Страница:
Кессилис. Молчу, молчу. Сейчас не мое время говорить.
Тут моя жена изумила меня.
-- Мне пора уходить, -- вдруг сказала она. -- Мы слишком надолго
оставили отца одного. И помните: вы должны быть друзьями, если каждый из вас
считает себя моим другом.
Позднее она объяснила мне, почему поступила именно так. При ней,
говорила она, мы продолжали бы ссориться, и я полагаю, что она была права,
потому что, когда она ушла, мы сразу перешли на дружеский тон.
Норсмор смотрел ей вслед, пока она уходила по песчаным дюнам.
-- Нет другой такой женщины в целом свете! -- воскликнул он,
сопровождая эти слова проклятием. -- Надо же было придумать!
Я, со своей стороны, воспользовался случаем, чтобы выяснить обстановку.
-- Скажите, Норсмор, -- сказал я, -- похоже, что все мы сильно
влопались?
-- Не без того, милейший, -- выразительно ответил он, глядя мне прямо в
глаза. -- Сам Вельзевул со всеми его чертями! Можете мне поверить, что я
трясусь за свою жизнь.
-- Скажите мне только, -- сказал я, -- чего им надо, этим итальянцам?
Чего им надо от мистера Хэддлстона?
-- Так вы не знаете? -- вскричал он. -- Старый мошенник хранил деньги
карбонариев -- двести восемьдесят тысяч -- и, разумеется, просадил их, играя
на бирже. На эти деньги собирались поднять восстание где-то в Триденте или
Парме. Ну-с, восстание не состоялось, а обманутые устремились за мистером
Хеддлстоном. Нам чертовски посчастливится, если мы убережем нашу шкуру!
-- Карбонарии! -- воскликнул я. -- Это -- дело серьезное!
-- Еще бы! -- сказал Норсмор. -- А теперь вот что: как я сказал вам, мы
в отчаянном положении, и помощи вашей я буду рад. Если мне и не удастся
спасти Хеддлстона, то девушку надо непременно спасти. Идемте к нам в
павильон, и вот вам моя рука: я буду вам другом, пока старик не будет спасен
или мертв. Но, -- добавил он, -- после этого вы снова мой соперник, и
предупреждаю -- тогда берегитесь!
-- Идет, -- сказал я, и мы пожали друг другу руки.
-- Ну, а теперь скорее в нашу крепость, -- сказал Норсмор и повел меня
туда сквозь дождь.
Мы были впущены в павильон Кларой, и при этом меня поразила
тщательность и надежность обороны. Очень крепкая, но легко отодвигаемая
баррикада ограждала дверь от всякого вторжения, а ставни столовой, как я
разглядел при слабом свете лампы, были укреплены еще старательней: доски
были подперты брусьями и поперечинами, которые укреплялись, в свою очередь,
целой системой скреп и подпорок. Это было прочное и хорошо рассчитанное
устройство, и я не мог скрыть своего восхищения.
-- Это я орудовал, -- сказал Норсмор. -- Помните, в саду были толстые
доски? Ну так вот они. Узнаете?
-- Я и не подозревал в вас таких талантов.
-- Вы вооружены? -- спросил он, указывая на целый арсенал ружей и
револьверов, в образцовом порядке стоявших у стен и лежавших на буфете.
-- Спасибо, -- сказал я. -- Со времени нашей последней встречи я хожу
вооруженным. Но, сказать по правде, я больше думаю о том, что со вчерашнего
дня ничего не ел.
Норсмор достал холодного мяса, за которое я рьяно принялся, и бутылку
старого бургундского, от которого я, промокший до нитки, тоже не отказался.
Я всегда принципиально придерживался крайней умеренности, но неразумно
доводить принцип до абсурда, и на этот раз я осушил бутылку на три четверти.
За едой я все еще продолжал восхищаться тем, как подготовлена оборона.
-- Мы способны выдержать осаду, -- сказал я.
-- Пожалуй, -- протянул Норсмор. -- Недолгую осаду -- пожалуй. Пугает
меня не слабость обороны, а полная безвыходность положения. Если мы начнем
стрелять, то, как ни пустынна эта местность, кто-нибудь, наверное, услышит,
а тогда не все ли равно -- умереть за тюремной решеткой или под ножом
карбонария? Таков выбор. Чертовски плохо у нас иметь против себя закон, я
это много раз говорил старому джентльмену. Он, впрочем, сам того же мнения.
-- Кстати, -- спросил я, -- что он за человек?
-- Это вы о Хеддлстоне? -- спросил Норсмор. -- Порочен до мозга костей.
По мне, пусть хоть завтра же ему свернут шею все черти, какие только есть в
Италии! В это дело я впутался не ради него. Вы меня понимаете? Я уговорился
получить руку этой барышни и своего добьюсь!
-- Это-то я понимаю, -- сказал я. -- Но как отнесется мистер Хеддлстон
к моему вторжению?
-- Предоставьте это Кларе, -- сказал Норсмор.
Я чуть было не отвесил ему пощечину за эту грубую фамильярность, но я
был связан перемирием, как, впрочем, и Норсмор, так что, пока не исчезла
опасность, в наших отношениях не было ни облачка. Я отдаю ему должное с
чувством самого искреннего удовлетворения, да и сам не без гордости
вспоминаю, как вел себя в этом деле. Ведь вряд ли можно было представить
себе положение более щекотливое и раздражающее.
Как только я покончил с едой, мы отправились осматривать нижний этаж.
Мы перепробовали все подпорки у окон, кое-где сделали незначительные
исправления, и удары молотка зловеще раздавались по всему дому. Я, помнится,
предложил проделать бойницы, но Норсмор сказал, что они уже проделаны в
ставнях верхнего этажа. Этот осмотр был мало приятен и привел меня в уныние.
Надо было защищать две двери и пять окон, а нас, считая и Клару, было только
четверо против неизвестного числа врагов. Я поделился своими опасениями с
Норсмором, который невозмутимо уверил меня, что полностью разделяет их.
-- Еще до наступления утра, -- сказал он, -- все мы будем перебиты и
погребены в Грэденской топи. Наш приговор подписан.
Я не мог не содрогнуться при упоминании о зыбучих песках, но напомнил
Норсмору, что наши враги пощадили меня ночью в лесу.
-- Не обольщайтесь надеждой, -- сказал он. -- Тогда вы не были в одной
лодке со старым джентльменом, а теперь в нее уселись. Всех нас ожидает топь,
помяните мое слово.
Я еще больше испугался за Клару, а тут как раз ее милый голосок позвал
нас наверх. Норсмор указал мне дорогу и, поднявшись по лестнице, постучал в
дверь комнаты, которую называли "дядюшкиной спальней", так как строитель
павильона предназначал ее специально для себя.
-- Входите, Норсмор, входите, дорогой мистер Кессилис, -- послышался
голос.
