Страница:
-- Женщина, -- спросил он у Дженет, -- правда ли все это?
-- Как господь меня видит, как господь меня сотворил, ни слова правды
тут нету! И про ребенка тоже, -- прибавила она. -- Я всегда была порядочной
женщиной.
-- Хочешь ли ты отречься от дьявола и дел его во имя божие передо мной,
его недостойным слугою?
Что ж, надо прямо сказать: когда пастор ее спрашивал, она так
ухмыльнулась, что всех, кто это видел, бросило в дрожь от страха, и всем
было слышно, как зубы у нее застучали друг об дружку; но ничего иного ей
делать не оставалось, и Дженет, подняв кверху руку, отреклась от дьявола и
от дел его перед всеми.
-- А теперь, -- сказал мистер Соулис, -- идите по домам, все до одной,
и будем молить бога, чтоб он помиловал нас.
Он подал Дженет руку, хоть из одежды на ней мало что оставалось, кроме
рубахи, и повел по деревне к ее собственному дому, будто леди-помещицу; а
она визжала и хохотала так, что совестно было слушать.
В ту ночь многие почтенные люди долго молились перед сном, а когда
наступило утро, такой страх одолел весь приход Болвири, что детишки
попрятались и даже взрослые мужчины не решались выйти за дверь. По улице шла
Дженет -- она или ее подобие, -- никто не мог бы сказать наверное: шея у нее
была свернута, голова скривилась набок, словно у висельника, и на лице
усмешка, словно у трупа, еще не снятого с виселицы. Мало-помалу люди к этому
пригляделись и даже стали спрашивать у нее, что такое с ней случилось, но с
этого дня она уже не могла говорить, как подобает христианке, а только
пускала слюни да стучала зубами, словно ножницами; и начиная с этого дня ни
разу ее уста не произнесли имени божьего. Когда она хотела его выговорить,
ничего у ней не выходило: видно, ей было невозможно назвать, имя божье. Кто
знал, в чем тут дело, помалкивал, но уж больше никто не называл эту тварь
именем Дженет Макклоур, ибо прежняя Дженет, как все думали, давно была в аду
кромешном. Но ведь пастору не прикажешь и рот ему не заткнешь, а он только и
твердил в своих проповедях, что о жестокости людской, которая будто бы
довела Дженет до паралича, бранил мальчишек, которые ее дразнили и
приставали к ней, и в тот же самый вечер взял ее к себе, и стали они жить
вдвоем в пасторском доме под горой Хэнгин-Шоу.
Ну, ладно, прошло после этого довольно много времени, и люди
праздномыслящие начали было смотреть на это сквозь пальцы и стали даже
забывать о том черном деле. О священнике все были теперь самого хорошего
мнения: по вечерам он долго сидел за своим писанием. Люди видели, что свеча
у него в доме, на берегу Дьюлы, горит и за полночь, и сам он как будто был
доволен собой и держался так же, как и прежде, хотя всякому было видно, что
он теперь стал совсем не тот. А что касается Дженет, так она свободно
расхаживала всюду, и если она и раньше говорила мало, то теперь и подавно;
правда, она никого не трогала, только смотреть на нее было страшно, и все у
нас в Болвири удивлялись, как это ей доверили пасторский дом.
К концу июля настала такая погода, какой отродясь не видывали в наших
местах: стояла жара, жестокая, гнетущая жара. Стада обессилели и не могли
взобраться по склону Черной горы, дети не могли играть и скоро уставали, а к
тому же порывы горячего ветра шумели в листве, и временами налетал дождь, но
не освежал нисколько. Каждый день мы думали, что к утру, должно быть,
соберется гроза, но наступило одно утро и другое утро, а погода была все та
же, ни на что не похожая, тяжкая для людей и животных. Из нас никто так не
страдал от жары, как мистер Соулис: он не мог ни спать, ни есть -- так он
говорил церковному совету -- и, если он не писал свою книжку, то бродил по
окрестностям, словно одержимый, и это в такое время, когда все были рады
сидеть дома, в прохладе.
Поблизости от Хэнгин-Шоу, там, где поднимается Черная гора, есть у нас
одно огороженное место с этакой чугунной решеткой: в старые времена там как
будто было кладбище прихода Болвири, основанное папистами еще до того, как
свет господень озарил наше королевство. Сад был большой и, во всяком случае,
подходящий для мистера Соулиса: в нем он, бывало, сидел и обдумывал свои
проповеди, да и вправду там всегда было пустынно и тихо. Вот сидит он
однажды на обрыве Черной горы и видит сначала двух, потом четырех, а там и
семерых воронов, они все летают да летают вокруг старого кладбища. Летали
они низко и тяжело и на лету каркали: мистер Соулис понял, что они чего-то
испугались и слетели с деревьев. Пастор наш был неробкого десятка, взял да и
пошел прямо туда, и как бы вы думали, что он увидел? Внутри ограды, на
могиле, сидел кто-то -- то ли человек, то ли одна видимость человека.
Высокого роста, черный, как ад, и глаза какие-то очень странные [8]. Мистеру
Соулису не раз приходилось слышать о черных людях; но в этом черном человеке
было что-то такое, отчего и пастора бросило в дрожь. Как ни жарко было, его
проняло холодом до мозга костей, но он все-таки заговорил с ним и спросил:
-- Друг мой, вы как будто нездешний?
Черный человек ничего ему не ответил, а вскочил на ноги и, хромая,
отбежал к дальней стене кладбища; однако он все оглядывался на пастора, а
тот стоял и глядел ему вслед до тех пор, пока черный человек, перебравшись
через стенку кладбища, не побежал к березовой роще. Мистер Соулис, сам не
зная, для чего, побежал за ним; но он уже устал от ходьбы, да и погода была
жаркая, нездоровая, и сколько он ни старался, а все не мог подобраться
поближе к черному человеку; тот только мелькнул раза два среди берез и
наконец спустился с горы вниз. А внизу священник увидел его еще раз: хромая
и ковыляя, он перешел через реку и направился к пасторскому домику.
Мистеру Соулису не очень-то понравилось, что это страшилище так вольно
ведет себя в пасторских владениях; он зашагал быстрее, тоже перебрался через
поток и помчался вверх по садовой дорожке, но дьявола, или черного человека,
уже нигде не было видно. Пастор вышел на большую дорогу, осмотрелся, но и
там никого не было; обошел весь сад кругом -- нет нигде черного человека!
Прошел он весь сад до конца и не без опасения, что было вполне естественно,
приподнял дверную щеколду и вошел к себе в дом -- и тут как тут перед ним
встала Дженет Макклоур со своей кривой шеей, как будто не слишком довольная
тем, что пастор вернулся домой. А его самого, как только он увидел Дженет,
вновь пронизал могильный холод.
