Страница:
---------------------------------------------------------------
Изд. "Правда", Москва, 1981 г.
OCR Палек, 1998 г.
---------------------------------------------------------------
НОЧЛЕГ ФРАНСУА ВИЙОНА
ДОМ НА ДЮНАХ
ОКАЯННАЯ ДЖЕНЕТ
ВЕСЕЛЫЕ МОЛОДЦЫ
МАРКХЕИМ
ОЛАЛЛА
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛА И МИСТЕРА ХАЙДА
САТАНИНСКАЯ БУТЫЛКА
СТИХИ И БАЛЛАДЫ
Это было в последних числах ноября 1456 года. В Париже с нескончаемым,
неутомимым упорством шел снег. Временами на улицы налетал ветер и тут же
вздымал снежный смерч; временами наступало затишье, и тогда из темноты
ночного неба в безмолвном кружении валили неисчислимые крупные хлопья.
Бедному люду, поглядывавшему на все это из-под намокших бровей, оставалось
только дивиться, откуда берется столько снега. Мэтр Франсуа Вийон, стоя днем
у окна таверны, выдвинул такое предположение: то ли это языческий Юпитер
щиплет гусей на Олимпе, то ли это линяют святые ангелы. Сам он всего лишь
скромный магистр искусств и в вопросах, касающихся божественного, не смеет
делать выводы. Дурашливый старый кюре из Монтаржи, затесавшийся в их
компанию, тут же поставил юному мошеннику еще одну бутылку вина в честь как
самой шутки, так и ужимок, с которыми она была преподнесена, поклялся своей
седой бородой, что и сам он в этом возрасте был таким же богохульным щенком,
как Вийон.
Воздух резал легкие, хотя лишь слегка подмораживало; хлопья были
большие, влажные, липкие. Весь город словно укутали в простыню. Целая армия
могла пройти из одного его конца в другой, и никто не услышал бы ни звука.
Если пролетали в небе запоздалые птицы, то остров Ситэ виделся им как
большая белая заплата, а мосты -- как тонкие белые швы на черном полотнище
реки. Высоко над землей снег садился на рельефы башен Собора Парижской
богоматери. Многие ниши были сплошь забиты им, многие статуи надели высокие
снеговые колпаки на свои рогатые или коронованные головы. Химеры на
водостоках превратились в длинные, свисавшие вниз носы. На резьбе карнизов
наросли сбившиеся на сторону подушки. В перерывы, когда ветер стихал, был
слышен приглушенный звук капели по плитам паперти.
Кладбище Сен-Жан получило свою долю снега. Все могилы были благолепно
укрыты; высокие белые крыши стояли вокруг в своем важном уборе, почтенные
буржуа уже давно почивали в постелях, напялив на себя колпаки, не менее
белоснежные, чем те, что были на их обиталищах; по всей округе ни огонька,
кроме слабого мигания фонаря, качавшегося на церковных хорах и
отбрасывавшего при каждом размахе причудливые тени. Еще не пробило десяти,
когда мимо кладбища Сен-Жан, похлопывая рукавицами, прошли патрульные с
фонарями и алебардами -- прошли и не обнаружили ничего подозрительного в
этих местах.
Но там, притулившись к кладбищенской стене, стоял домишко, и в нем
единственном на всей похрапывающей во сне улице не спали, и это было явно не
к добру. Снаружи его почти ничто не выдавало: только струйка дыма из трубы;
темное пятно там, где снег подтаял на крыше, и несколько полу занесенных
следов на пороге. Но внутри, за закрытыми ставнями, поэт Франсуа Вийон и
кое-кто из воровской шайки, с которой он водился, коротали ночь за бутылкой
вина.
Большая куча раскаленных углей в сводчатом камине рдела и дышала
палящим жаром. Перед огнем, высоко подоткнув рясу и грея у гостеприимного
огня свои жирные голые ноги, сидел монах-пикардиец Домине Николае. Его
могучая тень надвое рассекала комнату, свет из камина еле пробивался по обе
стороны его тучного тела и маленькой лужицей лежал между широко
расставленными ногами. Одутловатая физиономия этого запойного пьяницы была
вся покрыта сеткой мелких жилок, обычно багровых, а теперь
бледно-фиолетовых, потому что хоть он и грел спину, но холод кусал его
спереди. Капюшон рясы был у него откинут и топорщился двумя странными
наростами по сторонам бычьей шеи. Так он восседал, ворча что-то себе под нос
и рассекая комнату надвое своей мощной тенью.
По правую его руку Вийон и Ги Табари склонялись над куском пергамента:
Вийон сочинял балладу, которую позднее назвал "Балладой о жареной рыбе", а
Табари восторженно лопотал что-то у него за плечом. Поэт был весьма
невзрачный человек: небольшого роста, с впалыми щеками и жидкими черными
прядями волос. Его двадцать четыре года сказывались в нем лихорадочным
оживлением. Жадность проложила морщины у него под глазами, недобрые улыбки
-- складочки вокруг рта. В этом лице боролись волк со свиньей. Своим
уродством, резкостью черт оно красноречиво говорило о всех земных страстях.
Руки у поэта были маленькие, цепкие и узловатые, как веревки, пальцы все
время мелькали перед его лицом со страстной выразительностью движений. Что
касается Табари, то его приплюснутый нос и слюнявый рот так и говорили о
разливанной, благодушной, восторженной глупости; он стал вором (так же как
мог бы стать наитишайшим буржуа) силой всемогущего случая, который управляет
судьбой гусей и ослов во образе человеческом.
По другую руку монаха играли в карты Монтиньи и Тевенен Пансет. В
первом, как в павшем ангеле, еще сохранился какой-то след благородного
происхождения и воспитания: что-то стройное, гибкое, изысканное в фигуре,
что-то орлиное и мрачное в выражении лица. А бедняга Тевенен был сегодня в
ударе: днем ему удалась одна мошенническая проделка в предместье СенЖак, а
теперь он выигрывал у Монтиньи. Довольная улыбка расплылась на его лице, его
розовая лысина сияла в венке рыжих кудрей, изрядное брюшко сотрясалось от
подавляемого смеха каждый раз, как он загребал выигрыш.
-- Ставишь или кончать? -- спросил Тевенен.
Монтиньи угрюмо кивнул.
-- "Есть предпочтут иные люди, -- писал Вийон, -- на позолоченной
посуде". Ну, помоги же мне, Гвидо!
Табари хихикнул.
-- "Или хотя б на серебре", -- писал поэт.
Ветер снаружи усиливался, он гнал перед собой снег, и временами вой его
переходил в торжествующий рев, а потом в замогильные стенания в трубе. Мороз
к ночи крепчал. Вийон, выпятив губы, передразнивал голос ветра, издавая
нечто среднее между свистом и стоном. Именно этот талант беспокойного поэта
больше всего не нравился пикардийскому монаху.
-- Неужели вы не слышите, как он завывает у виселицы? -- сказал Вийон.
