сухопутных дьяволов нет
большого вреда. Давным-давно, когда я еще был мальчишкой и жил на юге, так в
Пиви-Мосс водился старый лысый дух. Я своими глазами его видел -- сидел он
на корточках в трясине, а сам серый, что могильный камень. Жуткий такой,
вроде жабы, только трогать он никого не трогал. Ну, конечно, шел бы мимо
распутник, от которого господь отвернулся, какой-нибудь там нераскаянный
грешник, так эта тварь на него набросилась бы, -- а вот в пучине морской
водятся дьяволы, которые и доброго христианина не пощадят. Да, господа
хорошие, коли бы вы утонули вместе с беднягами на "Христе-Анне", вы бы
теперь на себе испробовали милосердие моря. Поплавай вы по нему с мое, так
ненавидели бы его еще лютее, чем я. Да гляди вы глазами, которыми вас одарил
господь, так поняли бы всю злобу моря, коварного, холодного, безжалостного,
-- и всего, что водится в нем с господнего соизволения: крабы всякие,
которые едят мертвецов, чудовища-киты и рыбы -- весь их рыбий клан -- с
холодной кровью, слепые, жуткие твари. Знали бы вы, -- вскричал он, -- как
оно ужасно, море!
Эта неожиданная вспышка потрясла нас всех, а дядя после последнего
хриплого выкрика погрузился было в свои мрачные мысли. Однако Рори, любитель
и знаток всяческих суеверий, вывел его из задумчивости, задав ему вопрос:
-- Да неужто вы видели морского, дьявола?
-- Видел, только неясно, -- ответил дядя. -- А коли бы простой человек
увидел его ясно, так, наверное, он и часа не прожил бы. Приходилось мне
плавать с одним пареньком -- звали его Сэнди Габарт, -- так вот он дьявола
увидел. Ну, и пришел ему тут же конец. Мы семнадцать дней как вышли из
Клайда -- и пришлось нам тяжеленько, а шли мы на север с зерном и всякими
товарами для Маклеода. Ну, добрались мы почти до самых Катчалнов -- как раз
прошли Соэу и начали длинный галс, думая, что так и дотянем до Копнахау. Я
эту ночь никогда не забуду: луна была в тумане, дул хороший ветер, да не
очень ровный. А еще -- жутко же это было слушать -- другой ветер завывал
наверху, среди страшных каменных вершин Катчалнов. Ну, так Сэнди стоял у
стакселя, и нам его не было видно с грот-мачты, где мы крепили парус. Вдруг
он как закричит. Я потянул сезень, точно с ума свихнулся, потому что мне
почудилось, будто мы повернули на Соэу. Да только я ошибся -- был это
смертный крик бедняги Сэнди Габарта, ну, может, предсмертный, потому что
умер он через полчаса. И успел еще сказать, что у самого бушприта вынырнул
морской дьявол, или, может, морской дух, или еще какая-то морская нечисть, и
этот дьявол посмотрел на него холодным жутким взглядом. И когда Сэнди помер,
мы поняли, какой это знак и почему ветер выл на Катчалнах. Тут он и
обрушился на нас -- и не ветер это был, а гнев божий. И всю эту ночь мы
работали, как сумасшедшие, а когда опомнились, смотрим: мы уже в Лох-Ускева,
и на Бенбекуле поют петухи.
-- Это, небось, была русалка, -- сказал Рори.
-- Русалка?! -- вскричал мой дядя с невыразимым презрением. -- Бабьи
россказни! Никаких русалок нет!
-- Ну, а на что он был похож? -- спросил я.
-- На что он был похож? Упаси бог, чтобы нам довелось это узнать! Была
у него какая-то голова, а больше Сэнди ничего не мог сказать.
Тогда Рори, уязвленный до глубины души, поведал несколько историй про
русалок, морских духов и морских коней, которые выходили на берег на
островах или нападали на рыбачьи суда -- в открытом море. Мой дядя, несмотря
на свой скептицизм, слушал старика с боязливым любопытством.
-- Ладно, ладно, -- сказал он, -- может, оно и так, может, я и ошибся,
да только в Писании про русалок ни слова не сказано.
-- И про, аросский Гребень там тоже, небось, ни словечка не сказано, --
возразил Рори, и его довод, повидимому, показался дяде убедительным.
После обеда дядя повел меня на холм позади дома. День был безветренный
и очень жаркий, зеркальную поверхность моря не морщила даже легкая рябь, и
тишину нарушали только привычное блеяние овец да крики чаек. Не знаю,
подействовала ли разлитая в природе благость на моего родича, но, во всяком
случае, он держался более разумно и спокойно, чем раньше. С интересом, почти
даже с увлечением обсуждая мое будущее, он только время от времени
возвращался к погибшему судну и к сокровищам, которые оно принесло Аросу. Я
же слушал его в каком-то тихом оцепенении, жадно впивая глазами столь хорошо
знакомый мне пейзаж, и с наслаждением вдыхал морской воздух и дымок от
горящего торфа -- это Мери развела огонь в очаге.