-- Дженет, -- спросил пастор, -- не видели вы черного человека?
-- Черного человека? -- отозвалась она. -- Упаси боже! Да что вы,
пастор! Сколько ни ищи, а у нас в Болвири не сыщешь черного человека.
Но она это говорила не как все люди, а сами можете себе представить
как: словно лошадь, которая грызет удила.
-- Ну что ж, Дженет, -- сказал пастор, -- если здесь не было черного
человека, значит, я говорил с Врагом рода человеческого.
И сел, а сам весь дрожит, словно в лихорадке, и зубы у него застучали.
-- Пустяки! Как только вам не совестно, пастор? -- сказала Дженет и
дала ему глоточек бренди, которое у нее всегда водилось.
После этого мистер Соулис сейчас же ушел к себе в кабинет, где у него
было очень много книг. Комната была длинная, темная, зимой в ней было
холодно, как в могиле, и даже в разгаре лета сыро, оттого что пасторский дом
стоял у самой реки. Вот он сел и стал думать обо всем, что случилось в
Болвири за то время, что он здесь живет; вспомнился ему родной дом и те дни,
когда он был еще мальчишкой и бегал по лесам и лугам, а этот черный человек
все не выходил у него из головы, словно припев какой-то песни. И чем больше
он думал, тем больше ему думалось про черного человека. Он попробовал
молиться, да слова никак не шли у него с языка; говорят, пробовал он и
писать свою книгу, но и это ему не удалось. Временами ему казалось, что
черный человек стоит рядом, и тогда он весь покрывался потом, холодным, как
колодезная вода, а временами он приходил в чувство и помнил обо всем этом не
больше, чем новорожденный младенец.
Наконец пастор подошел к окну и долго стоял перед ним, глядя на воды
Дьюлы. Деревья там растут очень густо, а вода возле пасторского домика
глубокая и черная; смотрит он и видит, что Дженет полощет белье на берегу,
подоткнув юбку. Она стояла спиной к пастору, и он даже не очень видел, что
перед ним. Но вот она обернулась, и он увидел ее лицо. Мистера Соулиса опять
пробрала та же холодная дрожь, что пробирала его дважды за этот день, и ему
вспомнилось, как люди болтали, будто Дженет давным-давно умерла и сам дьявол
вселился в ее холодное, как лед, тело. Пастор отступил немного назад и начал
ее пристально разглядывать. Она топтала ногами белье и что-то про себя
напевала, и -- боже ты мой милостливый, спаси нас! -- какое страшное было у
нее лицо! Временами она начинала петь громче, но ни один человек, рожденный
женщиной, не мог бы понять ни единого слова из ее песни; а иногда начинала
поглядывать искоса куда-то вниз, хоть смотреть там было не на что. Омерзение
пронизало пастора до самых костей... И это было ему предостережением свыше!
Но мистер Соулис все-таки винил одного только себя: как можно думать так
дурно о несчастной, свихнувшейся женщине, у которой никого не было, кроме
него. Он помолился за нее и за себя, и выпил холодной воды -- еда ему была
противна, -- и лег на голые доски своей кровати; наступили уже сумерки.
Эта ночь была такая, какой не запомнят в приходе Болвири: ночь на
семнадцатое августа одна тысяча семьсот двенадцатого года. Днем все стояла
жара, как мы уже говорили, но в эту ночь было особенно жарко и душно: солнце
село в зловещие тучи, и сразу стало темно, как в яме; ни звездочки, ни
ветерка; в темноте не видно было собственной ладони перед лицом, и даже
старые люди сбрасывали с себя простыни к лежали на своих постелях, задыхаясь
от жары. Со всем тем, что было у пастора на душе, не мудрено, что ему не
спалось. Он то лежал неподвижно, то метался в кровати; чистая, прохладная
постель словно прожигала его насквозь; он то засыпал, то просыпался; то он
слышал бой церковных часов, то вой собаки на болоте, словно перед чьей-то
смертью; иной раз ему казалось, что по комнате бродят призраки, а может, он
видел и чертей. Уж не заболел ли он, так ему подумалось; да он и вправду был
болен, но не болезнь его пугала.
Потом в голове у него немного прояснилось, он уселся в одной рубашке на
краю постели и снова задумался о черном человеке и о Дженет. Он не мог бы
сказать отчего, может, оттого, что ноги у него озябли, но ему пришло в
голову, что между этими двумя что-то есть общее и что либо один из них, либо
они оба нечистые духи. И как раз в эту минуту в комнате Дженет, которая была
рядом, послышался топот и шум, словно там кто-то боролся, потом раздался
громкий стук, потом ветер засвистел вокруг всех четырех стен дома, и снова
стало тихо, как в могиле.
Мистер Соулис не боялся никого: ни человека, ни дьявола. Он достал
огниво, зажег свечу и сделал три шага к двери Дженет. Дверь была заложена
щеколдой; он приподнял ее и, распахнув дверь настежь, бесстрашно заглянул в
комнату.
Комната у Дженет была большая, такая же большая, как у самого пастора,
и обставлена тяжелыми, громоздкими вещами, потому что иной мебели у пастора
не водилось. Там стояла кровать о четырех "столбах со старинным пологом,
стоял еще дубовый шкаф, битком набитый божественными книгами -- их поставили
здесь, чтоб было посвободнее у пастора в комнате, -- да кое-какие вещички
Дженет валялись, разбросанные по волу. А, самой Дженет нигде не было видно;
не было видно и никаких следов борьбы. Пастор вошел (и очень немногие
последовали бы за ним), огляделся по сторонам, прислушался. Но ничего не
было слышно ни в пасторском доме, ни во всем приходе Болвири, и видно тоже,
ничего не было, только тени метались вокруг свечи. Вдруг сердце пастора
сильно забилось и сразу же замерло, а по волосам словно пробежал холодный
ветер; и такую страсть увидели глаза мистера Соулиса! Дженет висела на
гвозде рядом со старым дубовым шкафом, голова у нее свалилась на плечо,
глаза выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, и пятки торчали ровно в
двух футах над полом.
"Господи, помилуй нас! -- подумал мистер Соулис. -- Бедная Дженет
умерла".
Он подошел ближе к трупу -- и сердце вовсю заколотилось у него в груди:
каким уж это образом, человеку даже и судить не подобает, но только Дженет
висела на одном гвоздике, на одной тоненькой шерстинке, какой штопают чулки.
