Страница:
предположить сумасшествие, однако поведение и слова Лэньона наводили на
мысль о какой-то иной причине.
Неделю спустя доктор Лэньон слег, а еще через две недели скончался.
Вечером после похорон, чрезвычайно его расстроивших, Аттерсон заперся у себя
в кабинете и при унылом свете свечи достал конверт, адресованный ему и
запечатанный печаткой его покойного друга. "Личное. Вручить только Г. Дж.
Аттерсону, а в случае, если, он умрет прежде меня, сжечь, не вскрывая" --
таково было категорическое распоряжение на конверте, и испуганный нотариус
не сразу нашел в себе силы ознакомиться с его содержимым. "Я похоронил
сегодня одного друга, -- думал он. -- Что, если это письмо лишит меня и
второго?" Затем, устыдившись этого недостойного страха, он сломал печать. В
конверте оказался еще один запечатанный конверт, на котором было написано:
"Не вскрывать до смерти или исчезновения доктора Генри Джекила".
Аттерсон не верил своим глазам. Но нет -- и тут говорилось об исчезновении:
как и в нелепом завещании, которое он уже вернул его автору, тут вновь
объединялись идея исчезновения и имя Генри Джекила. Однако в завещании эту
идею подсказал зловещий Хайд, и ужасный смысл ее был ясен и прост. А что
подразумевал Лэньон, когда его рука писала это слово? Душеприказчик
почувствовал необоримое искушение вскрыть конверт, несмотря на запрет, и
найти объяснение этим тайнам, однако профессиональная честь и уважение к
воле покойного друга оказались сильнее -- конверт был водворен в самый
укромный уголок его сейфа невскрытым.
Но одно дело -- подавить любопытство и совсем другое -- избавиться от
него вовсе; с этого дня Аттерсон уже не искал общества второго своего друга
с прежней охотой. Он думал о нем доброжелательно, но в его мыслях были
смятение и страх. Он даже заходил к нему, но, пожалуй, испытывал только
облегчение, когда его не принимали; пожалуй, в глубине души он предпочитал
разговаривать с Пулом на пороге, где их окружали воздух и шум большого
города, и не входить в дом добровольного заточения, не беседовать с
уединившимся там загадочным отшельником. Пул к тому же не мог сообщить ему
ничего утешительного. Доктор теперь постоянно запирался в кабинете над
лабораторией и иногда даже ночевал там; он пребывал в постоянном унынии,
стал очень молчалив, ничего не читал, и казалось, его что-то гнетет.
Аттерсон так привык к этим неизменным сообщениям, что его визиты мало-помалу
становились все более редкими.
Однажды в воскресенье, когда мистер Аттерсон, как обычно, прогуливался
с мистером Энфилдом, они вновь очутились все в той же улочке и, поравнявшись
с дверью, остановились посмотреть на нее.
-- Во всяком случае, -- сказал Энфилд, -- эта история окончилась, и мы
больше уже никогда не увидим мистера Хайда.
-- Надеюсь, что так, -- ответил Аттерсон. -- Я вам не говорил, что
видел его однажды и почувствовал такое же отвращение, как и вы?
-- Это само собой разумеется -- увидев его, не почувствовать отвращение
было просто невозможно, -- заметил Энфилд. -- Да, кстати, каким болваном я
должен был вам показаться, когда не сообразил, что это задние ворота дома
доктора Джекила! Собственно, если бы не вы, я бы этого по-прежнему не знал.
-- Так вы это знаете? -- сказал Аттерсон. -- В таком случае мы можем
зайти во двор и посмотреть на окна. Откровенно говоря, бедняга Джекил меня
очень тревожит, и я чувствую, что присутствие друга, даже снаружи, может ему
помочь.
Во дворе было прохладно, веяло сыростью, и, хотя в небе высоко над их
головами еще пылал закат, тут уже сгущались сумерки. Среднее окно было
приотворено, и Аттерсон увидел, что возле него, вероятно, решив подышать
свежим воздухом, сидит доктор Джекил, невыразимо печальный, словно неутешный
узник.
-- Как! Джекил! -- воскликнул нотариус. -- Надеюсь, вам лучше?
-- Я очень плох, Аттерсон, -- ответил доктор тоскливо, -- очень плох.
Благодарение богу, скоро все это должно кончиться.
-- Вы слишком мало выходите на воздух, -- сказал Аттерсон. -- Вам бы
следовало побольше гулять, разгонять кровь, как делаем мы с Энфилдом. (Мой
родственник мистер Энфилд, доктор Джекил.) Вот что: беритека шляпу и идемте
с нами.
-- Вы очень любезны, -- со вздохом ответил доктор. -- Я был бы в
восторге... Но нет, нет, нет, это невозможно, я не смею. Право же, Аттерсон,
я счастлив видеть вас, это большая радость для меня. Я пригласил бы вас с
мистером Энфилдом подняться ко мне, но у меня такой беспорядок...
-- В таком случае, -- добродушно ответил нотариус, -- мы останемся
внизу и будем продолжать беседовать с вами, не сходя с места.
-- Именно это я и хотел предложить, -- с улыбкой согласился доктор, но
не успел он договорить, как улыбка исчезла с его лица и сменилась выражением
такого неизбывного ужаса и отчаяния, что стоящие внизу похолодели. Окно
тотчас захлопнулось, но и этого краткого мгновения оказалось достаточно.
Нотариус и мистер Энфилд повернулись и молча покинули двор. Так же молча они
шли по улочке, и только когда оказались на соседней большой улице,
оживленной, даже несмотря на воскресенье, мистер Аттерсон, наконец,
посмотрел на своего спутника. Оба были бледны, и во взгляде, которым они
обменялись, крылся страх.
-- Да простит нас бог, да простит нас бог! -- сказал мистер Аттерсон.
Но мистер Энфилд только мрачно кивнул и продолжал идти вперед,
по-прежнему храня молчание.
Как-то вечером, когда мистер Аттерсон сидел после обеда у камина, к
нему неожиданно явился Пул.
-- Бог мой, что вас сюда привело, Пул? -- изумленно воскликнул нотариус
и, поглядев на старого слугу, добавил: -- Что с вами? Доктор заболел?
-- Мистер Аттерсон, -- ответил дворецкий, -- случилась какая-то беда.
-- Садитесь, выпейте вина, -- сказал нотариус. -- И не спеша объясните
мне, что вам нужно.
-- Вы ведь знаете, сэр, привычки доктора, -- ответил Пул, -- как он
теперь ото всех запирается. Так вот: он опять заперся в кабинете, и мне это
не нравится, сэр... очень не нравится, право слово. Мистер Аттерсон, я
боюсь.
-- Успокойтесь, мой милый, -- сказал нотариус. -- Говорите яснее. Чего
вы боитесь?
-- Я уже неделю как боюсь, -- продолжал Пул, упрямо не отвечая на
вопрос. -- И больше у меня сил нет терпеть.
Весь облик Пула подтверждал справедливость его слов; он и держался
иначе, чем обычно, и с той минуты, как он впервые упомянул о своем страхе,
он ни разу не посмотрел нотариусу в лицо. Он сидел, придерживая на колене
полную рюмку, к которой даже не прикоснулся, и смотрел в пол.
