Стивенсон Роберт Луис. Рассказы

худо. Я знаю, что сейчас ночь, и дорога сюда плохая, и в такой поздний час
негоже ехать мимо гробниц, но, ей-же-ей, после того как я увидел его мерзкую
рожицу, я уже не могу ни есть, ни спать, ни молиться богу, пока эта бутылка
здесь. Я дам тебе фонарь, и корзину, чтобы спрятать в нее бутылку, и любую
картину, и любую самую красивую вещь, какая Приглянется тебе в моем доме, но
только уезжай поскорей и переночуй в Хоокене у Нахину.
-- Кэаве, -- сказал Лопака, -- любой на моем месте крепко бы на тебя
обиделся. Я-то ведь поступил с тобой, как верный друг, -- сдержал слово и
купил бутылку. А тут еще и ночь уже и темень, а дорога мимо гробниц в сто
раз страшнее для человека с таким грехом на со вести и с такой бутылкой под
мышкой. Но только меня самого жуть какой страх разбирает, и я не могу тебя
винить. Так что ухожу я и молю господа, чтобы ты был счастлив в своем доме,
а мне была удача с моей шхуной и чтобы оба мы, окончив наши дни, попали в
рай всем чертям и бутылкам вопреки.
И, сказав так, Лопака поскакал под гору, а Кэаве стоял у себя на
балконе, и прислушивался к цокоту подков, и смотрел, как мелькает огонек
фонаря на дороге под скалой, где покоится прах древних царей. И, стоя так,
он дрожал как лист и, сложив ладони, возносил хвалу господу за свое
избавление от такой страшной напасти.
Но занялся день, солнечный и яркий, и Кэаве, восторгаясь новым домом,
позабыл про свои страхи. Шли дни за днями, и Кэаве жил в новом доме и не
уставал радоваться. Задняя терраса дома стала его излюбленным местечком;
здесь он ел, и пил, и проводил все свое время: читал гонолулские газеты и
узнавал из них о разных событиях, а когда кто-нибудь наведывался к нему, он
водил гостей по всем покоям и показывал им картины. И молва о его доме
распространилась далеко, и все жители острова Кона стали называть его дом
Ка-Хале-Нуи, что значит "Знаменитый Дом", а иной раз называли еще "Сияющий
Дом", ибо Кэаве держал слугу-китайца, который день-деньской вытирал в доме
пыль и наводил на все глянец, и красивые безделушки, и картины, и стекла в
окнах, и позолота -- все сияло ярко, как утренние лучи. И сам Кэаве,
расхаживая по своим покоям, не мог удержаться, чтобы не петь, так было
Переполнено радостью его сердце, а когда мимо его дома проплывали суда, он
поднимал флаг на своей мачте.
Так проходило время, и вот однажды Кэаве отправился не далеко, не
близко, а в Каилуа проведать коекого из своих друзей. Там его знатно
потчевали, но наутро он как встал, тотчас пустился в обратный путь и скакал
во весь опор, -- так не терпелось ему снова увидеть свой прекрасный дом. А
было это к тому же в канун той ночи, когда, по древнему преданию, души
предков встают из могил и бродят по берегам Коны, и Кэаве, однажды
спутавшись с чертом, вовсе не хотел попасть теперь в компанию мертвецов. Вот
скачет он, уже оставил позади Хонауану и вдруг видит: далеко впереди в море,
у самого берега, купается какая-то женщина. Показалось ему, что это молодая,
но уже вполне созревшая девушка, но больше он не держал ее в мыслях. Скачет
дальше, а в воздухе мелькнула белая рубашка, затем -- красная юбка-холоку:
это девушка одевалась, выйдя из воды. Когда же он поравнялся с ней, она уже
закончила туалет и стояла в своей красной юбке у самой дороги, освеженная
купанием, и глаза ее лучились, и была в них доброта. И тут Кэаве, как только
взглянул на девушку, сразу натянул поводья.
-- Думал я, что всех знаю в этих краях, -- сказал Кэаве. -- Почему же я
не знаю тебя, как это так?
-- Я Кокуа, дочь Киано, -- отвечала девушка, -- и только что
возвратилась домой из Оаху. А кто ты?