Страшно это -- очутиться среди ночи одному против таких козней
дьявольских, но мистера Соулиса укрепляла вера в господа. Он повернулся и
вышел из комнаты, запер за собой дверь, спустился вниз по лестнице, ступая
со ступеньки на ступеньку тяжелыми, словно свинец, ногами, и поставил свечу
на стол у подножия лестницы. Он не мог ни молиться, ни думать, только весь
обливался холодным потом и не слышал ровно ничего, кроме "стук-стук-стук"
своего собственного сердца. Так он простоял час, а может, и два -- он потом
не помнил, -- как вдруг услышал смех, какую-то страшную возню и шум наверху;
кто-то ходил взад и вперед по той комнате, где висел труп Дженет, а дверь в
нее была открыта, хотя пастор помнил хорошо, что запер ее; вслед за этим
раздались шаги на площадке лестницы, и ему показалось, будто мертвая Дженет
перегнулась через перила и смотрит вниз, на него.
Он опять взял свечу (потому что в доме свет больше ему не был нужен) и
тихо, как только мог, выбрался из дома на дорожку, в самый дальний ее конец.
Было темно, как в аду; пламя свечи, когда он поставил ее на землю, горело
ровно, как в комнате, не колеблясь; ничто нигде не шевелилось, только воды
Дьюлы шипели и плескались о берег, а те нечестивые шаги в доме все
приближались, спускаясь по лестнице. Пастор очень хорошо знал эту походку:
это была походка Дженет, -- и от ее шагов, которые все близились, холод
пробрал его еще глубже, до самых кишок. Поручив свою душу ее творцу и
хранителю, он стал молиться. "О господи, -- взывал он, -- дай мне силы на
эту ночь, дай мне силы бороться со злом!"
Теперь шаги уже направлялись по коридору к двери; пастор слышал, как
рука шуршала, скользя по стене: эта нездешняя гостья словно нащупывала себе
дорогу.
Ветлы закачались и зашумели, сталкиваясь ветвями, над холмами пронесся
долгий вздох, пламя свечи заметалось: перед ним стоял труп Окаянной Дженет,
в ее всегдашнем домотканом платье, в черном платке, все с той же ухмылкой на
лице, и голова все так же на плечо; совсем как живая -- но только мистер
Соулис знал, что она мертвая, -- Дженет стояла на пороге пасторского дома.
Удивительно, до чего крепко сидит душа человеческая в его смертном
теле! Священник видел все это, и сердце у него не разорвалось.
Дженет недолго стояла на пороге дома: она снова двинулась вперед и
медленно пошла к мистеру Соулису, туда, к ветлам, под которыми он стоял. Вся
жизнь его тела, вся сила его духа теперь светились и горели в его глазах.
Она как будто хотела заговорить, но слов у нее не нашлось, и она сделала ему
знак левой рукой. Дохнул ветер, словно кошка фыркнула, задул свечу, ветлы
застонали человеческим голосом, и мистер Соулис понял, что останется он жив
или умрет, а этому должно положить конец.
-- Ведьма, колдунья, дьяволица! -- воскликнул он. -- Заклинаю тебя
властью бога, уходи, если ты мертва, в могилу, если ты проклята богом, -- в
ад!
И в эту самую минуту божья десница поразила с небес нечестивый призрак:
дряхлое, мертвое, оскверненное тело ведьмы, надолго разлученное с могилой и
обитаемое дьяволом, вспыхнуло серным огнем и тут же распалось в прах; грянул
гром раскат за раскатом, потом хлынул ливень, и мистер Соулис, кое-как
пробравшись сквозь живую изгородь, опрометью бросился бежать в деревню.
В то же утро, когда пробило шесть часов, Джон Кристи видел черного
человека около Макл-Керна; но еще не было и восьми, когда его видели около
дома менялы в Нокдоу; а немногим позже Сэнди Маклеллан видел, как черный
человек спускался по склону с Килмакерли. Тут нечего и сомневаться: это он
жил так долго в теле Дженет, но в конце концов ему пришлось всетаки уйти; и
с тех пор дьявол больше не появлялся у нас в приходе Болвири.
А для священника это было тяжким испытанием: он долго лежал больной и
все бредил; но с того самого часа он и сделался таким, каким вы сейчас его
знаете.
Было прекрасное утро на исходе июля, когда я последний раз отправился
пешком в Арос. Накануне вечером я сошел с корабля в Гризеполе. Багаж я
оставил в маленькой гостинице, намереваясь как-нибудь приехать за ним на
лодке, и после скромного завтрака весело зашагал через полуостров.
Я не был уроженцем этих мест. Все мои предки жили в равнинной
Шотландии. Но мой дядя Гордон Дарнеуэй после тяжкой; омраченной нуждой
юности и нескольких лет, проведенных в море, нашел себе на островах молодую
жену. Ее звали Мери Маклин, она была круглой сиротой, и, когда она умерла,
дав жизнь дочери, дядя оказался единственным владельцем Ароса -- опоясанной
морем фермы. Она приносила ему лишь скудное пропитание, но мой дядя всю
жизнь был неудачником и, оставшись с малюткой дочерью на руках, побоялся
вновь отправиться на поиски счастья, а так и продолжал жить на Аросе,
бессильно проклиная судьбу. Год проходил за годом, не принося ему в его
уединении ни довольства, ни душевного покоя. Тем временем поумирали почти
все наши родичи на равнинах -- нашу семью вообще преследовали неудачи, и,
пожалуй, счастье улыбнулось лишь моему отцу, ибо он не только умер
последним, но и оставил сыну родовое имя вместе с небольшим состоянием,
которое могло поддержать достоинство этого имени. Я учился в Эдинбургском
университете, и мне жилось неплохо, но я был очень одинок, пока дядя Гордон
не прослышал обо мне у себя на гризеполском Россе и, твердо придерживаясь
правила, что кровь не вода, тут же не написал мне, прося считать Арос моим
родным домом. Вот почему я начал проводить каникулы в этой глуши, вдали от
людей и удобств городской жизни, в обществе трески и болотных курочек; и вот
почему теперь, по окончании занятий, я в это июльское утро так весело
возвращался туда.
Росс, как мы его называли, -- это полуостров, не очень широкий и не
очень высокий, но столь же дикий ныне, как и в первый день творения. С двух
сторон его окружает глубокое море, усеянное скалистыми островками и рифами,
весьма опасными для кораблей; на востоке же над ним господствуют высокие
утесы и крутой пик Бен-Кайо. Говорят, что Бен-Кайо по-гэльски значит "гора
туманов", и если это так, то название выбрано очень удачно. Ибо пик, имеющий
в высоту более трех тысяч футов, притягивает с моря все облака, и подчас мне
даже казалось, что он их сам порождает, ибо и в ясные дни, когда чистое небо
простиралось до самого горизонта, Бен-Кайо все равно бывал окутан тучами.