Миновал час, и мой дядя, который все это время исподтишка поглядывал на
маленькую бухту, встал и позвал меня за собой. Тут следует упомянуть, что
мощная приливная волна у юго-западной оконечности Ароса вызывает волнение у
всех его берегов. В Песчаной бухте на юге в определенные часы прилива и
отлива возникает сильное течение, но в северной бухточке (бухте Арос, как ее
называют), у которой стоит дом и на которую теперь глядел мой дядя, волнение
возникает только перед самым концом отлива, да и тогда его бывает трудно
заметить, настолько оно незначительно. Когда дует ветер, его вообще не
видно, но в тихие дни, выпадающие не так уж редко, на зеркальной поверхности
бухты появляются странные, непонятные знаки -- назовем их морскими рунами.
Подобное явление можно наблюдать в сотнях мест по всему побережью, и,
наверно, есть немало юношей, которые забавы ради пытались найти в этих рунах
какой-нибудь намек на себя или на людей близких им и дорогих. На эти-то
знаки и указал мне теперь дядя, причем с какой-то неохотой.
-- Видишь вон ту рябь на воде? -- спросил он. -- Там, возле серой
скалы? Видишь? Ведь верно, что она похожа на букву?
-- Конечно, -- ответил я, -- я сам это часто замечал.
Похоже на букву "X".
Дядя испустил тяжкий вздох, словно мой ответ горько его разочаровал, и
еле слышно произнес:
-- Да, да... "Христос-Анна".
-- А я, сэр, всегда полагал, что этот знак послан мне и означает
"храм".
-- Значит, ты его и раньше видел? -- продолжал он, не слушая меня. --
Дивное дело, страшное дело. Может, он поджидал здесь, как говорится,
изначала века. Странное, страшное дело. -- Тут он добавил другим тоном: -- А
еще такой знак ты видишь?
-- Вижу, -- ответил я, -- и очень ясно. У того берега, где дорога
спускается к воде, -- большое "У".
-- "У", -- повторил он вполголоса и, помолчав, спросил: -- А как ты это
толкуешь?
-- Я всегда думал, что это указывает на Мери, сэр: ведь ее второе имя
-- Урсула, -- ответил я, краснея, так как не сомневался, что вот сейчас
должен буду объявить ему о своих намерениях. Однако мы думали о разном и оба
не следили за ходом мыслей собеседника. Дядя вновь не обратил ни малейшего
внимания на мои слова и угрюмо понурился. Я решил бы, что он просто ничего
не слышал, если бы следующая его фраза не прозвучала, как отголосок моей.
-- Мери лучше ничего об этих письменах не говорить, -- сказал он и
зашагал вперед.
По берегу бухты Арос тянется полоска травы, удобная для ходьбы, и я
молча следовал по ней за моим безмолвным родичем. Признаюсь, я был немного
расстроен тем, что лишился столь удобного случая сказать дяде про мою
любовь. Однако меня гораздо больше занимала происшедшая в нем перемена. Он
никогда не был добродушным, общительным человеком в буквальном -- смысле
этого слова, но то, каким он бывал прежде даже в самые черные минуты, все же
не подготовило меня к столь странному преображению. Одно, во всяком случае,
было несомненно: его, как говорится, что-то грызло. И я принялся мысленно
перебирать слова, начинающиеся с буквы "У", -- "уныние", "успех", "удача" и
все в том же духе, как вдруг словно споткнулся о слово "убийство". Я все еще
размышлял над зловещим звучанием и роковым смыслом этого слова, когда мы
достигли места, откуда открывался вид на весь остров -- позади виднелась
бухта Арос и дом, впереди расстилался океан, усеянный на севере островками,
а на юге -- синий и ничем не ограниченный. Тут мой проводник остановился и
некоторое время молча смотрел на бесконечный водный простор. Затем он
повернулся ко мне и сильно сжал мой локоть.
-- По-твоему, там ничего нет? -- спросил он, указывая трубкой на океан,
и тут же вскричал с каким-то диким торжеством: -- Послушай, что я тебе
скажу! Там все дно кишит мертвецами, как крысами.
Тут он повернулся, и мы направились к дому, не сказав больше друг другу
ни слова.
Я мечтал остаться с Мери наедине, но только после ужина мне наконец
удалось улучить минуту, чтобы поговорить с ней. Я знал, что нас скоро могут
прервать, а поэтому не стал тратить времени и сразу высказал все, что было у
меня на душе.