Распахнув дверь, Норсмор пропустил меня вперед. Входя, я увидел, что
Клара выскользнула через боковую дверь в смежную комнату, где была ее
спальня. На кровати, которая не стояла уже возле окна, где я ее в последний
раз видел, а была сдвинута к задней стене, сидел Бернард Хеддлстон,
обанкротившийся банкир. Я только мельком видел его в колеблющемся свете
фонаря на берегу, но узнал без труда. Лицо у него было продолговатое и
болезненно желтое, окаймленное длинной рыжей бородой и бакенбардами.
Приплюснутый нос и широкие скулы придавали ему какой-то калмыцкий вид, а его
светлые глаза лихорадочно блестели. На нем была черная шелковая ермолка,
перед ним на кровати лежала огромная библия, заложенная золотыми очками, а
на низкой этажерке у постели громоздилась кипа книг. Зеленые занавеси
отбрасывали на его щеки мертвенные блики. Он сидел, обложенный подушками,
согнув свое длинное туловище так, что голова находилась ниже колен. Я думаю,
что, не умри он другой смертью, его все равно через несколько недель
доконала бы чахотка.
Он протянул мне руку, длинную, тощую и до отвращения волосатую.
-- Входите, входите, мистер Кессилис, -- сказал он. -- Еще один
покровитель, гм... еще один покровитель. Друг моей дочери, мистер Кессилис,
для меня всегда желанный гость. Как они собрались вокруг меня, друзья моей
дочери! Да благословит и наградит их за это небо!
Конечно, я протянул ему руку, я не мог не сделать этого, но та
симпатия, которую я готов был питать к отцу Клары, была развеяна его видом и
неискренним, льстивым тоном.
-- Кессилис очень полезный человек, -- сказал Норсмор. -- Один стоит
десяти.
-- Вот и я это слышал! -- с жаром вскричал мистер Хеддлстон. -- Так и
дочь мне говорила. Ах, мистер Кессилис, как видите, грех мой обратился
против меня! Я грешен, очень грешен, но каюсь в своих прегрешениях. Нам всем
надо будет предстать перед судом всевышнего, мистер Кессилис. Я и то
запоздал, но явлюсь на суд с покорностью и смирением...
-- Слышали, слышали! -- грубо прервал его Норсмор.
-- Нет, нет, дорогой Норсмор! -- закричал банкир. -- Не говорите так,
не старайтесь поколебать меня. Не забудьте, дорогой, милый мальчик, не
забудьте, что сегодня же я могу быть призван моим создателем.
Противно было смотреть на его волнение, но я начинал возмущаться тем,
как Норсмор, взгляды которого мне были хорошо известны и вызывали у меня
только презрение, продолжал высмеивать покаянное настроение жалкого старика.
-- Полноте, дорогой Хеддлстон, -- сказал он. -- Вы несправедливы к
себе. Вы душой и телом человек мира сего и обучились всем грехам еще до
того, как я родился. Совесть ваша выдублена, как южноамериканская кожа, но
только вы позабыли выдубить и вашу печень, а отсюда, поверьте мне, и все
ваши терзания.
-- Шутник, шутник, негодник этакий! -- сказал мистер Хеддлстон,
погрозив пальцем. -- Конечно, я не ригорист и всегда ненавидел эту породу,
но и в грехе я никогда не терял лучших чувств. Я вел дурную жизнь, мистер
Кессилис, не стану отрицать этого, но все началось после смерти моей жены, а
вы знаете, каково приходится вдовцу. Грешен, каюсь. Но ведь не отъявленный
же злодей. И уж если на то пошло... Что это? -- внезапно прервал он себя,
подняв руку, растопырив пальцы, напряженно и боязливо вслушиваясь. -- Нет,
слава богу, это только дождь, -- помолчав немного, добавил он с невыразимым
облегчением.
Несколько секунд он лежал, откинувшись на подушки, близкий к обмороку.
Потом немного пришел в себя и несколько дрожащим голосом снова принялся
благодарить меня за участие, которое я собирался принять в его защите,
-- Один вопрос, сэр, -- сказал я, когда он на минуту остановился. --
Скажите, правда ли, что деньги и теперь при вас?
Вопрос этот ему очень не понравился, но он нехотя согласился, что
небольшая сумма у него есть.
-- Так вот, -- продолжал я, -- ведь они добиваются своих денег? Почему
бы их не отдать?
-- Увы! -- ответил он, покачивая головой. -- Я уже пытался сделать это,
мистер Кессилис, но нет! Как это ни ужасно, они жаждут крови!
-- Хеддлстон, не надо передергивать, -- сказал Норсмор. -- Вам
следовало бы добавить, что вы предлагали тысяч на двести меньше, чем вы им
должны. О разнице стоило бы упомянуть: это, как говорится, кругленькая
сумма. И эти итальянцы рассуждают по-своему вполне резонно. Им кажется, как,
впрочем, и мне, что раз уж они здесь, они могут получить и деньги и кровь --
и баста.
-- А деньги в павильоне? -- спросил я.
-- Тут. Но лучше бы им быть на дне моря, -- сказал Норсмор и внезапно
закричал на мистера Хеддлстона, к которому я стоял спиной: -- Что это вы мне
строите гримасы? Вы что, думаете, что Кессилис предаст вас?
Мистер Хеддлстон поспешил уверить, что ничего такого ему и в голову не
приходило.
-- Ну то-то же! -- угрюмо оборвал его Норсмор. -- Вы рискуете в конце
концов наскучить нам. Что вы хотели предложить? -- обратился он ко мне.
-- Я собирался предложить вам на сегодня вот что, -- сказал я. --
Давайте-ка вынесем эти деньги, сколько их есть, и положим перед дверьми
павильона. И если придут карбонарии, ну что ж, деньги-то ведь принадлежат
им...
-- Нет, нет, -- завопил мистер Хеддлстон, -- не им! Во всяком случае,
не только им, но всем кредиторам. Все они имеют право на свою долю.
-- Слушайте, Хеддлстон, -- сказал Норсмор, -- к чему эти небылицы?
-- Но как же моя дочь? -- стонал презренный старик.
-- О дочери можете не беспокоиться. Перед вами два жениха, из которых
ей придется выбирать, -- Кессилис и я, и оба мы не нищие. А что касается вас
самого, то, по правде говоря, вы не имеете права ни на один грош, и к тому
же, если я не ошибаюсь, вам и жить-то осталось недолго.
Без сомнения, жестоко было так говорить, но мистер Хеддлстон не вызывал
к себе сочувствия, и, хотя он дрожал и корчился, я не только одобрил в душе
эту отповедь, но прибавил к ней и свое слово.
-- Норсмор и я охотно поможем вам спасти жизнь, -- сказал я, -- но не
скрываться с награбленным добром.
Видно было, как он боролся с собой, чтобы не поддаться гневу, но
осторожность победила.
-- Мои дорогие друзья, -- сказал он, -- делайте со мной и моими
деньгами все, что хотите. Я всецело доверяюсь вам. А теперь дайте мне
успокоиться.
И мы покинули его, признаюсь, с большим облегчением.