Однако это обилие влаги, на мой взгляд, делало гору только красивее: когда
солнце озаряло ее склоны, ручьи и мокрые скалы блестели, как драгоценные
камни, и сверкание их было видно даже на Аросе, в пятнадцати милях оттуда.
Я шел по овечьей тропке. Она была такой извилистой, что путь мой почти
удваивался. Порой она вела по огромным валунам, и мне приходилось прыгать с
одного камня на другой, а порой ныряла в сырые ложбины, где мох почти
достигал моих колен. Нигде на всем протяжении десяти миль между Гризеполом и
Аросом не было видно ни обработанных полей, ни человеческого жилья. На самом
деле дома здесь были -- целых три, но они отстояли так далеко от тропы, что
человек, чужой в этих местах, никогда бы их не обнаружил. Почти весь Росс
покрыт большими гранитными скалами, иные из которых по величине превосходят
двухкомнатную хижину, а в узких расселинах между ними, среди высоких
папоротников и вереска, плодятся гадюки. Откуда бы ни дул ветер, он всегда
нес с собой запах моря, столь же соленый, как на кораблях, чайки были столь
же законными обитательницами Росса, как болотные курочки, и стоило
взобраться на валун, как взгляд поражала яркая синева моря. Весной в
ветреные дни мне даже в самом центре полуострова доводилось слышать грозный
рев аросского Гребня и громовые, наводящие ужас голоса валов, которые мы
прозвали Веселыми Молодцами.
Сам Арос (местные жители называют его АросДжей, и, по их утверждению,
это означает "Дом Божий"), строго говоря, не относится к Россу, хотя он и не
остров в собственном смысле слова. Это клочок суши на юго-западе
полуострова, примыкающий к нему почти вплотную и отделенный от него лишь
узеньким морским рукавом, не достигающим в самом узком месте и сорока футов
ширины. При полном приливе вода в проливчике бывает прозрачной и
неподвижной, точно в заводи большой реки, только водоросли и рыбы тут
другие, да вода кажется зеленой, а не коричневой. Раза два в месяц при
полном отливе с Ароса на полуостров можно перейти посуху. На Аросе было
несколько лужков с хорошей травой, где паслись овцы моего дяди. Возможно,
трава на островке была лучше потому, что он поднимается над морем немного
выше, чем полуостров; впрочем, я слишком плохо разбираюсь в подобных
вопросах, чтобы сказать, так ли это. Двухэтажный дом дяди в этих краях
считался очень хорошим. Фасадом он был обращен на запад, к бухточке с
небольшой пристанью и с порога мы могли наблюдать, как клубится туман на
Бен-Кайо.
По всему побережью Росса, и особенно вблизи Ароса, те огромные
гранитные скалы, о которых я, уже упоминал, группами спускаются в море,
точно скот в летний день. Они торчат там совсем так же, как их соседки на
суше, только вместо безмолвной земли между ними всхлипывает соленая вода,
вместо вереска на них розовеет морская гвоздика, и у их подножия извиваются
не ядовитые сухопутные гадюки, а морские угри. В дни, когда море спокойно,
можно долгие часы плавать в лодке по этому лабиринту, где вам сопутствует
гулкое эхо, но в бурю... господь спаси и помилуй человека, который заслышит
кипение этого котла.
У юго-западной оконечности Ароса этих скал особенно много, и тут они
особенно велики. И чем дальше, тем, должно быть, чудовищнее становится их
величина, ибо они простираются в море миль на -- десять и стоят так же
часто, как дома на деревенской улице, некоторые -- вздымаясь над волнами на
тридцать футов, другие -- прячась под водой, но те и другие равно гибельные
для кораблей. Как-то в погожий день, когда дул
западный ветер, я с вершины Ароса насчитал целых сорок шесть подводных
рифов, на которых белой пеной дробились тяжелые валы. Однако самая грозная
опасность подстерегает корабль у берега, так как прилив здесь, стремительно
мчась, точно по мельничному водостоку, образует у оконечности суши длинную
полосу сшибающихся волн -- Гребень, как мы ее называем. Я часто приходил
туда во время полного штиля при отливе, и было очень странно наблюдать, как
волны закручиваются в водоворотах, вздуваются и клокочут, точно в водопаде,
а порой раздается бормотание и ропот, словно Гребень разговаривает сам с
собой. Но когда начинается прилив да еще в бурную погоду, в мире не нашлось
бы человека, который сумел бы благополучно провести лодку ближе, чем в
полумиле от этого места, и ни один корабль не мог бы уцелеть тут. Рев волн
разносится вокруг не меньше, чем на шесть миль. Ближе к открытому морю вода
особенно буйствует, и именно там пляшут пляску смерти огромные валы, которые
в этих краях были прозваны Веселыми Молодцами. Я слышал, что они достигают в
высоту пятидесяти футов, но, конечно, в виду имелась только зеленая вода,
так как пена и брызги взлетают вверх и на сто футов. Получили ли они это имя
за свои движения, быстрые и прихотливые, или за шум, который они поднимают,
сотрясая весь Арос, когда прилив достигает высшей точки, я сказать не могу.
При юго-западном ветре эта часть нашего архипелага превращается в
настоящую ловушку. Если бы даже кораблю удалось благополучно миновать рифы и
выдержать натиск Веселых Молодцов, его все равно выбросило бы на берег на
южной оконечности Ароса в Песчаной бухте, где столько несчастий обрушилось
на нашу семью, о чем я теперь и намерен рассказать. Воспоминание обо всех
этих опасностях, таящихся в местах, так давно мне знакомых, заставляет меня
особенно радоваться работам, которые теперь ведутся там, чтобы построить
маяки на мысах и отметить буями фарватеры у берегов наших закованных в
скалы, негостеприимных островов.
Местные жители рассказывают немало историй про Арос, и я вдосталь
наслушался их от Рори, старого слуги моего дяди, который издавна служил
Маклинам и навсегда остался в доме своих прежних хозяев. Существовала,
например, легенда о неприкаянном морском духе, который обитал в кипящих
волнах Гребня, занимаясь там злыми делами. Как-то в Песчаной бухте русалка
подстерегла одного волынщика и всю долгую ясную летнюю ночь напролет пела
ему, так что наутро он лишился рассудка и с той поры до дня своей смерти
повторял только одну фразу. Как она звучала по-гэльски, я не знаю, но
переводили ее так: "Ах, чудесное пение, доносящееся из моря!" Были известны
случаи, когда тюлени, облюбовавшие эти берега, заговаривали с людьми на
человечьем языке и предсказывали великие несчастья. Именно здесь ступил на
землю некий святой, когда отправился из Ирландии обращать в христианство
жителей Гебридских островов. И право, на мой взгляд он заслуживает названия
святого, ибо пройти на утлом суденышке тех далеких времен по такому бурному
морю и благополучно высадиться на столь коварном берегу, безусловно, значило
-- Как господь меня видит, как господь меня сотворил, ни слова правды
тут нету! И про ребенка тоже, -- прибавила она. -- Я всегда была порядочной
женщиной.