-- Мери, -- сказал я, -- я приехал в Арос, чтобы проверить одну свою
догадку. Если я не ошибся, то мы все сможем уехать отсюда, не заботясь более
о хлебе насущном, -- я сказал бы и больше, только не хочу давать обещания,
которые могут оказаться опрометчивыми. Но я лелею надежду, которая для меня
важнее всех богатств в мире, -- тут я помолчал. -- Ты ведь знаешь, о чем я
говорю, Мери.
Она молча отвела глаза от моего лица, но и это меня не остановило.
-- Я всегда думал только о тебе, -- продолжал я, -- время идет, а я
думаю о тебе все больше, и ты мне все дороже. Без тебя мне в жизни нет ни
счастья, ни радости. Ты зеница моего ока.
Она по-прежнему не смотрела на меня и ничего мне не ответила, но мне
показалось, что ее рука дрожит.
-- Мери! -- вскричал я со страхом. -- Может быть, я тебе не нравлюсь?
-- Ах, Чарли, -- сказала она, -- разве сейчас время говорить об этом?
Не говори со мной пока, ни о чем меня не спрашивай. Труднее всего будет
ждать не тебе!
В ее голосе слышались слезы, и я думал только о том, как бы ее утешить.
-- Мери-Урсула, -- сказал я, -- не говори больше ничего. Я приехал не
для того, чтобы огорчать тебя. Как ты хочешь, так и будет, -- и тогда, когда
построившему здесь келью, Арос и обязан своим святым и прекрасным названием
-- Дом Божий.
Однако среди всех этих сказок была одна, которая казалась мне
правдоподобнее других. Рассказывали, что буря, разметавшая корабли
Непобедимой Армады у северо-западных берегов Шотландии, выбросила один
большой галеон на камни Ароса, и он на глазах кучки зрителей на вершине
холма через мгновение затонул со всей командой, не спустив флага. Эта
легенда могла таить в себе долю истины, потому что другой корабль Армады
затонул у северного берега, в двадцати милях от Гризепола. Мне казалось, что
эта история рассказывается намного серьезнее и с гораздо большими
подробностями, чем остальные предания, а одна деталь и вовсе убедила меня в
ее правдивости: легенда сохранила название корабля, и, на мой взгляд, оно,
несомненно, было испанским. Он назывался "Эспирито Санто" -- огромный
корабль со многими пушечными палубами, нагруженными сокровищами, цветом
испанской знати и свирепыми "солдадос", который теперь, покончив с войнами и
плаваниями, навеки упокоился на дне Песчаной бухты у западной оконечности
Ароса. Никогда больше не загремят пушки этого могучего корабля "Дух Святой",
и попутный ветер не понесет его в дальние страны, навстречу удаче. Ему
остается только тихо гнить среди чащи водорослей и слушать вопли Веселых
Молодцов, когда подымается прилив. С самого начала эта мысль казалась мне
удивительной, и она становилась все удивительнее по мере того, как я ближе
знакомился с Испанией, откуда этот корабль отплыл в обществе стольких
горделивых товарищей, и с королем Филиппом, богатым королем, отправившим его
в это плавание.
А теперь я должен сказать вам, что в этот день, когда я шел из
Гризепола к Аросу, мои мысли были заняты как раз "Эспирито Санто". Тогдашний
ректор Эдинбургского университета, прославленный писатель доктор Робертсон,
был обо мне хорошего мнения, и по его поручению я занялся разбором старинных
документов, чтобы отделить истинно ценные от неинтересных и ненужных. И вот,
к моему большому удивлению, я нашел среди них заметку об этом самом корабле
"Эспирито Санто" -- в ней указывалось имя капитана, сообщалось, что корабль
этот вез значительную часть испанской казны и погиб у Росса под Гризеполом,
но где именно, осталось неизвестным, так как полудикие племена, обитавшие
там в те времена, не пожелали ничего сообщить королевским чиновникам.
Сопоставив между собой все эти сведения -- местное предание и результаты
расследования, произведенного по приказу короля Якова, -- я проникся твердым
убеждением, что местом, которое он тщетно разыскивал, могла быть только
маленькая Песчаная бухта на островке моего дяди; и будучи человеком
практической складки, интересующимся механикой, я с тех пор все время
прикидывал, каким способом можно было бы поднять этот галеон со всеми его
золотыми слитками и дублонами, чтобы вернуть нашему роду Дарнеуэй его давно
забытое достоинство и богатства.