-- И все они там сейчас отплясывают в воздухе дьявольскую жигу. Пляшите,
пляшите, молодчики, все равно не согреетесь! Фу! Ну и вихрь! Наверняка
кто-нибудь сорвался! Одним яблочком меньше на трехногой яблоне! А небось и
холодно же теперь, Домине, на дороге в Сен-Дени? -- сказал он.
Домине Николае мигнул обоими глазами, и кадык у него передернуло,
словно он поперхнулся. Монфокон, самая ужасная из виселиц Парижа, видна была
как раз с дороги в Сен-Дени, и слова Вийона задели его за живое. А Табари,
тот всласть посмеялся шутке насчет яблочек -- никогда еще он не слышал
ничего смешнее. Он держался за бока и всхлипывал от хохота. Вийон щелкнул
собутыльника по носу, отчего смех его перешел в приступ кашля.
-- Будет ржать, -- сказал Вийон, -- придумай лучше рифму на "рыба".
-- Ставишь или кончать? -- ворчливо спросил Монтиньи.
-- Конечно, ставлю, -- ответил Тевенен.
-- Есть там что-нибудь в бутылке? -- спросил монах.
-- А ты откупорь другую, -- сказал Вийон. -- Неужели ты все еще
надеешься наполнить такую бочку, как твое брюхо, такой малостью, как
бутылка? И как ты рассчитываешь вознестись на небо? Сколько потребуется
ангелов, чтобы поднять одного монаха из Пикардии? Или ты вообразил себя
новым Илией и ждешь, что за тобой пришлют колесницу?
-- Hominibus imporssibile [1], -- ответил монах, наполняя свой стакан.
Табари был вне себя от восторга. Вийон еще раз щелкнул его по носу.
-- Смейся моим шуткам, -- сказал он.
-- Но ведь смешно, -- возразил Табари.
Вийон состроил ему рожу.
-- Придумывай рифму на "рыба", -- сказал он. -- Что ты смыслишь в
латыни? Тебе же лучше будет, если ничего не поймешь на страшном суде, когда
дьявол призовет к ответу Гвидо Табари, клирика, -- сам дьявол с большим
горбом и докрасна раскаленными когтями. А раз уж речь зашла о дьяволе, --
добавил он шепотом, -- то посмотри на Монтиньи.
Все трое украдкой взглянули в ту сторону. Монтиньи по-прежнему не
везло. Рот у игрока скривился набок, одна ноздря закрылась, а другая была
раздута. У него, как говорится, черный пес сидел "на загривке, и он тяжело
дышал под этим зловещим грузом.
-- Так и кажется, что заколет он своего партнера, -- тараща глаза,
прошептал Табари.
Монах вздрогнул, повернулся лицом к огню и протянул руки к каминному
жару. Так на него подействовал холод, а вовсе не избыток чувствительности.
-- Вернемся к балладе, -- сказал Вийон. -- Что же у нас получилось? --
И, отбивая ритм рукой, он начал читать стихи вслух.
Но уже на четвертой строке игроки прервали его. Там что-то произошло в
мгновение ока. Закончилась очередная партия, и Тевенен готовился объявить
взятку, как вдруг Монтиньи стремительно, словно гадюка, бросился на него и
ударил кинжалом прямо в сердце. Смерть наступила, прежде чем Тевенен успел
вскрикнуть, прежде чем он успел отшатнуться. Судорога раз-другой пробежала
по его телу, пальцы у него разжались и сжались снова, пятки дробно стукнули
по полу, потом голова его отвалилась назад, к левому плечу, глаза широко
раскрылись, и душа Тевенена Пансета вернулась к своему создателю.
Все вскочили, но дело было сделано мгновенно. Четверо живых глядели
друг на друга сами мертвецки бледные, а мертвый как бы с затаенной усмешкой
разглядывал угол потолка.
-- Боже милостивый! -- сказал наконец Табари и стал читать латинскую
молитву.
И вдруг Вийон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед и
отвесил Тевенену шутовоский поклон, засмеявшись при этом еще громче. Потом
тяжело опустился на табурет, не в силах удержаться от надрывного смеха,
словно разрывавшего его на куски.
Первым пришел в себя Монтиньи.
-- А ну-ка, посмотрим, что там у него имеется, -- сказал он и, мигом
опытной рукой очистив карманы мертвеца, разложил деньги на столе четырьмя
ровными стопками. -- Это вам, -- сказал он.
Монах принял свою долю с глубоким вздохом и только искоса взглянул на
мертвого Тевенена, который начал оседать и валиться вбок со стула.
-- Мы все в этом замешаны! -- вскрикнул Вийон, подавляя свою радость.
-- Дело пахнет виселицей для каждого из присутствующих, не говоря об
отсутствующих.
Он резко вздернул правую руку, высунул язык и наклонил голову набок,
изображая повешенного. Потом ссыпал в кошелек свою часть добычи и зашаркал
ногами по полу, как бы восстанавливая кровообращение.
Табари последний взял свою долю. Он ринулся за ней к столу, а потом
забился с деньгами в дальний угол комнаты.
Монтиньи выпрямил на стуле тело Тевенена и вытащил кинжал. Из раны
хлынула кровь.
-- Вам, друзья, лучше бы убраться отсюда, -- сказал он, вытирая лезвие
о камзол своей жертвы.
-- Да, верно, -- судорожно глотнув, проговорил Вийон. -- Черт побери
его башку! -- вдруг взорвался он. -- Она у меня как мокрота в горле. Какое
человек имеет право быть рыжим и после смерти? -- И он снова рухнул на
табурет и закрыл лицо руками.
Монтиньи и Домине Николае громко засмеялись, и даже Табари слабо
подхихикнул им.
-- Эх ты, плакса, -- сказал монах.
-- Я всегда говорил, что он баба, -- с презрительной усмешкой сказал
Монтиньи. -- Да сиди ты! -- крикнул он, встряхивая мертвеца. -- Затопчи
огонь. Ник!
Но Нику было не до этого, он преспокойно взял кошелек Вийона, который,
весь дрожа, едва сидел на той самой табуретке, на которой три минуты назад
сочинял балладу. Монтиньи и Табари знаками потребовали принять их в долю,
что монах также молчаливо пообещал им, пряча кошелек за пазуху своей рясы.
Артистическая натура часто оказывается не приспособленной к практической
жизни.
Едва успел монах закончить свою операцию, как Вийон встряхнулся,
вскочил на ноги и стал помогать ворошить и затаптывать угли. Тем временем
Монтиньи приоткрыл дверь и осторожно выглянул на улицу. Путь был свободен,
поблизости ни следа назойливых патрулей. Но все же решено было уходить
поодиночке, и так как сам Вийон спешил как можно скорей избавиться от
соседства мертвого Тевенена, а остальные еще больше спешили избавиться от
него самого, пока он не обнаружил кражи, ему было предоставлено первому
выйти на улицу.