-- Хочешь ли ты отречься от дьявола и дел его во имя божие передо мной,
его недостойным слугою?
Что ж, надо прямо сказать: когда пастор ее спрашивал, она так
ухмыльнулась, что всех, кто это видел, бросило в дрожь от страха, и всем
было слышно, как зубы у нее застучали друг об дружку; но ничего иного ей
делать не оставалось, и Дженет, подняв кверху руку, отреклась от дьявола и
от дел его перед всеми.
-- А теперь, -- сказал мистер Соулис, -- идите по домам, все до одной,
и будем молить бога, чтоб он помиловал нас.
Он подал Дженет руку, хоть из одежды на ней мало что оставалось, кроме
рубахи, и повел по деревне к ее собственному дому, будто леди-помещицу; а
она визжала и хохотала так, что совестно было слушать.
В ту ночь многие почтенные люди долго молились перед сном, а когда
наступило утро, такой страх одолел весь приход Болвири, что детишки
попрятались и даже взрослые мужчины не решались выйти за дверь. По улице шла
Дженет -- она или ее подобие, -- никто не мог бы сказать наверное: шея у нее
была свернута, голова скривилась набок, словно у висельника, и на лице
усмешка, словно у трупа, еще не снятого с виселицы. Мало-помалу люди к этому
пригляделись и даже стали спрашивать у нее, что такое с ней случилось, но с
этого дня она уже не могла говорить, как подобает христианке, а только
пускала слюни да стучала зубами, словно ножницами; и начиная с этого дня ни
разу ее уста не произнесли имени божьего. Когда она хотела его выговорить,
ничего у ней не выходило: видно, ей было невозможно назвать, имя божье. Кто
знал, в чем тут дело, помалкивал, но уж больше никто не называл эту тварь
именем Дженет Макклоур, ибо прежняя Дженет, как все думали, давно была в аду
кромешном. Но ведь пастору не прикажешь и рот ему не заткнешь, а он только и
твердил в своих проповедях, что о жестокости людской, которая будто бы
довела Дженет до паралича, бранил мальчишек, которые ее дразнили и
приставали к ней, и в тот же самый вечер взял ее к себе, и стали они жить
вдвоем в пасторском доме под горой Хэнгин-Шоу.
Ну, ладно, прошло после этого довольно много времени, и люди
праздномыслящие начали было смотреть на это сквозь пальцы и стали даже
забывать о том черном деле. О священнике все были теперь самого хорошего
мнения: по вечерам он долго сидел за своим писанием. Люди видели, что свеча
у него в доме, на берегу Дьюлы, горит и за полночь, и сам он как будто был
доволен собой и держался так же, как и прежде, хотя всякому было видно, что
он теперь стал совсем не тот. А что касается Дженет, так она свободно
расхаживала всюду, и если она и раньше говорила мало, то теперь и подавно;
правда, она никого не трогала, только смотреть на нее было страшно, и все у
нас в Болвири удивлялись, как это ей доверили пасторский дом.
К концу июля настала такая погода, какой отродясь не видывали в наших
местах: стояла жара, жестокая, гнетущая жара. Стада обессилели и не могли
взобраться по склону Черной горы, дети не могли играть и скоро уставали, а к
тому же порывы горячего ветра шумели в листве, и временами налетал дождь, но
не освежал нисколько. Каждый день мы думали, что к утру, должно быть,
соберется гроза, но наступило одно утро и другое утро, а погода была все та
же, ни на что не похожая, тяжкая для людей и животных. Из нас никто так не
страдал от жары, как мистер Соулис: он не мог ни спать, ни есть -- так он
говорил церковному совету -- и, если он не писал свою книжку, то бродил по
окрестностям, словно одержимый, и это в такое время, когда все были рады
сидеть дома, в прохладе.
Поблизости от Хэнгин-Шоу, там, где поднимается Черная гора, есть у нас
одно огороженное место с этакой чугунной решеткой: в старые времена там как
будто было кладбище прихода Болвири, основанное папистами еще до того, как
свет господень озарил наше королевство. Сад был большой и, во всяком случае,
подходящий для мистера Соулиса: в нем он, бывало, сидел и обдумывал свои
проповеди, да и вправду там всегда было пустынно и тихо. Вот сидит он
однажды на обрыве Черной горы и видит сначала двух, потом четырех, а там и
семерых воронов, они все летают да летают вокруг старого кладбища. Летали
они низко и тяжело и на лету каркали: мистер Соулис понял, что они чего-то
испугались и слетели с деревьев. Пастор наш был неробкого десятка, взял да и
пошел прямо туда, и как бы вы думали, что он увидел? Внутри ограды, на
могиле, сидел кто-то -- то ли человек, то ли одна видимость человека.
Высокого роста, черный, как ад, и глаза какие-то очень странные [8]. Мистеру
Соулису не раз приходилось слышать о черных людях; но в этом черном человеке
было что-то такое, отчего и пастора бросило в дрожь. Как ни жарко было, его
проняло холодом до мозга костей, но он все-таки заговорил с ним и спросил:
-- Друг мой, вы как будто нездешний?
Черный человек ничего ему не ответил, а вскочил на ноги и, хромая,
отбежал к дальней стене кладбища; однако он все оглядывался на пастора, а
тот стоял и глядел ему вслед до тех пор, пока черный человек, перебравшись
через стенку кладбища, не побежал к березовой роще. Мистер Соулис, сам не
зная, для чего, побежал за ним; но он уже устал от ходьбы, да и погода была
жаркая, нездоровая, и сколько он ни старался, а все не мог подобраться
поближе к черному человеку; тот только мелькнул раза два среди берез и
наконец спустился с горы вниз. А внизу священник увидел его еще раз: хромая
и ковыляя, он перешел через реку и направился к пасторскому домику.
Мистеру Соулису не очень-то понравилось, что это страшилище так вольно
ведет себя в пасторских владениях; он зашагал быстрее, тоже перебрался через
поток и помчался вверх по садовой дорожке, но дьявола, или черного человека,
уже нигде не было видно. Пастор вышел на большую дорогу, осмотрелся, но и
там никого не было; обошел весь сад кругом -- нет нигде черного человека!
Прошел он весь сад до конца и не без опасения, что было вполне естественно,
приподнял дверную щеколду и вошел к себе в дом -- и тут как тут перед ним
встала Дженет Макклоур со своей кривой шеей, как будто не слишком довольная
тем, что пастор вернулся домой. А его самого, как только он увидел Дженет,
вновь пронизал могильный холод.