-- Больше сил моих нет терпеть, -- повторил он.
-- Успокойтесь же, -- сказал нотариус. -- Я вижу, Пул, что у вас есть
веские основания так говорить, вижу, что случилось что-то серьезное. Скажите
же мне, в чем дело!
-- Я думаю, тут произошло преступление, -- хрипло ответил Пул.
-- Преступление! -- воскликнул нотариус раздраженно, так как он был
очень испуган. -- Какое преступление? О чем вы говорите?
-- Не смею объяснить сэр, -- ответил Пул. -- Но, может, вы пойдете со
мной и сами посмотрите?
Вместо ответа мистер Аттерсон встал, надел пальто и взял шляпу; при
этом он с большим удивлением заметил, какое невыразимое облегчение
отразилось на лице дворецкого, но еще больше нотариус удивился, когда Пул
поставил рюмку на стол, так и не пригубив вина.
Была холодная, бурная, истинно мартовская ночь, бледный месяц
опрокинулся на спину, словно не выдержав напора ветра, а по небу неслись
прозрачные батистовые облака. Ветер мешал говорить и так хлестал по щекам,
что к ним приливала кровь. Кроме того, он, казалось, вымел с улиц прохожих
-- во всяком случае, мистеру Аттерсону никогда не доводилось видеть эту
часть Лондона такой пустынной. Пустынность эта угнетала его, ибо никогда еще
он не испытывал столь настоятельной потребности видеть и ощущать вокруг себя
людей -- как он ни разубеждал себя, им властно владело тягостное
предчувствие непоправимой беды. Площадь, когда они добрались до нее, была
полна ветра и пыли, чахлые деревья за садовой решеткой хлестали друг друга
ветвями. Дворецкий, который всю дорогу держался шагах в двух впереди, теперь
остановился посреди мостовой и, несмотря на резкий ветер, снял шляпу и обтер
лоб красным носовым платком. Как ни быстро он шел, росинки пота, которые он
вытирал, были вызваны не усталостью, а душевной мукой -- лицо его побелело,
голос, когда он заговорил, был сиплым и прерывистым.
-- Что ж, сэр, -- сказал он. -- Вот мы и пришли.
Дай-то бог, чтобы все оказалось хорошо.
-- Аминь, -- ответил нотариус.
Дворецкий осторожно постучал, дверь приоткрылась на цепочке, и кто-то
негромко спросил:
-- Это вы. Пул?
-- Да-да, -- сказал Пул. -- Открывайте.
Прихожая была ярко освещена, в камине пылал огонь, а возле, словно
овцы, жались все слуги доктора -- и мужчины и женщины. При виде мистера
Аттерсона горничная истерически всхлипнула, а кухарка с воплем "Благодарение
богу! Это мистер Аттерсон!" кинулась к нотариусу, будто намереваясь
заключить его в объятия.
-- Как так? -- кисло сказал нотариус. -- Почему вы все собрались здесь?
Весьма прискорбный непорядок, ваш хозяин будет очень недоволен.
-- Они все боятся, -- сказал Пул.
Последовало глухое молчание, никто не возразил дворецкому, и только
горничная, уже не сдерживаясь больше, зарыдала в голос.
-- Помолчите-ка! -- прикрикнул на нее Пул со свирепостью, показывавшей,
насколько были расстроены его собственные нервы; более того, когда столь
внезапно раздалось рыдание девушки, все вздрогнули и повернулись к двери,
ведущей в комнаты, с таким выражением, словно ожидали чего-то ужасного.
-- Ну-ка, подай мне свечу, -- продолжал дворецкий, обращаясь к
кухонному мальчишке, -- и мы сейчас же со всем этим покончим.
После этого он почтительно попросил мистера Аттерсона следовать за ним
и через черный ход вывел его во двор.
-- А теперь, сэр, -- сказал он, -- идите тихонько: я хочу, чтобы вы
слышали, но чтобы вас не слышали. И вот что еще, сэр: если он вдруг
пригласит вас войти, вы не входите.
Нервы мистера Аттерсона при этом неожиданном заключении так дернулись,
что он чуть было не потерял равновесия; однако он собрался с духом,
последовал за дворецким в лабораторию и, пройдя через анатомический театр,
по-прежнему заставленный ящиками и химической посудой, приблизился к
лестнице. Тут Пул сделал ему знак остановиться и слушать, а сам, поставив
свечу на пол и сделав над собой видимое усилие, поднялся по ступеням и
неуверенно постучал в дверь, обитую красным сукном.
-- Сэр, вас хочет видеть мистер Аттерсон, -- сказал он громко и снова
судорожно махнул нотариусу, приглашая его слушать хорошенько.
Из-за двери донесся голос.
-- Скажите ему, что я никого не принимаю, -- произнес он жалобно и
раздраженно.
-- Слушаю, сэр, -- отозвался Пул почти торжествующим тоном и, взяв
свечу, вывел мистера Аттерсона во двор, а оттуда направился с ним в большую
кухню, -- огонь в большой плите был погашен, и по полу сновали тараканы.
-- Сэр, -- спросил он, глядя мистеру Аттерсону пряио в глаза, -- это
был голос моего хозяина?
-- Он очень изменился, -- ответил нотариус, побледнев, но не отводя
взгляда.
-- Изменился? Еще бы! -- сказал дворецкий. -- Неужто, прослужив здесь
двадцать лет, я не узнал бы голоса хозяина? Нет, сэр. Хозяина убили; его
убили восемь дней назад, когда мы услышали, как он вдруг воззвал к богу; а
что теперь там вместо него и почему оно там остается... это вопиет к
небесам, мистер Аттерсон!
-- Вы рассказываете странные вещи, Пул; это какаято нелепость,
любезный, -- ответил мистер Аттерсон, прикусывая палец. -- Предположим,
произошло то, что вы предполагаете -- предположим, доктор Джекил был... ну,
допустим... убит. Так зачем убийце оставаться там? Этого не может быть. Это
противоречит здравому смыслу.
-- Вас трудно убедить, мистер Аттерсон, но все равно я вам докажу! --
ответил Пул. -- Всю эту неделю, вот послушайте, он... оно... ну, то, что
поселилось в кабинете, день и ночь требует какое-то лекарство и никак не
найдет того, что ему нужно. Раньше он -- хозяин то есть -- имел привычку
писать на листке, что ему было нужно, и выбрасывать листок на лестницу. Так
вот, всю эту неделю мы ничего, кроме листков, не видели -- ничего, только
листки да закрытую дверь; даже еду оставляли на лестнице, чтобы никто не
видел, как ее заберут в кабинет. Так вот, сэр, каждый день по два, по три
раза на дню только и были, что приказы да жалобы, и я обегал всех лондонских
аптекарей. Чуть я принесу это снадобье, так тотчас нахожу еще листок с
распоряжением вернуть его аптекарю, -- дескать, оно с примесями, -- и
обратиться еще к одной фирме. Очень там это снадобье нужно, сэр, а уж для
чего -- неизвестно.
-- А у вас сохранились эти листки? -- спросил мистер Аттерсон.