Уходя, я видел, что он снова взялся за свою большую библию и дрожащими
руками надевал очки, собираясь читать.
Воспоминание об этом дне навсегда запечатлелось в моей памяти. Норсмор
и я, мы оба были уверены, что нападение неизбежно, и если бы в наших силах
было изменить хотя бы последовательность событий, то, наверное, мы
постарались бы приблизить, но никак не отсрочить критический момент. Можно
было опасаться самого худшего, но мы не могли себе представить ничего
ужаснее того ожидания, которое мы переживали. Я никогда не был рьяным
читателем, но всегда любил книги, а в это утро все они казались мне
несносными, и я, едва раскрыв, бросал их. Позднее даже разговаривать стало
невозможно. Все время то один, то другой из нас прислушивался к
какому-нибудь звуку или оглядывал сквозь верхнее окно пустые отмели. А между
тем ничто не говорило о присутствии итальянцев.
Снова и снова обсуждалось мое предложение относительно денег, и будь мы
способны рассуждать здраво, мы, конечно, отвергли бы этот план как
неразумный, но мы были настолько поглощены тревогой, что ухватились за
последнюю соломинку и решили попытать счастья, хотя это только выдавало
присутствие мистера Хеддлстона.
Деньги были частью в звонкой монете, частью в банкнотах, частью же в
чеках на имя некоего Джеймса Грегори. Мы достали все, пересчитали, вложили
снова в сундучок Норсмора и заготовили письмо итальянцам, которое прикрепили
к ручке. В нем было клятвенное заявление за подписью нас обоих, что здесь
все деньги, спасенные от банкротства Хеддлстона. Быть может, это был
безумнейший из поступков, на который способны были два, по их собственному
мнению, здравомыслящих человека. Если бы сундучок попал не в те руки, для
которых он предназначался, выходило, что мы письменно сознавались в
преступлении, совершенном не нами. Но, как я уже говорил, тогда мы не
способны были здраво судить о вещах и страстно желали хоть чем-нибудь -- все
равно, дурным или хорошим -- нарушить нестерпимое ожидание беды. Более того,
так как мы оба были уверены, что впадины между дюнами полны лазутчиков,
наблюдающих за каждым нашим шагом, то мы надеялись, что наше появление с
сундучком может привести к переговорам и, как знать, даже к соглашению.
Было около трех часов дня, когда мы вышли из павильона. Дождь
прекратился, светило солнце. Я никогда не видел, чтобы чайки летали так
низко над домом и так безбоязненно приближались к людям. Одна из них тяжело
захлопала крыльями над моей головой и пронзительно прокричала мне в самое
ухо.
-- Вот вам и знамение, -- сказал Норсмор, который, как все вольнодумцы,
был во власти всяческих суеверий. -- Они думают, что мы уже мертвы.
Я ответил на это шуткой, но довольно натянутой, потому что обстановка
действовала и на меня.
Мы поставили наш сундучок за два или три шага от калитки на лужайку
мягкого дерна, и Норсмор помахал в воздухе белым платком. Никто не
отозвался. Мы громко кричали по-итальянски, что посланы, чтобы уладить дело,
но тишина нарушалась только чайками и шумом прибоя. У меня было тяжело на
душе, когда мы прекратили наши попытки, и я увидел, что даже Норсмор был
необычно бледен. Он нервно озирался через плечо, как будто опасаясь, что
кто-то сидит в засаде на пути к двери.
-- Бог мой! -- прошептал он. -- Я, кажется, этого не вынесу!
Я отвечал ему тоже шепотом:
-- А что, если их вовсе и нет?
-- Смотрите, -- возразил он, слегка кивнув, как будто боялся указать
рукой.
Я посмотрел в том направлении и над северной частью леса увидел
тоненький синий дымок, упрямо подымавшийся в безоблачное теперь небо.
-- Норсмор, -- сказал я (мы все еще разговаривали шепотом), -- это
ожидание невыносимо. Смерть и то лучше. Оставайтесь здесь охранять павильон,
а я пойду и удостоверюсь, хотя бы пришлось дойти до самого их лагеря.
Он еще раз огляделся, прищурив глаза, и потом утвердительно кивнул
головой.
Сердце у меня стучало, словно молот в кузнице, когда я быстро шел по
направлению к дымку, и хотя до сих пор меня бросало в озноб, теперь я
почувствовал, что весь горю. Местность в этом направлении была очень
изрезана, в ее складках на моем пути могли бы укрыться сотни людей. Но я
недаром исходил эти места и выбирал дорогу по гребням так, чтобы сразу
обозревать несколько ложбин между дюнами. И вскоре я был вознагражден за эту
уловку. Быстро взбежав на бугор, возвышавшийся над окружающими дюнами, я
увидел шагах в тридцати согнутую фигуру человека, со всей ему доступной
быстротой пробиравшегося по дну ложбины. Это явно был один из лазутчиков,
которого я поднял из засады, громко окликнув его по-английски и
по-итальянски. Он, видя, что прятаться теперь бессмысленно, выпрямился,
выпрыгнул из ложбины и, как стрела, понесся к опушке леса.
Преследовать его не входило в мою задачу. Я удостоверился в своих
догадках: мы в осаде и под наблюдением -- и, сейчас же повернув назад, пошел
по своим следам к тому месту, где Норсмор ожидал меня у сундучка. Он был еще
бледнее, чем когда я его оставил, и голос его слегка дрожал.
-- Видели вы его лицо? -- спросил он.
-- Только спину, -- ответил я.
-- Пойдемте в дом, Фрэнк. Я не считаю себя трусом, но больше я так не
могу, -- прошептал он.
Все вокруг было солнечно и спокойно, когда мы вошли в дом; даже чайки
пустились в дальний облет, и видно было, как они мелькали над бухтой и над
дюнами. Эта пустота ужасала меня больше целого полчища врагов. Только когда
мы забаррикадировали дверь, у меня немного отлегло от сердца, и я перевел
дух. Норсмор и я обменялись взглядами, и, должно быть, каждый из нас отметил
бледность и растерянность другого.
-- Вы были правы, -- сказал я. -- Все кончено. Пожмем руки в память
старого и в последний раз.
-- Хорошо, -- ответил он. -- Вот моя рука, и поверьте, что я протянул
вам ее без задней мысли. Но помните: если каким-нибудь чудом мы ускользнем
из рук этих злодеев, я всеми правдами и неправдами одолею вас.
-- Вы надоели мне! -- сказал я.
Его это, казалось, задело; он молча дошел до лестницы и остановился.
-- Вы меня не понимаете, -- сказал он. -- Я веду честную игру и только
защищаюсь, вот и все. Надоело это вам или нет, мистер Кессилис, мне
решительно все равно. Я говорю, как мне вздумается, а не для вашего
удовольствия. Вы бы шли наверх ухаживать за девушкой. Я останусь здесь.
-- И я останусь с вами, -- сказал я. -- Вы что же, думаете, что я
способен на нечестный удар, хотя бы и с вашего соизволения?
