Страница:
признаков жизни. Я знал, что он соня и лежебока, однако к полудню терпение
мое истощилось. Сказать по правде, я уже решил позавтракать в павильоне, и
меня стал мучить голод. Как мне ни досадно было упускать возможность
подшутить над Норсмором, голод взял свое, и я, с огорчением пожертвовав
шуткой, вышел из лесу.
Когда я подошел поближе, вид дома чем-то обеспокоил меня. По-видимому,
с вечера ничего не изменилось, а я почему-то надеялся встретить какие-нибудь
внешние признаки присутствия человека. Но нет: ставни были плотно прикрыты,
из труб не шел дым, и на входной двери висел большой замок. Норсмор,
очевидно, вошел через заднюю дверь -- таково было естественное и единственно
приемлемое объяснение, -- и вы можете судить, как я был изумлен, когда,
обогнув дом, я нашел и заднюю дверь на запоре.
Я вернулся к прежнему предположению о грабителях и досадовал на себя за
вчерашнее бездействие. Я осмотрел все окна нижнего этажа и не нашел никаких
повреждений; я попробовал замки, но они не поддавались. Возникал вопрос:
каким путем грабители (если это были грабители) проникли в дом? Они могли
пробраться, думал я, по крыше пристройки, где Норсмор занимался фотографией,
а оттуда, взломав окно кабинета или моей бывшей комнаты, им легко было
забраться в дом.
Я сам последовал этому вымышленному примеру -- взобрался на крышу и
попробовал ставни. Обе были заперты, но я не сдавался и, нажав посильнее,
чтобы приоткрыть одну из них, поцарапал при этом руку. Я помню, что приложил
руку ко рту и с минуту зализывал ранку, как собака. При этом я машинально
глядел на отмели и на море и заметил в нескольких милях к северовостоку
большую парусную яхту. Потом поднял раму и проник внутрь.
Я прошел по всему дому, и удивление мое усилилось. Нигде ни малейшего
беспорядка -- наоборот, комнаты необычно чисты и прибраны. В каминах лежали
дрова и растопка; три спальни были убраны с роскошью, непривычной для
Норсмора; умывальники были налиты водой, кровати оправлены на ночь; стол
накрыт на три прибора, а на буфете -- множество холодных закусок, салатов и
соусов. Ясно было, что здесь ждали гостей. Но какие же гости, если Норсмор
ненавидел общество? И, кроме того, зачем понадобилось готовить дом к этому
приему тайно, под покровом ночи? И почему ставни были закрыты и двери
заперты? Я уничтожил все следы своего посещения и выбрался из дома
отрезвленный и сильно встревоженный.
Яхта была все на том же месте, и мне на миг пришло в голову, что это,
может быть, "Рыжий граф", на котором прибыли хозяин и гости. Однако нос
корабля был обращен в открытое море.
Я вернулся в ложбинку, чтобы приготовить себе поесть, в чем я сильно
нуждался, и дать корм лошади, о которой я не позаботился утром. Время от
времени я выходил на опушку, но в павильоне перемен не было, и на отмелях за
весь день не показалось ни души. Одна только яхта в открытом море напоминала
о человеке. Она дрейфовала без видимой цели, то приближаясь, то удаляясь, но
с наступлением сумерек решительно двинулась к берегу. Это укрепило меня в
мысли, что на борту ее Норсмор и его гости и что они, по-видимому, высадятся
только ночью. Это не только соответствовало таинственности приготовлений, но
вызывалось и тем обстоятельством, что лишь к одиннадцати часам прилив мог
достаточно прикрыть Грэденские мели и другие опасные места, которые
ограждали берег от вторжений с моря.
В течение всего дня ветер ослабевал и море затихало, но к закату снова
разыгралась вчерашняя непогода. Ночь сгустилась непроглядно-темная. Свирепые
порывы ветра разражались орудийными залпами, то и дело полосами налетал
дождь, и с наступлением прилива все крепчал прибой. Со своего
наблюдательного поста в кустарнике я увидел, как на верхушке мачты показался
свет -- яхта была много ближе, чем когда я последний раз видел ее в
сумерках. Я решил, что это сигнал помощникам Норсмора на суше, и, выйдя из
лесу, осмотрелся, ища подтверждения своей догадке.
