Страница:
чек почти на сто фунтов. Но он и бровью не повел. "Не беспокойтесь, --
заявил он презрительно. -- Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам
получу по чеку". После чего мы все -- врач, отец девочки, наш приятель и я
-- отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после завтрака всей
компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что у меня есть
основания считать его фальшивым. Ничуть не бывало! Подпись оказалась
подлинной.
-- Так-так! -- заметил мистер Аттерсон.
-- Я вижу, вы разделяете мой взгляд, -- сказал мистер Энфилд. -- Да,
история скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый негодяй, а
человек, подписавший чек, -- воплощение самой высокой порядочности,
пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит к
так называемым филантропам.
По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги,
чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. "Дом
шантажиста" -- вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это,
конечно, объясняет далеко не все! -- Мистер Энфилд погрузился в
задумчивость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:
-- Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?
-- В таком-то доме? -- возразил мистер Энфилд. -- К тому же я прочел на
чеке -- его адрес -- какая-то площадь.
-- И вы не наводили справок... о доме с дверью? -- осведомился мистер
Аттерсон.
-- Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным.
Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то привкус
Судного дня. Задать вопрос -- это словно столкнуть камень с горы: вы сидите
себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз, увлекает за собой
другие камни; какой-нибудь безобидный старикашка, которого у вас и в мыслях
не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается на него, а семье
приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня твердое правило: чем
подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.
-- Превосходное правило, -- согласился нотариус.
-- Однако я занялся наблюдением за этим зданием, -- продолжал мистер
Энфилд. -- Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других дверей
в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш молодчик. Во
двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже, а на первом этаже
окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них протерто. Из трубы
довольно часто идет дым, следовательно, в доме все-таки кто-то живет.
Впрочем, подобное свидетельство нельзя считать неопровержимым, так как дома
тут стоят столь тесно, что трудно сказать, где кончается одно здание и
начинается другое.
Некоторое время друзья шли молча. Первым заговорил мистер Аттерсон.
-- Энфилд, -- сказал он, -- это ваше правило превосходно.
-- Да, я и сам так считаю, -- ответил Энфилд.
-- Тем не менее, -- продолжал нотариус, -- мне всетаки хотелось бы
задать вам один вопрос. Я хочу спросить, как звали человека, который
наступил на упавшего ребенка.
-- Что же, -- сказал мистер Энфилд, -- не вижу причины, почему я должен
это скрывать. Его фамилия Хайд.
-- Гм! -- отозвался мистер Аттерсон. -- А как он выглядит?
-- Его наружность трудно описать. Что-то в ней есть странное... что-то
неприятное... попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у меня
подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется. Наверное, в
нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же
взгляда, хотя я не могу определить отчего. У него необычная внешность, но
необычность эта какая-то неуловимая. Нет, сэр, у меня ничего не получается:
я не могу описать, как он выглядит. И не потому, что забыл: он так и стоит у
меня перед глазами.
Мистер Аттерсон некоторое время шел молча, что-то старательно
обдумывая.
-- А вы уверены, что у него был собственный ключ? -- спросил он
наконец.
-- Право же... -- начал Энфилд, даже растерявшись от изумления.
-- Да, конечно, -- перебил его Аттерсон. -- Я понимаю, что выразился
неудачно. Видите ли, я не спросил вас об имени того, чья подпись стояла на
чеке, только петому, что я его уже знаю. Дело в том. Ричард, что ваши
история в какой-то мере касается и меня. Постарайтесь вспомнить, не было ли
в вашем рассказе каких-либо неточностей.
-- Вам следовало бы предупредить меня, -- обиженно ответил мистер
Энфилд, -- но я был педантично точен. У молодчика был ключ. Более того, у
него и сейчас есть ключ: я видел, как он им воспользовался всего несколько
дней назад.
Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не ответил, и его спутник
через мгновение прибавил:
-- Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно, что я оказался
таким болтуном. Обещаем друг другу никогда впредь не возвращаться к этой
теме.
-- С величайшей охотой, -- ответил нотариус. -- Совершено с вами
согласен, Ричард.
В этот вечер мистер Аттерсон вернулся в свою холостяцкую обитель в
тягостном настроении и сел обедать без всякого удовольствия. После
воскресного обеда он имел обыкновение располагаться у камина с каким-нибудь
сухим богословским трактатом на пюпитре, за которым и коротал время, пока
часы на соседней церкви не отбивали полночь, после чего он степенно и с
чувством исполненного долга отправлялся на покой. В этот вечер, Однако, едва
скатерть была снята со стола, мистер Аттерсон взял свечу и отправился в
кабинет. Там он отпер сейф, достал из тайника документ в конверте, на
котором значилось: "Завещание д-ра Джекила", и, нахмурившись, принялся его
штудировать. Документ этот был написан завещателем собственноручно, так как
мистер Аттерсон, хотя и хранил его у себя, в свое время наотрез отказался
принять участие в его составлении; согласно воле завещателя, все имущество
Генри Джекила, доктора медицины, доктора права, члена Королевского общества
и т, д., переходило "его другу и благодетелю Эдварду Хайду" не только в
случае его смерти, но и в случае "исчезновения или необъяснимого отсутствия
означенного доктор а Джекила свыше трех календарных месяцев"; означенный
Эдвард Хайд также должен был вступить во владение его имуществом без
каких-либо дополнительных условий и ограничений, если не считать выплаты
небольших сумм слугам доктора. Этот документ давно уже был источником
мучений для нотариуса. Он оскорблял его и как юриста и как приверженца
издавна сложившихся разумных традиций, для которого любое необъяснимое
отклонение от общепринятых обычаев граничило с непристойностью. До сих пор
его негодование питалось тем, что он ничего не знал о мистере Хайде, теперь
же оно обрело новую пищу в том, что он узнал о мистере Хайде. Пока имя Хайда
оставалось для него только именем, положение было достаточно скверным.
Однако оно стало еще хуже, когда это имя начало облекаться омерзительными
качествами и из зыбкого смутного тумана, столь долго застилавшего его взор,
внезапно возник сатанинский образ.
-- Мне казалось, что это простое безумие, -- пробормотал нотариус,
убирая ненавистный документ в сейф. -- Но я начинаю опасаться, что за этим
кроется какая-то позорная тайна.
Мистер Аттерсон задул свечу, надел пальто и пошел по направлению к
Кавендиш-сквер, к этому средоточию медицинских светил, где жил и принимал
бесчисленных пациентов его друг знаменитый доктор Лэньон.