Ветер наконец осилил и прогнал с неба все тучи. Только тонкие
волокнистые облачка быстро скользили по звездам. Было пронизывающе холодно,
и в силу известного оптического обмана все очертания казались еще более
четкими, чем при ярком солнце. Спящий город был совершенно безмолвен.
Скопление белых колпаков, нагромождение маленьких Альп, озаренных мерцающими
звездами. Вийон проклял свою незадачу. Снег больше не идет! Ведь теперь,
куда он ни подастся, повсюду за ним будет неизгладимый след на сверкающей
белизне улиц; куда он ни подастся, он всюду будет прикован к дому на
кладбище Сен-Жан; куда он ни подастся, он сам протопчет себе дорогу от места
преступления к виселице. Насмешливый взгляд мертвеца приобрел теперь для
него новое значение. Он щелкнул пальцами, словно подбадривая самого себя, и,
не выбирая дороги, наугад шагнул по снегу в один из переулков.
Два видения преследовали его неотступно: Монфоконская виселица, какой
она представлялась ему в эту ясную ветреную ночь, и мертвец с лысиной в
венке рыжих кудрей. Оба видения сжимали ему сердце, и он все ускорял шаг,
как будто от назойливых мыслей можно было убежать. По временам он тревожно и
быстро озирался через плечо, но на заснеженных улицах, кроме него, не было
ни души, и только ветер, вырываясь из-за углов, то и дело взметал
прихваченный морозом снег струйками поблескивающей снежной пыли.
Вдруг он увидел вдали черное пятно и огоньки фонарей. Пятно двигалось,
и фонари покачивались из стороны в сторону. Это был патруль. И хотя он лишь
пересекал улицу, Вийон счел за благо поскорее скрыться с глаз. Ему совсем не
хотелось услышать оклик патрульных, но он отлично понимал, как выделяется на
снегу его одинокая фигура. По левую руку от него возвышался пышный когда-то
особняк с башенками и портиком парадных дверей. Вийон помнил, что здание
заброшено и давно пустует. Он в три шага достиг его и укрылся за выступом
портика. Там было совсем темно после блеска заснеженных улиц, и, вытянув
вперед руки, он нащупывал дорогу, как вдруг наткнулся на что-то странное на
ощупь, одновременно и жесткое и мягкое, плотное и податливое. Сердце у него
екнуло, он отпрянул назад и стал испуганно вглядываться в это препятствие.
Потом с чувством облегчения засмеялся. Всегонавсего женщина, и к тому же
мертвая. Он стал возле нее на колени, чтобы удостовериться в этом. Она уже
одеревенела и закоченела, как ледышка. Рваное кружево трепалось на ветру,
едва держась на ее волосах, а щеки были совсем недавно густо нарумянены. В
карманах ни гроша, но в чулке, ниже подвязки, Вийон нашел две маленькие
монетки, те, что зовут в народе "беляшками". Не жирно, но хоть что-нибудь, и
поэта взволновала мысль, что женщина умерла, так и не успев потратить их.
Странная и жалостливая история. Он перевел взгляд с монеток на мертвую и
обратно и покачал головой, размышляя о загадках человеческой жизни. Генрих
Пятый английский умер в Венсенне сразу после того, как завоевал Францию, а
эта бедняжка замерзла на пороге дома какого-то вельможи, так и не истратив
двух беляшек... Да, жестоко управляет миром судьба. Долго ли истратить эти
две монетки, и все-таки во рту был бы еще один вкусный кусок, и губы лишний
раз со смаком причмокнули бы перед тем, как дьявол заберет душу, а тело
пожрут вороны или крысы. Нет, что касается его, то пусть уж свечка догорает
до конца, прежде чем ее задуют, а фонарь разобьют.
Пока эти мысли проносились у него в мозгу, он почти машинально стал
нащупывать кошелек в кармане. И вдруг сердце у него остановилось. Холодные
мурашки побежали по икрам, и на голову словно обрушился удар. С минуту он
стоял, как бы оцепенев, потом судорожным движением снова сунул руку в карман
и наконец осознал свою потерю, и тогда его сразу бросило в пот. Для гуляки
деньги -- это нечто живое и действенное, всего лишь тонкая завеса между ним
и наслаждением. Предел этому наслаждению кладет только время. С несколькими
луидорами в кармане гуляка чувствует себя римским императором, пока не
истратит их до последнего гроша. Такому потерять деньги -- значит испытать
величайшее несчастье, мгновенно перенестись из рая в ад, после всемогущества
впасть в полное ничтожество. И особенно, если ради этого суешь голову в
петлю, если завтра тебя ждет виселица в расплату за тот же кошелек, с таким
трудом добытый и так глупо утерянный!
Вийон стоял, сыпля проклятиями, и вдруг швырнул обе беляшки на улицу,
погрозил кулаком небесам и затопал ногами, не очень смутившись тем, что они
попирают труп несчастной женщины. Потом он быстро зашагал обратно к дому
близ кладбища. Он позабыл всякий страх, позабыл про патруль, который,
правда, был теперь уже далеко, забыл про все, кроме утерянного кошелька.
Напрасно оглядывал он сугробы по обе стороны дороги: нигде ничего не было.
Нет, он обронил его не на улице. Может быть, еще в доме? Ему так хотелось
пойти туда и поискать, но мысль о страшном бездыханном обитателе этого дома
пугала его. И кроме того, подойдя поближе, он увидел, что их усилия загасить
огонь оказались безуспешными, более того, пламя там разгоралось, и пляшущие
отсветы его в окнах и щелястой двери подстегнули в поэте страх перед
властями и парижской виселицей.
Он вернулся под арку особняка и стал шарить в снегу в поисках монеток,
выброшенных в порыве ребячливой досады. Но найти ему удалось только одну
беляшку, другая, должно быть, упала ребром и глубоко зарылась в снег. С
такой мелочью в кармане нечего было и мечтать о буйной ночи в каком-нибудь
притоне. И не только мечта об удовольствии, смеясь, ускользнула из его
пальцев, ему стало не на шутку плохо, все тело заломило от нешуточной боли,
когда он остановился перед аркой этого дома. Пропотевшее платье высохло на
нем; и хотя ветер стих, крепчавший с каждым часом мороз пробирал его до
мозга костей. Что ему делать? Время, правда, позднее, рассчитывать на успех
не приходится, но он все же попытает счастья у своего приемного отца --
капеллана церкви Святого Бенуа.
Всю дорогу туда он бежал бегом и, добежав, робко постучал в дверь.
Ответа не было. Он стучал снова и снова, смелея с каждым ударом. Наконец
внутри послышались шаги. Зарешеченный глазок обитой железом двери
приоткрылся, и через него глянул луч желтоватого света
-- Станьте поближе к окошечку, -- сказал изнутри голос капеллана.
-- Это я, -- жалобно протянул Вийон.
-- Ах, это ты, вот как! -- сказал капеллан и разразился вовсе не
подобающей священническому сану бранью за то, что его потревожили в такой
поздний час, а под конец послал своего приемного сына обратно в ад, откуда
он, должно быть, и пожаловал.