Вдоль опушки леса вилась дорожка -- кратчайший путь от усадьбы к
павильону, -- и, взглянув в эту сторону, я увидел не более как в четверти
мили быстро приближавшийся огонек. Судя по его колеблющемуся свету, это был
фонарь в руках человека, шедшего по извилинам тропинки и то и дело
пережидавшего яростные порывы ветра. Я снова спрятался в кустарнике и
нетерпеливо ждал приближения нового лица. Это оказалась женщина, и, когда
она проходила шагах в трех от моей засады, я узнал ее. Сообщницей Норсмора в
этом таинственном деле была глухая и молчаливая женщина, нянчившая его в
детстве, а потом ставшая его домоправительницей.
Я следовал за ней на коротком расстоянии, пользуясь для прикрытия
бесчисленными пригорками и впадинами и непроглядной тьмой. Даже если бы она
не была глуха, все равно ветер и прибой не дали бы ей расслышать шум моих
шагов. Она вошла в дом, поднялась во второй этаж и осветила одно из окон,
выходивших на мор" Тотчас же фонарь на мачте был опущен и погашен. Он
выполнил свою задачу: люди на борту удостоверились, что их ждут. Старуха,
по-видимому, продолжала готовиться к встрече. Хотя она и не открывала других
ставен, я видел, как свет мелькал то там, то здесь по всему дому, и снопы
искр, показывавшиеся из труб, говорили о том, что она затапливала печи одну
за другой.
Теперь я был уверен, что Норсмор и его гости высадятся на берег, как
только вода покроет мели. В такую погоду трудно было управлять шлюпкой, и к
моему любопытству примешивалась тревога, когда я думал о том, как опасна
сейчас высадка. Правда, мой приятель был величайший сумасброд, но в данном
случае сумасбродство принимало тревожный и угрожающий характер. Движимый
этими разнородными чувствами, я направился к бухте и лег ничком в небольшой
впадине шагах в шести от тропки к павильону. Оттуда я легко мог разглядеть
вновь прибывших и тут же приветствовать их, если они окажутся теми, кого я
ожидал увидеть.
Незадолго до одиннадцати, когда прилив едва прикрыл отмели, у самого
берега вдруг появился свет лодочного фонаря. Напрягая зрение, я различил и
другой фонарь, мелькавший дальше от берега и то и дело скрываемый гребнями
волн. Ветер, все крепчавший с наступлением ночи, и опасное положение яхты у
подветренного берега, должно быть, заставили поторопиться с высадкой.
Вскоре на тропинке показались четыре матроса, тащившие очень тяжелый
сундук; пятый освещал им дорогу фонарем. Они прошли совсем рядом со мной, и
старуха впустила их в дом. Затем они вернулись к берегу и еще раз прошли
мимо меня с сундуком побольше, но, очевидно, не таким тяжелым. Они сделали и
третий рейс; и на этот раз один из матросов нес кожаный чемодан, а другие --
дамский саквояж и прочую кладь, явно принадлежавшую женщине. Это крайне
подстрекнуло мое любопытство. Если среди гостей Норсмора была дама, это
означало полную перемену в его привычках и отказ от его излюбленных теорий и
взглядов на жизнь. Когда мы с ним жили вместе, павильон был храмом
женоненавистников. А теперь представительница ненавистного пола должна была
поселиться под его кровлей. Я припомнил кое-что из виденного мною в
павильоне -- некоторые черты изнеженности и даже кокетства, которые поразили
меня в убранстве комнат. Теперь мне ясна была цель этих приготовлений, и я
дивился своей тупости и недогадливости.
Все эти мои догадки были прерваны появлением второго фонаря; нес его
моряк, которого я до сих пор не видел. Он освещал дорогу к павильону двум
людям. Это были, конечно, те самые гости, для которых делались все
приготовления, и я напрягал зрение и слух, когда они проходили мимо меня.