"Если кто-нибудь и может пролить на это свет, то только Лэньон", --
решил он.
Важный дворецкий почтительно поздоровался с мистером Аттерсоном и без
промедления провел его в столовую, где доктор Лэньон в одиночестве допивал
послеобеденное вино. Это был добродушный краснолицый щеголеватый здоровяк с
гривой рано поседевших волос, шумный и самоуверенный. При виде мистера
Аттерсона он вскочил с места и поспешил к нему навстречу, сердечно
протягивая ему обе руки. В этом жесте, как и во всей манере доктора, была
некоторая доля театральности, однако приветливость его была неподдельна и
порождало ее искреннее чувство: доктор Лэньон и мистер Аттерсон были старыми
друзьями, однокашниками по школе и университету, они питали глубокое
взаимное уважение и к тому же (что далеко не всегда сопутствует подобному
уважению у людей, также уважающих и самих себя) очень любили общество друг
друга.
Несколько минут они беседовали о том о сем, а затем нотариус перевел
разговор на предмет, столь его тревоживший.
-- Пожалуй, Лэньон, -- сказал он, -- мы с вами самые старые друзья
Генри Джекила?
-- Жаль, что не самые молодые! -- рассмеялся доктор Лэньон. -- Но,
наверное, так оно и есть. Почему вы об этом упомянули? Я с ним теперь редко
вижусь.
-- Неужели? А я думал, что вас сближают общие интересы.
-- Так оно и было, -- ответил доктор. -- Но вот уже десять с лишним
лет, как Генри Джекил занялся нелепыми фантазиями. Он сбился с пути -- я
говорю о путях разума, -- и, хотя я, разумеется, продолжаю интересоваться
им, вот уже несколько лет я вижусь с ним чертовски редко. Подобный ненаучный
вздор заставил бы даже Дамона отвернуться от Финтия, -- заключил доктор,
внезапно побагровев.
Эта вспышка несколько развеяла тревогу мистера Аттерсона. "Они
поссорились из-за каких-то научных теорий, -- подумал он, и, так как науки
его нисколько не интересовали (если только речь не шла о теориях передачи
права собственности), он даже с облегчением добавил про себя: -- Ну, это
пустяки!"
Выждав несколько секунд, чтобы доктор успел успокоиться, мистер
Аттерсон наконец задал вопрос, ради которого и пришел сюда:
-- А вам знаком его протеже... некий Хайд?
-- Хайд? -- повторил Лэньон. -- Нет. В первый раз слышу. Очевидно, он
появился уже после меня.
Это были единственные сведения, полученные нотариусом, и он мог сколько
душе угодно размышлять над ними, ворочаясь на огромной темной кровати, пока
поздняя ночь не превратилась в раннее утро. Это бдение не успокоило его
лихорадочно работавшие мысли, которые блуждали по темному лабиринту
неразрешимых вопросов.
Часы на, церкви, расположенной в таком удобном соседстве с домом
мистера Аттерсона, пробили шесть, а он все еще ломал голову над этой
загадкой; вначале она представляла для него только интеллектуальный интерес,
но теперь было уже затронуто, а вернее, порабощено, и его воображение. Он
беспокойно ворочался на постели в тяжкой тьме своей плотно занавешенной
спальни, а в его сознании, точно свиток с огненными картинами,
развертывалась история, услышанная от мистера Энфилда. Он видел перед собой
огромное поле фонарей ночного города, затем появлялась фигура торопливо
шагающего мужчины, затем -- бегущая от врача девочка, они сталкивались.
Джаггернаут в человеческом облике наступал на ребенка и спокойно шел дальше,
не обращая внимания на стоны бедняжки. Потом перед его умственным взором
возникала спальня в богатом доме, где в постели лежал его друг доктор
Джекил, грезил во сне и улыбался, но тут дверь спальни отворялась, занавески
кровати откидывались, спящий просыпался, услышав оклик, и у его изголовья
вырастала фигура, облеченная таинственной властью, -- даже в этот глухой час
он вынужден был вставать и исполнять ее веления. Эта фигура в двух своих
ипостасях преследовала нотариуса всю ночь напролет; если он ненадолго
забывался сном, то лишь для того, чтобы вновь ее увидеть: она еще более
беззвучно кралась по затихшим домам или еще быстрее, еще стремительнее -- с
головокружительной быстротой -- мелькала в еще более запутанных лабиринтах
освещенных фонарями улиц, на каждом углу топтала девочку и ускользала прочь,
не слушая ее стонов. И по-прежнему у этой фигуры не было лица, по которому
он мог бы ее опознать, -- даже в его снах у нее либо вовсе не было лица,
либо оно расплывалось и таяло перед его глазами прежде, чем он успевал
рассмотреть хоть одну черту; в конце концов в душе нотариуса родилось и
окрепло необыкновенно сильное, почти непреодолимое желание увидеть лицо
настоящего мистера Хайда. Мистер Аттерсон не сомневался, что стоит ему
только взглянуть на это лицо -- и тайна рассеется, утратит свою
загадочность, как обычно утрачивают загадочность таинственные предметы, если
их хорошенько рассмотреть. Быть может, он найдет объяснение странной
привязанности своего друга к этому Хайду или зависимости от него (называйте
это как хотите), а быть может, поймет и причину столь необычного условия,
оговоренного в завещании. Да и в любом случае на это лицо стоит посмотреть
-- на лицо человека, не знающего милосердия, на лицо, которое с первого
мгновения возбудило в сердце флегматичного Энфилда глубокую и непреходящую
ненависть.
С этих пор мистер Аттерсон начал вести наблюдение за дверью в торговой
улочке. Утром, до начала занятий в конторе, днем, когда дел было много, а
времени -- мало, вечером под туманным ликом городской луны, при свете солнца
и при свете фонарей, в часы безмолвия и в часы шумной суеты нотариус являлся
на выбранный им пост.
"Как бы он ни прятался, я его увижу", -- упрямо твердил он себе.
И наконец его терпение было вознаграждено. Был ясный, сухой вечер,
холодный воздух чуть покусывал щеки, улицы были чисты, как бальные залы,
фонари, застывшие в неподвижном воздухе, рисовали четкие узоры света и
теней. К десяти часам, когда закрылись магазины, улочка совсем опустела, и в
ней воцарилась тишина, хотя вокруг все еще раздавалось глухое рычание
Лондона. Даже негромкие звуки разносились очень далеко, на обоих тротуарах
были ясно слышны отголоски вечерней жизни, которая текла своим чередом в
стенах домов, а шарканье подошв возвещало появление прохожего задолго до
того, как его можно было разглядеть. Мистер Аттерсон провел на своем посту
несколько минут, как вдруг раздались приближающиеся шаги, необычные и
легкие. Он столько раз обходил довором эту улочку, что уже давно свыкся со
странным впечатлением, которое производят шаги какого-то одного человека,
когда они еще в отдалении внезапно возникают из общего могучего шума
большого города. Однако никогда еще ничьи шаги не привлекали его внимания
так резко и властно, и он скрылся под аркой ворот с суеверной уверенностью в
успехе.