-- Фрэнк, -- сказал он с улыбкой, -- как жаль, что вы такой осел! У вас
задатки мужчины. И, должно быть, это уже веяние смерти: как вы ни стараетесь
разозлить меня, вам это не удается. Знаете что? -- продолжал он. -- Мне
кажется, что мы с вами несчастнейшие люди во всей Англии. Мы дожили до
тридцати лет без жены, без детей, без любимого дела -- жалкие горемыки оба.
И надо же было нам столкнуться из-за девушки! Да их миллионы в Соединенном
королевстве! Ах, Фрэнк, Фрэнк, жаль мне того, кто проиграет свой заклад! Все
равно, вы или я. Лучше бы ему... -- как это говорится в Библии? -- лучше,
если бы мельничный жернов повесить ему на шею и бросить его в море...
Давайте-ка выпьем! -- предложил он вдруг очень серьезно.
Я был тронут его словами и согласился. Он присел за стол и поднял к
глазам стакан хереса.
-- Если вы одолеете меня, Фрэнк, -- сказал он, -- я запью. А вы что
сделаете, если я возьму верх?
-- Право, не знаю, -- оказал я.
-- Ну, -- сказал он, -- а пока вот вам тост: "Italia irridenta!" [5].
Остаток дня прошел все в том же томительном ожидании. Я накрывал на
стол, в то время как Норсмор и Клара приготовляли обед на кухне. Расхаживая
взад и вперед, я слышал, о чем они говорили, и меня удивило, что разговор
шел все время обо мне. Норсмор опять включил нас в одну скобку и называл
Клару разборчивой невестой; но обо мне он продолжал говорить с уважением, а
если в чем и порицал, то при этом не щадил и себя. Это вызвало у меня
благодарное чувство, которое в соединении с ожиданием неотвратимой нашей
гибели наполнило глаза мои слезами. "Вот ведь, -- думал я, и самому мне
смешна была эта тщеславная мысль, -- вот здесь нас три благородных человека,
гибнущих, чтобы спасти грабителя-банкира!"
Прежде чем сесть за стол, я поглядел в одно из верхних окон. День
клонился к закату. Отмель была до жути пустынна. Сундучок все стоял на том
же месте, где мы его оставили.
Мистер Хеддлстон в длинном желтом халате сел на одном конце стола,
Клара -- на другом, тогда -- как Норсмор и я сидели друг против друга. Лампа
была хорошо заправлена, вино -- отличное, мясо, хотя и холодное, тоже
первого сорта. Мы как бы молча уговорились тщательно избегать всякого
упоминания о нависшей катастрофе, и, принимая во внимание трагические
обстоятельства, обед прошел веселее, чем можно было ожидать. Правда, время
от времени Норсмор или я поднимались из-за стола, чтобы осмотреть наши
запоры, и каждый раз мистер Хеддлстон, как бы вспоминая о своем положении,
озирался вокруг. Глаза его, казалось, стекленели, а лицо выражало ужас. Но
потом он поспешно осушал свой стакан, вытирал лоб платком и снова вступал в
разговор.
Я был поражен умом и образованностью, которые он при этом обнаруживал.
Мистер Хеддлстон был, несомненно, незаурядный человек, он много читал, много
видел и здраво судил о вещах. Хоть я никогда бы не мог заставить себя
полюбить этого человека, но теперь я начинал понимать причины его успеха в
жизни и того почета, который его окружал до банкротства. К тому же он был
светский человек, и хотя я единственный раз слышал его и при таких
неблагоприятных обстоятельствах, но и сейчас считаю его одним из самых
блестящих собеседников, каких мне приходилось встречать.
Он с большим юмором и, по-видимому, без всякого осуждения рассказывал о
проделках одного мошенникакупца, которого он знавал и наблюдал в дни своей
юности, и все мы слушали его со смешанным чувством веселого удивления и
неловкости, как вдруг наша беседа была внезапно оборвана самым ошеломляющим
образом.
Рассказ мистера Хеддлстона был прерван таким звуком, словно кто-то
провел мокрым пальцем по стеклу. Все мы сразу побледнели, как полотно, и
замерли на месте.
-- Улитка, -- сказал я наконец; я слышал, что эти твари издают звук
вроде этого.
-- Какая там к черту улитка! -- сказал Норсмор. -- Тише!
Тот же самый звук повторился дважды, с правильными интервалами, а потом
сквозь ставни раздался громовой голос, произнесший итальянское слово:
"Iraditore" [6].
У мистера Хеддлстона откинулась назад голова, его веки задрожали, и он
без сознания повалился на стол. Норсмор и я подбежали к стойке и
вооружились. Клара вскочила и схватилась за горло.
Так мы стояли в ожидании, полагая, что сейчас последует атака;
мгновение проходило за мгновением, но все вокруг павильона было безмолвно,
слышался только звук прибоя.
-- Скорее, -- сказал Норсмор, -- отнесем его наверх, пока они не
пришли.
Кое-как нам удалось соединенными усилиями дотащить Хеддлстона наверх и
уложить его в постель в "дядюшкиной спальне". При этом ему сильно досталось,
но он не подавал признаков жизни и остался лежать, как мы его положили, не
шевельнув пальцем. Дочь расстегнула ему ворот и стала смачивать его грудь и
голову, а мы с Норсмором побежали к окну. Было "по-прежнему ясно, поднялась
полная луна и ярко освещала отмель, но как мы ни напрягали глаза, не могли
обнаружить никакого движения. А относительно нескольких темных пятен среди
бугров нельзя было сказать ничего определенного: это могли быть и
притаившиеся люди и просто тени.
-- Слава богу, -- сказал Норсмор, -- что Эгги не собиралась к нам
сегодня.
Это было имя его старой няни; до сих пор он о ней не вспоминал, и то,
что он мог думать о ней сейчас, изумило меня в этом человеке.
Опять нам оставалось только ждать. Норсмор подошел к камину и стал
греть руки у огня, словно ему было холодно. Я невольно следил за ним и при
этом повернулся спиной к окну. Вдруг снаружи раздался слабый звук выстрела,
пуля пробила одно из стекол и впилась в ставню дюймах в двух от моей головы.
Я слышал, как вскрикнула Клара, и хотя я сейчас же отскочил от окна и
укрылся в углу, она была уже возле меня, стараясь убедиться, что я невредим.
Я почувствовал, что за такую награду готов подставлять себя под выстрелы
каждый день и целыми днями. Я старался успокоить ее как можно ласковее,
совершенно забыв обо всем происходящем, но голос Норсмора вернул меня к
действительности.
-- Духовое ружье, -- сказал он. -- Они хотят расправиться с нами без
шума.
Я отстранил Клару и посмотрел на него. Он стоял спиной к огню, заложив
руки назад, и по мрачному выражению его лица я понял, какие страсти кипели в
нем. Точно такое же выражение было у него в тот мартовский вечер, когда он
напал на меня вот тут, в соседней комнате, и хотя я готов был всячески
извинить его гнев, признаюсь: мысль о последствиях приводила меня в трепет.