Один из них был мужчина необычайно большого роста. Нахлобученная на глаза
дорожная шапка, поднятый и наглухо застегнутый воротник скрывали его лицо. О
нем только и можно было сказать, что он очень высок и движется, словно
больной, тяжелой, неуверенной походкой. Рядом с ним, не то прижавшись к
нему, не то поддерживая его -- этого я не мог разобрать, -- шла молодая,
высокая, стройная женщина. Она была очень бледна, но мерцающий свет фонаря
бросал на ее лицо такие резкие и подвижные тени, что я не мог сказать, дурна
ли она, словно смертный грех, или прекрасна, как это впоследствии оказалось.
Когда они поравнялись со мной, девушка что-то сказала, но ветер унес ее
слова.
-- Молчи! -- ответил ее спутник.
Тон, каким было сказано это слово, поразил и встревожил меня. Это было
восклицание человека, угнетаемого смертельным страхом; я никогда не слышал
слова, произнесенного так выразительно, и до сих пор я слышу его, когда в
ночном бреду возвращаюсь к давно прошедшим временам. Говоря, мужчина
обернулся к девушке, и я мельком заметил густую рыжую бороду, нос,
переломленный, должно быть, в молодости, и светлые глаза, расширенные
сильнейшим страхом. Но они уже прошли мимо меня и, в свою очередь, были
впущены в дом. Поодиночке и группами матросы вернулись к бухте. Ветер донес
до меня звук грубого голоса и команду: "Отчаливай!" Затем спустя мгновение
показался еще один фонарь. Его нес Норсмор. Он был один.
И жена моя и я, то есть и мужчина и женщина, часто удивлялись, каким
образом этот человек мог быть с одно и то же время настолько привлекательным
и отталкивающим. У него была наружность настоящего джентльмена, лицо
вдумчивое и решительное, но стоило приглядеться к нему даже в добрую минуту,
чтобы увидеть душу, достойную насильника и работорговца. Я никогда не
встречал человека более вспыльчивого и мстительного. Он соединял пылкие
страсти южанина с умением северян таить холодную ненависть, и это, как
грозное предупреждение, ясно отражалось на его лице. Он был смуглый брюнет,
высокий, сильный и подвижный; правильные черты лица его портило угрожающее
выражение. В эту минуту он был бледнее обычного, брови у него были
нахмурены, губы подергивались, и он шел, озираясь, словно опасался
нападения. И все же выражение его лица показалось мне торжествующим, как у
человека, преуспевшего в своем деле и близкого к его завершению.
Отчасти из чувства деликатности -- сознаюсь, довольно запоздалой, -- а
больше из желания напугать его я решил сейчас же обнаружить свое
присутствие.
Я быстро вскочил на ноги и шагнул к нему.
-- Норсмор! -- окликнул я его.
Никогда в жизни я не был так изумлен. Не говоря ни слова, он бросился
на меня, что-то блеснуло в его руке, и он замахнулся на меня кинжалом. В то
же мгновение я сшиб его с ног. То ли сказались моя быстрота и ловкость, то
ли его нерешительность, но только нож едва оцарапал мое плечо, в то время
как удар рукояткой и кулаком пришелся мне по губам.
Я отбежал, но недалеко. Много раз я думал о том, как удобны дюны для
засад, внезапных нападений и поспешного отхода.
Отбежав не более десяти шагов от места нашей схватки, я снова нырнул в
траву.
Фонарь упал из рук Норсмора и потух. И, к моему величайшему изумлению,
сам он поспешно бросился к павильону, и я услышал, как звякнул за ним
задвигаемый засов.
Он меня не преследовал! Он от меня убежал! Норсмор, этот непримиримый и
неустрашимый человек, оставил поле боя за противником! Я едва верил глазам.