Однако мне вскоре пришлось с раскаянием отказаться от своих планов. Мои
мысли внезапно обратились к совсем иным предметам, и с тех пор, как я стал
свидетелем странной божьей кары, мысль о сокровищах мертвецов стала мне
противна. Но даже и в то время двигали мною не жадность и не корыстолюбие,
ибо если я и мечтал о богатстве, то не ради себя, а ради той, которая была
бесконечно дорога моему сердцу -- ради Мери-Урсулы, дочери моего дяди. Она
получила хорошее воспитание и училась в пансионе, хотя бедняжке жилось бы
легче, если бы она прозябала в невежестве. Арос был неподходящим для нее
местом; она видела там только старика Рори и своего отца, одного из самых
несчастных людей в Шотландии, который вырос в обнищавшем поместье, среди
суровых приверженцев Камерона, долгое время плавал между Клайдом и
островами, а теперь без всякой охоты занимался овцеводством и ловил рыбу,
чтобы прокормить себя и дочь. Если даже я, проводя на Аросе месяц -- два,
начинал иногда скучать, то представьте, как тяжко приходилось Мери, которая
была вынуждена жить в этой глуши круглый год, видеть только овец да чаек и
слушать, как поют и пляшут Веселые Молодцы.
Когда я вышел к морю напротив Ароса, уже начался прилив, и мне
оставалось только свистом вызвать Рори с лодкой, а самому ждать на дальнем
берегу. Повторять сигнал не было нужды. Едва я свистнул, как в дверях
появилась Мери и помахала мне платком, а старый длинноногий слуга, ковыляя
по песку, поспешно спустился к пристани. Как он ни торопился, бухту он
пересек не так уж скоро: несколько раз он клал весла, нагибался над кормой и
внимательно вглядывался в воду. Когда Рори приблизился к берегу, мне
показалось, что он сильно состарился, исхудал и как-то странно избегает
моего взгляда. Ялик подновили -- на нем появились две новые скамейки и
несколько заплат из редкостного заморского дерева, названия которого я не
знаю.
-- Послушай-ка, Рори, -- сказал я, когда мы отправились в обратный
путь, -- какое хорошее дерево! Откуда оно у вас?
-- Не больно-то оно поддается рубанку, -- с неохотой пробормотал Рори.
Бросив весла, он наклонился над кормой точно так же, как когда он плыл за
мной, и, опираясь на мое плечо, стал с выражением ужаса вглядываться в
волны.
-- Что случилось? -- спросил я, растерявшись.
-- Опять эта рыбища, -- ответил старик, берясь за весла.
Больше мне ничего не удалось от него добиться -- на все мои вопросы он
только таинственно на меня поглядывал и зловеще качал головой. Поддавшись
необъяснимой тревоге, я также стал всматриваться в воду за кормой. Она была
прозрачной и зеркальной, но тут, на середине бухты, очень глубокой.
Некоторое время я ничего не видел, но потом мне почудилось, будто что-то
темное, может быть, большая рыба, а может быть, просто тень, настойчиво
следует за яликом. И тут я вспомнил один из суеверных рассказов Рори о том,
как в Морвене на переправе, во время какой-то кровавой усобицы между
кланами, невиданная прежде рыба несколько лет провожала паром, так что в
конце концов никто уже не осмеливался переправляться на другую сторону.
-- Она поджидает... знает кого, -- сказал Рори.
Мери встретила меня у самой воды, и мы поднялись с ней вверх по склону
к аросскому дому. И снаружи и внутри я заметил много перемен. Сад был
обнесен оградой из того же дерева, какое пошло на починку лодки; на кухне
стояли кресла, обтянутые чужеземной парчой, "а окне висели парчовые
занавески, на комоде красовались часы, но они не шли; с потолка свисала
медная лампа; накрытый к обеду стол щеголял тонкой скатертью и серебряной
посудой. Все эти новые богатства были выставлены напоказ в убогой, так
хорошо мне знакомой, старой кухне, где все еще стояли скамья с высокой
спинкой и табуреты, а в нише -- кровать Рори; где солнце светило сквозь
широкую трубу на тлеющий в очаге торф; где на полке над очагом лежали
трубки, а на полу стояли треугольные плевательницы, наполненные вместо песка
ракушками; где каменные стены ничем не были украшены, а на простом
деревянном полу лежали три половичка, прежде единственное украшение кухни,
-- три ковра бедняка, невиданные в городах, сплетенные из холстины, черного
сукна воскресных сюртуков и грубой дерюги, залоснившейся оттого, что она
долго терлась о лодочные скамьи. Эта кухня, как и весь дом, славилась в этих
краях -- такой она была чистенькой и уютной, и теперь, увидев эти нелепые,
недостойные ее добавления, я возмутился и даже почувствовал гнев. Если
вспомнить, зачем я сам в этот раз приехал в Арос, то подобное чувство
следовало бы назвать неоправданным и несправедливым. Но в первую минуту оно
опалило мое сердце огнем.
-- Мери, -- сказал я, -- я привык звать это место моим родным домом, а
теперь я его не узнаю.
-- А для меня это место всегда было родным домом, -- ответила она, --
домом, где я родилась и где я хотела бы умереть. И мне тоже не по душе эти
вещи, не по душе, как они попали к нам, и все то, что они принесли с собой.
Лучше бы им сгинуть в море, чтобы теперь над ними плясали Веселые Молодцы.