Тут моя жена изумила меня.
-- Мне пора уходить, -- вдруг сказала она. -- Мы слишком надолго
оставили отца одного. И помните: вы должны быть друзьями, если каждый из вас
считает себя моим другом.
Позднее она объяснила мне, почему поступила именно так. При ней,
говорила она, мы продолжали бы ссориться, и я полагаю, что она была права,
потому что, когда она ушла, мы сразу перешли на дружеский тон.
Норсмор смотрел ей вслед, пока она уходила по песчаным дюнам.
-- Нет другой такой женщины в целом свете! -- воскликнул он,
сопровождая эти слова проклятием. -- Надо же было придумать!
Я, со своей стороны, воспользовался случаем, чтобы выяснить обстановку.
-- Скажите, Норсмор, -- сказал я, -- похоже, что все мы сильно
влопались?
-- Не без того, милейший, -- выразительно ответил он, глядя мне прямо в
глаза. -- Сам Вельзевул со всеми его чертями! Можете мне поверить, что я
трясусь за свою жизнь.
-- Скажите мне только, -- сказал я, -- чего им надо, этим итальянцам?
Чего им надо от мистера Хэддлстона?
-- Так вы не знаете? -- вскричал он. -- Старый мошенник хранил деньги
карбонариев -- двести восемьдесят тысяч -- и, разумеется, просадил их, играя
на бирже. На эти деньги собирались поднять восстание где-то в Триденте или
Парме. Ну-с, восстание не состоялось, а обманутые устремились за мистером
Хеддлстоном. Нам чертовски посчастливится, если мы убережем нашу шкуру!
-- Карбонарии! -- воскликнул я. -- Это -- дело серьезное!
-- Еще бы! -- сказал Норсмор. -- А теперь вот что: как я сказал вам, мы
в отчаянном положении, и помощи вашей я буду рад. Если мне и не удастся
спасти Хеддлстона, то девушку надо непременно спасти. Идемте к нам в
павильон, и вот вам моя рука: я буду вам другом, пока старик не будет спасен
или мертв. Но, -- добавил он, -- после этого вы снова мой соперник, и
предупреждаю -- тогда берегитесь!
-- Идет, -- сказал я, и мы пожали друг другу руки.
-- Ну, а теперь скорее в нашу крепость, -- сказал Норсмор и повел меня
туда сквозь дождь.
Мы были впущены в павильон Кларой, и при этом меня поразила
тщательность и надежность обороны. Очень крепкая, но легко отодвигаемая
баррикада ограждала дверь от всякого вторжения, а ставни столовой, как я
разглядел при слабом свете лампы, были укреплены еще старательней: доски
были подперты брусьями и поперечинами, которые укреплялись, в свою очередь,
целой системой скреп и подпорок. Это было прочное и хорошо рассчитанное
устройство, и я не мог скрыть своего восхищения.
-- Это я орудовал, -- сказал Норсмор. -- Помните, в саду были толстые
доски? Ну так вот они. Узнаете?
-- Я и не подозревал в вас таких талантов.
-- Вы вооружены? -- спросил он, указывая на целый арсенал ружей и
револьверов, в образцовом порядке стоявших у стен и лежавших на буфете.
-- Спасибо, -- сказал я. -- Со времени нашей последней встречи я хожу
вооруженным. Но, сказать по правде, я больше думаю о том, что со вчерашнего
дня ничего не ел.
Норсмор достал холодного мяса, за которое я рьяно принялся, и бутылку
старого бургундского, от которого я, промокший до нитки, тоже не отказался.
Я всегда принципиально придерживался крайней умеренности, но неразумно
доводить принцип до абсурда, и на этот раз я осушил бутылку на три четверти.
За едой я все еще продолжал восхищаться тем, как подготовлена оборона.
-- Мы способны выдержать осаду, -- сказал я.
-- Пожалуй, -- протянул Норсмор. -- Недолгую осаду -- пожалуй. Пугает
меня не слабость обороны, а полная безвыходность положения. Если мы начнем
стрелять, то, как ни пустынна эта местность, кто-нибудь, наверное, услышит,
а тогда не все ли равно -- умереть за тюремной решеткой или под ножом
карбонария? Таков выбор. Чертовски плохо у нас иметь против себя закон, я
это много раз говорил старому джентльмену. Он, впрочем, сам того же мнения.
-- Кстати, -- спросил я, -- что он за человек?
-- Это вы о Хеддлстоне? -- спросил Норсмор. -- Порочен до мозга костей.
По мне, пусть хоть завтра же ему свернут шею все черти, какие только есть в
Италии! В это дело я впутался не ради него. Вы меня понимаете? Я уговорился
получить руку этой барышни и своего добьюсь!
-- Это-то я понимаю, -- сказал я. -- Но как отнесется мистер Хеддлстон
к моему вторжению?
-- Предоставьте это Кларе, -- сказал Норсмор.
Я чуть было не отвесил ему пощечину за эту грубую фамильярность, но я
был связан перемирием, как, впрочем, и Норсмор, так что, пока не исчезла
опасность, в наших отношениях не было ни облачка. Я отдаю ему должное с
чувством самого искреннего удовлетворения, да и сам не без гордости
вспоминаю, как вел себя в этом деле. Ведь вряд ли можно было представить
себе положение более щекотливое и раздражающее.
Как только я покончил с едой, мы отправились осматривать нижний этаж.
Мы перепробовали все подпорки у окон, кое-где сделали незначительные
исправления, и удары молотка зловеще раздавались по всему дому. Я, помнится,
предложил проделать бойницы, но Норсмор сказал, что они уже проделаны в
ставнях верхнего этажа. Этот осмотр был мало приятен и привел меня в уныние.
Надо было защищать две двери и пять окон, а нас, считая и Клару, было только
четверо против неизвестного числа врагов. Я поделился своими опасениями с
Норсмором, который невозмутимо уверил меня, что полностью разделяет их.
-- Еще до наступления утра, -- сказал он, -- все мы будем перебиты и
погребены в Грэденской топи. Наш приговор подписан.
Я не мог не содрогнуться при упоминании о зыбучих песках, но напомнил
Норсмору, что наши враги пощадили меня ночью в лесу.
-- Не обольщайтесь надеждой, -- сказал он. -- Тогда вы не были в одной
лодке со старым джентльменом, а теперь в нее уселись. Всех нас ожидает топь,
помяните мое слово.
Я еще больше испугался за Клару, а тут как раз ее милый голосок позвал
нас наверх. Норсмор указал мне дорогу и, поднявшись по лестнице, постучал в
дверь комнаты, которую называли "дядюшкиной спальней", так как строитель
павильона предназначал ее специально для себя.
-- Входите, Норсмор, входите, дорогой мистер Кессилис, -- послышался
голос.