Шаги быстро приближались и сразу стали громче, когда прохожий свернул в
улочку. Нотариус выглянул из ворот и увидел человека, с которым ему
предстояло иметь дело. Он был невысок, одет очень просто, но даже на таком
расстоянии нотариус почувствовал в нем что-то отталкивающее. Неизвестный
направился прямо к двери, перешел мостовую наискосок, чтобы сберечь время, и
на ходу вытащил из кармана ключ, как человек; возвращающийся домой. Когда он
поравнялся с воротами, мистер Аттерсон сделал шаг вперед и, коснувшись его
плеча, сказал:
-- Мистер Хайд, если не ошибаюсь? Мистер Хайд попятился и с шипением
втянул в себя воздух. Однако -- его испуг был мимолетен, и хотя он не
смотрел нотариусу в лицо, но ответил довольно спокойно:
-- Да, меня зовут так. Что вам нужно?
-- Я вижу, вы собираетесь войти сюда, -- сказал нотариус. -- Я старый
друг доктора Джекила, мистер Аттерсон с Гонт-стрит. Вы, вероятно, слышали
мое имя, и, раз уж мы так удачно встретились, я подумал, что вы разрешите
мне войти с вами.
-- Вам незачем заходить, доктора Джекила нет дома, -- ответил мистер
Хайд, продувая ключ, а потом, все еще не поднимая головы, внезапно спросил:
-- А как вы меня узнали?
-- Прежде чем я отвечу, не окажете ли вы мне одну любезность? -- сказал
мистер Аттерсон.
-- Извольте. А какую?
-- Покажите мне свое лицо, -- попросил нотариус.
Мистер Хайд, казалось, колебался, но потом, словно внезапно на что-то
решившись, с вызывающим видом поднял голову. Несколько секунд они смотрели
друг на друга.
-- Теперь я вас всегда узнаю, -- заметил мистер Аттерсон. -- Это может
оказаться полезным.
-- Да, -- ответил мистер Хайд, -- пожалуй, хорошо, что мы встретились,
и a propos [10] мне следует дать вам мой адрес, -- и он назвал улицу в Сохо
и номер дома.
"Боже великий! -- ужаснулся мистер Аттерсон. -- Неужели и он подумал о
завещании?" -- однако он сдержался и только невнятно поблагодарил за адрес.
-- Ну, а теперь скажите, как вы меня узнали? -- потребовал мистер Хайд.
-- По описанию.
-- А кто вам меня описал?
-- У нас есть общие друзья.
-- Общие друзья? -- сипло переспросил мистер Хайд. -- Кто же это?
-- Например, Джекил, -- ответил нотариус.
-- Он вам ничего не говорил! -- воскликнул мистер Хайд, гневно
покраснев. -- Я не ждал, что вы мне солжете.
-- Пожалуйста, выбирайте выражения, -- сказал мистер Аттерсон.
Мистер Хайд издал свирепый смешок и через мгновение, с немыслимой
быстротой отперев дверь, уже исчез за ней.
Нотариус несколько минут продолжал стоять там, где его оставил мистер
Хайд, и на лице его были написаны тревога и недоумение. Затем он повернулся
и медленно побрел по улице, то и дело останавливаясь и потирая рукой лоб,
точно человек, не знающий, как поступить. Быть может, задача, которую он
пытался решить, вообще не имела решения. Мистер Хайд был бледен и приземист,
он производил впечатление урода, хотя никакого явного уродства в нем заметно
не было, улыбался он крайне неприятно, держался с нотариусом как-то
противоестественно робко и в то же время нагло, а голос у него был сиплый,
тихий и прерывистый -- все это говорило против него, но и все это, вместе
взятое, не могло объяснить, почему мистер Аттерсон почувствовал дотоле ему
неизвестное отвращение, гадливость и страх.
-- Тут кроется что-то другое! -- в растерянности твердил себе нотариус.
-- Что-то совсем другое, но я не знаю, как это определить. Боже мой, в нем
нет ничего человеческого! Он более походит на троглодита. А может быть, это
случай необъяснимой антипатии? Или все дело просто в том, что чернота души
проглядывает сквозь тленную оболочку и страшно ее преображает? Пожалуй,
именно так, да-да, мой бедный, бедный Гарри Джекил, на лице твоего нового
друга явственно видна печать Сатаны.
За углом была площадь, окруженная старинными красивыми особняками,
большинство которых, утратив былое величие, сдавалось поквартирно людям
самых разных профессий и положений -- граверам, архитекторам, адвокатам с
сомнительной репутацией и темным дельцам. Но один из этих домов, второй от
угла, по-прежнему оставался особняком и дышал богатством и комфортом; перед
ним-то, хотя он был погружен во мрак, если не считать полукруглого окна над
дверью, и остановился теперь мистер Аттерсон. Он постучал. Дверь открыл
старый прекрасно одетый слуга.
-- Доктор Джекил дома, Пул? -- осведомился нотариус.
-- Сейчас узнаю, мистер Аттерсон, -- ответил Пул, впуская гостя в
большую уютную прихожую с низким потолком и каменным полом, где (точно в
помещичьем доме) пылал большой камин, а у стен стояли дорогие дубовые шкафы
и горки.
-- Вы подождете тут у огонька, сэр, или зажечь лампу в столовой?
-- Благодарю вас, я подожду тут, -- ответил нотариус и оперся о высокую
каминную решетку. Прихожая, в которой он теперь остался один, была любимым
детищем его друга, доктора Джекила, и сам Аттерсон не раз называл ее самой
приятной комнатой в Лондоне. Но в этот вечер по его жилам струился холод,
повсюду ему чудилось лицо Хайда, он испытывал (большая для него редкость)
гнетущее отвращение к жизни; его смятенному духу чудилась зловещая угроза в
отблесках огня, игравших на полированных шкафах, в тревожном трепете теней
на потолке. Он со стыдом заметил, что испытал большое облегчение, когда в
прихожую вернулся Пул. Дворецкий сообщил, что доктор Джекил куда-то ушел.