Пул пошарил по карманам и вытащил скомканную записку, которую нотариус,
нагнувшись поближе к свече, начал внимательно разглядывать. Содержание ее
было таково: "Доктор Джекил с почтением заверяет фирму May, что последний
образчик содержит примеси и совершенно непригоден для его целей. В 18...
году доктор Джекил приобрел у их фирмы большую партию этого препарата.
Теперь он просит со всем тщанием проверить, не осталось ли у них препарата
точно такого же состава, каковой и просит выслать ему немедленно. Цена не
имеет значения. Доктору Джекилу крайне важно получить этот препарат". До
этой фразы тон письма был достаточно деловым, но тут, как свидетельствовали
чернильные брызги, пишущий уже не мог совладать со своим волнением. "Ради
всего святого, -- добавлял он, -- разыщите для меня старый препарат!"
-- Странное письмо, -- задумчиво произнес мистер Аттерсон и тут же
резко спросил: -- А почему оно вскрыто?
-- Приказчик у May очень рассердился, сэр, и швырнул его мне прямо в
лицо, -- ответил Пул.
-- Это ведь почерк доктора, вы видите? -- продолжал нотариус.
-- Похож-то он похож, -- угрюмо согласился дворецкий и вдруг сказал
совсем другим голосом: -- Только что толку от почерка? Я же его самого
видел!
-- Видели его? -- повторил мистер Аттерсон. -- И что же?
-- А вот что! -- ответил Пул. -- Было это так: я вошел в лабораторию из
сада. А он, наверное, прокрался туда искать это свое снадобье, потому что
дверь кабинета была открыта, а он возился среди ящиков в дальнем конце залы.
Он поднял голову, когда я вошел, взвизгнул и кинулся вверх по лестнице в
кабинет. Я и виделто его одну минуту, сэр, но волосы у меня все равно стали
дыбом, что твои перья. Сэр, если это был мой хозяин, то почему у него на
лице была маска? Если это был мой хозяин, почему он завизжал, как крыса, и
убежал от меня? Я ведь много лет ему служил! И еще... -- Дворецкий умолк и
провел рукой по лицу.
-- Все это очень странно, -- сказал мистер Аттерсон, -- но я, кажется,
догадываюсь, в чем дело. Совершенно ясно, Пул, что ваш хозяин стал жертвой
одной из тех болезней, которые не только причиняют человеку мучительные
страдания, но и обезображивают его. Вот, наверное, почему изменился его
голос. Вот почему он стал носить маску и отказывается видеть своих друзей.
Вот почему он так стремится отыскать это лекарство, с помощью которого
несчастный надеется исцелиться -- дай бог, чтобы надежда его не обманула!
Вот что я думаю, Пул. Это очень печально, даже ужасно, но, во всяком случае,
понятно и естественно, все объясняет и избавляет нас от излишних тревог.
-- Сэр, -- сказал дворецкий, чье бледное лицо пошло мучнистыми пятнами,
-- это была какая-то тварь, а не мой хозяин, я хоть присягнуть готов. Мой
хозяин, -- тут он оглянулся и перешел на шепот, -- мой хозяин высок ростом и
хорошо сложен, а это был почти карлик...
Аттерсон попробовал возражать, но Пул перебил его.
-- Ах, сэр! -- воскликнул он. -- Что ж, по-вашему, я не узнаю хозяина,
прослужив у него двадцать лет? Что же, по-вашему, я не знаю, до какого места
достигает его голова в двери кабинета, где я видел его каждое утро чуть ли
не всю мою жизнь? Нет, сэр, этот в маске не был доктором Джекилом. Одному
богу известно, что это была за тварь, но это был не доктор Джекил; и я знаю,
что произошло убийство.
-- Пул, -- сказал нотариус, -- раз вы утверждаете подобные вещи, я
обязан удостовериться, что вы ошибаетесь. Мне очень не хочется идти
наперекор желаниям вашего хозяина (а это странное письмо как будто
свидетельствует, что он еще жив), но я считаю, что мой долг -- взломать эту
дверь.
-- И правильно, мистер Аттерсон! -- вскричал дворецкий.
-- Однако возникает новый вопрос, -- продолжал Аттерсон. -- Кто это
сделает?
-- Мы с вами, -- мужественно ответил дворецкий.
-- Прекрасно сказано, -- воскликнул нотариус. -- И чем бы это ни
кончилось, я позабочусь, чтобы вы никак не пострадали.
-- В лаборатории есть топор, -- продолжал Пул, -- а вы, сэр, возьмите
кочергу.
Нотариус поднял это нехитрое, но тяжелое оружие и взвесил его в руке.
-- А вы знаете. Пул, -- сказал он, глядя на дворецкого, -- что мы с
вами намерены поставить себя в довольно опасное положение?
-- А как же, сэр! Понятное дело, -- ответил дворецкий.
-- В таком случае нам следует быть друг с другом откровенными, --
заметил нотариус. -- Мы оба говорим не все, что думаем, так выскажемся
начистоту. Вы узнали эту замаскированную фигуру?
-- Ну, сэр, эта тварь бежала так быстро, да еще сгибаясь чуть не
пополам, что сказать точно я не могу. Но если вы хотели спросить, был ли это
мистер Хайд, так я думаю, что да. Видите ли, и сложение такое, и
проворность, да и кто еще мог войти в лабораторию с улицы? Вы ведь не
забыли, сэр, что у него был ключ, когда случилось то убийство. И мало того!
Я не знаю, мистер Аттерсон, вы этого мистера Хайда встречали?
-- Да, -- ответил нотариус. -- Я однажды беседовал с ним.
-- Ну, тогда вы, как и все мы, наверное, замечали, что есть в нем
какая-то странность... отчего человеку ни по себе становится... не знаю, как
бы выразиться пояснее, сэр, -- вроде как сразу мороз до костей пробирает.
-- Признаюсь, и я испытал нечто подобное, -- сказал мистер Аттерсон.
-- Так вот, сэр, -- продолжал Пул, -- когда эта тварь в маске
запрыгала, точно обезьяна, среди ящиков и кинулась в кабинет, я весь
оледенел. Конечно, я знаю, что это не доказательство для суда, мистер
Аттерсон, настолько-то и я учен. Но что человек чувствует, то он чувствует:
я хоть на Библии поклянусь, что это был мистер Хайд.
-- Да-да, -- ответил нотариус. -- Я сам этого опасался. Боюсь, эту
связь породило зло, и сама она могла породить только зло. Да, я верю вам, я
верю, что бедный Гарри убит, и я верю, что его убийца (для чего, только богу
ведомо) все еще прячется в комнате своей жертвы. Ну, да будет нашим делом
отмщение. Позовите Брэдшоу.
Лакей тотчас явился, бледный и испуганный.
-- Возьмите себя в руки, Брэдшоу, -- сказал нотариус. -- Я понимаю, что
эта неопределенность измучила нас всех; но теперь мы намерены положить ей
конец. Мы с Пулом собираемся взломать дверь кабинета. Если все благополучно,
ответственность я возьму на себя. Но если действительно что-то случилось,
злодей может попытаться спастись через черный ход, поэтому вы с мальчиком
возьмите по крепкой палке и сторожите его на улице у двери лаборатории. Мы
дадим вам десять минут, чтобы вы успели добраться до своего поста.