-- Я скажу тебе, кто я, -- сказал Кэаве, соскочив с седла, -- но не
сейчас, а немного позже. Потому что мне запала на сердце одна мысль, но я
боюсь, что ты не дашь мне правдивого ответа, если я скажу тебе, кто я: ведь
ты, может статься, уже слышала обо мне. Но перво-наперво скажи-ка вот что:
ты не замужем?
Услыхав это, Кокуа громко рассмеялась.
-- Все-то ты хочешь знать, -- сказала она. -- А сам ты не женат?
-- Нет, Кокуа, я не женат, -- отвечал Кзаве, -- и, признаться, до этой
минуты никогда и не помышлял о женитьбе. Но скажу тебе истинную правду: я
увидел тебя здесь, у дороги, увидел твои глаза, подобные звездам, и сердце
мое рванулось к тебе, как птица из клетки. А теперь, если я не хорош для
тебя, скажи мне это прямо, и я поеду дальше своим путем; но если я, на твой
взгляд, не хуже других молодых мужчин, дай мне услышать это, и я сверну со
своего пути и заночую у твоего отца, а наутро поведу о тебе речь с этим
добрым человеком.
Ничего не ответила ему на это Кокуа, только рассмеялась, глядя на море
вдаль.
-- Кокуа, -- молвил Кэаве, -- твое молчание я понимаю как согласие. Так
отправимся же вместе в дом твоего отца.
И она, все так же молча, пошла вперед: раза два она обернулась, кинула
на него быстрый взгляд и отворотилась снова, держа тесемки своей шляпы в
зубах.
Но вот, когда подошли они к дому, Киано вышел на веранду и громко
приветствовал Кэаве, назвав его по имени. И тогда девушка взглянула на
Кэаве, широко раскрыв глаза, ибо молва о его прекрасном доме достигла и ее
слуха, и как же тут не поглядеть. Весь вечер провели они вместе и очень
веселились, и у девушки в присутствии родителей развязался язык, и она
подшучивала над Кэаве, ибо у нее был сметливый и острый ум. А на следующий
день Кэаве переговорил с Киано, а потом разыскал девушку и нашел ее одну.
-- Кокуа, -- сказал он, -- ты насмехалась надо мной вчера весь вечер, и
тебе еще не поздно сказать мне: оставь меня и уезжай. Я не хотел говорить
тебе, кто я, потому что у меня такой красивый дом, и я боялся, что этот дом
будет слишком сильно занимать твои мысли, а человек, который тебя любит, --
слишком мало. Теперь тебе все известно, и если ты хочешь прогнать меня с
глаз долой, скажи сразу.
-- Нет, -- сказала Кокуа.
И на этот раз она уже не смеялась, а Кэаве ни о чем больше не
спрашивал.
Так посватался Кэаве к Кокуа. Все произошло очень быстро, но ведь и
стрела летит быстро, а пуля из ружья -- и того быстрее, однако и та и другая
могут попасть в цель. Да, все свершилось быстро, и вместе с тем свершилось
очень многое: мысль о Кэаве теперь пела у девушки в душе; его голос слышался
ей в шуме прибоя, набегавшего на черную лаву, и ради этого человека,
которого она видела всего два раза в жизни, Кокуа уже готова была оставить и
отца, и мать, и родные края. А Кэаве? Кэаве гнал коня по горной тропе мимо
древних гробниц, и звуки его ликующей песни эхом отдавались в пещерах
мертвецов. И, прискакав обратно в свой "Сияющий Дом", он все еще продолжал
петь. Он сидел и ужинал на просторном балконе, а китаец-слуга дивился на
своего господина, который распевал между глотками пищи. Солнце погрузилось в
море, и настала ночь, а Кэаве все разгуливал при свете фонарей по балконам
своего дома на высоком берегу, и звук его песен тревожил моряков на
проплывавших мимо судах.
"Я поднялся высоко-высоко, -- говорил себе Кэаве. -- Жизнь не может
стать прекрасней; я стою на вершине горы; отсюда нет пути наверх -- только
вниз. Сегодня я впервые велю осветить все комнаты, и искупаюсь в моем
красивом бассейне с горячей и холодной водой, и один возлягу на брачное ложе
в своей спальне".