-- Я видел, Пул, как мистер Хайд входил в дверь бывшей секционной, --
сказал нотариус. -- Это ничего? Раз доктора Джекила нет дома...
-- Это ничего, сэр, -- ответил слуга. -- У мистера Хайда есть свой
ключ.
-- Ваш хозяин, по-видимому, очень доверяет этому молодому человеку,
Пул, -- задумчиво продолжал нотариус.
-- Да, сэр, очень, -- ответил Пул. -- Нам всем приказано исполнять его
распоряжения.
-- Мне, кажется, не приходилось встречаться с мистером Хайдом здесь? --
спросил Аттерсон.
-- Нет, нет, сэр. Он у нас никогда не обедает, -- выразительно ответил
дворецкий. -- По правде говоря, в доме мы его почти не видим; он всегда
приходит и уходит через лабораторию.
-- Что же! Доброй ночи. Пул.
-- Доброй ночи, мистер Аттерсон.
И нотариус с тяжелым сердцем побрел домой. "Бедный Гарри Джекил! --
думал он. -- Боюсь, над ним нависла беда! В молодости он вел бурную жизнь --
конечно, это было давно, но божеские законы не имеют срока давности. Да-да,
конечно, это так: тень какого-то старинного греха, язва скрытого позора,
кара, настигшая его через много лет после того, как проступок изгладился из
памяти, а любовь к себе нашла ему извинение". Испугавшись этой мысли,
нотариус задумался о собственным прошлым и начал рыться во всех уголках
памяти, полный страха, что оттуда, точно чертик из коробочки, вдруг
выпрыгнет какая-нибудь бесчестная проделка. Его прошлое было почти
безупречно -- немного нашлось бы людей, которые имели бы Право с большей
уверенностью перечитать свиток своей жизни, и все же воспоминания о многих
дурных поступках не раз и не два повергали его во прах, чтобы затем он мог
воспрянуть, с робкой и смиренной благодарностью припомнив, от скольких еще
дурных поступков он вовремя удержался. Затем его мысли вновь обратились к
прежнему предмету, и в сердце вспыхнула искра надежды. "Этим молодчиком
Хайдом следовало бы заняться: у него, несомненно, есть свои тайны -- черные
тайны, если судить по его виду, тайны, по сравнению с которыми худшие грехи
бедняги Джекила покажутся солнечным светом. Так больше продолжаться не
может. Я холодею при одной мысли, что эта тварь воровато подкрадывается к
постели Гарри. Бедный Гарри, какое пробуждение его ожидает! И какая
опасность ему грозит -- ведь если этот Хайд проведает про завещание, ему,
быть может, захочется поскорее получить свое наследство! Да-да, мне следует
вмешаться... Только бы Джекил позволил мне вмешаться, -- добавил он. --
Только бы он позволил". Ибо перед его умственным взором вновь, словно
огненный транспарант, вспыхнули странные условия этого завещания.
По счастливому стечению обстоятельств две недели спустя доктор Джекил
дал один из своих приятных обедов, на который пригласил человек шесть старых
друзей -- людей умных и почтенных, а к тому же тонких знатоков, и ценителей
хороших вин. Когда гости начали расходиться, мистер Аттерсон под каким-то
предлогом задержался. В этом не было ничего необычного -- он далеко не в
первый раз уходил из гостей позже остальных. Там, где Аттерсона любили, его
любили искренне. Нередко, хозяин дома просил суховатого нотариуса остаться,
когда весельчаки и остроумцы уже покидали его кров; многим нравилось
готовиться к одиночеству в его тихом обществе, нравилось после усилий,
потраченных на расточительное веселье, освежать мысли в его плодоносном
молчании. Доктор Джекил не был исключением из этого правила, и теперь, когда
он расположился по другую сторону камина -- крупный, хорошо сложенный,
моложавый мужчина лет пятидесяти, с лицом, быть может, не совсем открытым,
но, бесспорно, умным и добрым, -- вы легко заключили бы по его взгляду, что
он питает к мистеру Аттерсону самую теплую привязанность.
-- Мне давно уже хотелось поговорить с вами, Джекил, -- сказал
нотариус. -- О вашем завещании.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что тема эта доктору
неприятна, однако он ответил нотариусу с веселой непринужденностью.
-- Мой бедный Аттерсон! -- воскликнул он. -- На этот раз вам не повезло
с клиентом. Мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так расстраивался,
как расстроились вы, когда прочли мое завещание. Если, конечно, не считать
этого упрямого педанта Лэньона, который не стерпел моей научной ереси, как
он изволил выразиться. О, я знаю, что он превосходный человек -- не
хмурьтесь, пожалуйста. Да, превосходный, и я все время думаю, что нам
следовало бы видеться почаще; но это не мешает ему быть упрямым педантом --
невежественным, надутым педантом! Я ни в ком так не разочаровывался, как в
Лэньоне.
-- Вы знаете, что оно мне всегда казалось странным, -- продолжал мистер
Аттерсон, безжалостно игнорируя попытку доктора переменить разговор.
-- Мое завещание? Да, конечно, знаю, -- ответил доктор с некоторой
резкостью. -- Вы мне это уже говорили.
-- Теперь я хотел бы повторить это вам еще раз, -- продолжал нотариус.
-- Мне стало кое-что известно про Хайда.
По крупному красивому лицу доктора Джекила разлилась бледность, его
глаза потемнели.
-- Я не желаю больше ничего слушать, -- сказал он. -- Мне кажется, мы
согласились не обсуждать этого вопроса.
-- Но то, что я слышал, отвратительно.
-- Это ничего не меняет. Вы не понимаете, в каком я нахожусь положении,
-- сбивчиво ответил доктор. -- Оно крайне щекотливо, Аттерсон, крайне
щекотливо и странно, очень странно. Это один из тех случаев, когда словами
делу не поможешь.
-- Джекил, -- сказал Аттерсон, -- вы знаете меня. Знаете, что на меня
можно положиться. Доверьтесь мне, и я не сомневаюсь, что сумею вам помочь.
-- Мой дорогой Аттерсон, -- сказал доктор. -- Вы очень добры, очень, и
я не нахожу слов, чтобы выразить мою признательность. Я верю вам безусловно
и полагаюсь на вас больше, чем на кого-нибудь еще, больше, чем на себя, но у
меня нет выбора. Однако тут совсем не то, что вам кажется, и дело обстоит
далеко не так плохо; и, чтобы успокоить ваше доброе сердце, я скажу вам одну
вещь: стоит мне захотеть, и я легко и навсегда избавлюсь от мистера Хайда.