-- Дженет, -- спросил пастор, -- не видели вы черного человека?
-- Черного человека? -- отозвалась она. -- Упаси боже! Да что вы,
пастор! Сколько ни ищи, а у нас в Болвири не сыщешь черного человека.
Но она это говорила не как все люди, а сами можете себе представить
как: словно лошадь, которая грызет удила.
-- Ну что ж, Дженет, -- сказал пастор, -- если здесь не было черного
человека, значит, я говорил с Врагом рода человеческого.
И сел, а сам весь дрожит, словно в лихорадке, и зубы у него застучали.
-- Пустяки! Как только вам не совестно, пастор? -- сказала Дженет и
дала ему глоточек бренди, которое у нее всегда водилось.
После этого мистер Соулис сейчас же ушел к себе в кабинет, где у него
было очень много книг. Комната была длинная, темная, зимой в ней было
холодно, как в могиле, и даже в разгаре лета сыро, оттого что пасторский дом
стоял у самой реки. Вот он сел и стал думать обо всем, что случилось в
Болвири за то время, что он здесь живет; вспомнился ему родной дом и те дни,
когда он был еще мальчишкой и бегал по лесам и лугам, а этот черный человек
все не выходил у него из головы, словно припев какой-то песни. И чем больше
он думал, тем больше ему думалось про черного человека. Он попробовал
молиться, да слова никак не шли у него с языка; говорят, пробовал он и
писать свою книгу, но и это ему не удалось. Временами ему казалось, что
черный человек стоит рядом, и тогда он весь покрывался потом, холодным, как
колодезная вода, а временами он приходил в чувство и помнил обо всем этом не
больше, чем новорожденный младенец.
Наконец пастор подошел к окну и долго стоял перед ним, глядя на воды
Дьюлы. Деревья там растут очень густо, а вода возле пасторского домика
глубокая и черная; смотрит он и видит, что Дженет полощет белье на берегу,
подоткнув юбку. Она стояла спиной к пастору, и он даже не очень видел, что
перед ним. Но вот она обернулась, и он увидел ее лицо. Мистера Соулиса опять
пробрала та же холодная дрожь, что пробирала его дважды за этот день, и ему
вспомнилось, как люди болтали, будто Дженет давным-давно умерла и сам дьявол
вселился в ее холодное, как лед, тело. Пастор отступил немного назад и начал
ее пристально разглядывать. Она топтала ногами белье и что-то про себя
напевала, и -- боже ты мой милостливый, спаси нас! -- какое страшное было у
нее лицо! Временами она начинала петь громче, но ни один человек, рожденный
женщиной, не мог бы понять ни единого слова из ее песни; а иногда начинала
поглядывать искоса куда-то вниз, хоть смотреть там было не на что. Омерзение
пронизало пастора до самых костей... И это было ему предостережением свыше!
Но мистер Соулис все-таки винил одного только себя: как можно думать так
дурно о несчастной, свихнувшейся женщине, у которой никого не было, кроме
него. Он помолился за нее и за себя, и выпил холодной воды -- еда ему была
противна, -- и лег на голые доски своей кровати; наступили уже сумерки.
Эта ночь была такая, какой не запомнят в приходе Болвири: ночь на
семнадцатое августа одна тысяча семьсот двенадцатого года. Днем все стояла
жара, как мы уже говорили, но в эту ночь было особенно жарко и душно: солнце
село в зловещие тучи, и сразу стало темно, как в яме; ни звездочки, ни
ветерка; в темноте не видно было собственной ладони перед лицом, и даже
старые люди сбрасывали с себя простыни к лежали на своих постелях, задыхаясь
от жары. Со всем тем, что было у пастора на душе, не мудрено, что ему не
спалось. Он то лежал неподвижно, то метался в кровати; чистая, прохладная
постель словно прожигала его насквозь; он то засыпал, то просыпался; то он
слышал бой церковных часов, то вой собаки на болоте, словно перед чьей-то
смертью; иной раз ему казалось, что по комнате бродят призраки, а может, он
видел и чертей. Уж не заболел ли он, так ему подумалось; да он и вправду был
болен, но не болезнь его пугала.
Потом в голове у него немного прояснилось, он уселся в одной рубашке на
краю постели и снова задумался о черном человеке и о Дженет. Он не мог бы
сказать отчего, может, оттого, что ноги у него озябли, но ему пришло в
голову, что между этими двумя что-то есть общее и что либо один из них, либо
они оба нечистые духи. И как раз в эту минуту в комнате Дженет, которая была
рядом, послышался топот и шум, словно там кто-то боролся, потом раздался
громкий стук, потом ветер засвистел вокруг всех четырех стен дома, и снова
стало тихо, как в могиле.
Мистер Соулис не боялся никого: ни человека, ни дьявола. Он достал
огниво, зажег свечу и сделал три шага к двери Дженет. Дверь была заложена
щеколдой; он приподнял ее и, распахнув дверь настежь, бесстрашно заглянул в
комнату.
Комната у Дженет была большая, такая же большая, как у самого пастора,
и обставлена тяжелыми, громоздкими вещами, потому что иной мебели у пастора
не водилось. Там стояла кровать о четырех "столбах со старинным пологом,
стоял еще дубовый шкаф, битком набитый божественными книгами -- их поставили
здесь, чтоб было посвободнее у пастора в комнате, -- да кое-какие вещички
Дженет валялись, разбросанные по волу. А, самой Дженет нигде не было видно;
не было видно и никаких следов борьбы. Пастор вошел (и очень немногие
последовали бы за ним), огляделся по сторонам, прислушался. Но ничего не
было слышно ни в пасторском доме, ни во всем приходе Болвири, и видно тоже,
ничего не было, только тени метались вокруг свечи. Вдруг сердце пастора
сильно забилось и сразу же замерло, а по волосам словно пробежал холодный
ветер; и такую страсть увидели глаза мистера Соулиса! Дженет висела на
гвозде рядом со старым дубовым шкафом, голова у нее свалилась на плечо,
глаза выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, и пятки торчали ровно в
двух футах над полом.
"Господи, помилуй нас! -- подумал мистер Соулис. -- Бедная Дженет
умерла".
Он подошел ближе к трупу -- и сердце вовсю заколотилось у него в груди:
каким уж это образом, человеку даже и судить не подобает, но только Дженет
висела на одном гвоздике, на одной тоненькой шерстинке, какой штопают чулки.