-- Руки у меня посинели, -- молил Вийон. -- Ноги замерзли и уже почти
не чувствуют боли, нос распух от холода, мороз у меня и на сердце. Я не
доживу до утра. Только на этот раз, отец мой, и, как перед богом, больше я
не попрошусь к вам.
-- Пришел бы пораньше, -- холодно возразил капеллан. -- Молодых людей
надо кое-когда учить умуразуму. -- Он захлопнул глазок и не спеша удалился.
Вийон был вне себя, он колотил в дверь руками и ногами и бранился вслед
капеллану.
-- Вонючий старый лис! -- кричал он. -- Попадись ты мне только, я тебя
спихну в тартарары!
Где-то далеко в глубине переходов хлопнула дверь, и звук этот еле
донесся до уха поэта. Он с проклятием утер рот рукою. Потом, поняв всю
комичность своего положения, рассмеялся и с легким сердцем поглядел на небо,
туда, где звезды подмигивали, потешаясь над его неудачей.
Что ему делать? Похоже, придется провести эту ночь на морозе. Ему
вспомнилась замерзшая женщина, и мысль о ней оледенила его сердце страхом.
То, что случилось с ней поздним вечером, может случиться с ним под утро. А
он так молод! И столько еще у него впереди всяких буйств и развлечений!
Глядя на себя как бы со стороны, он совсем растрогался при мысли о такой
судьбе, и воображение тут же нарисовало ему картину, как утром найдут его
окоченевшее тело.
Вертя в пальцах беляшку, он мысленно перебрал все шансы. К несчастью,
он перессорился со своими старыми друзьями, которые когда-то выручали его в
подобных случаях. Он издевался над ними в своих стихах, дрался с ними,
обманывал их. И все же теперь, в час последней крайности, хотя бы один
человек, пожалуй, смягчится. Вот он, единственный шанс. Во всяком случае,
попытаться стоило, и он непременно это сделает.
В пути два обстоятельства, сами по себе не столь уж значительные,
настроили его мысли совсем на другой лад. Сначала он напал на след патруля и
шел по нему несколько сот шагов. Это уводило его в сторону от цели, зато он
приободрился: хоть свои следы запутаешь. Ему не давал покоя страх, что его
выслеживают по всему занесенному снегом Парижу и схватят сонным еще до
рассвета. Второе обстоятельство было совсем иного рода. Он прошел мимо
перекрестка, где несколько лет назад волки сожрали женщину с ребенком.
Погода была сейчас самая для этого подходящая, и волкам опять могло прийти в
голову прогуляться по Парижу. А тогда одинокий прохожий на этих пустынных
улицах едва ли отделается одним испугом. Он остановился и наперекор самому
себе стал озираться -- в атом месте сходилось несколько улиц. Он вглядывался
в каждую из них, не покажутся ли на снегу черные тени, и, затаив дыхание,
вслушивался, не раздастся ли вой со стороны реки. Ему вспомнилось, как мать
рассказывала про этот случай и водила его сюда показывать место. Его мать!
Знать бы, где она теперь -- тогда убежище было б ему обеспечено. Он решил,
что утром же справится о ней и непременно сходит навестить ее, бедную
старушку! С такими мыслями он подошел к знакомому дому -- здесь была его
последняя надежда на ночлег.
В окнах было темно, как и по всей улице, но, постучав несколько раз, он
услышал, что внутри задвигались, отперли где-то дверь, а потом чей-то голос
осторожно спросил, кто там. Поэт назвал себя громким шепотом и не без страха
стал ждать, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго, вверху распахнулось
окно, и на ступени выплеснули ведро помоев. Это не застало Вийона врасплох,
он стоял прижавшись, насколько было возможно, к стене за выступом входной
двери, и все же мигом промок от пояса до самых пяток. Штаны на нем сейчас же
обледенели. Смерть от холода и простуды глянула ему прямо в лицо. Он
вспомнил, что с самого рождения склонен к чахотке, и прочистил горло,
пробуя, нет ли кашля. Но Опасность заставила его взять себя в руки. Пройдя
несколько сот шагов от той двери, где ему оказали такой грубый прием, он
приложил палец к носу и стал размышлять. Единственный способ обеспечить себе
ночлег -- это самому найти его. Поблизости стоял дом, в который как будто не
трудно будет проникнуть. И он сейчас же направил к нему свои стопы, теша
себя по пути мыслями о столовой с еще не остывшим камином, с остатками ужина
на столе. Там он проведет ночь, а поутру уйдет оттуда, прихватив посуду
поценней. Он даже прикидывал, какие яства и какие вина было бы
предпочтительнее найти на столе, и, перебирая в уме все свои самые любимые
блюда, вдруг вспомнил про жареную рыбу. Вспомнил -- и усмехнулся и в то же
время почувствовал ужас.
"Никогда мне не закончить эту балладу", -- подумал он и его всего
передернуло при новом воспоминании.
-- Черт бы побрал эту башку! -- громко проговорил он и плюнул на снег.
В намеченном им доме на первый взгляд было темно; но когда Вийон стал
приглядывать уязвимое для атаки место, за плотно занавешенным окном мелькнул
слабый луч света.
"Ах ты, черт! -- мысленно ругнулся он. -- Не спят! Какой-нибудь школяр
или святоша, будь они неладны! Нет, чтобы напиться как следует и храпеть
взапуски с добрыми соседями! А на кой тогда бес вечерний колокол и бедняги
звонари, что надрываются, повиснув на веревках? И к чему тогда день, если
сидеть до петухов? Да чтоб им лопнуть, обжорам! -- Он ухмыльнулся, видя,
куда завели его такие рассуждения. -- Ну, каждому свое, -- добавил он, -- и
коль они не спят, то, клянусь богом, тем более оснований честно напроситься
на ужин и оставить дьявола с носом".
Вийон смело подошел к двери и постучал твердой рукой. В предыдущие разы
он стучал робко, боясь привлечь к себе внимание. Но теперь, когда он
раздумал проникать в дом по-воровски, стук в дверь казался ему самым простым
и невинным делом. Звуки его ударов, таинственно дребезжа, раздавались по
всему дому, словно там было совсем пусто. Но лишь только они замерли вдали,
как послышался твердый, размеренный шаг, потом стук отодвигаемых засовов, и
одна створка двери широко распахнулась, точно тут не знали коварства и не
боялись его. Перед Вийоном стоял высокий, сухощавый, мускулистый мужчина,
правда, слегка согбенный годами. Голова у него была большая, но хорошей
лепки; кончик носа тупой, но переносица тонкая, переходящая в чистую,
сильную линию бровей. Рот и глаза окружала легкая сетка морщинок, и все лицо
было обрамлено густой седой бородой, подстриженной ровным квадратом.
При свете мигающей в его руках лампы лицо этого человека казалось,
может быть, благородней, чем на самом деле; но все же это было прекрасное
лицо, скорее почтенное, чем умное, и сильное, простое, открытое.