Брэдшоу вышел, а нотариус поглядел на свои часы.
-- А мы с вами, Пул, отправимся на свой пост, -- сказал он и, взяв
кочергу под мышку, вышел во двор. Луну затянули тучи, и стало совсем темно.
Ветер, проникавший в глубокий колодец двора лишь отдельными порывами,
колебал и почти гасил огонек свечи, пока они не укрылись в лаборатории, где
бесшумно опустились на стулья и принялись молча ждать. Вокруг глухо гудел
Лондон, но вблизи них тишину нарушал только звук шагов в кабинете.
-- Оно расхаживает так все дни напролет, сэр, -- прошептал Пул. -- Да и
почти всю ночь тоже. Перестает только, когда приносят от аптекаря новый
образчик. Нечистая совесть -- лютый враг покоя! И каждый этот шаг, сэр, --
капля безвинно пролитой крови! Послушайте, послушайте, мистер Аттерсон!
Внимательно послушайте и скажите мне, разве это походка доктора?
Шаги были легкие и странные -- несмотря на всю их медлительность, в них
была какая-то упругость, и они ничуть не походили на тяжелую поступь Генри
Джекила. Аттерсон вздохнул.
-- И больше ничего не бывает слышно? -- спросил он.
Пул многозначительно кивнул.
-- Один раз, -- сказал он, -- один раз я слышал, что оно плачет.
-- Плачет? Как так? -- воскликнул нотариус, внезапно похолодев от
ужаса.
-- Точно женщина или неприкаянная душа, -- пояснил дворецкий. -- И так
у меня тяжко на сердце стало, Что я сам чуть не заплакал.
Тем временем десять минут истекли. Пул извлек топор из-под вороха
упаковочной соломы, свеча была водворена на ближайший к лестнице стол, чтобы
освещать путь штурмующим, и они, затаив дыхание, приблизились к двери, за
которой в ночной тиши все еще раздавался мерный звук терпеливых шагов.
-- Джекил, -- громко воскликнул Аттерсон, -- я требую, чтобы вы меня
впустили! -- Ответа не последовало, и он продолжал: -- Я честно предупреждаю
вас, что мы заподозрили недоброе и я должен увидеть вас -- и увижу. Если не
добром, так силой, если не с вашего согласия, то взломав эту дверь!
-- Аттерсон! -- раздался голос за дверью. -- Сжальтесь, во имя бога!
-- Это не голос Джекила! -- вскричал Аттерсон. -- Это голос Хайда!
Ломайте дверь. Пул!
Пул взмахнул топором, все здание содрогнулось от удара, а обитая
красным сукном дверь прогнулась, держась на петлях и замке. Из кабинета
донесся пронзительный вопль, полный животного ужаса. Вновь взвился топор, и
вновь затрещали филенки, вновь дверь прогнулась, но дерево было крепким, а
петли пригнаны превосходно, и первые четыре удара не достигли цели; только
после пятого замок сломался, и сорванная с петель дверь упала на ковер в
кабинете.
Аттерсон и дворецкий, испуганные собственной яростью и внезапно
наступившей тишиной, осторожно заглянули внутрь. Перед ними был озаренный
мягким светом кабинет: в камине пылал и что-то бормотал яркий огонь, пел
свою тоненькую песенку чайник, на письменном столе аккуратной стопкой лежали
бумаги, два-три ящика были слегка выдвинуты, столик у камина был накрыт к
чаю -- более мирную комнату трудно было себе представить, и, если бы не
стеклянные шкафы, полные всяческих химикалий, она показалась бы самой
обычной и непримечательной комнатой во всем Лондоне.
Посреди нее на полу, скорчившись, лежал человек -- его тело дергалось в
последних конвульсиях. Они на цыпочках приблизились, перевернули его на
спину и увидели черты Эдварда Хайда. Одежда была ему велика -- она пришлась
бы впору человеку сложения доктора Джекила; вздутые жилы на лбу, казалось,
еще хранили биение жизни, но жизнь уже угасла, и Аттерсон, заметив
раздавленный флакончик в сведенных пальцах и ощутив в воздухе сильный запах
горького миндаля, понял, что перед ним труп самоубийцы.
-- Мы явились слишком поздно и чтобы спасти и чтобы наказать, -- сказал
он угрюмо. -- Хайд покончил расчеты с жизнью, и нам остается только найти
тело вашего хозяина.
Анатомический театр занимал почти весь первый этаж здания и освещался
сверху; кабинет находился на антресолях и был обращен окнами во двор. К
двери, выходившей в улочку, из театра вел коридор, а с кабинетом она
сообщалась второй лестницей. Кроме нескольких темных чуланов и обширного
подвала, никаких других помещений в здании больше не было. Мистер Аттерсон и
дворецкий обыскали кабинет и театр самым тщательным образом. В чуланы
достаточно было просто заглянуть, так как они были пусты, а судя по слою
пыли на дверях, в них очень давно никто не заходил. Подвал, правда, был
завален всяческим хламом, восходившим еще ко временам хирурга,
предшественника Джекила, но стоило им открыть дверь, как с нее сорвался
настоящий ковер паутины, возвещая, что и здесь они ничего не найдут. Все
поиски Генри Джекила, живого или мертвого, оказались тщетными.
Пул, топая и прислушиваясь, прошел по каменным плитам коридора.
-- Наверное, он похоронил его тут, -- сказал дворецкий.
-- А может быть, он бежал, -- отозвался Аттерсон и подошел к двери,
выходившей на улицу. Она была заперта, а на полу вблизи нее они обнаружили
ключ, уже слегка покрывшийся ржавчиной.
-- Им, кажется, давно не пользовались, -- заметил нотариус.
-- Не пользовались? -- переспросил Пул. -- Разве вы не видите, сэр, что
ключ сломан? Словно на него наступили.
-- Верно, -- ответил Аттерсон. -- И место излома тоже заржавело.
Они испуганно переглянулись.
-- Я ничего не понимаю, Пул, -- сказал нотариус. -- Вернемся в кабинет.
Они молча поднялись по лестнице и, с ужасом косясь на труп, начали
подробно осматривать все, что находилось в кабинете. На одном из столов
можно было заметить следы химического опыта: на стеклянных блюдечках лежали
разной величины кучки какой-то белой соли, точно несчастному помешали
докончить проводимое им исследование.
-- То самое снадобье, которое я ему все время разыскивал, -- сказал
Пул, но тут чайник вскипел, и вода с шипеньем пролилась на огонь.
Это заставило их подойти к камину -- к нему было пододвинуто покойное
кресло, рядом на столике расставлен чайный прибор и даже сахар был уже
положен в чашку. На каминной полке стояло несколько книг; раскрытый том
лежал на столике возле чашки -- это был богословский трактат, о котором
Джекил не раз отзывался с большим уважением, но теперь Аттерсон с изумлением
увидел, что поля испещрены кощунственными замечаниями, написанными рукой
доктора.