Мери всегда была серьезной -- это, пожалуй, была единственная черта,
унаследованная ею от отца, -- однако тон, которым она произнесла эти слова,
был не только серьезным, но даже мрачным.
-- Да, -- сказал я, -- я так и опасался, что вещи эти принесло
кораблекрушение, то есть смерть. Правда, когда скончался мой отец, я вступил
во владение его имуществом без угрызений совести.
-- Твой отец умер чистой смертью, как говорится, -- ответила Мери.
-- Верно, -- продолжал я, -- а кораблекрушение подобно божьей каре. Как
называлось это судно?
-- Оно звалось "Христос-Анна", -- произнес голос позади меня, и,
обернувшись, я увидел в дверях дядю.
Это был невысокий угрюмый человек с длинным лицом и очень темными
глазами; в пятьдесят шесть лет он был еще крепок и подвижен и с виду походил
не то на пастуха, не то на матроса. Ни разу в жизни я не слышал его смеха.
Он постоянно читал Библию, много молился, как в обычае у камерониян, среди
которых он рос; он вообще представляется мне во многом схожим с этими
горцами-проповедниками кровавых времен, предшествовавших революции. Однако
благочестие не принесло ему утешения и даже, как мне казалось, не служило
ему опорой. У него бывали припадки черной тоски, когда он изнывал от страха
перед адом, но в прошлом он вел не очень-то праведную жизнь, о которой все
еще вспоминал со вздохом, и по-прежнему оставался грубым, суровым, мрачным
человеком.
Пока он стоял на пороге, солнце освещало шотландский колпак на его
голове и трубку, заткнутую в петлицу куртки, а когда он вошел в кухню, я
заметил, что он, как и Рори, постарел и побледнел, что его лицо избороздили
глубокие морщины, а белки глаз отливают желтизной, точно старые слоновьи
клыки или кости мертвецов.
-- "Христос-Анна", -- повторил он, растягивая первое слово. --
Кощунственное название.
Я поздоровался с ним и похвалил его цветущий вид, сказав при этом, что
я опасался, не был ли он болен.
-- Плоть моя здорова, -- ответил он резко, -- да, здорова и грешна, как
и твоя. Обедать! -- крикнул он Мери, а затем вновь повернулся ко мне. --
Неплохие вещи, а? Часы-то какие! Только они не ходят, а скатерть самая что
ни на есть льняная. Хорошие, дорогие вещи! Вот за такое-то добро люди
нарушают заповеди господни; за такое-то добро, а может, даже и похуже, люди
восстают на бога и его заветы и горят за это в аду; потому-то в Писании и
называется оно проклятым. Эй, Мери, -- вдруг раздраженно крикнул он, --
почему ты не поставила на стол оба подсвечника?
-- А к чему они нам среди бела дня? -- спросила она.
Однако дядя ничего не желал слушать.
-- Мы будем любоваться на них, пока можно, -- сказал он.
И пара массивных подсвечников чеканного серебра была водружена на стол,
убранство которого и так уже не подходило простой деревенской кухне.
-- Их выбросило на берег десятого февраля, часов так в десять вечера,
-- начал рассказывать мне дядя. -- Ветра не было, но волна шла крупная, ну,
Гребень их и затянул, как я полагаю. Мы с Рори еще днем видели, как они
старались выйти к ветру. Не слишком-то он слушался руля, этот
"Христос-Анна", все уваливался под ветер. Да, тяжеленько им пришлось.
Матросы так и не слезали с реев, а холод стоял страшный -- вот-вот снег
пойдет. А ветер-то чуть подымется и тут же стихнет, только подразнит их
надеждой. Да, тяжеленько, тяжеленько им пришлось. Уж тот, кто добрался бы до
берега, мог бы возгордиться.
-- И все погибли? -- воскликнул я. -- Да смилуется над ними бог!
-- Ш-ш, -- сказал он строго, -- я не позволю молиться за мертвецов у
моего очага.
Я возразил, что в моем восклицании не было ничего папистского, а он
принял мои извинения с несвойственной ему покладистостью и тут же заговорил
о том, что, по-видимому, стало для него излюбленной темой:
-- Мы с Рори отыскали его в Песчаной бухте, а все это добро было
внутри. В Песчаной бухте порой бывает толчея -- то воду гонит к Веселым
Молодцам, а то, когда идет прилив и слышно, как у дальнего конца Ароса ревет
Гребень, обратное течение заворачивает в Песчаную бухту. Оно-то и подхватило
этого "ХристаАнну" и понесло кормой вперед -- нос лежит теперь куда ниже
кормы, и все днище открылось. Ну и треск был, когда его ударило о камни!