Изд. "Правда", Москва, 1981 г.
OCR Палек, 1998 г.
---------------------------------------------------------------
НОЧЛЕГ ФРАНСУА ВИЙОНА
ДОМ НА ДЮНАХ
ОКАЯННАЯ ДЖЕНЕТ
ВЕСЕЛЫЕ МОЛОДЦЫ
МАРКХЕИМ
ОЛАЛЛА
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛА И МИСТЕРА ХАЙДА
САТАНИНСКАЯ БУТЫЛКА
СТИХИ И БАЛЛАДЫ
Это было в последних числах ноября 1456 года. В Париже с нескончаемым,
неутомимым упорством шел снег. Временами на улицы налетал ветер и тут же
вздымал снежный смерч; временами наступало затишье, и тогда из темноты
ночного неба в безмолвном кружении валили неисчислимые крупные хлопья.
Бедному люду, поглядывавшему на все это из-под намокших бровей, оставалось
только дивиться, откуда берется столько снега. Мэтр Франсуа Вийон, стоя днем
у окна таверны, выдвинул такое предположение: то ли это языческий Юпитер
щиплет гусей на Олимпе, то ли это линяют святые ангелы. Сам он всего лишь
скромный магистр искусств и в вопросах, касающихся божественного, не смеет
делать выводы. Дурашливый старый кюре из Монтаржи, затесавшийся в их
компанию, тут же поставил юному мошеннику еще одну бутылку вина в честь как
самой шутки, так и ужимок, с которыми она была преподнесена, поклялся своей
седой бородой, что и сам он в этом возрасте был таким же богохульным щенком,
как Вийон.
Воздух резал легкие, хотя лишь слегка подмораживало; хлопья были
большие, влажные, липкие. Весь город словно укутали в простыню. Целая армия
могла пройти из одного его конца в другой, и никто не услышал бы ни звука.
Если пролетали в небе запоздалые птицы, то остров Ситэ виделся им как
большая белая заплата, а мосты -- как тонкие белые швы на черном полотнище
реки. Высоко над землей снег садился на рельефы башен Собора Парижской
богоматери. Многие ниши были сплошь забиты им, многие статуи надели высокие
снеговые колпаки на свои рогатые или коронованные головы. Химеры на
водостоках превратились в длинные, свисавшие вниз носы. На резьбе карнизов
наросли сбившиеся на сторону подушки. В перерывы, когда ветер стихал, был
слышен приглушенный звук капели по плитам паперти.
Кладбище Сен-Жан получило свою долю снега. Все могилы были благолепно
укрыты; высокие белые крыши стояли вокруг в своем важном уборе, почтенные
буржуа уже давно почивали в постелях, напялив на себя колпаки, не менее
белоснежные, чем те, что были на их обиталищах; по всей округе ни огонька,
кроме слабого мигания фонаря, качавшегося на церковных хорах и
отбрасывавшего при каждом размахе причудливые тени. Еще не пробило десяти,
когда мимо кладбища Сен-Жан, похлопывая рукавицами, прошли патрульные с
фонарями и алебардами -- прошли и не обнаружили ничего подозрительного в
этих местах.
Но там, притулившись к кладбищенской стене, стоял домишко, и в нем
единственном на всей похрапывающей во сне улице не спали, и это было явно не
к добру. Снаружи его почти ничто не выдавало: только струйка дыма из трубы;
темное пятно там, где снег подтаял на крыше, и несколько полу занесенных
следов на пороге. Но внутри, за закрытыми ставнями, поэт Франсуа Вийон и
кое-кто из воровской шайки, с которой он водился, коротали ночь за бутылкой
вина.
Большая куча раскаленных углей в сводчатом камине рдела и дышала
палящим жаром. Перед огнем, высоко подоткнув рясу и грея у гостеприимного
огня свои жирные голые ноги, сидел монах-пикардиец Домине Николае. Его
могучая тень надвое рассекала комнату, свет из камина еле пробивался по обе
стороны его тучного тела и маленькой лужицей лежал между широко
расставленными ногами. Одутловатая физиономия этого запойного пьяницы была
вся покрыта сеткой мелких жилок, обычно багровых, а теперь
бледно-фиолетовых, потому что хоть он и грел спину, но холод кусал его
спереди. Капюшон рясы был у него откинут и топорщился двумя странными
наростами по сторонам бычьей шеи. Так он восседал, ворча что-то себе под нос
и рассекая комнату надвое своей мощной тенью.
По правую его руку Вийон и Ги Табари склонялись над куском пергамента:
Вийон сочинял балладу, которую позднее назвал "Балладой о жареной рыбе", а
Табари восторженно лопотал что-то у него за плечом. Поэт был весьма
невзрачный человек: небольшого роста, с впалыми щеками и жидкими черными
прядями волос. Его двадцать четыре года сказывались в нем лихорадочным
оживлением. Жадность проложила морщины у него под глазами, недобрые улыбки
-- складочки вокруг рта. В этом лице боролись волк со свиньей. Своим
уродством, резкостью черт оно красноречиво говорило о всех земных страстях.
Руки у поэта были маленькие, цепкие и узловатые, как веревки, пальцы все
время мелькали перед его лицом со страстной выразительностью движений. Что
касается Табари, то его приплюснутый нос и слюнявый рот так и говорили о
разливанной, благодушной, восторженной глупости; он стал вором (так же как
мог бы стать наитишайшим буржуа) силой всемогущего случая, который управляет
судьбой гусей и ослов во образе человеческом.
По другую руку монаха играли в карты Монтиньи и Тевенен Пансет. В
первом, как в павшем ангеле, еще сохранился какой-то след благородного
происхождения и воспитания: что-то стройное, гибкое, изысканное в фигуре,
что-то орлиное и мрачное в выражении лица. А бедняга Тевенен был сегодня в
ударе: днем ему удалась одна мошенническая проделка в предместье СенЖак, а
теперь он выигрывал у Монтиньи. Довольная улыбка расплылась на его лице, его
розовая лысина сияла в венке рыжих кудрей, изрядное брюшко сотрясалось от
подавляемого смеха каждый раз, как он загребал выигрыш.
-- Ставишь или кончать? -- спросил Тевенен.
Монтиньи угрюмо кивнул.
-- "Есть предпочтут иные люди, -- писал Вийон, -- на позолоченной
посуде". Ну, помоги же мне, Гвидо!
Табари хихикнул.
-- "Или хотя б на серебре", -- писал поэт.
Ветер снаружи усиливался, он гнал перед собой снег, и временами вой его
переходил в торжествующий рев, а потом в замогильные стенания в трубе. Мороз
к ночи крепчал. Вийон, выпятив губы, передразнивал голос ветра, издавая
нечто среднее между свистом и стоном. Именно этот талант беспокойного поэта
больше всего не нравился пикардийскому монаху.
-- Неужели вы не слышите, как он завывает у виселицы? -- сказал Вийон.