заявил он презрительно. -- Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам
получу по чеку". После чего мы все -- врач, отец девочки, наш приятель и я
-- отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после завтрака всей
компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что у меня есть
основания считать его фальшивым. Ничуть не бывало! Подпись оказалась
подлинной.
-- Так-так! -- заметил мистер Аттерсон.
-- Я вижу, вы разделяете мой взгляд, -- сказал мистер Энфилд. -- Да,
история скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый негодяй, а
человек, подписавший чек, -- воплощение самой высокой порядочности,
пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит к
так называемым филантропам.
По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги,
чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. "Дом
шантажиста" -- вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это,
конечно, объясняет далеко не все! -- Мистер Энфилд погрузился в
задумчивость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:
-- Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?
-- В таком-то доме? -- возразил мистер Энфилд. -- К тому же я прочел на
чеке -- его адрес -- какая-то площадь.
-- И вы не наводили справок... о доме с дверью? -- осведомился мистер
Аттерсон.
-- Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным.
Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то привкус
Судного дня. Задать вопрос -- это словно столкнуть камень с горы: вы сидите
себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз, увлекает за собой
другие камни; какой-нибудь безобидный старикашка, которого у вас и в мыслях
не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается на него, а семье
приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня твердое правило: чем
подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.
-- Превосходное правило, -- согласился нотариус.
-- Однако я занялся наблюдением за этим зданием, -- продолжал мистер
Энфилд. -- Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других дверей
в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш молодчик. Во
двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже, а на первом этаже
окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них протерто. Из трубы
довольно часто идет дым, следовательно, в доме все-таки кто-то живет.
Впрочем, подобное свидетельство нельзя считать неопровержимым, так как дома
тут стоят столь тесно, что трудно сказать, где кончается одно здание и
начинается другое.
Некоторое время друзья шли молча. Первым заговорил мистер Аттерсон.
-- Энфилд, -- сказал он, -- это ваше правило превосходно.
-- Да, я и сам так считаю, -- ответил Энфилд.
-- Тем не менее, -- продолжал нотариус, -- мне всетаки хотелось бы
задать вам один вопрос. Я хочу спросить, как звали человека, который
наступил на упавшего ребенка.
-- Что же, -- сказал мистер Энфилд, -- не вижу причины, почему я должен
это скрывать. Его фамилия Хайд.
-- Гм! -- отозвался мистер Аттерсон. -- А как он выглядит?
-- Его наружность трудно описать. Что-то в ней есть странное... что-то
неприятное... попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у меня
подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется. Наверное, в
нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с первого же
взгляда, хотя я не могу определить отчего. У него необычная внешность, но
необычность эта какая-то неуловимая. Нет, сэр, у меня ничего не получается:
я не могу описать, как он выглядит. И не потому, что забыл: он так и стоит у
меня перед глазами.
Мистер Аттерсон некоторое время шел молча, что-то старательно
обдумывая.
-- А вы уверены, что у него был собственный ключ? -- спросил он
наконец.
-- Право же... -- начал Энфилд, даже растерявшись от изумления.
-- Да, конечно, -- перебил его Аттерсон. -- Я понимаю, что выразился
неудачно. Видите ли, я не спросил вас об имени того, чья подпись стояла на
чеке, только петому, что я его уже знаю. Дело в том. Ричард, что ваши
история в какой-то мере касается и меня. Постарайтесь вспомнить, не было ли
в вашем рассказе каких-либо неточностей.
-- Вам следовало бы предупредить меня, -- обиженно ответил мистер
Энфилд, -- но я был педантично точен. У молодчика был ключ. Более того, у
него и сейчас есть ключ: я видел, как он им воспользовался всего несколько
дней назад.
Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не ответил, и его спутник
через мгновение прибавил:
-- Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно, что я оказался
таким болтуном. Обещаем друг другу никогда впредь не возвращаться к этой
теме.
-- С величайшей охотой, -- ответил нотариус. -- Совершено с вами
согласен, Ричард.
В этот вечер мистер Аттерсон вернулся в свою холостяцкую обитель в
тягостном настроении и сел обедать без всякого удовольствия. После
воскресного обеда он имел обыкновение располагаться у камина с каким-нибудь
сухим богословским трактатом на пюпитре, за которым и коротал время, пока
часы на соседней церкви не отбивали полночь, после чего он степенно и с
чувством исполненного долга отправлялся на покой. В этот вечер, Однако, едва
скатерть была снята со стола, мистер Аттерсон взял свечу и отправился в
кабинет. Там он отпер сейф, достал из тайника документ в конверте, на
котором значилось: "Завещание д-ра Джекила", и, нахмурившись, принялся его
штудировать. Документ этот был написан завещателем собственноручно, так как
мистер Аттерсон, хотя и хранил его у себя, в свое время наотрез отказался
принять участие в его составлении; согласно воле завещателя, все имущество
Генри Джекила, доктора медицины, доктора права, члена Королевского общества
и т, д., переходило "его другу и благодетелю Эдварду Хайду" не только в
случае его смерти, но и в случае "исчезновения или необъяснимого отсутствия
означенного доктор а Джекила свыше трех календарных месяцев"; означенный
Эдвард Хайд также должен был вступить во владение его имуществом без
каких-либо дополнительных условий и ограничений, если не считать выплаты
небольших сумм слугам доктора. Этот документ давно уже был источником
мучений для нотариуса. Он оскорблял его и как юриста и как приверженца
издавна сложившихся разумных традиций, для которого любое необъяснимое
отклонение от общепринятых обычаев граничило с непристойностью. До сих пор
его негодование питалось тем, что он ничего не знал о мистере Хайде, теперь
же оно обрело новую пищу в том, что он узнал о мистере Хайде. Пока имя Хайда
оставалось для него только именем, положение было достаточно скверным.
Однако оно стало еще хуже, когда это имя начало облекаться омерзительными
качествами и из зыбкого смутного тумана, столь долго застилавшего его взор,
внезапно возник сатанинский образ.
-- Мне казалось, что это простое безумие, -- пробормотал нотариус,
убирая ненавистный документ в сейф. -- Но я начинаю опасаться, что за этим
кроется какая-то позорная тайна.
Мистер Аттерсон задул свечу, надел пальто и пошел по направлению к
Кавендиш-сквер, к этому средоточию медицинских светил, где жил и принимал
бесчисленных пациентов его друг знаменитый доктор Лэньон.
"Если кто-нибудь и может пролить на это свет, то только Лэньон", --
решил он.