Господи, спаси нас и помилуй! Нелегко живется морякам, холодная у них,
опасная жизнь. Я сам немало времени провел над пучиной морской. И зачем
только господь сотворил эту скверную воду! Он создал долины и луга, сочные
зеленые пастбища, тучную красивую землю...
И ликуют они и поют,
Ибо радость Ты им даровал, как говорится в стихотворном переложении
псалмов. Не то чтобы от этого они стали благочестивее, но зато красивы, да и
запоминать их легче. "Кто в море уходит на кораблях", -- как в них еще
говорится, --
И трудится над бездной вод,
Тому господь свои труды
И чудеса узреть дает.
Ну, говорить-то легко. Давид, наверно, не слишком хорошо знал море, а я
одно скажу: да не будь это напечатано в Библии, так я бы уж подумал, что не
господь, а сам проклятый черный дьявол сотворил море. От него не жди ничего
хорошего, кроме рыбы. Ну, да Давид, небось, думал о том, как господь несется
на крыльях бури. Ничего не скажешь -- хорошенькие чудеса дал господь узреть
"Христу-Анне". Да что там чудеса! Кара это была, кара во тьме ночной
посередь чудищ морской пучины. А души их -- ты только подумай! -- души их,
может, не были еще готовы! Море -- проклятое преддверье ада!
Я заметил, что в голосе моего дяди слышалось неестественное волнение, и
он подкреплял свою речь жестами, чего прежде никогда не делал. При этих
последних словах, например, он наклонился, оперся о мое колено
растопыренными пальцами и, побледнев, заглянул: мне в лицо, и я увидел, что
его глаза горят глубоким огнем, а у рта залегли дрожащие складки.
Вошел Рори, и мы приступили к обеду, но это лишь ненадолго отвлекло
дядю от прежних мыслей. Правда он задал мне несколько вопросов о моих
успехах в колледже, но я заметил, что думает он о другом, и даже когда он
произносил свою импровизированную благодарственную молитву (как всегда,
длинную и бессвязную), я, и в ней услышал отзвуки все той же темы, ибо он
молился, чтобы господь "был милосерден к бедным, безрассудным, сбившимся с
пути грешникам, всеми покинутым здесь у великих и мрачных вод". Затем он
повернулся к Рори.
-- Была она там? -- спросил дядя.
-- Была, -- сказал Рори.
Я заметил, что они оба говорили как бы между собой и с некоторым
смущением, а Мери покраснела и опустила взгляд. Отчасти желая показать свою
осведомленность и тем рассеять неловкость, а отчасти потому, что меня
снедало любопытство, я вмешался в их разговор.
-- Вы имели в виду рыбу? -- спросил я.
-- Какую еще рыбу! -- вскричал мой дядя. -- Он про рыбу говорит! Рыба!
У тебя мозги зажирели. Только и думаешь, что о плотских желаниях. Это злой
дух, а не рыба!
Он говорил с большой горячностью, словно рассердившись. Должно быть,
мне не понравилось, что меня так резко оборвали, -- молодежи свойственна
строптивость. Во всяком случае, насколько помню, я возразил ему и с жаром
стал обличать детские суеверия.
-- А еще учишься в колледже! -- язвительно произнес дядя Гордон. --
Одному богу известно, чему они вас там учат. Что же, по-твоему, в этой
соленой пустыне нет ничего -- там, где растут морские травы и копошатся
морские звери, куда солнце заглядывает изо дня в день? Нет, море похоже на
сушу, только куда страшнее. И раз есть люди на берегу, значит, есть люди и в
море -- может, они и мертвецы, но все равно люди; а что до дьяволов, так нет
ужаснее морских дьяволов. Если уж на то пошло, то от сухопутных дьяволов нет
большого вреда. Давным-давно, когда я еще был мальчишкой и жил на юге, так в
Пиви-Мосс водился старый лысый дух. Я своими глазами его видел -- сидел он
на корточках в трясине, а сам серый, что могильный камень. Жуткий такой,
вроде жабы, только трогать он никого не трогал. Ну, конечно, шел бы мимо
распутник, от которого господь отвернулся, какой-нибудь там нераскаянный
грешник, так эта тварь на него набросилась бы, -- а вот в пучине морской
водятся дьяволы, которые и доброго христианина не пощадят. Да, господа
хорошие, коли бы вы утонули вместе с беднягами на "Христе-Анне", вы бы
теперь на себе испробовали милосердие моря. Поплавай вы по нему с мое, так
ненавидели бы его еще лютее, чем я. Да гляди вы глазами, которыми вас одарил
господь, так поняли бы всю злобу моря, коварного, холодного, безжалостного,
-- и всего, что водится в нем с господнего соизволения: крабы всякие,
которые едят мертвецов, чудовища-киты и рыбы -- весь их рыбий клан -- с
холодной кровью, слепые, жуткие твари. Знали бы вы, -- вскричал он, -- как
оно ужасно, море!