Затем, продолжая осмотр, они подошли к вращающемуся зеркалу и
мысль о какой-то иной причине.
Неделю спустя доктор Лэньон слег, а еще через две недели скончался.
Вечером после похорон, чрезвычайно его расстроивших, Аттерсон заперся у себя
в кабинете и при унылом свете свечи достал конверт, адресованный ему и
запечатанный печаткой его покойного друга. "Личное. Вручить только Г. Дж.
Аттерсону, а в случае, если, он умрет прежде меня, сжечь, не вскрывая" --
таково было категорическое распоряжение на конверте, и испуганный нотариус
не сразу нашел в себе силы ознакомиться с его содержимым. "Я похоронил
сегодня одного друга, -- думал он. -- Что, если это письмо лишит меня и
второго?" Затем, устыдившись этого недостойного страха, он сломал печать. В
конверте оказался еще один запечатанный конверт, на котором было написано:
"Не вскрывать до смерти или исчезновения доктора Генри Джекила".
Аттерсон не верил своим глазам. Но нет -- и тут говорилось об исчезновении:
как и в нелепом завещании, которое он уже вернул его автору, тут вновь
объединялись идея исчезновения и имя Генри Джекила. Однако в завещании эту
идею подсказал зловещий Хайд, и ужасный смысл ее был ясен и прост. А что
подразумевал Лэньон, когда его рука писала это слово? Душеприказчик
почувствовал необоримое искушение вскрыть конверт, несмотря на запрет, и
найти объяснение этим тайнам, однако профессиональная честь и уважение к
воле покойного друга оказались сильнее -- конверт был водворен в самый
укромный уголок его сейфа невскрытым.
Но одно дело -- подавить любопытство и совсем другое -- избавиться от
него вовсе; с этого дня Аттерсон уже не искал общества второго своего друга
с прежней охотой. Он думал о нем доброжелательно, но в его мыслях были
смятение и страх. Он даже заходил к нему, но, пожалуй, испытывал только
облегчение, когда его не принимали; пожалуй, в глубине души он предпочитал
разговаривать с Пулом на пороге, где их окружали воздух и шум большого
города, и не входить в дом добровольного заточения, не беседовать с
уединившимся там загадочным отшельником. Пул к тому же не мог сообщить ему
ничего утешительного. Доктор теперь постоянно запирался в кабинете над
лабораторией и иногда даже ночевал там; он пребывал в постоянном унынии,
стал очень молчалив, ничего не читал, и казалось, его что-то гнетет.
Аттерсон так привык к этим неизменным сообщениям, что его визиты мало-помалу
становились все более редкими.
Однажды в воскресенье, когда мистер Аттерсон, как обычно, прогуливался
с мистером Энфилдом, они вновь очутились все в той же улочке и, поравнявшись
с дверью, остановились посмотреть на нее.
-- Во всяком случае, -- сказал Энфилд, -- эта история окончилась, и мы
больше уже никогда не увидим мистера Хайда.
-- Надеюсь, что так, -- ответил Аттерсон. -- Я вам не говорил, что
видел его однажды и почувствовал такое же отвращение, как и вы?
-- Это само собой разумеется -- увидев его, не почувствовать отвращение
было просто невозможно, -- заметил Энфилд. -- Да, кстати, каким болваном я
должен был вам показаться, когда не сообразил, что это задние ворота дома
доктора Джекила! Собственно, если бы не вы, я бы этого по-прежнему не знал.
-- Так вы это знаете? -- сказал Аттерсон. -- В таком случае мы можем
зайти во двор и посмотреть на окна. Откровенно говоря, бедняга Джекил меня
очень тревожит, и я чувствую, что присутствие друга, даже снаружи, может ему
помочь.
Во дворе было прохладно, веяло сыростью, и, хотя в небе высоко над их
головами еще пылал закат, тут уже сгущались сумерки. Среднее окно было
приотворено, и Аттерсон увидел, что возле него, вероятно, решив подышать
свежим воздухом, сидит доктор Джекил, невыразимо печальный, словно неутешный
узник.
-- Как! Джекил! -- воскликнул нотариус. -- Надеюсь, вам лучше?
-- Я очень плох, Аттерсон, -- ответил доктор тоскливо, -- очень плох.
Благодарение богу, скоро все это должно кончиться.
-- Вы слишком мало выходите на воздух, -- сказал Аттерсон. -- Вам бы
следовало побольше гулять, разгонять кровь, как делаем мы с Энфилдом. (Мой
родственник мистер Энфилд, доктор Джекил.) Вот что: беритека шляпу и идемте
с нами.
-- Вы очень любезны, -- со вздохом ответил доктор. -- Я был бы в
восторге... Но нет, нет, нет, это невозможно, я не смею. Право же, Аттерсон,
я счастлив видеть вас, это большая радость для меня. Я пригласил бы вас с
мистером Энфилдом подняться ко мне, но у меня такой беспорядок...
-- В таком случае, -- добродушно ответил нотариус, -- мы останемся
внизу и будем продолжать беседовать с вами, не сходя с места.
-- Именно это я и хотел предложить, -- с улыбкой согласился доктор, но
не успел он договорить, как улыбка исчезла с его лица и сменилась выражением
такого неизбывного ужаса и отчаяния, что стоящие внизу похолодели. Окно
тотчас захлопнулось, но и этого краткого мгновения оказалось достаточно.
Нотариус и мистер Энфилд повернулись и молча покинули двор. Так же молча они
шли по улочке, и только когда оказались на соседней большой улице,
оживленной, даже несмотря на воскресенье, мистер Аттерсон, наконец,
посмотрел на своего спутника. Оба были бледны, и во взгляде, которым они
обменялись, крылся страх.
-- Да простит нас бог, да простит нас бог! -- сказал мистер Аттерсон.
Но мистер Энфилд только мрачно кивнул и продолжал идти вперед,
по-прежнему храня молчание.
Как-то вечером, когда мистер Аттерсон сидел после обеда у камина, к
нему неожиданно явился Пул.
-- Бог мой, что вас сюда привело, Пул? -- изумленно воскликнул нотариус
и, поглядев на старого слугу, добавил: -- Что с вами? Доктор заболел?
-- Мистер Аттерсон, -- ответил дворецкий, -- случилась какая-то беда.
-- Садитесь, выпейте вина, -- сказал нотариус. -- И не спеша объясните
мне, что вам нужно.
-- Вы ведь знаете, сэр, привычки доктора, -- ответил Пул, -- как он
теперь ото всех запирается. Так вот: он опять заперся в кабинете, и мне это
не нравится, сэр... очень не нравится, право слово. Мистер Аттерсон, я
боюсь.
-- Успокойтесь, мой милый, -- сказал нотариус. -- Говорите яснее. Чего
вы боитесь?
-- Я уже неделю как боюсь, -- продолжал Пул, упрямо не отвечая на
вопрос. -- И больше у меня сил нет терпеть.
Весь облик Пула подтверждал справедливость его слов; он и держался
иначе, чем обычно, и с той минуты, как он впервые упомянул о своем страхе,
он ни разу не посмотрел нотариусу в лицо. Он сидел, придерживая на колене
полную рюмку, к которой даже не прикоснулся, и смотрел в пол.