И он поднял ото сна своего слугу-китайца и отдал ему приказ растопить
печи, и слуга, трудясь внизу возле топок, слышал, как его хозяин весело
распевает наверху в своих освещенных покоях. А когда вода нагрелась, слуга
позвал хозяина, и Кэаве пошел купаться, и китаец-слуга слышал, как он пел,
напуская воду в мраморный бассейн, и как песня внезапно оборвалась.
Китаец-слуга все прислушивался и прислушивался, а потом окликнул снизу
хозяина и спросил, все ли у него в порядке, и Кэаве ответил "да" и велел ему
ложиться спать. Но больше не звучало пение в "Сияющем Доме", и всю ночь до
зари китаец-слуга слышал, как его хозяин расхаживает без сна по балконам.
А теперь послушайте, что произошло: когда Кэаве скинул одежды, чтобы
искупаться, он заметил, что у него на теле, подобно лишайнику на скале,
появилось пятно, и тогда он перестал петь. Ибо он знал, что означает это
похожее на лишайник пятно; он понял, что пал жертвой "Китайской напасти",
или, проще говоря, проказы.
Что говорить, такой недуг -- большое несчастье для каждого. Горька
судьба того, кто должен покинуть красивый, удобный дом, покинуть всех своих
друзей и переселиться на северный берег острова Молокаи, где о неприступные
утесы, грохоча, разбивается прибой. Но что же сказать про этого несчастного,
про Кэаве, который только накануне повстречал свою суженую, только сегодня
утром завоевал ее ответную любовь, а теперь видел, как все его надежды
разлетаются вдребезги, словно кусок стекла!
Долго сидел он на краю бассейна, а потом горестно вскрикнул, вскочил и
выбежал вон; и долго еще метался туда и сюда, туда и сюда по балкону в
великом отчаянии.
"Не сетуя на судьбу, покинул бы я Гавайи -- родину моих предков, --
думал Кэаве. -- Не ропща, покорился бы я своей участи и оставил бы мой дом,
этот прекрасный, многооконный дом на высоком берегу. Не пал бы я духом,
отправляясь на Молокаи, в эту Калаупапу, затерянную между утесов и скал,
чтобы влачить свои дни и ночи среди пораженных страшным недугом и там, вдали
от земли отцов, уснуть вечным сном. Но за какие злые дела, за какие грехи
должен был я вчера вечером встретить Кокуа, выходящую из моря, освеженную
купанием? Кокуа, похитительница души моей! Кокуа, свет моих глаз! Никогда не
увидеть мне теперь тебя, никогда не назвать своей, никогда не ласкать
влюбленной рукой, и только об этом, только о тебе, о Кокуа, скорблю я
безутешно!"
Вы понимаете теперь, что за человек был этот Кэаве? Ведь он мог бы жить
в своем "Сияющем Доме" еще годы и годы, и никто бы не подозревал о его
недуге; но на что ему это, если он должен лишиться Кокуа. А ведь он мог бы и
Кокуа взять в жены, скрыв свою болезнь, и многие поступили бы именно так,
ибо у них души свиней; но Кэаве любил девушку беззаветно, как подобает
мужчине, и не мог подвергнуть ее опасности и причинить ей зло.
Уже перевалило за полночь, и вдруг Кэаве вспомнил про бутылку. Тогда он
прошел на заднюю террасу дома и вызвал в памяти тот день, когда на его зов
черт выглянул из бутылки. И при этом воспоминании ледяной холод пробежал у
Кэаве по жилам.
"Страшная вещь -- эта бутылка, -- думал Кэаве, -- и страшен черт, и
страшно вечно гореть в адском пламени. Но как иначе могу я излечиться от
своего недуга и взять в жены Кокуа? Что ж, -- думал он, -- ради этого дома я
не побоялся связаться с дьяволом, так неужто у меня не хватит духа снова
прибегнуть теперь к его помощи, чтобы получить Кокуа?"
И тут он вспомнил, что на следующий день "Ковчег" как раз будет
проплывать мимо обратным рейсом в Гонолулу.
"Вот куда должен я немедля отправиться, -- подумал Кэаве, -- и повидать
Лопаку. Ведь вся моя надежда теперь -- разыскать эту бутылку, от которой я
так был рад избавиться когда-то".