Распахнув дверь, Норсмор пропустил меня вперед. Входя, я увидел, что
Клара выскользнула через боковую дверь в смежную комнату, где была ее
спальня. На кровати, которая не стояла уже возле окна, где я ее в последний
раз видел, а была сдвинута к задней стене, сидел Бернард Хеддлстон,
обанкротившийся банкир. Я только мельком видел его в колеблющемся свете
фонаря на берегу, но узнал без труда. Лицо у него было продолговатое и
болезненно желтое, окаймленное длинной рыжей бородой и бакенбардами.
Приплюснутый нос и широкие скулы придавали ему какой-то калмыцкий вид, а его
светлые глаза лихорадочно блестели. На нем была черная шелковая ермолка,
перед ним на кровати лежала огромная библия, заложенная золотыми очками, а
на низкой этажерке у постели громоздилась кипа книг. Зеленые занавеси
отбрасывали на его щеки мертвенные блики. Он сидел, обложенный подушками,
согнув свое длинное туловище так, что голова находилась ниже колен. Я думаю,
что, не умри он другой смертью, его все равно через несколько недель
доконала бы чахотка.
Он протянул мне руку, длинную, тощую и до отвращения волосатую.
-- Входите, входите, мистер Кессилис, -- сказал он. -- Еще один
покровитель, гм... еще один покровитель. Друг моей дочери, мистер Кессилис,
для меня всегда желанный гость. Как они собрались вокруг меня, друзья моей
дочери! Да благословит и наградит их за это небо!
Конечно, я протянул ему руку, я не мог не сделать этого, но та
симпатия, которую я готов был питать к отцу Клары, была развеяна его видом и
неискренним, льстивым тоном.
-- Кессилис очень полезный человек, -- сказал Норсмор. -- Один стоит
десяти.
-- Вот и я это слышал! -- с жаром вскричал мистер Хеддлстон. -- Так и
дочь мне говорила. Ах, мистер Кессилис, как видите, грех мой обратился
против меня! Я грешен, очень грешен, но каюсь в своих прегрешениях. Нам всем
надо будет предстать перед судом всевышнего, мистер Кессилис. Я и то
запоздал, но явлюсь на суд с покорностью и смирением...
-- Слышали, слышали! -- грубо прервал его Норсмор.
-- Нет, нет, дорогой Норсмор! -- закричал банкир. -- Не говорите так,
не старайтесь поколебать меня. Не забудьте, дорогой, милый мальчик, не
забудьте, что сегодня же я могу быть призван моим создателем.
Противно было смотреть на его волнение, но я начинал возмущаться тем,
как Норсмор, взгляды которого мне были хорошо известны и вызывали у меня
только презрение, продолжал высмеивать покаянное настроение жалкого старика.
-- Полноте, дорогой Хеддлстон, -- сказал он. -- Вы несправедливы к
себе. Вы душой и телом человек мира сего и обучились всем грехам еще до
того, как я родился. Совесть ваша выдублена, как южноамериканская кожа, но
только вы позабыли выдубить и вашу печень, а отсюда, поверьте мне, и все
ваши терзания.
-- Шутник, шутник, негодник этакий! -- сказал мистер Хеддлстон,
погрозив пальцем. -- Конечно, я не ригорист и всегда ненавидел эту породу,
но и в грехе я никогда не терял лучших чувств. Я вел дурную жизнь, мистер
Кессилис, не стану отрицать этого, но все началось после смерти моей жены, а
вы знаете, каково приходится вдовцу. Грешен, каюсь. Но ведь не отъявленный
же злодей. И уж если на то пошло... Что это? -- внезапно прервал он себя,
подняв руку, растопырив пальцы, напряженно и боязливо вслушиваясь. -- Нет,
слава богу, это только дождь, -- помолчав немного, добавил он с невыразимым
облегчением.
Несколько секунд он лежал, откинувшись на подушки, близкий к обмороку.
Потом немного пришел в себя и несколько дрожащим голосом снова принялся
благодарить меня за участие, которое я собирался принять в его защите,
-- Один вопрос, сэр, -- сказал я, когда он на минуту остановился. --
Скажите, правда ли, что деньги и теперь при вас?
Вопрос этот ему очень не понравился, но он нехотя согласился, что
небольшая сумма у него есть.
-- Так вот, -- продолжал я, -- ведь они добиваются своих денег? Почему
бы их не отдать?
-- Увы! -- ответил он, покачивая головой. -- Я уже пытался сделать это,
мистер Кессилис, но нет! Как это ни ужасно, они жаждут крови!
-- Хеддлстон, не надо передергивать, -- сказал Норсмор. -- Вам
следовало бы добавить, что вы предлагали тысяч на двести меньше, чем вы им
должны. О разнице стоило бы упомянуть: это, как говорится, кругленькая
сумма. И эти итальянцы рассуждают по-своему вполне резонно. Им кажется, как,
впрочем, и мне, что раз уж они здесь, они могут получить и деньги и кровь --
и баста.
-- А деньги в павильоне? -- спросил я.
-- Тут. Но лучше бы им быть на дне моря, -- сказал Норсмор и внезапно
закричал на мистера Хеддлстона, к которому я стоял спиной: -- Что это вы мне
строите гримасы? Вы что, думаете, что Кессилис предаст вас?
Мистер Хеддлстон поспешил уверить, что ничего такого ему и в голову не
приходило.
-- Ну то-то же! -- угрюмо оборвал его Норсмор. -- Вы рискуете в конце
концов наскучить нам. Что вы хотели предложить? -- обратился он ко мне.
-- Я собирался предложить вам на сегодня вот что, -- сказал я. --
Давайте-ка вынесем эти деньги, сколько их есть, и положим перед дверьми
павильона. И если придут карбонарии, ну что ж, деньги-то ведь принадлежат
им...
-- Нет, нет, -- завопил мистер Хеддлстон, -- не им! Во всяком случае,
не только им, но всем кредиторам. Все они имеют право на свою долю.
-- Слушайте, Хеддлстон, -- сказал Норсмор, -- к чему эти небылицы?
-- Но как же моя дочь? -- стонал презренный старик.
-- О дочери можете не беспокоиться. Перед вами два жениха, из которых
ей придется выбирать, -- Кессилис и я, и оба мы не нищие. А что касается вас
самого, то, по правде говоря, вы не имеете права ни на один грош, и к тому
же, если я не ошибаюсь, вам и жить-то осталось недолго.
Без сомнения, жестоко было так говорить, но мистер Хеддлстон не вызывал
к себе сочувствия, и, хотя он дрожал и корчился, я не только одобрил в душе
эту отповедь, но прибавил к ней и свое слово.
-- Норсмор и я охотно поможем вам спасти жизнь, -- сказал я, -- но не
скрываться с награбленным добром.
Видно было, как он боролся с собой, чтобы не поддаться гневу, но
осторожность победила.
-- Мои дорогие друзья, -- сказал он, -- делайте со мной и моими
деньгами все, что хотите. Я всецело доверяюсь вам. А теперь дайте мне
успокоиться.
И мы покинули его, признаюсь, с большим облегчением.
Уходя, я видел, что он снова взялся за свою большую библию и дрожащими
руками надевал очки, собираясь читать.