-- Больше сил моих нет терпеть, -- повторил он.
-- Успокойтесь же, -- сказал нотариус. -- Я вижу, Пул, что у вас есть
веские основания так говорить, вижу, что случилось что-то серьезное. Скажите
же мне, в чем дело!
-- Я думаю, тут произошло преступление, -- хрипло ответил Пул.
-- Преступление! -- воскликнул нотариус раздраженно, так как он был
очень испуган. -- Какое преступление? О чем вы говорите?
-- Не смею объяснить сэр, -- ответил Пул. -- Но, может, вы пойдете со
мной и сами посмотрите?
Вместо ответа мистер Аттерсон встал, надел пальто и взял шляпу; при
этом он с большим удивлением заметил, какое невыразимое облегчение
отразилось на лице дворецкого, но еще больше нотариус удивился, когда Пул
поставил рюмку на стол, так и не пригубив вина.
Была холодная, бурная, истинно мартовская ночь, бледный месяц
опрокинулся на спину, словно не выдержав напора ветра, а по небу неслись
прозрачные батистовые облака. Ветер мешал говорить и так хлестал по щекам,
что к ним приливала кровь. Кроме того, он, казалось, вымел с улиц прохожих
-- во всяком случае, мистеру Аттерсону никогда не доводилось видеть эту
часть Лондона такой пустынной. Пустынность эта угнетала его, ибо никогда еще
он не испытывал столь настоятельной потребности видеть и ощущать вокруг себя
людей -- как он ни разубеждал себя, им властно владело тягостное
предчувствие непоправимой беды. Площадь, когда они добрались до нее, была
полна ветра и пыли, чахлые деревья за садовой решеткой хлестали друг друга
ветвями. Дворецкий, который всю дорогу держался шагах в двух впереди, теперь
остановился посреди мостовой и, несмотря на резкий ветер, снял шляпу и обтер
лоб красным носовым платком. Как ни быстро он шел, росинки пота, которые он
вытирал, были вызваны не усталостью, а душевной мукой -- лицо его побелело,
голос, когда он заговорил, был сиплым и прерывистым.
-- Что ж, сэр, -- сказал он. -- Вот мы и пришли.
Дай-то бог, чтобы все оказалось хорошо.
-- Аминь, -- ответил нотариус.
Дворецкий осторожно постучал, дверь приоткрылась на цепочке, и кто-то
негромко спросил:
-- Это вы. Пул?
-- Да-да, -- сказал Пул. -- Открывайте.
Прихожая была ярко освещена, в камине пылал огонь, а возле, словно
овцы, жались все слуги доктора -- и мужчины и женщины. При виде мистера
Аттерсона горничная истерически всхлипнула, а кухарка с воплем "Благодарение
богу! Это мистер Аттерсон!" кинулась к нотариусу, будто намереваясь
заключить его в объятия.
-- Как так? -- кисло сказал нотариус. -- Почему вы все собрались здесь?
Весьма прискорбный непорядок, ваш хозяин будет очень недоволен.
-- Они все боятся, -- сказал Пул.
Последовало глухое молчание, никто не возразил дворецкому, и только
горничная, уже не сдерживаясь больше, зарыдала в голос.
-- Помолчите-ка! -- прикрикнул на нее Пул со свирепостью, показывавшей,
насколько были расстроены его собственные нервы; более того, когда столь
внезапно раздалось рыдание девушки, все вздрогнули и повернулись к двери,
ведущей в комнаты, с таким выражением, словно ожидали чего-то ужасного.
-- Ну-ка, подай мне свечу, -- продолжал дворецкий, обращаясь к
кухонному мальчишке, -- и мы сейчас же со всем этим покончим.
После этого он почтительно попросил мистера Аттерсона следовать за ним
и через черный ход вывел его во двор.
-- А теперь, сэр, -- сказал он, -- идите тихонько: я хочу, чтобы вы
слышали, но чтобы вас не слышали. И вот что еще, сэр: если он вдруг
пригласит вас войти, вы не входите.
Нервы мистера Аттерсона при этом неожиданном заключении так дернулись,
что он чуть было не потерял равновесия; однако он собрался с духом,
последовал за дворецким в лабораторию и, пройдя через анатомический театр,
по-прежнему заставленный ящиками и химической посудой, приблизился к
лестнице. Тут Пул сделал ему знак остановиться и слушать, а сам, поставив
свечу на пол и сделав над собой видимое усилие, поднялся по ступеням и
неуверенно постучал в дверь, обитую красным сукном.
-- Сэр, вас хочет видеть мистер Аттерсон, -- сказал он громко и снова
судорожно махнул нотариусу, приглашая его слушать хорошенько.
Из-за двери донесся голос.
-- Скажите ему, что я никого не принимаю, -- произнес он жалобно и
раздраженно.
-- Слушаю, сэр, -- отозвался Пул почти торжествующим тоном и, взяв
свечу, вывел мистера Аттерсона во двор, а оттуда направился с ним в большую
кухню, -- огонь в большой плите был погашен, и по полу сновали тараканы.
-- Сэр, -- спросил он, глядя мистеру Аттерсону пряио в глаза, -- это
был голос моего хозяина?
-- Он очень изменился, -- ответил нотариус, побледнев, но не отводя
взгляда.
-- Изменился? Еще бы! -- сказал дворецкий. -- Неужто, прослужив здесь
двадцать лет, я не узнал бы голоса хозяина? Нет, сэр. Хозяина убили; его
убили восемь дней назад, когда мы услышали, как он вдруг воззвал к богу; а
что теперь там вместо него и почему оно там остается... это вопиет к
небесам, мистер Аттерсон!
-- Вы рассказываете странные вещи, Пул; это какаято нелепость,
любезный, -- ответил мистер Аттерсон, прикусывая палец. -- Предположим,
произошло то, что вы предполагаете -- предположим, доктор Джекил был... ну,
допустим... убит. Так зачем убийце оставаться там? Этого не может быть. Это
противоречит здравому смыслу.
-- Вас трудно убедить, мистер Аттерсон, но все равно я вам докажу! --
ответил Пул. -- Всю эту неделю, вот послушайте, он... оно... ну, то, что
поселилось в кабинете, день и ночь требует какое-то лекарство и никак не
найдет того, что ему нужно. Раньше он -- хозяин то есть -- имел привычку
писать на листке, что ему было нужно, и выбрасывать листок на лестницу. Так
вот, всю эту неделю мы ничего, кроме листков, не видели -- ничего, только
листки да закрытую дверь; даже еду оставляли на лестнице, чтобы никто не
видел, как ее заберут в кабинет. Так вот, сэр, каждый день по два, по три
раза на дню только и были, что приказы да жалобы, и я обегал всех лондонских
аптекарей. Чуть я принесу это снадобье, так тотчас нахожу еще листок с
распоряжением вернуть его аптекарю, -- дескать, оно с примесями, -- и
обратиться еще к одной фирме. Очень там это снадобье нужно, сэр, а уж для
чего -- неизвестно.
-- А у вас сохранились эти листки? -- спросил мистер Аттерсон.