Важный дворецкий почтительно поздоровался с мистером Аттерсоном и без
промедления провел его в столовую, где доктор Лэньон в одиночестве допивал
послеобеденное вино. Это был добродушный краснолицый щеголеватый здоровяк с
гривой рано поседевших волос, шумный и самоуверенный. При виде мистера
Аттерсона он вскочил с места и поспешил к нему навстречу, сердечно
протягивая ему обе руки. В этом жесте, как и во всей манере доктора, была
некоторая доля театральности, однако приветливость его была неподдельна и
порождало ее искреннее чувство: доктор Лэньон и мистер Аттерсон были старыми
друзьями, однокашниками по школе и университету, они питали глубокое
взаимное уважение и к тому же (что далеко не всегда сопутствует подобному
уважению у людей, также уважающих и самих себя) очень любили общество друг
друга.
Несколько минут они беседовали о том о сем, а затем нотариус перевел
разговор на предмет, столь его тревоживший.
-- Пожалуй, Лэньон, -- сказал он, -- мы с вами самые старые друзья
Генри Джекила?
-- Жаль, что не самые молодые! -- рассмеялся доктор Лэньон. -- Но,
наверное, так оно и есть. Почему вы об этом упомянули? Я с ним теперь редко
вижусь.
-- Неужели? А я думал, что вас сближают общие интересы.
-- Так оно и было, -- ответил доктор. -- Но вот уже десять с лишним
лет, как Генри Джекил занялся нелепыми фантазиями. Он сбился с пути -- я
говорю о путях разума, -- и, хотя я, разумеется, продолжаю интересоваться
им, вот уже несколько лет я вижусь с ним чертовски редко. Подобный ненаучный
вздор заставил бы даже Дамона отвернуться от Финтия, -- заключил доктор,
внезапно побагровев.
Эта вспышка несколько развеяла тревогу мистера Аттерсона. "Они
поссорились из-за каких-то научных теорий, -- подумал он, и, так как науки
его нисколько не интересовали (если только речь не шла о теориях передачи
права собственности), он даже с облегчением добавил про себя: -- Ну, это
пустяки!"
Выждав несколько секунд, чтобы доктор успел успокоиться, мистер
Аттерсон наконец задал вопрос, ради которого и пришел сюда:
-- А вам знаком его протеже... некий Хайд?
-- Хайд? -- повторил Лэньон. -- Нет. В первый раз слышу. Очевидно, он
появился уже после меня.
Это были единственные сведения, полученные нотариусом, и он мог сколько
душе угодно размышлять над ними, ворочаясь на огромной темной кровати, пока
поздняя ночь не превратилась в раннее утро. Это бдение не успокоило его
лихорадочно работавшие мысли, которые блуждали по темному лабиринту
неразрешимых вопросов.
Часы на, церкви, расположенной в таком удобном соседстве с домом
мистера Аттерсона, пробили шесть, а он все еще ломал голову над этой
загадкой; вначале она представляла для него только интеллектуальный интерес,
но теперь было уже затронуто, а вернее, порабощено, и его воображение. Он
беспокойно ворочался на постели в тяжкой тьме своей плотно занавешенной
спальни, а в его сознании, точно свиток с огненными картинами,
развертывалась история, услышанная от мистера Энфилда. Он видел перед собой
огромное поле фонарей ночного города, затем появлялась фигура торопливо
шагающего мужчины, затем -- бегущая от врача девочка, они сталкивались.
Джаггернаут в человеческом облике наступал на ребенка и спокойно шел дальше,
не обращая внимания на стоны бедняжки. Потом перед его умственным взором
возникала спальня в богатом доме, где в постели лежал его друг доктор
Джекил, грезил во сне и улыбался, но тут дверь спальни отворялась, занавески
кровати откидывались, спящий просыпался, услышав оклик, и у его изголовья
вырастала фигура, облеченная таинственной властью, -- даже в этот глухой час
он вынужден был вставать и исполнять ее веления. Эта фигура в двух своих
ипостасях преследовала нотариуса всю ночь напролет; если он ненадолго
забывался сном, то лишь для того, чтобы вновь ее увидеть: она еще более
беззвучно кралась по затихшим домам или еще быстрее, еще стремительнее -- с
головокружительной быстротой -- мелькала в еще более запутанных лабиринтах
освещенных фонарями улиц, на каждом углу топтала девочку и ускользала прочь,
не слушая ее стонов. И по-прежнему у этой фигуры не было лица, по которому
он мог бы ее опознать, -- даже в его снах у нее либо вовсе не было лица,
либо оно расплывалось и таяло перед его глазами прежде, чем он успевал
рассмотреть хоть одну черту; в конце концов в душе нотариуса родилось и
окрепло необыкновенно сильное, почти непреодолимое желание увидеть лицо
настоящего мистера Хайда. Мистер Аттерсон не сомневался, что стоит ему
только взглянуть на это лицо -- и тайна рассеется, утратит свою
загадочность, как обычно утрачивают загадочность таинственные предметы, если
их хорошенько рассмотреть. Быть может, он найдет объяснение странной
привязанности своего друга к этому Хайду или зависимости от него (называйте
это как хотите), а быть может, поймет и причину столь необычного условия,
оговоренного в завещании. Да и в любом случае на это лицо стоит посмотреть
-- на лицо человека, не знающего милосердия, на лицо, которое с первого
мгновения возбудило в сердце флегматичного Энфилда глубокую и непреходящую
ненависть.
С этих пор мистер Аттерсон начал вести наблюдение за дверью в торговой
улочке. Утром, до начала занятий в конторе, днем, когда дел было много, а
времени -- мало, вечером под туманным ликом городской луны, при свете солнца
и при свете фонарей, в часы безмолвия и в часы шумной суеты нотариус являлся
на выбранный им пост.
"Как бы он ни прятался, я его увижу", -- упрямо твердил он себе.
И наконец его терпение было вознаграждено. Был ясный, сухой вечер,
холодный воздух чуть покусывал щеки, улицы были чисты, как бальные залы,
фонари, застывшие в неподвижном воздухе, рисовали четкие узоры света и
теней. К десяти часам, когда закрылись магазины, улочка совсем опустела, и в
ней воцарилась тишина, хотя вокруг все еще раздавалось глухое рычание
Лондона. Даже негромкие звуки разносились очень далеко, на обоих тротуарах
были ясно слышны отголоски вечерней жизни, которая текла своим чередом в
стенах домов, а шарканье подошв возвещало появление прохожего задолго до
того, как его можно было разглядеть. Мистер Аттерсон провел на своем посту
несколько минут, как вдруг раздались приближающиеся шаги, необычные и
легкие. Он столько раз обходил довором эту улочку, что уже давно свыкся со
странным впечатлением, которое производят шаги какого-то одного человека,
когда они еще в отдалении внезапно возникают из общего могучего шума
большого города. Однако никогда еще ничьи шаги не привлекали его внимания
так резко и властно, и он скрылся под аркой ворот с суеверной уверенностью в
успехе.