Ни на миг не сомкнул Кэаве глаз в эту ночь, и наутро кусок не шел ему в
горло; он тут же написал письмо Киано и к прибытию парохода спустился верхом
по тропинке, огибавшей скалу, где покоился прах предков. Лил дождь, конь шел
шагом, а Кэаве смотрел на черные пасти пещер и завидовал мертвецам, которые
спали там, не ведая ни тревог, ни печали, и вспоминал, как всего день назад
весело гнал он тут коня, и трудно ему было в это поверить. Так добрался он
до Хоокены, а там уже, как повелось, отовсюду собрался народ в ожидании
парохода. Все расположились под навесом перед лавкой, перебрасывались
шуточками, обменивались новостями, но Кэаве, с его тяжким грузом на сердце,
было не до болтовни, и он, сидя вместе со всеми, смотрел на дождь,
поливавший крыши, и на прибой, бурливший между скал, и тяжелые вздохи
вздымали его грудь.
-- Кэаве из "Сияющего Дома" сегодня не в духе, -- переговаривались люди
между собой. И они были правы, да и как могло быть иначе?
А затем пришел пароход, и лодка доставила Кэаве на борт. На корме было
полно хаоле -- белых, приехавших по своему обычаю поглядеть на вулкан; вся
середина парохода была заполнена канаками, а нос загружен дикими быками из
Хило и лошадьми из Каю. Но Кэаве, убитый горем, сидел в стороне от всех и
ждал, когда на берегу появится дом Киано. Там, у самого моря, среди черных
скал, стоял он под сенью кокосовых пальм, а перед дверью его красная юбка,
величиной с бабочку и, как бабочка, хлопотливая, порхала туда и сюда, туда и
сюда.
-- О властительница сердца моего! -- вскричал Кэаве. -- Я сгублю свою
бессмертную душу, чтобы обрести тебя!
Вскоре стемнело, в каютах зажглись огни, и хаоле по своему обычаю
уселись играть в карты и пить виски, но Кэаве всю ночь шагал по палубе и
весь следующий день, пока пароход огибал Мауи и Молокаи, он все так же
метался по палубе из конца в конец, словно дикий зверь в клетке.
Под вечер они миновали Алмазный Мыс и причалили в гавани Гонолулу.
Кэаве вместе с толпой пассажиров сошел на берег и сразу же принялся
разыскивать Лопаку. Но Лопака, как выяснилось, приобрел шхуну -- такую, что
краше не сыщется на островах, -- и пустился куда-то в дальнее плавание -- не
то в Пола-Пола, не то в Кахики -- словом, ищи ветра в поле! Но тут Кэаве
вспомнил про одного приятеля Лопаки -- стряпчего, проживавшего в этом городе
(я не стану называть его имени), и осведомился о нем. Ему сказали, что
стряпчий этот внезапно очень разбогател и купил себе красивый новый дом на
берегу Вайкики. Это сообщение заставило Кэаве призадуматься; он кликнул
извозчика и поехал к дому стряпчего.
Дом был новехонький, и деревья в саду еще крохотные, не толще
тросточек, и у стряпчего, когда Кэаве пришел к нему, был очень довольный
вид.
-- Чем могу быть полезен? -- спросил Кэаве стряпчий.
-- Вы друг Лопаки, -- отвечал Кэаве, -- а Лопака купил у меня одну
вещицу, так сдается мне, что вы могли бы мне помочь напасть на ее след.
Лицо стряпчего омрачилось.
-- Не стану притворяться, будто я не понял вас, мистер Кэаве, -- сказал
он, -- хотя дело это темное и неблаговидное. Но, поверьте, я ничего не знаю
наверняка, могу только догадываться кое о чем и думаю, что если вы
поспрошаете кое-где, то, может быть, и узнаете кое-что.
И он назвал Кэаве имя одного человека, которое я опять же предпочитаю
не предавать гласности. И так повторялось изо дня в день, и Кэаве ходил от
одного человека к другому и всюду видел новые одежды, и новые экипажи, и
новые красивые дома, и очень довольных людей; однако лица их тотчас
становились темнее тучи, стоило Кэаве обмолвиться про дело, которое привело
его к ним.