Но что значила еще одна несообразность во всей этой странной истории,
где все было невероятно?! Зачем и для кого тайно готовили помещение? Почему
Норсмор и его гости высадились глубокой ночью, в бурю, не дождавшись полного
прилива? Почему он хотел убить меня? Неужели, думал я, он не узнал моего
голоса? И, главное, зачем ему было держать наготове кинжал? Кинжал или даже
просто нож были далеко не современным оружием, и, вообще говоря, в наши дни
джентльмен, высадившийся со своей яхты на берег собственного поместья, пусть
даже ночью и при таинственных обстоятельствах, все же не вооружается таким
образом, словно ожидая нападения. Чем больше я думал, тем меньше понимал. Я
перебирал и пересчитывал по пальцам все таинственные обстоятельства этого
дела, павильон, тайно приготовленный для гостей; гости, высаживающиеся в
такую ночь с явной опасностью, и для себя и для яхты; нескрываемый и,
казалось бы, беспричинный ужас одного из гостей; Норсмор с обнаженным
кинжалом; Норсмор, с первого слова пускающий в ход оружие против своего
ближайшего друга, и, наконец, что самое странное, Норсмор, бегущий от
человека, которого он только что пытался убить, и укрывающийся, словно от
погони, за стенами и засовами павильона! По меньшей мере шесть поводов к
удивлению, и все они сплетались в одну неразрывную цепь.
Я готов был спросить себя, не обман ли это чувств. Когда рассеялось
сковавшее меня изумление, постепенно дала себя знать боль от раны,
полученной в схватке. Укрываясь за дюнами, я по окольной тропинке добрался
до опушки леса. Тут снова в нескольких шагах от меня прошла с фонарем
старуха служанка, возвращаясь из павильона в помещичий дом. Это была седьмая
загадка. Значит, Норсмор и его гости будут стряпать и убирать за собой сами,
а старая служанка будет по-прежнему жить в большом пустом доме посреди
парка. Если Норсмор мирился с такими неудобствами, значит, действительно
были серьезные причины для подобной таинственности.
Поглощенный этими мыслями, я вернулся в ложбинку. Для большей
безопасности я разбросал и затоптал догоравший костер и зажег фонарь, чтобы
осмотреть рану на плече. Это была ничтожная царапина, хотя кровь шла
довольно сильно. Промыв рану холодной ключевой водой, я как умел -- место
было неудобное -- перевязал ее тряпкой. Занятый этим, я не переставал думать
о Норсморе и его тайне и мысленно объявил им войну. По природе я не злой
человек, и меня побудило к этому скорее любопытство, чем мстительность. Но
все же война была объявлена, и начались приготовления: я достал свой
револьвер, разрядил его, тщательно вычистил и зарядил вновь. Потом я занялся
своей лошадью. Она могла отвязаться или ржанием выдать мою стоянку в лесу. Я
решил избавиться от ее соседства и задолго до рассвета отвел ее по отмелям в
рыбачью деревню.
Два дня я бродил вокруг павильона, укрываясь за дюнами. Я выработал при
этом особую тактику. Низкие бугры и мелкие впадины, образующие целый
лабиринт, облегчали это увлекшее меня и, может быть, не совсем
джентльменское занятие.
Однако, несмотря на это преимущество, я мало что узнал о Норсморе и его
гостях.
Провизию им приносила из помещичьего дома под покровом тьмы старая
служанка. Норсмор и молодая гостья иногда вместе, но чаще порознь
прогуливались по часу, по два вдоль линии зыбучих песков. Для меня было
ясно, что такое место для прогулки выбрано из предосторожности потому, что
открыто оно только со стороны моря. Но для моих целей оно было очень удобно:
к отмели вплотную примыкала самая высокая и наиболее изрезанная дюна, и,
лежа плашмя в одной из ее впадин, я мог наблюдать за прогулками Норсмора и
юной особы.
Высокий мужчина словно исчез. Он не только не переступал порога
павильона, но даже и не показывался в окнах, насколько я мог судить из своей
засады. Близко к дому я днем не подходил, потому что из верхних окон видны
были все подступы, а ночью, когда я подходил ближе, все окна нижнего этажа
были забаррикадированы, как при осаде. Иногда, вспоминая неуверенную походку
высокого мужчины, я думал, что он не поднимается с постели, иногда мне
казалось, что он вовсе покинул дом и что Норсмор остался там вдвоем с
молодой леди. Эта мысль мне уже и тогда не нравилась.