Воспоминание об этом дне навсегда запечатлелось в моей памяти. Норсмор
и я, мы оба были уверены, что нападение неизбежно, и если бы в наших силах
было изменить хотя бы последовательность событий, то, наверное, мы
постарались бы приблизить, но никак не отсрочить критический момент. Можно
было опасаться самого худшего, но мы не могли себе представить ничего
ужаснее того ожидания, которое мы переживали. Я никогда не был рьяным
читателем, но всегда любил книги, а в это утро все они казались мне
несносными, и я, едва раскрыв, бросал их. Позднее даже разговаривать стало
невозможно. Все время то один, то другой из нас прислушивался к
какому-нибудь звуку или оглядывал сквозь верхнее окно пустые отмели. А между
тем ничто не говорило о присутствии итальянцев.
Снова и снова обсуждалось мое предложение относительно денег, и будь мы
способны рассуждать здраво, мы, конечно, отвергли бы этот план как
неразумный, но мы были настолько поглощены тревогой, что ухватились за
последнюю соломинку и решили попытать счастья, хотя это только выдавало
присутствие мистера Хеддлстона.
Деньги были частью в звонкой монете, частью в банкнотах, частью же в
чеках на имя некоего Джеймса Грегори. Мы достали все, пересчитали, вложили
снова в сундучок Норсмора и заготовили письмо итальянцам, которое прикрепили
к ручке. В нем было клятвенное заявление за подписью нас обоих, что здесь
все деньги, спасенные от банкротства Хеддлстона. Быть может, это был
безумнейший из поступков, на который способны были два, по их собственному
мнению, здравомыслящих человека. Если бы сундучок попал не в те руки, для
которых он предназначался, выходило, что мы письменно сознавались в
преступлении, совершенном не нами. Но, как я уже говорил, тогда мы не
способны были здраво судить о вещах и страстно желали хоть чем-нибудь -- все
равно, дурным или хорошим -- нарушить нестерпимое ожидание беды. Более того,
так как мы оба были уверены, что впадины между дюнами полны лазутчиков,
наблюдающих за каждым нашим шагом, то мы надеялись, что наше появление с
сундучком может привести к переговорам и, как знать, даже к соглашению.
Было около трех часов дня, когда мы вышли из павильона. Дождь
прекратился, светило солнце. Я никогда не видел, чтобы чайки летали так
низко над домом и так безбоязненно приближались к людям. Одна из них тяжело
захлопала крыльями над моей головой и пронзительно прокричала мне в самое
ухо.
-- Вот вам и знамение, -- сказал Норсмор, который, как все вольнодумцы,
был во власти всяческих суеверий. -- Они думают, что мы уже мертвы.
Я ответил на это шуткой, но довольно натянутой, потому что обстановка
действовала и на меня.
Мы поставили наш сундучок за два или три шага от калитки на лужайку
мягкого дерна, и Норсмор помахал в воздухе белым платком. Никто не
отозвался. Мы громко кричали по-итальянски, что посланы, чтобы уладить дело,
но тишина нарушалась только чайками и шумом прибоя. У меня было тяжело на
душе, когда мы прекратили наши попытки, и я увидел, что даже Норсмор был
необычно бледен. Он нервно озирался через плечо, как будто опасаясь, что
кто-то сидит в засаде на пути к двери.
-- Бог мой! -- прошептал он. -- Я, кажется, этого не вынесу!
Я отвечал ему тоже шепотом:
-- А что, если их вовсе и нет?
-- Смотрите, -- возразил он, слегка кивнув, как будто боялся указать
рукой.
Я посмотрел в том направлении и над северной частью леса увидел
тоненький синий дымок, упрямо подымавшийся в безоблачное теперь небо.
-- Норсмор, -- сказал я (мы все еще разговаривали шепотом), -- это
ожидание невыносимо. Смерть и то лучше. Оставайтесь здесь охранять павильон,
а я пойду и удостоверюсь, хотя бы пришлось дойти до самого их лагеря.
Он еще раз огляделся, прищурив глаза, и потом утвердительно кивнул
головой.
Сердце у меня стучало, словно молот в кузнице, когда я быстро шел по
направлению к дымку, и хотя до сих пор меня бросало в озноб, теперь я
почувствовал, что весь горю. Местность в этом направлении была очень
изрезана, в ее складках на моем пути могли бы укрыться сотни людей. Но я
недаром исходил эти места и выбирал дорогу по гребням так, чтобы сразу
обозревать несколько ложбин между дюнами. И вскоре я был вознагражден за эту
уловку. Быстро взбежав на бугор, возвышавшийся над окружающими дюнами, я
увидел шагах в тридцати согнутую фигуру человека, со всей ему доступной
быстротой пробиравшегося по дну ложбины. Это явно был один из лазутчиков,
которого я поднял из засады, громко окликнув его по-английски и
по-итальянски. Он, видя, что прятаться теперь бессмысленно, выпрямился,
выпрыгнул из ложбины и, как стрела, понесся к опушке леса.
Преследовать его не входило в мою задачу. Я удостоверился в своих
догадках: мы в осаде и под наблюдением -- и, сейчас же повернув назад, пошел
по своим следам к тому месту, где Норсмор ожидал меня у сундучка. Он был еще
бледнее, чем когда я его оставил, и голос его слегка дрожал.
-- Видели вы его лицо? -- спросил он.
-- Только спину, -- ответил я.
-- Пойдемте в дом, Фрэнк. Я не считаю себя трусом, но больше я так не
могу, -- прошептал он.
Все вокруг было солнечно и спокойно, когда мы вошли в дом; даже чайки
пустились в дальний облет, и видно было, как они мелькали над бухтой и над
дюнами. Эта пустота ужасала меня больше целого полчища врагов. Только когда
мы забаррикадировали дверь, у меня немного отлегло от сердца, и я перевел
дух. Норсмор и я обменялись взглядами, и, должно быть, каждый из нас отметил
бледность и растерянность другого.
-- Вы были правы, -- сказал я. -- Все кончено. Пожмем руки в память
старого и в последний раз.
-- Хорошо, -- ответил он. -- Вот моя рука, и поверьте, что я протянул
вам ее без задней мысли. Но помните: если каким-нибудь чудом мы ускользнем
из рук этих злодеев, я всеми правдами и неправдами одолею вас.
-- Вы надоели мне! -- сказал я.
Его это, казалось, задело; он молча дошел до лестницы и остановился.
-- Вы меня не понимаете, -- сказал он. -- Я веду честную игру и только
защищаюсь, вот и все. Надоело это вам или нет, мистер Кессилис, мне
решительно все равно. Я говорю, как мне вздумается, а не для вашего
удовольствия. Вы бы шли наверх ухаживать за девушкой. Я останусь здесь.
-- И я останусь с вами, -- сказал я. -- Вы что же, думаете, что я
способен на нечестный удар, хотя бы и с вашего соизволения?