Пул пошарил по карманам и вытащил скомканную записку, которую нотариус,
нагнувшись поближе к свече, начал внимательно разглядывать. Содержание ее
было таково: "Доктор Джекил с почтением заверяет фирму May, что последний
образчик содержит примеси и совершенно непригоден для его целей. В 18...
году доктор Джекил приобрел у их фирмы большую партию этого препарата.
Теперь он просит со всем тщанием проверить, не осталось ли у них препарата
точно такого же состава, каковой и просит выслать ему немедленно. Цена не
имеет значения. Доктору Джекилу крайне важно получить этот препарат". До
этой фразы тон письма был достаточно деловым, но тут, как свидетельствовали
чернильные брызги, пишущий уже не мог совладать со своим волнением. "Ради
всего святого, -- добавлял он, -- разыщите для меня старый препарат!"
-- Странное письмо, -- задумчиво произнес мистер Аттерсон и тут же
резко спросил: -- А почему оно вскрыто?
-- Приказчик у May очень рассердился, сэр, и швырнул его мне прямо в
лицо, -- ответил Пул.
-- Это ведь почерк доктора, вы видите? -- продолжал нотариус.
-- Похож-то он похож, -- угрюмо согласился дворецкий и вдруг сказал
совсем другим голосом: -- Только что толку от почерка? Я же его самого
видел!
-- Видели его? -- повторил мистер Аттерсон. -- И что же?
-- А вот что! -- ответил Пул. -- Было это так: я вошел в лабораторию из
сада. А он, наверное, прокрался туда искать это свое снадобье, потому что
дверь кабинета была открыта, а он возился среди ящиков в дальнем конце залы.
Он поднял голову, когда я вошел, взвизгнул и кинулся вверх по лестнице в
кабинет. Я и виделто его одну минуту, сэр, но волосы у меня все равно стали
дыбом, что твои перья. Сэр, если это был мой хозяин, то почему у него на
лице была маска? Если это был мой хозяин, почему он завизжал, как крыса, и
убежал от меня? Я ведь много лет ему служил! И еще... -- Дворецкий умолк и
провел рукой по лицу.
-- Все это очень странно, -- сказал мистер Аттерсон, -- но я, кажется,
догадываюсь, в чем дело. Совершенно ясно, Пул, что ваш хозяин стал жертвой
одной из тех болезней, которые не только причиняют человеку мучительные
страдания, но и обезображивают его. Вот, наверное, почему изменился его
голос. Вот почему он стал носить маску и отказывается видеть своих друзей.
Вот почему он так стремится отыскать это лекарство, с помощью которого
несчастный надеется исцелиться -- дай бог, чтобы надежда его не обманула!
Вот что я думаю, Пул. Это очень печально, даже ужасно, но, во всяком случае,
понятно и естественно, все объясняет и избавляет нас от излишних тревог.
-- Сэр, -- сказал дворецкий, чье бледное лицо пошло мучнистыми пятнами,
-- это была какая-то тварь, а не мой хозяин, я хоть присягнуть готов. Мой
хозяин, -- тут он оглянулся и перешел на шепот, -- мой хозяин высок ростом и
хорошо сложен, а это был почти карлик...
Аттерсон попробовал возражать, но Пул перебил его.
-- Ах, сэр! -- воскликнул он. -- Что ж, по-вашему, я не узнаю хозяина,
прослужив у него двадцать лет? Что же, по-вашему, я не знаю, до какого места
достигает его голова в двери кабинета, где я видел его каждое утро чуть ли
не всю мою жизнь? Нет, сэр, этот в маске не был доктором Джекилом. Одному
богу известно, что это была за тварь, но это был не доктор Джекил; и я знаю,
что произошло убийство.
-- Пул, -- сказал нотариус, -- раз вы утверждаете подобные вещи, я
обязан удостовериться, что вы ошибаетесь. Мне очень не хочется идти
наперекор желаниям вашего хозяина (а это странное письмо как будто
свидетельствует, что он еще жив), но я считаю, что мой долг -- взломать эту
дверь.
-- И правильно, мистер Аттерсон! -- вскричал дворецкий.
-- Однако возникает новый вопрос, -- продолжал Аттерсон. -- Кто это
сделает?
-- Мы с вами, -- мужественно ответил дворецкий.
-- Прекрасно сказано, -- воскликнул нотариус. -- И чем бы это ни
кончилось, я позабочусь, чтобы вы никак не пострадали.
-- В лаборатории есть топор, -- продолжал Пул, -- а вы, сэр, возьмите
кочергу.
Нотариус поднял это нехитрое, но тяжелое оружие и взвесил его в руке.
-- А вы знаете. Пул, -- сказал он, глядя на дворецкого, -- что мы с
вами намерены поставить себя в довольно опасное положение?
-- А как же, сэр! Понятное дело, -- ответил дворецкий.
-- В таком случае нам следует быть друг с другом откровенными, --
заметил нотариус. -- Мы оба говорим не все, что думаем, так выскажемся
начистоту. Вы узнали эту замаскированную фигуру?
-- Ну, сэр, эта тварь бежала так быстро, да еще сгибаясь чуть не
пополам, что сказать точно я не могу. Но если вы хотели спросить, был ли это
мистер Хайд, так я думаю, что да. Видите ли, и сложение такое, и
проворность, да и кто еще мог войти в лабораторию с улицы? Вы ведь не
забыли, сэр, что у него был ключ, когда случилось то убийство. И мало того!
Я не знаю, мистер Аттерсон, вы этого мистера Хайда встречали?
-- Да, -- ответил нотариус. -- Я однажды беседовал с ним.
-- Ну, тогда вы, как и все мы, наверное, замечали, что есть в нем
какая-то странность... отчего человеку ни по себе становится... не знаю, как
бы выразиться пояснее, сэр, -- вроде как сразу мороз до костей пробирает.
-- Признаюсь, и я испытал нечто подобное, -- сказал мистер Аттерсон.
-- Так вот, сэр, -- продолжал Пул, -- когда эта тварь в маске
запрыгала, точно обезьяна, среди ящиков и кинулась в кабинет, я весь
оледенел. Конечно, я знаю, что это не доказательство для суда, мистер
Аттерсон, настолько-то и я учен. Но что человек чувствует, то он чувствует:
я хоть на Библии поклянусь, что это был мистер Хайд.
-- Да-да, -- ответил нотариус. -- Я сам этого опасался. Боюсь, эту
связь породило зло, и сама она могла породить только зло. Да, я верю вам, я
верю, что бедный Гарри убит, и я верю, что его убийца (для чего, только богу
ведомо) все еще прячется в комнате своей жертвы. Ну, да будет нашим делом
отмщение. Позовите Брэдшоу.
Лакей тотчас явился, бледный и испуганный.
-- Возьмите себя в руки, Брэдшоу, -- сказал нотариус. -- Я понимаю, что
эта неопределенность измучила нас всех; но теперь мы намерены положить ей
конец. Мы с Пулом собираемся взломать дверь кабинета. Если все благополучно,
ответственность я возьму на себя. Но если действительно что-то случилось,
злодей может попытаться спастись через черный ход, поэтому вы с мальчиком
возьмите по крепкой палке и сторожите его на улице у двери лаборатории. Мы
дадим вам десять минут, чтобы вы успели добраться до своего поста.