"Ясно как день -- я напал на след, -- думал Кэаве. -- Все эти наряды и
экипажи -- дары Сатаны, а довольные лица этих людей говорят о том, что они,
получив свое, благополучно отделались от проклятой бутылки. Вот если я увижу
бледные щеки и услышу тяжкий вздох, тогда только буду я знать, что
приблизился к цели".
И случилось так, что Кэаве в конце концов направили к одному белому,
проживавшему на Беританиястрит. Кэаве пришел туда, когда наступил час
вечерней трапезы, и, подойдя ближе, увидел, как всегда, новый дом, и молодой
сад, и сверкающие электрическими огнями окна, но, когда появился хозяин
дома, надежда и страх сжали сердце Кэаве, ибо перед ним стоял юноша,
бледный, как мертвец, с черными впадинами глаз и редеющими волосами, а
выражение лица у него было, как у осужденного на казнь.
"Нет сомнений -- бутылка здесь", -- подумал Кэаве, и перед этим
человеком он не стал скрывать цели своего посещения.
-- Я пришел купить бутылку, -- сказал он.
Услыхав эти слова, белый юноша с Беритания-стрит пошатнулся и
прислонился к стене.
-- Бутылку? -- пролепетал он. -- Купить бутылку?! -- Тут у него сдавило
горло, и, схватив Кэаве за руку, он потащил его в комнату, взял два стакана
и наполнил их вином.
-- Ваше здоровье! -- сказал Кэаве, который в свое время немало якшался
с белыми. А затем добавил: -- Да, я пришел купить бутылку. Какая ей цена
теперь?
Тут юноша выронил стакан и уставился на Кэаве, как на привидение.
-- Цена? -- воскликнул он. -- Цена? Вы что, не знаете ее цены?
-- Значит, не знаю, раз спрашиваю, -- возразил Кэаве. -- Но почему это
вас так смутило? Разве что-нибудь неладно с ценой?
-- Бутылка за это время сильно упала в цене, мистер Кэаве, --
запинаясь, проговорил молодой человек.
-- Ну что ж, значит, тем меньше придется платить, -- сказал Кэаве. --
Сколько вы за нее отдали?
Молодой человек был бледен как полотно.
-- Два цента, -- промолвил он.
-- Что? -- вскричал Кэаве. -- Два цента? Постойте, так вы, значит,
можете ее продать только за один цент? И тот, кто ее купит... -- Слова
замерли у Кэаве на языке. -- Значит, тот, кто купит эту бутылку, уже никому
не сможет ее продать! Черт и бутылка останутся у него до самой его смерти, а
когда он испустит дух, потащут его прямо в пекло!
Тут белый юноша с Беритания-стрит упал перед Кэаве на колени.
-- Богом вас заклинаю, купите ее! -- взмолился он. -- В придачу к ней я
отдам вам все, что имею. Я был безумен, когда купил ее за эту цену. Я
присвоил казенные деньги, и мне бы пропадать, не купи я эту бутылку, -- меня
бы посадили в тюрьму.
-- Ах ты, бедняга! -- сказал Кэаве. -- Чтобы избежать законного
наказания за свой бесчестный поступок, ты отважился на такое страшное дело и
погубил свою душу! И ты думаешь, я стану колебаться, когда меня ждет любовь!
Давай сюда бутылку и сдачу -- я знаю, ты держишь ее наготове. Вот тебе
монета в пять центов!
Кэаве оказался прав: в ящике стола у этого юноши уже была приготовлена
сдача. Бутылка перешла из рук в руки, и лишь только пальцы Кэаве обхватили
узкое горлышко, как он тут же шепотом поведал черту свое желание избавиться
от страшного недуга. И что вы думаете: когда он вернулся к себе и обнажил
свое тело перед зеркалом, кожа его снова была чистой и гладкой, как у
младенца. Но странная вещь: едва свершилось это чудо, как все изменилось в
душе Кэаве -- ему уже было наплевать на проказу, и он почти совсем не
вспоминал о Кокуа, одна-единственная мысль не давала ему теперь покоя --
мысль о том, что отныне он связан с дьяволом и бутылкой до конца дней своих
и ничто уже не спасет его от вечного пламени и раскаленных углей
преисподней. Адский огонь пылал перед его мысленным взором, и душа его
омертвела, и мрак затмил для него весь белый свет.