-- Фрэнк, -- сказал он с улыбкой, -- как жаль, что вы такой осел! У вас
задатки мужчины. И, должно быть, это уже веяние смерти: как вы ни стараетесь
разозлить меня, вам это не удается. Знаете что? -- продолжал он. -- Мне
кажется, что мы с вами несчастнейшие люди во всей Англии. Мы дожили до
тридцати лет без жены, без детей, без любимого дела -- жалкие горемыки оба.
И надо же было нам столкнуться из-за девушки! Да их миллионы в Соединенном
королевстве! Ах, Фрэнк, Фрэнк, жаль мне того, кто проиграет свой заклад! Все
равно, вы или я. Лучше бы ему... -- как это говорится в Библии? -- лучше,
если бы мельничный жернов повесить ему на шею и бросить его в море...
Давайте-ка выпьем! -- предложил он вдруг очень серьезно.
Я был тронут его словами и согласился. Он присел за стол и поднял к
глазам стакан хереса.
-- Если вы одолеете меня, Фрэнк, -- сказал он, -- я запью. А вы что
сделаете, если я возьму верх?
-- Право, не знаю, -- оказал я.
-- Ну, -- сказал он, -- а пока вот вам тост: "Italia irridenta!" [5].
Остаток дня прошел все в том же томительном ожидании. Я накрывал на
стол, в то время как Норсмор и Клара приготовляли обед на кухне. Расхаживая
взад и вперед, я слышал, о чем они говорили, и меня удивило, что разговор
шел все время обо мне. Норсмор опять включил нас в одну скобку и называл
Клару разборчивой невестой; но обо мне он продолжал говорить с уважением, а
если в чем и порицал, то при этом не щадил и себя. Это вызвало у меня
благодарное чувство, которое в соединении с ожиданием неотвратимой нашей
гибели наполнило глаза мои слезами. "Вот ведь, -- думал я, и самому мне
смешна была эта тщеславная мысль, -- вот здесь нас три благородных человека,
гибнущих, чтобы спасти грабителя-банкира!"
Прежде чем сесть за стол, я поглядел в одно из верхних окон. День
клонился к закату. Отмель была до жути пустынна. Сундучок все стоял на том
же месте, где мы его оставили.
Мистер Хеддлстон в длинном желтом халате сел на одном конце стола,
Клара -- на другом, тогда -- как Норсмор и я сидели друг против друга. Лампа
была хорошо заправлена, вино -- отличное, мясо, хотя и холодное, тоже
первого сорта. Мы как бы молча уговорились тщательно избегать всякого
упоминания о нависшей катастрофе, и, принимая во внимание трагические
обстоятельства, обед прошел веселее, чем можно было ожидать. Правда, время
от времени Норсмор или я поднимались из-за стола, чтобы осмотреть наши
запоры, и каждый раз мистер Хеддлстон, как бы вспоминая о своем положении,
озирался вокруг. Глаза его, казалось, стекленели, а лицо выражало ужас. Но
потом он поспешно осушал свой стакан, вытирал лоб платком и снова вступал в
разговор.
Я был поражен умом и образованностью, которые он при этом обнаруживал.
Мистер Хеддлстон был, несомненно, незаурядный человек, он много читал, много
видел и здраво судил о вещах. Хоть я никогда бы не мог заставить себя
полюбить этого человека, но теперь я начинал понимать причины его успеха в
жизни и того почета, который его окружал до банкротства. К тому же он был
светский человек, и хотя я единственный раз слышал его и при таких
неблагоприятных обстоятельствах, но и сейчас считаю его одним из самых
блестящих собеседников, каких мне приходилось встречать.
Он с большим юмором и, по-видимому, без всякого осуждения рассказывал о
проделках одного мошенникакупца, которого он знавал и наблюдал в дни своей
юности, и все мы слушали его со смешанным чувством веселого удивления и
неловкости, как вдруг наша беседа была внезапно оборвана самым ошеломляющим
образом.
Рассказ мистера Хеддлстона был прерван таким звуком, словно кто-то
провел мокрым пальцем по стеклу. Все мы сразу побледнели, как полотно, и
замерли на месте.
-- Улитка, -- сказал я наконец; я слышал, что эти твари издают звук
вроде этого.
-- Какая там к черту улитка! -- сказал Норсмор. -- Тише!
Тот же самый звук повторился дважды, с правильными интервалами, а потом
сквозь ставни раздался громовой голос, произнесший итальянское слово:
"Iraditore" [6].
У мистера Хеддлстона откинулась назад голова, его веки задрожали, и он
без сознания повалился на стол. Норсмор и я подбежали к стойке и
вооружились. Клара вскочила и схватилась за горло.
Так мы стояли в ожидании, полагая, что сейчас последует атака;
мгновение проходило за мгновением, но все вокруг павильона было безмолвно,
слышался только звук прибоя.
-- Скорее, -- сказал Норсмор, -- отнесем его наверх, пока они не
пришли.
Кое-как нам удалось соединенными усилиями дотащить Хеддлстона наверх и
уложить его в постель в "дядюшкиной спальне". При этом ему сильно досталось,
но он не подавал признаков жизни и остался лежать, как мы его положили, не
шевельнув пальцем. Дочь расстегнула ему ворот и стала смачивать его грудь и
голову, а мы с Норсмором побежали к окну. Было "по-прежнему ясно, поднялась
полная луна и ярко освещала отмель, но как мы ни напрягали глаза, не могли
обнаружить никакого движения. А относительно нескольких темных пятен среди
бугров нельзя было сказать ничего определенного: это могли быть и
притаившиеся люди и просто тени.
-- Слава богу, -- сказал Норсмор, -- что Эгги не собиралась к нам
сегодня.
Это было имя его старой няни; до сих пор он о ней не вспоминал, и то,
что он мог думать о ней сейчас, изумило меня в этом человеке.
Опять нам оставалось только ждать. Норсмор подошел к камину и стал
греть руки у огня, словно ему было холодно. Я невольно следил за ним и при
этом повернулся спиной к окну. Вдруг снаружи раздался слабый звук выстрела,
пуля пробила одно из стекол и впилась в ставню дюймах в двух от моей головы.
Я слышал, как вскрикнула Клара, и хотя я сейчас же отскочил от окна и
укрылся в углу, она была уже возле меня, стараясь убедиться, что я невредим.
Я почувствовал, что за такую награду готов подставлять себя под выстрелы
каждый день и целыми днями. Я старался успокоить ее как можно ласковее,
совершенно забыв обо всем происходящем, но голос Норсмора вернул меня к
действительности.
-- Духовое ружье, -- сказал он. -- Они хотят расправиться с нами без
шума.
Я отстранил Клару и посмотрел на него. Он стоял спиной к огню, заложив
руки назад, и по мрачному выражению его лица я понял, какие страсти кипели в
нем. Точно такое же выражение было у него в тот мартовский вечер, когда он
напал на меня вот тут, в соседней комнате, и хотя я готов был всячески
извинить его гнев, признаюсь: мысль о последствиях приводила меня в трепет.