-- И все они там сейчас отплясывают в воздухе дьявольскую жигу. Пляшите,
пляшите, молодчики, все равно не согреетесь! Фу! Ну и вихрь! Наверняка
кто-нибудь сорвался! Одним яблочком меньше на трехногой яблоне! А небось и
холодно же теперь, Домине, на дороге в Сен-Дени? -- сказал он.
Домине Николае мигнул обоими глазами, и кадык у него передернуло,
словно он поперхнулся. Монфокон, самая ужасная из виселиц Парижа, видна была
как раз с дороги в Сен-Дени, и слова Вийона задели его за живое. А Табари,
тот всласть посмеялся шутке насчет яблочек -- никогда еще он не слышал
ничего смешнее. Он держался за бока и всхлипывал от хохота. Вийон щелкнул
собутыльника по носу, отчего смех его перешел в приступ кашля.
-- Будет ржать, -- сказал Вийон, -- придумай лучше рифму на "рыба".
-- Ставишь или кончать? -- ворчливо спросил Монтиньи.
-- Конечно, ставлю, -- ответил Тевенен.
-- Есть там что-нибудь в бутылке? -- спросил монах.
-- А ты откупорь другую, -- сказал Вийон. -- Неужели ты все еще
надеешься наполнить такую бочку, как твое брюхо, такой малостью, как
бутылка? И как ты рассчитываешь вознестись на небо? Сколько потребуется
ангелов, чтобы поднять одного монаха из Пикардии? Или ты вообразил себя
новым Илией и ждешь, что за тобой пришлют колесницу?
-- Hominibus imporssibile [1], -- ответил монах, наполняя свой стакан.
Табари был вне себя от восторга. Вийон еще раз щелкнул его по носу.
-- Смейся моим шуткам, -- сказал он.
-- Но ведь смешно, -- возразил Табари.
Вийон состроил ему рожу.
-- Придумывай рифму на "рыба", -- сказал он. -- Что ты смыслишь в
латыни? Тебе же лучше будет, если ничего не поймешь на страшном суде, когда
дьявол призовет к ответу Гвидо Табари, клирика, -- сам дьявол с большим
горбом и докрасна раскаленными когтями. А раз уж речь зашла о дьяволе, --
добавил он шепотом, -- то посмотри на Монтиньи.
Все трое украдкой взглянули в ту сторону. Монтиньи по-прежнему не
везло. Рот у игрока скривился набок, одна ноздря закрылась, а другая была
раздута. У него, как говорится, черный пес сидел "на загривке, и он тяжело
дышал под этим зловещим грузом.
-- Так и кажется, что заколет он своего партнера, -- тараща глаза,
прошептал Табари.
Монах вздрогнул, повернулся лицом к огню и протянул руки к каминному
жару. Так на него подействовал холод, а вовсе не избыток чувствительности.
-- Вернемся к балладе, -- сказал Вийон. -- Что же у нас получилось? --
И, отбивая ритм рукой, он начал читать стихи вслух.
Но уже на четвертой строке игроки прервали его. Там что-то произошло в
мгновение ока. Закончилась очередная партия, и Тевенен готовился объявить
взятку, как вдруг Монтиньи стремительно, словно гадюка, бросился на него и
ударил кинжалом прямо в сердце. Смерть наступила, прежде чем Тевенен успел
вскрикнуть, прежде чем он успел отшатнуться. Судорога раз-другой пробежала
по его телу, пальцы у него разжались и сжались снова, пятки дробно стукнули
по полу, потом голова его отвалилась назад, к левому плечу, глаза широко
раскрылись, и душа Тевенена Пансета вернулась к своему создателю.
Все вскочили, но дело было сделано мгновенно. Четверо живых глядели
друг на друга сами мертвецки бледные, а мертвый как бы с затаенной усмешкой
разглядывал угол потолка.
-- Боже милостивый! -- сказал наконец Табари и стал читать латинскую
молитву.
И вдруг Вийон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед и
отвесил Тевенену шутовоский поклон, засмеявшись при этом еще громче. Потом
тяжело опустился на табурет, не в силах удержаться от надрывного смеха,
словно разрывавшего его на куски.
Первым пришел в себя Монтиньи.
-- А ну-ка, посмотрим, что там у него имеется, -- сказал он и, мигом
опытной рукой очистив карманы мертвеца, разложил деньги на столе четырьмя
ровными стопками. -- Это вам, -- сказал он.
Монах принял свою долю с глубоким вздохом и только искоса взглянул на
мертвого Тевенена, который начал оседать и валиться вбок со стула.
-- Мы все в этом замешаны! -- вскрикнул Вийон, подавляя свою радость.
-- Дело пахнет виселицей для каждого из присутствующих, не говоря об
отсутствующих.
Он резко вздернул правую руку, высунул язык и наклонил голову набок,
изображая повешенного. Потом ссыпал в кошелек свою часть добычи и зашаркал
ногами по полу, как бы восстанавливая кровообращение.
Табари последний взял свою долю. Он ринулся за ней к столу, а потом
забился с деньгами в дальний угол комнаты.
Монтиньи выпрямил на стуле тело Тевенена и вытащил кинжал. Из раны
хлынула кровь.
-- Вам, друзья, лучше бы убраться отсюда, -- сказал он, вытирая лезвие
о камзол своей жертвы.
-- Да, верно, -- судорожно глотнув, проговорил Вийон. -- Черт побери
его башку! -- вдруг взорвался он. -- Она у меня как мокрота в горле. Какое
человек имеет право быть рыжим и после смерти? -- И он снова рухнул на
табурет и закрыл лицо руками.
Монтиньи и Домине Николае громко засмеялись, и даже Табари слабо
подхихикнул им.
-- Эх ты, плакса, -- сказал монах.
-- Я всегда говорил, что он баба, -- с презрительной усмешкой сказал
Монтиньи. -- Да сиди ты! -- крикнул он, встряхивая мертвеца. -- Затопчи
огонь. Ник!
Но Нику было не до этого, он преспокойно взял кошелек Вийона, который,
весь дрожа, едва сидел на той самой табуретке, на которой три минуты назад
сочинял балладу. Монтиньи и Табари знаками потребовали принять их в долю,
что монах также молчаливо пообещал им, пряча кошелек за пазуху своей рясы.
Артистическая натура часто оказывается не приспособленной к практической
жизни.
Едва успел монах закончить свою операцию, как Вийон встряхнулся,
вскочил на ноги и стал помогать ворошить и затаптывать угли. Тем временем
Монтиньи приоткрыл дверь и осторожно выглянул на улицу. Путь был свободен,
поблизости ни следа назойливых патрулей. Но все же решено было уходить
поодиночке, и так как сам Вийон спешил как можно скорей избавиться от
соседства мертвого Тевенена, а остальные еще больше спешили избавиться от
него самого, пока он не обнаружил кражи, ему было предоставлено первому
выйти на улицу.