Когда Кэаве понемногу пришел в себя, была уже ночь, и в гостинице играл
оркестр. На звуки этой музыки он и пошел, потому что боялся оставаться один,
и там, среди счастливых лиц, бродил, неприкаянный, и слушал, как музыка то
разрастается, то замирает, и смотрел, как дирижер отбивает такт своей
палочкой, и все время слышал треск адского пламени, и видел огненные языки,
вырывающиеся из черных глубин преисподней. Вдруг оркестр заиграл
"Хи-ки-ао-ао". Эту песенку Кэаве певал не раз вместе с Кокуа, и при звуках
ее мелодии мужество возвратилось к нему.
"Сделанного не воротишь, -- подумал Кэаве, -- и если уж я пошел на
такое, так пусть хоть не зря".
И тогда он с первым пароходом вернулся на Гавайи и тут же без
промедления сыграл свадьбу с Кокуа и привез ее в свой "Сияющий Дом" на
вершине горы.
И вот стали Кэаве и Кокуа жить вдвоем, и когда они бывали вместе, тоска
в сердце Кэаве утихала, но стоило ему остаться одному, и страшные мысли
начинали его терзать, и он слышал, как гудит адское пламя, и видел огненные
языки, вырывающиеся из преисподней. А девушка прилепилась к Кэаве всем
сердцем; душа ее пела при виде его, и рука ее льнула к его руке, и была
Кокуа так прекрасна от головы до пят, что никто, глядя на нее, не мог
сдержать радостной улыбки. У нее был кроткий, приятный нрав. Для каждого
находилось доброе слово. Она знала много песенок и распевала, словно птичка,
порхая по всем трем этажам "Сияющего Дома" и сияя сама ярче всего, что было
в нем. И Кэаве смотрел на нее и слушал ее с восхищением, а потом,
уединившись где-нибудь в углу, вспоминал, какой ценой досталась она ему, и
стонал, и плакал. И снова, осушив глаза и ополоснув лицо, шел к ней, и
садился возле нее на просторном балконе, и сливал свой голос с ее голосом в
песне, и улыбкой отвечал на ее улыбку, хотя душу его снедала тоска.
Но мало-помалу наступили дни, когда Кокуа уже не порхала, как прежде,
по дому, и песни ее звучали реже, и теперь не только Кэаве плакал украдкой
где-нибудь в углу, но и оба они стали сторониться друг друга и сидели на
разных балконах, разъединенные всей громадой "Сияющего Дома". Кэаве был так
погружен в отчаяние, что почти не замечал этой перемены и был только рад,
что может чаще оставаться один и размышлять над своей горькой участью и не
надо ему то и дело принуждать себя улыбаться через силу, когда на сердце
мрак. Но как-то раз он тихо брел по дому, и почудилось ему, будто плачет
ребенок, и он увидел Кокуа: упав ничком, она билась головой о каменные плиты
балкона и рыдала в безысходном отчаянии.
-- Ты права, Кокуа, это дом слез, -- сказал Кэаве. -- И все же я с
радостью дал бы отрубить себе голову, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.
-- Счастлива! -- воскликнула Кокуа. -- Когда ты жил один в своем
"Сияющем Доме", Кэаве, все считали тебя самым счастливым человеком на
острове; -- смех и песни были у тебя на устах, и лицо твое было светло, как
утренняя заря. А потом ты женился на бедной Кокуа, и одному небу известно,
чем не угодила она тебе, но только с этого дня ты уже больше не улыбаешься.
Ах, -- вскричала Кокуа, -- что сделала я дурного? Думалось мне: я красива и
крепко люблю своего Кэаве. Так в чем же моя вина? Чем омрачила я жизнь моего
супруга?
-- Бедняжка Кокуа, -- промолвил Кэаве. Он опустился возле нее на пол и
хотел взять ее за руку, но она отдернула руку. -- Бедняжка Кокуа, --
повторил он. -- Бедное мое дитя... Моя красавица. А я-то ведь думал уберечь
тебя от горя! Ну что ж, теперь ты узнаешь все. Тогда по крайней мере ты
пожалеешь бедного Кэаве; тогда ты поймешь, как сильно он любил тебя, если не
испугался ада, чтобы обладать тобой, и как сильно и по сей день этот
несчастный, обреченный человек все еще любит тебя, если его уста могут
улыбаться, когда он на тебя глядит.