Эта неожиданная вспышка потрясла нас всех, а дядя после последнего
хриплого выкрика погрузился было в свои мрачные мысли. Однако Рори, любитель
и знаток всяческих суеверий, вывел его из задумчивости, задав ему вопрос:
-- Да неужто вы видели морского, дьявола?
-- Видел, только неясно, -- ответил дядя. -- А коли бы простой человек
увидел его ясно, так, наверное, он и часа не прожил бы. Приходилось мне
плавать с одним пареньком -- звали его Сэнди Габарт, -- так вот он дьявола
увидел. Ну, и пришел ему тут же конец. Мы семнадцать дней как вышли из
Клайда -- и пришлось нам тяжеленько, а шли мы на север с зерном и всякими
товарами для Маклеода. Ну, добрались мы почти до самых Катчалнов -- как раз
прошли Соэу и начали длинный галс, думая, что так и дотянем до Копнахау. Я
эту ночь никогда не забуду: луна была в тумане, дул хороший ветер, да не
очень ровный. А еще -- жутко же это было слушать -- другой ветер завывал
наверху, среди страшных каменных вершин Катчалнов. Ну, так Сэнди стоял у
стакселя, и нам его не было видно с грот-мачты, где мы крепили парус. Вдруг
он как закричит. Я потянул сезень, точно с ума свихнулся, потому что мне
почудилось, будто мы повернули на Соэу. Да только я ошибся -- был это
смертный крик бедняги Сэнди Габарта, ну, может, предсмертный, потому что
умер он через полчаса. И успел еще сказать, что у самого бушприта вынырнул
морской дьявол, или, может, морской дух, или еще какая-то морская нечисть, и
этот дьявол посмотрел на него холодным жутким взглядом. И когда Сэнди помер,
мы поняли, какой это знак и почему ветер выл на Катчалнах. Тут он и
обрушился на нас -- и не ветер это был, а гнев божий. И всю эту ночь мы
работали, как сумасшедшие, а когда опомнились, смотрим: мы уже в Лох-Ускева,
и на Бенбекуле поют петухи.
-- Это, небось, была русалка, -- сказал Рори.
-- Русалка?! -- вскричал мой дядя с невыразимым презрением. -- Бабьи
россказни! Никаких русалок нет!
-- Ну, а на что он был похож? -- спросил я.
-- На что он был похож? Упаси бог, чтобы нам довелось это узнать! Была
у него какая-то голова, а больше Сэнди ничего не мог сказать.
Тогда Рори, уязвленный до глубины души, поведал несколько историй про
русалок, морских духов и морских коней, которые выходили на берег на
островах или нападали на рыбачьи суда -- в открытом море. Мой дядя, несмотря
на свой скептицизм, слушал старика с боязливым любопытством.
-- Ладно, ладно, -- сказал он, -- может, оно и так, может, я и ошибся,
да только в Писании про русалок ни слова не сказано.
-- И про, аросский Гребень там тоже, небось, ни словечка не сказано, --
возразил Рори, и его довод, повидимому, показался дяде убедительным.
После обеда дядя повел меня на холм позади дома. День был безветренный
и очень жаркий, зеркальную поверхность моря не морщила даже легкая рябь, и
тишину нарушали только привычное блеяние овец да крики чаек. Не знаю,
подействовала ли разлитая в природе благость на моего родича, но, во всяком
случае, он держался более разумно и спокойно, чем раньше. С интересом, почти
даже с увлечением обсуждая мое будущее, он только время от времени
возвращался к погибшему судну и к сокровищам, которые оно принесло Аросу. Я
же слушал его в каком-то тихом оцепенении, жадно впивая глазами столь хорошо
знакомый мне пейзаж, и с наслаждением вдыхал морской воздух и дымок от
горящего торфа -- это Мери развела огонь в очаге.
Миновал час, и мой дядя, который все это время исподтишка поглядывал на
маленькую бухту, встал и позвал меня за собой. Тут следует упомянуть, что
мощная приливная волна у юго-западной оконечности Ароса вызывает волнение у
всех его берегов. В Песчаной бухте на юге в определенные часы прилива и
отлива возникает сильное течение, но в северной бухточке (бухте Арос, как ее
называют), у которой стоит дом и на которую теперь глядел мой дядя, волнение
возникает только перед самым концом отлива, да и тогда его бывает трудно
заметить, настолько оно незначительно. Когда дует ветер, его вообще не
видно, но в тихие дни, выпадающие не так уж редко, на зеркальной поверхности
бухты появляются странные, непонятные знаки -- назовем их морскими рунами.
Подобное явление можно наблюдать в сотнях мест по всему побережью, и,
наверно, есть немало юношей, которые забавы ради пытались найти в этих рунах
какой-нибудь намек на себя или на людей близких им и дорогих. На эти-то
знаки и указал мне теперь дядя, причем с какой-то неохотой.