Ветер наконец осилил и прогнал с неба все тучи. Только тонкие
волокнистые облачка быстро скользили по звездам. Было пронизывающе холодно,
и в силу известного оптического обмана все очертания казались еще более
четкими, чем при ярком солнце. Спящий город был совершенно безмолвен.
Скопление белых колпаков, нагромождение маленьких Альп, озаренных мерцающими
звездами. Вийон проклял свою незадачу. Снег больше не идет! Ведь теперь,
куда он ни подастся, повсюду за ним будет неизгладимый след на сверкающей
белизне улиц; куда он ни подастся, он всюду будет прикован к дому на
кладбище Сен-Жан; куда он ни подастся, он сам протопчет себе дорогу от места
преступления к виселице. Насмешливый взгляд мертвеца приобрел теперь для
него новое значение. Он щелкнул пальцами, словно подбадривая самого себя, и,
не выбирая дороги, наугад шагнул по снегу в один из переулков.
Два видения преследовали его неотступно: Монфоконская виселица, какой
она представлялась ему в эту ясную ветреную ночь, и мертвец с лысиной в
венке рыжих кудрей. Оба видения сжимали ему сердце, и он все ускорял шаг,
как будто от назойливых мыслей можно было убежать. По временам он тревожно и
быстро озирался через плечо, но на заснеженных улицах, кроме него, не было
ни души, и только ветер, вырываясь из-за углов, то и дело взметал
прихваченный морозом снег струйками поблескивающей снежной пыли.
Вдруг он увидел вдали черное пятно и огоньки фонарей. Пятно двигалось,
и фонари покачивались из стороны в сторону. Это был патруль. И хотя он лишь
пересекал улицу, Вийон счел за благо поскорее скрыться с глаз. Ему совсем не
хотелось услышать оклик патрульных, но он отлично понимал, как выделяется на
снегу его одинокая фигура. По левую руку от него возвышался пышный когда-то
особняк с башенками и портиком парадных дверей. Вийон помнил, что здание
заброшено и давно пустует. Он в три шага достиг его и укрылся за выступом
портика. Там было совсем темно после блеска заснеженных улиц, и, вытянув
вперед руки, он нащупывал дорогу, как вдруг наткнулся на что-то странное на
ощупь, одновременно и жесткое и мягкое, плотное и податливое. Сердце у него
екнуло, он отпрянул назад и стал испуганно вглядываться в это препятствие.
Потом с чувством облегчения засмеялся. Всегонавсего женщина, и к тому же
мертвая. Он стал возле нее на колени, чтобы удостовериться в этом. Она уже
одеревенела и закоченела, как ледышка. Рваное кружево трепалось на ветру,
едва держась на ее волосах, а щеки были совсем недавно густо нарумянены. В
карманах ни гроша, но в чулке, ниже подвязки, Вийон нашел две маленькие
монетки, те, что зовут в народе "беляшками". Не жирно, но хоть что-нибудь, и
поэта взволновала мысль, что женщина умерла, так и не успев потратить их.
Странная и жалостливая история. Он перевел взгляд с монеток на мертвую и
обратно и покачал головой, размышляя о загадках человеческой жизни. Генрих
Пятый английский умер в Венсенне сразу после того, как завоевал Францию, а
эта бедняжка замерзла на пороге дома какого-то вельможи, так и не истратив
двух беляшек... Да, жестоко управляет миром судьба. Долго ли истратить эти
две монетки, и все-таки во рту был бы еще один вкусный кусок, и губы лишний
раз со смаком причмокнули бы перед тем, как дьявол заберет душу, а тело
пожрут вороны или крысы. Нет, что касается его, то пусть уж свечка догорает
до конца, прежде чем ее задуют, а фонарь разобьют.
Пока эти мысли проносились у него в мозгу, он почти машинально стал
нащупывать кошелек в кармане. И вдруг сердце у него остановилось. Холодные
мурашки побежали по икрам, и на голову словно обрушился удар. С минуту он
стоял, как бы оцепенев, потом судорожным движением снова сунул руку в карман
и наконец осознал свою потерю, и тогда его сразу бросило в пот. Для гуляки
деньги -- это нечто живое и действенное, всего лишь тонкая завеса между ним
и наслаждением. Предел этому наслаждению кладет только время. С несколькими
луидорами в кармане гуляка чувствует себя римским императором, пока не
истратит их до последнего гроша. Такому потерять деньги -- значит испытать
величайшее несчастье, мгновенно перенестись из рая в ад, после всемогущества
впасть в полное ничтожество. И особенно, если ради этого суешь голову в
петлю, если завтра тебя ждет виселица в расплату за тот же кошелек, с таким
трудом добытый и так глупо утерянный!
Вийон стоял, сыпля проклятиями, и вдруг швырнул обе беляшки на улицу,
погрозил кулаком небесам и затопал ногами, не очень смутившись тем, что они
попирают труп несчастной женщины. Потом он быстро зашагал обратно к дому
близ кладбища. Он позабыл всякий страх, позабыл про патруль, который,
правда, был теперь уже далеко, забыл про все, кроме утерянного кошелька.
Напрасно оглядывал он сугробы по обе стороны дороги: нигде ничего не было.
Нет, он обронил его не на улице. Может быть, еще в доме? Ему так хотелось
пойти туда и поискать, но мысль о страшном бездыханном обитателе этого дома
пугала его. И кроме того, подойдя поближе, он увидел, что их усилия загасить
огонь оказались безуспешными, более того, пламя там разгоралось, и пляшущие
отсветы его в окнах и щелястой двери подстегнули в поэте страх перед
властями и парижской виселицей.
Он вернулся под арку особняка и стал шарить в снегу в поисках монеток,
выброшенных в порыве ребячливой досады. Но найти ему удалось только одну
беляшку, другая, должно быть, упала ребром и глубоко зарылась в снег. С
такой мелочью в кармане нечего было и мечтать о буйной ночи в каком-нибудь
притоне. И не только мечта об удовольствии, смеясь, ускользнула из его
пальцев, ему стало не на шутку плохо, все тело заломило от нешуточной боли,
когда он остановился перед аркой этого дома. Пропотевшее платье высохло на
нем; и хотя ветер стих, крепчавший с каждым часом мороз пробирал его до
мозга костей. Что ему делать? Время, правда, позднее, рассчитывать на успех
не приходится, но он все же попытает счастья у своего приемного отца --
капеллана церкви Святого Бенуа.
Всю дорогу туда он бежал бегом и, добежав, робко постучал в дверь.
Ответа не было. Он стучал снова и снова, смелея с каждым ударом. Наконец
внутри послышались шаги. Зарешеченный глазок обитой железом двери
приоткрылся, и через него глянул луч желтоватого света
-- Станьте поближе к окошечку, -- сказал изнутри голос капеллана.
-- Это я, -- жалобно протянул Вийон.
-- Ах, это ты, вот как! -- сказал капеллан и разразился вовсе не
подобающей священническому сану бранью за то, что его потревожили в такой
поздний час, а под конец послал своего приемного сына обратно в ад, откуда
он, должно быть, и пожаловал.