Брэдшоу вышел, а нотариус поглядел на свои часы.
-- А мы с вами, Пул, отправимся на свой пост, -- сказал он и, взяв
кочергу под мышку, вышел во двор. Луну затянули тучи, и стало совсем темно.
Ветер, проникавший в глубокий колодец двора лишь отдельными порывами,
колебал и почти гасил огонек свечи, пока они не укрылись в лаборатории, где
бесшумно опустились на стулья и принялись молча ждать. Вокруг глухо гудел
Лондон, но вблизи них тишину нарушал только звук шагов в кабинете.
-- Оно расхаживает так все дни напролет, сэр, -- прошептал Пул. -- Да и
почти всю ночь тоже. Перестает только, когда приносят от аптекаря новый
образчик. Нечистая совесть -- лютый враг покоя! И каждый этот шаг, сэр, --
капля безвинно пролитой крови! Послушайте, послушайте, мистер Аттерсон!
Внимательно послушайте и скажите мне, разве это походка доктора?
Шаги были легкие и странные -- несмотря на всю их медлительность, в них
была какая-то упругость, и они ничуть не походили на тяжелую поступь Генри
Джекила. Аттерсон вздохнул.
-- И больше ничего не бывает слышно? -- спросил он.
Пул многозначительно кивнул.
-- Один раз, -- сказал он, -- один раз я слышал, что оно плачет.
-- Плачет? Как так? -- воскликнул нотариус, внезапно похолодев от
ужаса.
-- Точно женщина или неприкаянная душа, -- пояснил дворецкий. -- И так
у меня тяжко на сердце стало, Что я сам чуть не заплакал.
Тем временем десять минут истекли. Пул извлек топор из-под вороха
упаковочной соломы, свеча была водворена на ближайший к лестнице стол, чтобы
освещать путь штурмующим, и они, затаив дыхание, приблизились к двери, за
которой в ночной тиши все еще раздавался мерный звук терпеливых шагов.
-- Джекил, -- громко воскликнул Аттерсон, -- я требую, чтобы вы меня
впустили! -- Ответа не последовало, и он продолжал: -- Я честно предупреждаю
вас, что мы заподозрили недоброе и я должен увидеть вас -- и увижу. Если не
добром, так силой, если не с вашего согласия, то взломав эту дверь!
-- Аттерсон! -- раздался голос за дверью. -- Сжальтесь, во имя бога!
-- Это не голос Джекила! -- вскричал Аттерсон. -- Это голос Хайда!
Ломайте дверь. Пул!
Пул взмахнул топором, все здание содрогнулось от удара, а обитая
красным сукном дверь прогнулась, держась на петлях и замке. Из кабинета
донесся пронзительный вопль, полный животного ужаса. Вновь взвился топор, и
вновь затрещали филенки, вновь дверь прогнулась, но дерево было крепким, а
петли пригнаны превосходно, и первые четыре удара не достигли цели; только
после пятого замок сломался, и сорванная с петель дверь упала на ковер в
кабинете.
Аттерсон и дворецкий, испуганные собственной яростью и внезапно
наступившей тишиной, осторожно заглянули внутрь. Перед ними был озаренный
мягким светом кабинет: в камине пылал и что-то бормотал яркий огонь, пел
свою тоненькую песенку чайник, на письменном столе аккуратной стопкой лежали
бумаги, два-три ящика были слегка выдвинуты, столик у камина был накрыт к
чаю -- более мирную комнату трудно было себе представить, и, если бы не
стеклянные шкафы, полные всяческих химикалий, она показалась бы самой
обычной и непримечательной комнатой во всем Лондоне.
Посреди нее на полу, скорчившись, лежал человек -- его тело дергалось в
последних конвульсиях. Они на цыпочках приблизились, перевернули его на
спину и увидели черты Эдварда Хайда. Одежда была ему велика -- она пришлась
бы впору человеку сложения доктора Джекила; вздутые жилы на лбу, казалось,
еще хранили биение жизни, но жизнь уже угасла, и Аттерсон, заметив
раздавленный флакончик в сведенных пальцах и ощутив в воздухе сильный запах
горького миндаля, понял, что перед ним труп самоубийцы.
-- Мы явились слишком поздно и чтобы спасти и чтобы наказать, -- сказал
он угрюмо. -- Хайд покончил расчеты с жизнью, и нам остается только найти
тело вашего хозяина.
Анатомический театр занимал почти весь первый этаж здания и освещался
сверху; кабинет находился на антресолях и был обращен окнами во двор. К
двери, выходившей в улочку, из театра вел коридор, а с кабинетом она
сообщалась второй лестницей. Кроме нескольких темных чуланов и обширного
подвала, никаких других помещений в здании больше не было. Мистер Аттерсон и
дворецкий обыскали кабинет и театр самым тщательным образом. В чуланы
достаточно было просто заглянуть, так как они были пусты, а судя по слою
пыли на дверях, в них очень давно никто не заходил. Подвал, правда, был
завален всяческим хламом, восходившим еще ко временам хирурга,
предшественника Джекила, но стоило им открыть дверь, как с нее сорвался
настоящий ковер паутины, возвещая, что и здесь они ничего не найдут. Все
поиски Генри Джекила, живого или мертвого, оказались тщетными.
Пул, топая и прислушиваясь, прошел по каменным плитам коридора.
-- Наверное, он похоронил его тут, -- сказал дворецкий.
-- А может быть, он бежал, -- отозвался Аттерсон и подошел к двери,
выходившей на улицу. Она была заперта, а на полу вблизи нее они обнаружили
ключ, уже слегка покрывшийся ржавчиной.
-- Им, кажется, давно не пользовались, -- заметил нотариус.
-- Не пользовались? -- переспросил Пул. -- Разве вы не видите, сэр, что
ключ сломан? Словно на него наступили.
-- Верно, -- ответил Аттерсон. -- И место излома тоже заржавело.
Они испуганно переглянулись.
-- Я ничего не понимаю, Пул, -- сказал нотариус. -- Вернемся в кабинет.
Они молча поднялись по лестнице и, с ужасом косясь на труп, начали
подробно осматривать все, что находилось в кабинете. На одном из столов
можно было заметить следы химического опыта: на стеклянных блюдечках лежали
разной величины кучки какой-то белой соли, точно несчастному помешали
докончить проводимое им исследование.
-- То самое снадобье, которое я ему все время разыскивал, -- сказал
Пул, но тут чайник вскипел, и вода с шипеньем пролилась на огонь.
Это заставило их подойти к камину -- к нему было пододвинуто покойное
кресло, рядом на столике расставлен чайный прибор и даже сахар был уже
положен в чашку. На каминной полке стояло несколько книг; раскрытый том
лежал на столике возле чашки -- это был богословский трактат, о котором
Джекил не раз отзывался с большим уважением, но теперь Аттерсон с изумлением
увидел, что поля испещрены кощунственными замечаниями, написанными рукой
доктора.
Затем, продолжая осмотр, они подошли к вращающемуся зеркалу и