И тут он поведал ей все, ничего от нее не утаив.
-- И ты сделал это ради меня? -- вскричала Кокуа. -- Ах, о чем же мне
тогда тревожиться! -- И, обвив руками его шею, она оросила его грудь слезами
радости.
-- О дитя! -- воскликнул Кэаве. -- Когда я думаю об адском пламени, мне
есть о чем тревожиться!
-- Не говори так, -- промолвила она. -- Не можешь ты погибнуть без вины
за одну лишь любовь к верной Кокуа. Слушай меня, Кэаве: я спасу тебя вот
этими руками или погибну вместе с тобой. О Кэаве! Ты так любил меня, что
сгубил свою душу, и ты думаешь, я не отдам свою жизнь, чтобы спасти тебя?
-- Ах, моя голубка, ты можешь отдать ее хоть сто раз -- разве это
что-нибудь изменит? -- воскликнул Кэаве. -- Только оставишь меня в
одиночестве влачить свои дни, пока не придет час расплаты.
-- Ты ничего не понимаешь, -- возразила Кокуа. -- Я не простая,
неграмотная девушка -- я училась в школе в Гонолулу. Говорю тебе, я спасу
моего возлюбленного супруга. Один цент, сказал ты? Но разве одни только
американские деньги в ходу на свете? В Англии, например, есть монета,
которая называется фартинг, и она равна примерно половине цента. Ах, горе,
горе! -- воскликнула Кокуа. -- Нет, это нам не поможет: ведь тот, кто купит
бутылку за фартинг, уже пропал, а разве сыщется хоть один такой отважный
человек, как мой Кэаве! Но есть еще Франция, и там имеет хождение мелкая
монета под названием сантим, и этих сантимов дают пять, не то шесть за один
цент. Ничего лучше не придумаешь. Собирайся. Кэаве, едем на французские
острова. Сядем на корабль, и он быстро доставит нас на Таити. А там уже
можно продать бутылку за четыре сантима, за три, за два, за один сантим.
Подумай: есть возможность еще четыре раза продать бутылку, и нас двое, чтобы
заняться этим! Ну же, поцелуй меня, мой Кэаве, и прогони тревогу прочь.
Кокуа не даст тебя в обиду.
-- Ты божий дар! -- воскликнул Кэаве. -- Не верю я, чтобы господь бог
мог покарать меня за то, что я возжелал обрести такое сокровище! Пусть же
все будет, как ты сказала: вези меня, куда надумала, вручаю тебе свою жизнь
и свое спасение.
С утра Кокуа начала собираться в дорогу; она взяла сундучок Кэаве,
который он брал с собой в плавание, и прежде всего запихнула в угол на самое
дно бутылку, а сверху положила самые дорогие одежды и самые диковинные
безделушки, какие были в доме.
-- Ведь нас должны считать богачами, -- сказала она, -- иначе кто же
поверит в волшебную бутылку?
Собираясь в путь, Кокуа все время была весела, как птичка, и лишь
порой, когда она украдкой поглядывала на мужа, слеза мутила ее взор, и
тогда, подбежав к нему, она нежно его целовала. А у Кэаве будто камень с
души свалился; теперь, когда он открыл свою тайну Кокуа и перед ним
забрезжил луч надежды, он словно возродился; ноги его опять легко ступали по
земле, и он уже больше не вздыхал. Но все же страх не совсем оставил его;
временами надежда начинала угасать в нем, подобно тому, как гаснет на ветру
слабый огонек свечи, и тогда перед глазами его снова бушевало адское пламя и
колыхались огненные языки.
Они тут же распустили слух, что отправляются для развлечения
путешествовать в Штаты, и все немало этому удивились, но дознайся кто-нибудь
до истины, так, верно, удивился бы еще больше. И вот Кэаве и Кокуа отплыли
на пароходе "Ковчег" в Гонолулу, а оттуда вместе с толпой белых пассажиров
на "Юматилле" -- в Сан-Франциско и там пересели на почтовую бригантину