Шаги быстро приближались и сразу стали громче, когда прохожий свернул в
улочку. Нотариус выглянул из ворот и увидел человека, с которым ему
предстояло иметь дело. Он был невысок, одет очень просто, но даже на таком
расстоянии нотариус почувствовал в нем что-то отталкивающее. Неизвестный
направился прямо к двери, перешел мостовую наискосок, чтобы сберечь время, и
на ходу вытащил из кармана ключ, как человек; возвращающийся домой. Когда он
поравнялся с воротами, мистер Аттерсон сделал шаг вперед и, коснувшись его
плеча, сказал:
-- Мистер Хайд, если не ошибаюсь? Мистер Хайд попятился и с шипением
втянул в себя воздух. Однако -- его испуг был мимолетен, и хотя он не
смотрел нотариусу в лицо, но ответил довольно спокойно:
-- Да, меня зовут так. Что вам нужно?
-- Я вижу, вы собираетесь войти сюда, -- сказал нотариус. -- Я старый
друг доктора Джекила, мистер Аттерсон с Гонт-стрит. Вы, вероятно, слышали
мое имя, и, раз уж мы так удачно встретились, я подумал, что вы разрешите
мне войти с вами.
-- Вам незачем заходить, доктора Джекила нет дома, -- ответил мистер
Хайд, продувая ключ, а потом, все еще не поднимая головы, внезапно спросил:
-- А как вы меня узнали?
-- Прежде чем я отвечу, не окажете ли вы мне одну любезность? -- сказал
мистер Аттерсон.
-- Извольте. А какую?
-- Покажите мне свое лицо, -- попросил нотариус.
Мистер Хайд, казалось, колебался, но потом, словно внезапно на что-то
решившись, с вызывающим видом поднял голову. Несколько секунд они смотрели
друг на друга.
-- Теперь я вас всегда узнаю, -- заметил мистер Аттерсон. -- Это может
оказаться полезным.
-- Да, -- ответил мистер Хайд, -- пожалуй, хорошо, что мы встретились,
и a propos [10] мне следует дать вам мой адрес, -- и он назвал улицу в Сохо
и номер дома.
"Боже великий! -- ужаснулся мистер Аттерсон. -- Неужели и он подумал о
завещании?" -- однако он сдержался и только невнятно поблагодарил за адрес.
-- Ну, а теперь скажите, как вы меня узнали? -- потребовал мистер Хайд.
-- По описанию.
-- А кто вам меня описал?
-- У нас есть общие друзья.
-- Общие друзья? -- сипло переспросил мистер Хайд. -- Кто же это?
-- Например, Джекил, -- ответил нотариус.
-- Он вам ничего не говорил! -- воскликнул мистер Хайд, гневно
покраснев. -- Я не ждал, что вы мне солжете.
-- Пожалуйста, выбирайте выражения, -- сказал мистер Аттерсон.
Мистер Хайд издал свирепый смешок и через мгновение, с немыслимой
быстротой отперев дверь, уже исчез за ней.
Нотариус несколько минут продолжал стоять там, где его оставил мистер
Хайд, и на лице его были написаны тревога и недоумение. Затем он повернулся
и медленно побрел по улице, то и дело останавливаясь и потирая рукой лоб,
точно человек, не знающий, как поступить. Быть может, задача, которую он
пытался решить, вообще не имела решения. Мистер Хайд был бледен и приземист,
он производил впечатление урода, хотя никакого явного уродства в нем заметно
не было, улыбался он крайне неприятно, держался с нотариусом как-то
противоестественно робко и в то же время нагло, а голос у него был сиплый,
тихий и прерывистый -- все это говорило против него, но и все это, вместе
взятое, не могло объяснить, почему мистер Аттерсон почувствовал дотоле ему
неизвестное отвращение, гадливость и страх.
-- Тут кроется что-то другое! -- в растерянности твердил себе нотариус.
-- Что-то совсем другое, но я не знаю, как это определить. Боже мой, в нем
нет ничего человеческого! Он более походит на троглодита. А может быть, это
случай необъяснимой антипатии? Или все дело просто в том, что чернота души
проглядывает сквозь тленную оболочку и страшно ее преображает? Пожалуй,
именно так, да-да, мой бедный, бедный Гарри Джекил, на лице твоего нового
друга явственно видна печать Сатаны.
За углом была площадь, окруженная старинными красивыми особняками,
большинство которых, утратив былое величие, сдавалось поквартирно людям
самых разных профессий и положений -- граверам, архитекторам, адвокатам с
сомнительной репутацией и темным дельцам. Но один из этих домов, второй от
угла, по-прежнему оставался особняком и дышал богатством и комфортом; перед
ним-то, хотя он был погружен во мрак, если не считать полукруглого окна над
дверью, и остановился теперь мистер Аттерсон. Он постучал. Дверь открыл
старый прекрасно одетый слуга.
-- Доктор Джекил дома, Пул? -- осведомился нотариус.
-- Сейчас узнаю, мистер Аттерсон, -- ответил Пул, впуская гостя в
большую уютную прихожую с низким потолком и каменным полом, где (точно в
помещичьем доме) пылал большой камин, а у стен стояли дорогие дубовые шкафы
и горки.
-- Вы подождете тут у огонька, сэр, или зажечь лампу в столовой?
-- Благодарю вас, я подожду тут, -- ответил нотариус и оперся о высокую
каминную решетку. Прихожая, в которой он теперь остался один, была любимым
детищем его друга, доктора Джекила, и сам Аттерсон не раз называл ее самой
приятной комнатой в Лондоне. Но в этот вечер по его жилам струился холод,
повсюду ему чудилось лицо Хайда, он испытывал (большая для него редкость)
гнетущее отвращение к жизни; его смятенному духу чудилась зловещая угроза в
отблесках огня, игравших на полированных шкафах, в тревожном трепете теней
на потолке. Он со стыдом заметил, что испытал большое облегчение, когда в
прихожую вернулся Пул. Дворецкий сообщил, что доктор Джекил куда-то ушел.