Страшно это -- очутиться среди ночи одному против таких козней
дьявольских, но мистера Соулиса укрепляла вера в господа. Он повернулся и
вышел из комнаты, запер за собой дверь, спустился вниз по лестнице, ступая
со ступеньки на ступеньку тяжелыми, словно свинец, ногами, и поставил свечу
на стол у подножия лестницы. Он не мог ни молиться, ни думать, только весь
обливался холодным потом и не слышал ровно ничего, кроме "стук-стук-стук"
своего собственного сердца. Так он простоял час, а может, и два -- он потом
не помнил, -- как вдруг услышал смех, какую-то страшную возню и шум наверху;
кто-то ходил взад и вперед по той комнате, где висел труп Дженет, а дверь в
нее была открыта, хотя пастор помнил хорошо, что запер ее; вслед за этим
раздались шаги на площадке лестницы, и ему показалось, будто мертвая Дженет
перегнулась через перила и смотрит вниз, на него.
Он опять взял свечу (потому что в доме свет больше ему не был нужен) и
тихо, как только мог, выбрался из дома на дорожку, в самый дальний ее конец.
Было темно, как в аду; пламя свечи, когда он поставил ее на землю, горело
ровно, как в комнате, не колеблясь; ничто нигде не шевелилось, только воды
Дьюлы шипели и плескались о берег, а те нечестивые шаги в доме все
приближались, спускаясь по лестнице. Пастор очень хорошо знал эту походку:
это была походка Дженет, -- и от ее шагов, которые все близились, холод
пробрал его еще глубже, до самых кишок. Поручив свою душу ее творцу и
хранителю, он стал молиться. "О господи, -- взывал он, -- дай мне силы на
эту ночь, дай мне силы бороться со злом!"
Теперь шаги уже направлялись по коридору к двери; пастор слышал, как
рука шуршала, скользя по стене: эта нездешняя гостья словно нащупывала себе
дорогу.
Ветлы закачались и зашумели, сталкиваясь ветвями, над холмами пронесся
долгий вздох, пламя свечи заметалось: перед ним стоял труп Окаянной Дженет,
в ее всегдашнем домотканом платье, в черном платке, все с той же ухмылкой на
лице, и голова все так же на плечо; совсем как живая -- но только мистер
Соулис знал, что она мертвая, -- Дженет стояла на пороге пасторского дома.
Удивительно, до чего крепко сидит душа человеческая в его смертном
теле! Священник видел все это, и сердце у него не разорвалось.
Дженет недолго стояла на пороге дома: она снова двинулась вперед и
медленно пошла к мистеру Соулису, туда, к ветлам, под которыми он стоял. Вся
жизнь его тела, вся сила его духа теперь светились и горели в его глазах.
Она как будто хотела заговорить, но слов у нее не нашлось, и она сделала ему
знак левой рукой. Дохнул ветер, словно кошка фыркнула, задул свечу, ветлы
застонали человеческим голосом, и мистер Соулис понял, что останется он жив
или умрет, а этому должно положить конец.
-- Ведьма, колдунья, дьяволица! -- воскликнул он. -- Заклинаю тебя
властью бога, уходи, если ты мертва, в могилу, если ты проклята богом, -- в
ад!
И в эту самую минуту божья десница поразила с небес нечестивый призрак:
дряхлое, мертвое, оскверненное тело ведьмы, надолго разлученное с могилой и
обитаемое дьяволом, вспыхнуло серным огнем и тут же распалось в прах; грянул
гром раскат за раскатом, потом хлынул ливень, и мистер Соулис, кое-как
пробравшись сквозь живую изгородь, опрометью бросился бежать в деревню.
В то же утро, когда пробило шесть часов, Джон Кристи видел черного
человека около Макл-Керна; но еще не было и восьми, когда его видели около
дома менялы в Нокдоу; а немногим позже Сэнди Маклеллан видел, как черный
человек спускался по склону с Килмакерли. Тут нечего и сомневаться: это он
жил так долго в теле Дженет, но в конце концов ему пришлось всетаки уйти; и
с тех пор дьявол больше не появлялся у нас в приходе Болвири.
А для священника это было тяжким испытанием: он долго лежал больной и
все бредил; но с того самого часа он и сделался таким, каким вы сейчас его
знаете.
Было прекрасное утро на исходе июля, когда я последний раз отправился
пешком в Арос. Накануне вечером я сошел с корабля в Гризеполе. Багаж я
оставил в маленькой гостинице, намереваясь как-нибудь приехать за ним на
лодке, и после скромного завтрака весело зашагал через полуостров.
Я не был уроженцем этих мест. Все мои предки жили в равнинной
Шотландии. Но мой дядя Гордон Дарнеуэй после тяжкой; омраченной нуждой
юности и нескольких лет, проведенных в море, нашел себе на островах молодую
жену. Ее звали Мери Маклин, она была круглой сиротой, и, когда она умерла,
дав жизнь дочери, дядя оказался единственным владельцем Ароса -- опоясанной
морем фермы. Она приносила ему лишь скудное пропитание, но мой дядя всю
жизнь был неудачником и, оставшись с малюткой дочерью на руках, побоялся
вновь отправиться на поиски счастья, а так и продолжал жить на Аросе,
бессильно проклиная судьбу. Год проходил за годом, не принося ему в его
уединении ни довольства, ни душевного покоя. Тем временем поумирали почти
все наши родичи на равнинах -- нашу семью вообще преследовали неудачи, и,
пожалуй, счастье улыбнулось лишь моему отцу, ибо он не только умер
последним, но и оставил сыну родовое имя вместе с небольшим состоянием,
которое могло поддержать достоинство этого имени. Я учился в Эдинбургском
университете, и мне жилось неплохо, но я был очень одинок, пока дядя Гордон
не прослышал обо мне у себя на гризеполском Россе и, твердо придерживаясь
правила, что кровь не вода, тут же не написал мне, прося считать Арос моим
родным домом. Вот почему я начал проводить каникулы в этой глуши, вдали от
людей и удобств городской жизни, в обществе трески и болотных курочек; и вот
почему теперь, по окончании занятий, я в это июльское утро так весело
возвращался туда.
Росс, как мы его называли, -- это полуостров, не очень широкий и не
очень высокий, но столь же дикий ныне, как и в первый день творения. С двух
сторон его окружает глубокое море, усеянное скалистыми островками и рифами,
весьма опасными для кораблей; на востоке же над ним господствуют высокие
утесы и крутой пик Бен-Кайо. Говорят, что Бен-Кайо по-гэльски значит "гора
туманов", и если это так, то название выбрано очень удачно. Ибо пик, имеющий
в высоту более трех тысяч футов, притягивает с моря все облака, и подчас мне
даже казалось, что он их сам порождает, ибо и в ясные дни, когда чистое небо
простиралось до самого горизонта, Бен-Кайо все равно бывал окутан тучами.
Однако это обилие влаги, на мой взгляд, делало гору только красивее: когда
солнце озаряло ее склоны, ручьи и мокрые скалы блестели, как драгоценные
камни, и сверкание их было видно даже на Аросе, в пятнадцати милях оттуда.