-- Видишь вон ту рябь на воде? -- спросил он. -- Там, возле серой
скалы? Видишь? Ведь верно, что она похожа на букву?
-- Конечно, -- ответил я, -- я сам это часто замечал.
Похоже на букву "X".
Дядя испустил тяжкий вздох, словно мой ответ горько его разочаровал, и
еле слышно произнес:
-- Да, да... "Христос-Анна".
-- А я, сэр, всегда полагал, что этот знак послан мне и означает
"храм".
-- Значит, ты его и раньше видел? -- продолжал он, не слушая меня. --
Дивное дело, страшное дело. Может, он поджидал здесь, как говорится,
изначала века. Странное, страшное дело. -- Тут он добавил другим тоном: -- А
еще такой знак ты видишь?
-- Вижу, -- ответил я, -- и очень ясно. У того берега, где дорога
спускается к воде, -- большое "У".
-- "У", -- повторил он вполголоса и, помолчав, спросил: -- А как ты это
толкуешь?
-- Я всегда думал, что это указывает на Мери, сэр: ведь ее второе имя
-- Урсула, -- ответил я, краснея, так как не сомневался, что вот сейчас
должен буду объявить ему о своих намерениях. Однако мы думали о разном и оба
не следили за ходом мыслей собеседника. Дядя вновь не обратил ни малейшего
внимания на мои слова и угрюмо понурился. Я решил бы, что он просто ничего
не слышал, если бы следующая его фраза не прозвучала, как отголосок моей.
-- Мери лучше ничего об этих письменах не говорить, -- сказал он и
зашагал вперед.
По берегу бухты Арос тянется полоска травы, удобная для ходьбы, и я
молча следовал по ней за моим безмолвным родичем. Признаюсь, я был немного
расстроен тем, что лишился столь удобного случая сказать дяде про мою
любовь. Однако меня гораздо больше занимала происшедшая в нем перемена. Он
никогда не был добродушным, общительным человеком в буквальном -- смысле
этого слова, но то, каким он бывал прежде даже в самые черные минуты, все же
не подготовило меня к столь странному преображению. Одно, во всяком случае,
было несомненно: его, как говорится, что-то грызло. И я принялся мысленно
перебирать слова, начинающиеся с буквы "У", -- "уныние", "успех", "удача" и
все в том же духе, как вдруг словно споткнулся о слово "убийство". Я все еще
размышлял над зловещим звучанием и роковым смыслом этого слова, когда мы
достигли места, откуда открывался вид на весь остров -- позади виднелась
бухта Арос и дом, впереди расстилался океан, усеянный на севере островками,
а на юге -- синий и ничем не ограниченный. Тут мой проводник остановился и
некоторое время молча смотрел на бесконечный водный простор. Затем он
повернулся ко мне и сильно сжал мой локоть.
-- По-твоему, там ничего нет? -- спросил он, указывая трубкой на океан,
и тут же вскричал с каким-то диким торжеством: -- Послушай, что я тебе
скажу! Там все дно кишит мертвецами, как крысами.
Тут он повернулся, и мы направились к дому, не сказав больше друг другу
ни слова.
Я мечтал остаться с Мери наедине, но только после ужина мне наконец
удалось улучить минуту, чтобы поговорить с ней. Я знал, что нас скоро могут
прервать, а поэтому не стал тратить времени и сразу высказал все, что было у
меня на душе.
-- Мери, -- сказал я, -- я приехал в Арос, чтобы проверить одну свою
догадку. Если я не ошибся, то мы все сможем уехать отсюда, не заботясь более
о хлебе насущном, -- я сказал бы и больше, только не хочу давать обещания,
которые могут оказаться опрометчивыми. Но я лелею надежду, которая для меня
важнее всех богатств в мире, -- тут я помолчал. -- Ты ведь знаешь, о чем я
говорю, Мери.
Она молча отвела глаза от моего лица, но и это меня не остановило.
-- Я всегда думал только о тебе, -- продолжал я, -- время идет, а я
думаю о тебе все больше, и ты мне все дороже. Без тебя мне в жизни нет ни
счастья, ни радости. Ты зеница моего ока.
Она по-прежнему не смотрела на меня и ничего мне не ответила, но мне
показалось, что ее рука дрожит.
-- Мери! -- вскричал я со страхом. -- Может быть, я тебе не нравлюсь?
-- Ах, Чарли, -- сказала она, -- разве сейчас время говорить об этом?
Не говори со мной пока, ни о чем меня не спрашивай. Труднее всего будет
ждать не тебе!
В ее голосе слышались слезы, и я думал только о том, как бы ее утешить.
-- Мери-Урсула, -- сказал я, -- не говори больше ничего. Я приехал не
для того, чтобы огорчать тебя. Как ты хочешь, так и будет, -- и тогда, когда