-- Я видел, Пул, как мистер Хайд входил в дверь бывшей секционной, --
сказал нотариус. -- Это ничего? Раз доктора Джекила нет дома...
-- Это ничего, сэр, -- ответил слуга. -- У мистера Хайда есть свой
ключ.
-- Ваш хозяин, по-видимому, очень доверяет этому молодому человеку,
Пул, -- задумчиво продолжал нотариус.
-- Да, сэр, очень, -- ответил Пул. -- Нам всем приказано исполнять его
распоряжения.
-- Мне, кажется, не приходилось встречаться с мистером Хайдом здесь? --
спросил Аттерсон.
-- Нет, нет, сэр. Он у нас никогда не обедает, -- выразительно ответил
дворецкий. -- По правде говоря, в доме мы его почти не видим; он всегда
приходит и уходит через лабораторию.
-- Что же! Доброй ночи. Пул.
-- Доброй ночи, мистер Аттерсон.
И нотариус с тяжелым сердцем побрел домой. "Бедный Гарри Джекил! --
думал он. -- Боюсь, над ним нависла беда! В молодости он вел бурную жизнь --
конечно, это было давно, но божеские законы не имеют срока давности. Да-да,
конечно, это так: тень какого-то старинного греха, язва скрытого позора,
кара, настигшая его через много лет после того, как проступок изгладился из
памяти, а любовь к себе нашла ему извинение". Испугавшись этой мысли,
нотариус задумался о собственным прошлым и начал рыться во всех уголках
памяти, полный страха, что оттуда, точно чертик из коробочки, вдруг
выпрыгнет какая-нибудь бесчестная проделка. Его прошлое было почти
безупречно -- немного нашлось бы людей, которые имели бы Право с большей
уверенностью перечитать свиток своей жизни, и все же воспоминания о многих
дурных поступках не раз и не два повергали его во прах, чтобы затем он мог
воспрянуть, с робкой и смиренной благодарностью припомнив, от скольких еще
дурных поступков он вовремя удержался. Затем его мысли вновь обратились к
прежнему предмету, и в сердце вспыхнула искра надежды. "Этим молодчиком
Хайдом следовало бы заняться: у него, несомненно, есть свои тайны -- черные
тайны, если судить по его виду, тайны, по сравнению с которыми худшие грехи
бедняги Джекила покажутся солнечным светом. Так больше продолжаться не
может. Я холодею при одной мысли, что эта тварь воровато подкрадывается к
постели Гарри. Бедный Гарри, какое пробуждение его ожидает! И какая
опасность ему грозит -- ведь если этот Хайд проведает про завещание, ему,
быть может, захочется поскорее получить свое наследство! Да-да, мне следует
вмешаться... Только бы Джекил позволил мне вмешаться, -- добавил он. --
Только бы он позволил". Ибо перед его умственным взором вновь, словно
огненный транспарант, вспыхнули странные условия этого завещания.
По счастливому стечению обстоятельств две недели спустя доктор Джекил
дал один из своих приятных обедов, на который пригласил человек шесть старых
друзей -- людей умных и почтенных, а к тому же тонких знатоков, и ценителей
хороших вин. Когда гости начали расходиться, мистер Аттерсон под каким-то
предлогом задержался. В этом не было ничего необычного -- он далеко не в
первый раз уходил из гостей позже остальных. Там, где Аттерсона любили, его
любили искренне. Нередко, хозяин дома просил суховатого нотариуса остаться,
когда весельчаки и остроумцы уже покидали его кров; многим нравилось
готовиться к одиночеству в его тихом обществе, нравилось после усилий,
потраченных на расточительное веселье, освежать мысли в его плодоносном
молчании. Доктор Джекил не был исключением из этого правила, и теперь, когда
он расположился по другую сторону камина -- крупный, хорошо сложенный,
моложавый мужчина лет пятидесяти, с лицом, быть может, не совсем открытым,
но, бесспорно, умным и добрым, -- вы легко заключили бы по его взгляду, что
он питает к мистеру Аттерсону самую теплую привязанность.
-- Мне давно уже хотелось поговорить с вами, Джекил, -- сказал
нотариус. -- О вашем завещании.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что тема эта доктору
неприятна, однако он ответил нотариусу с веселой непринужденностью.
-- Мой бедный Аттерсон! -- воскликнул он. -- На этот раз вам не повезло
с клиентом. Мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так расстраивался,
как расстроились вы, когда прочли мое завещание. Если, конечно, не считать
этого упрямого педанта Лэньона, который не стерпел моей научной ереси, как
он изволил выразиться. О, я знаю, что он превосходный человек -- не
хмурьтесь, пожалуйста. Да, превосходный, и я все время думаю, что нам
следовало бы видеться почаще; но это не мешает ему быть упрямым педантом --
невежественным, надутым педантом! Я ни в ком так не разочаровывался, как в
Лэньоне.
-- Вы знаете, что оно мне всегда казалось странным, -- продолжал мистер
Аттерсон, безжалостно игнорируя попытку доктора переменить разговор.
-- Мое завещание? Да, конечно, знаю, -- ответил доктор с некоторой
резкостью. -- Вы мне это уже говорили.
-- Теперь я хотел бы повторить это вам еще раз, -- продолжал нотариус.
-- Мне стало кое-что известно про Хайда.
По крупному красивому лицу доктора Джекила разлилась бледность, его
глаза потемнели.
-- Я не желаю больше ничего слушать, -- сказал он. -- Мне кажется, мы
согласились не обсуждать этого вопроса.
-- Но то, что я слышал, отвратительно.
-- Это ничего не меняет. Вы не понимаете, в каком я нахожусь положении,
-- сбивчиво ответил доктор. -- Оно крайне щекотливо, Аттерсон, крайне
щекотливо и странно, очень странно. Это один из тех случаев, когда словами
делу не поможешь.
-- Джекил, -- сказал Аттерсон, -- вы знаете меня. Знаете, что на меня
можно положиться. Доверьтесь мне, и я не сомневаюсь, что сумею вам помочь.
-- Мой дорогой Аттерсон, -- сказал доктор. -- Вы очень добры, очень, и
я не нахожу слов, чтобы выразить мою признательность. Я верю вам безусловно
и полагаюсь на вас больше, чем на кого-нибудь еще, больше, чем на себя, но у
меня нет выбора. Однако тут совсем не то, что вам кажется, и дело обстоит
далеко не так плохо; и, чтобы успокоить ваше доброе сердце, я скажу вам одну
вещь: стоит мне захотеть, и я легко и навсегда избавлюсь от мистера Хайда.