-- Руки у меня посинели, -- молил Вийон. -- Ноги замерзли и уже почти
не чувствуют боли, нос распух от холода, мороз у меня и на сердце. Я не
доживу до утра. Только на этот раз, отец мой, и, как перед богом, больше я
не попрошусь к вам.
-- Пришел бы пораньше, -- холодно возразил капеллан. -- Молодых людей
надо кое-когда учить умуразуму. -- Он захлопнул глазок и не спеша удалился.
Вийон был вне себя, он колотил в дверь руками и ногами и бранился вслед
капеллану.
-- Вонючий старый лис! -- кричал он. -- Попадись ты мне только, я тебя
спихну в тартарары!
Где-то далеко в глубине переходов хлопнула дверь, и звук этот еле
донесся до уха поэта. Он с проклятием утер рот рукою. Потом, поняв всю
комичность своего положения, рассмеялся и с легким сердцем поглядел на небо,
туда, где звезды подмигивали, потешаясь над его неудачей.
Что ему делать? Похоже, придется провести эту ночь на морозе. Ему
вспомнилась замерзшая женщина, и мысль о ней оледенила его сердце страхом.
То, что случилось с ней поздним вечером, может случиться с ним под утро. А
он так молод! И столько еще у него впереди всяких буйств и развлечений!
Глядя на себя как бы со стороны, он совсем растрогался при мысли о такой
судьбе, и воображение тут же нарисовало ему картину, как утром найдут его
окоченевшее тело.
Вертя в пальцах беляшку, он мысленно перебрал все шансы. К несчастью,
он перессорился со своими старыми друзьями, которые когда-то выручали его в
подобных случаях. Он издевался над ними в своих стихах, дрался с ними,
обманывал их. И все же теперь, в час последней крайности, хотя бы один
человек, пожалуй, смягчится. Вот он, единственный шанс. Во всяком случае,
попытаться стоило, и он непременно это сделает.
В пути два обстоятельства, сами по себе не столь уж значительные,
настроили его мысли совсем на другой лад. Сначала он напал на след патруля и
шел по нему несколько сот шагов. Это уводило его в сторону от цели, зато он
приободрился: хоть свои следы запутаешь. Ему не давал покоя страх, что его
выслеживают по всему занесенному снегом Парижу и схватят сонным еще до
рассвета. Второе обстоятельство было совсем иного рода. Он прошел мимо
перекрестка, где несколько лет назад волки сожрали женщину с ребенком.
Погода была сейчас самая для этого подходящая, и волкам опять могло прийти в
голову прогуляться по Парижу. А тогда одинокий прохожий на этих пустынных
улицах едва ли отделается одним испугом. Он остановился и наперекор самому
себе стал озираться -- в атом месте сходилось несколько улиц. Он вглядывался
в каждую из них, не покажутся ли на снегу черные тени, и, затаив дыхание,
вслушивался, не раздастся ли вой со стороны реки. Ему вспомнилось, как мать
рассказывала про этот случай и водила его сюда показывать место. Его мать!
Знать бы, где она теперь -- тогда убежище было б ему обеспечено. Он решил,
что утром же справится о ней и непременно сходит навестить ее, бедную
старушку! С такими мыслями он подошел к знакомому дому -- здесь была его
последняя надежда на ночлег.
В окнах было темно, как и по всей улице, но, постучав несколько раз, он
услышал, что внутри задвигались, отперли где-то дверь, а потом чей-то голос
осторожно спросил, кто там. Поэт назвал себя громким шепотом и не без страха
стал ждать, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго, вверху распахнулось
окно, и на ступени выплеснули ведро помоев. Это не застало Вийона врасплох,
он стоял прижавшись, насколько было возможно, к стене за выступом входной
двери, и все же мигом промок от пояса до самых пяток. Штаны на нем сейчас же
обледенели. Смерть от холода и простуды глянула ему прямо в лицо. Он
вспомнил, что с самого рождения склонен к чахотке, и прочистил горло,
пробуя, нет ли кашля. Но Опасность заставила его взять себя в руки. Пройдя
несколько сот шагов от той двери, где ему оказали такой грубый прием, он
приложил палец к носу и стал размышлять. Единственный способ обеспечить себе
ночлег -- это самому найти его. Поблизости стоял дом, в который как будто не
трудно будет проникнуть. И он сейчас же направил к нему свои стопы, теша
себя по пути мыслями о столовой с еще не остывшим камином, с остатками ужина
на столе. Там он проведет ночь, а поутру уйдет оттуда, прихватив посуду
поценней. Он даже прикидывал, какие яства и какие вина было бы
предпочтительнее найти на столе, и, перебирая в уме все свои самые любимые
блюда, вдруг вспомнил про жареную рыбу. Вспомнил -- и усмехнулся и в то же
время почувствовал ужас.
"Никогда мне не закончить эту балладу", -- подумал он и его всего
передернуло при новом воспоминании.
-- Черт бы побрал эту башку! -- громко проговорил он и плюнул на снег.
В намеченном им доме на первый взгляд было темно; но когда Вийон стал
приглядывать уязвимое для атаки место, за плотно занавешенным окном мелькнул
слабый луч света.
"Ах ты, черт! -- мысленно ругнулся он. -- Не спят! Какой-нибудь школяр
или святоша, будь они неладны! Нет, чтобы напиться как следует и храпеть
взапуски с добрыми соседями! А на кой тогда бес вечерний колокол и бедняги
звонари, что надрываются, повиснув на веревках? И к чему тогда день, если
сидеть до петухов? Да чтоб им лопнуть, обжорам! -- Он ухмыльнулся, видя,
куда завели его такие рассуждения. -- Ну, каждому свое, -- добавил он, -- и
коль они не спят, то, клянусь богом, тем более оснований честно напроситься
на ужин и оставить дьявола с носом".
Вийон смело подошел к двери и постучал твердой рукой. В предыдущие разы
он стучал робко, боясь привлечь к себе внимание. Но теперь, когда он
раздумал проникать в дом по-воровски, стук в дверь казался ему самым простым
и невинным делом. Звуки его ударов, таинственно дребезжа, раздавались по
всему дому, словно там было совсем пусто. Но лишь только они замерли вдали,
как послышался твердый, размеренный шаг, потом стук отодвигаемых засовов, и
одна створка двери широко распахнулась, точно тут не знали коварства и не
боялись его. Перед Вийоном стоял высокий, сухощавый, мускулистый мужчина,
правда, слегка согбенный годами. Голова у него была большая, но хорошей
лепки; кончик носа тупой, но переносица тонкая, переходящая в чистую,
сильную линию бровей. Рот и глаза окружала легкая сетка морщинок, и все лицо
было обрамлено густой седой бородой, подстриженной ровным квадратом.
При свете мигающей в его руках лампы лицо этого человека казалось,
может быть, благородней, чем на самом деле; но все же это было прекрасное
лицо, скорее почтенное, чем умное, и сильное, простое, открытое.