Я шел по овечьей тропке. Она была такой извилистой, что путь мой почти
удваивался. Порой она вела по огромным валунам, и мне приходилось прыгать с
одного камня на другой, а порой ныряла в сырые ложбины, где мох почти
достигал моих колен. Нигде на всем протяжении десяти миль между Гризеполом и
Аросом не было видно ни обработанных полей, ни человеческого жилья. На самом
деле дома здесь были -- целых три, но они отстояли так далеко от тропы, что
человек, чужой в этих местах, никогда бы их не обнаружил. Почти весь Росс
покрыт большими гранитными скалами, иные из которых по величине превосходят
двухкомнатную хижину, а в узких расселинах между ними, среди высоких
папоротников и вереска, плодятся гадюки. Откуда бы ни дул ветер, он всегда
нес с собой запах моря, столь же соленый, как на кораблях, чайки были столь
же законными обитательницами Росса, как болотные курочки, и стоило
взобраться на валун, как взгляд поражала яркая синева моря. Весной в
ветреные дни мне даже в самом центре полуострова доводилось слышать грозный
рев аросского Гребня и громовые, наводящие ужас голоса валов, которые мы
прозвали Веселыми Молодцами.
Сам Арос (местные жители называют его АросДжей, и, по их утверждению,
это означает "Дом Божий"), строго говоря, не относится к Россу, хотя он и не
остров в собственном смысле слова. Это клочок суши на юго-западе
полуострова, примыкающий к нему почти вплотную и отделенный от него лишь
узеньким морским рукавом, не достигающим в самом узком месте и сорока футов
ширины. При полном приливе вода в проливчике бывает прозрачной и
неподвижной, точно в заводи большой реки, только водоросли и рыбы тут
другие, да вода кажется зеленой, а не коричневой. Раза два в месяц при
полном отливе с Ароса на полуостров можно перейти посуху. На Аросе было
несколько лужков с хорошей травой, где паслись овцы моего дяди. Возможно,
трава на островке была лучше потому, что он поднимается над морем немного
выше, чем полуостров; впрочем, я слишком плохо разбираюсь в подобных
вопросах, чтобы сказать, так ли это. Двухэтажный дом дяди в этих краях
считался очень хорошим. Фасадом он был обращен на запад, к бухточке с
небольшой пристанью и с порога мы могли наблюдать, как клубится туман на
Бен-Кайо.
По всему побережью Росса, и особенно вблизи Ароса, те огромные
гранитные скалы, о которых я, уже упоминал, группами спускаются в море,
точно скот в летний день. Они торчат там совсем так же, как их соседки на
суше, только вместо безмолвной земли между ними всхлипывает соленая вода,
вместо вереска на них розовеет морская гвоздика, и у их подножия извиваются
не ядовитые сухопутные гадюки, а морские угри. В дни, когда море спокойно,
можно долгие часы плавать в лодке по этому лабиринту, где вам сопутствует
гулкое эхо, но в бурю... господь спаси и помилуй человека, который заслышит
кипение этого котла.
У юго-западной оконечности Ароса этих скал особенно много, и тут они
особенно велики. И чем дальше, тем, должно быть, чудовищнее становится их
величина, ибо они простираются в море миль на -- десять и стоят так же
часто, как дома на деревенской улице, некоторые -- вздымаясь над волнами на
тридцать футов, другие -- прячась под водой, но те и другие равно гибельные
для кораблей. Как-то в погожий день, когда дул
западный ветер, я с вершины Ароса насчитал целых сорок шесть подводных
рифов, на которых белой пеной дробились тяжелые валы. Однако самая грозная
опасность подстерегает корабль у берега, так как прилив здесь, стремительно
мчась, точно по мельничному водостоку, образует у оконечности суши длинную
полосу сшибающихся волн -- Гребень, как мы ее называем. Я часто приходил
туда во время полного штиля при отливе, и было очень странно наблюдать, как
волны закручиваются в водоворотах, вздуваются и клокочут, точно в водопаде,
а порой раздается бормотание и ропот, словно Гребень разговаривает сам с
собой. Но когда начинается прилив да еще в бурную погоду, в мире не нашлось
бы человека, который сумел бы благополучно провести лодку ближе, чем в
полумиле от этого места, и ни один корабль не мог бы уцелеть тут. Рев волн
разносится вокруг не меньше, чем на шесть миль. Ближе к открытому морю вода
особенно буйствует, и именно там пляшут пляску смерти огромные валы, которые
в этих краях были прозваны Веселыми Молодцами. Я слышал, что они достигают в
высоту пятидесяти футов, но, конечно, в виду имелась только зеленая вода,
так как пена и брызги взлетают вверх и на сто футов. Получили ли они это имя
за свои движения, быстрые и прихотливые, или за шум, который они поднимают,
сотрясая весь Арос, когда прилив достигает высшей точки, я сказать не могу.
При юго-западном ветре эта часть нашего архипелага превращается в
настоящую ловушку. Если бы даже кораблю удалось благополучно миновать рифы и
выдержать натиск Веселых Молодцов, его все равно выбросило бы на берег на
южной оконечности Ароса в Песчаной бухте, где столько несчастий обрушилось
на нашу семью, о чем я теперь и намерен рассказать. Воспоминание обо всех
этих опасностях, таящихся в местах, так давно мне знакомых, заставляет меня
особенно радоваться работам, которые теперь ведутся там, чтобы построить
маяки на мысах и отметить буями фарватеры у берегов наших закованных в
скалы, негостеприимных островов.
Местные жители рассказывают немало историй про Арос, и я вдосталь
наслушался их от Рори, старого слуги моего дяди, который издавна служил
Маклинам и навсегда остался в доме своих прежних хозяев. Существовала,
например, легенда о неприкаянном морском духе, который обитал в кипящих
волнах Гребня, занимаясь там злыми делами. Как-то в Песчаной бухте русалка
подстерегла одного волынщика и всю долгую ясную летнюю ночь напролет пела
ему, так что наутро он лишился рассудка и с той поры до дня своей смерти
повторял только одну фразу. Как она звучала по-гэльски, я не знаю, но
переводили ее так: "Ах, чудесное пение, доносящееся из моря!" Были известны
случаи, когда тюлени, облюбовавшие эти берега, заговаривали с людьми на
человечьем языке и предсказывали великие несчастья. Именно здесь ступил на
землю некий святой, когда отправился из Ирландии обращать в христианство
жителей Гебридских островов. И право, на мой взгляд он заслуживает названия
святого, ибо пройти на утлом суденышке тех далеких времен по такому бурному
морю и благополучно высадиться на столь коварном берегу, безусловно, значило