Даже если они были мужем и женой, я имел достаточно оснований
сомневаться в их взаимной приязни. Хотя я и не слышал ни слова из их
разговора и редко мог различить выражение их лиц, но были в их поведении
отчужденность и натянутость, которые указывали на холодные, а может быть, и
враждебные отношения. Гуляя с Норсмором, девушка шла быстрее обычного, а я
знал, что нежные отношения скорее замедляют, чем ускоряют походку гуляющих.
Кроме того, она все время держалась на несколько шагов впереди и, как бы
отгораживаясь от него, тянула за собой по песку свой зонтик. Норсмор все
старался приблизиться, и так как девушка неизменно уклонялась, они двигались
по диагонали через всю отмель. Когда девушке наконец угрожала опасность быть
прижатой к линии прибоя, она незаметно поворачивала, оставляя своего
спутника между собой и морем. Я наблюдал за этими ее маневрами с величайшим
удовольствием и одобрением и про себя Посмеивался при каждом таком повороте.
На третий день утром она некоторое время гуляла одна, и, к моему
огорчению, я убедился, что она не раз принималась плакать. Вы можете по
этому судить, что сердце мое было затронуто ею сильнее, чем я сам сознавал.
Все ее движения были уверенны и воздушны, голову она держала с горделивой
грацией. Каждым шагом ее можно было залюбоваться, и уже тогда она мне
казалась обаятельной и неповторимой.
День был чудесный, тихий и солнечный, море спокойное, воздух свежий и
остро пахнувший солью и вереском, так что против обыкновения она вышла на
вторую прогулку. На этот раз ее сопровождал Норсмор, и едва они вышли на
берег, как я увидел, что он насильно взял ее руку. Она вырывалась, и я
услышал ее крик, или, вернее, стон. Не думая о своем странном положении, я
вскочил на ноги, но не успел сделать и шага, как увидел, что Норсмор,
обнажив голову, склонился в поклоне, как бы прося прощения. Я тотчас же
снова залег в засаду. Они обменялись несколькими словами, потом, еще раз
поклонившись, он покинул берег и направился к павильону. Он прошел совсем
близко от меня, и я видел, что лицо у него было красное и хмурое и палкой он
свирепо сшибал на ходу верхушки травы. Не без удовольствия я увидел на его
лице следы своего удара -- большую царапину на скуле и синяк вокруг
запухшего правого глаза.
Некоторое время девушка стояла на месте, глядя на остров и на яркое
море. Затем внезапно, как человек, отбросивший все тягостные мысли, она
двинулась вперед быстро и решительно. Очевидно, она тоже была сильно
взволнована тем, что произошло. Она совсем забыла, где находится. И я
увидел, что она идет прямо к краю зыбучих песков, как раз в самое опасное
место. Еще два или три шага, и жизнь ее была бы в серьезной опасности, но
тут я кубарем скатился с дюны, которая обрывалась здесь очень круто, и на
бегу предостерегающе закричал.
Она остановилась и обернулась ко мне. В ее поведении не было ни тени
страха, и она пошла прямо на меня с осанкой королевы. Я был босиком и одет
как простой матрос, если не считать египетского шарфа, заменявшего мне пояс,
и она, должно быть, приняла меня за рыбака из соседней деревушки, вышедшего
собирать наживку. А я, когда увидел ее так близко и когда она пристально и
властно посмотрела мне в глаза, я пришел в неописуемый восторг и убедился,
что красота ее превосходит все мои ожидания. Она восхищала меня и тем, что
при всей своей отваге не теряла женственности, своеобразной и обаятельной. В
самом деле, жена моя всю жизнь сохраняла чинную вежливость прежних лет, --
превосходная черта в женщине, заставляющая еще больше ценить ее милую
непринужденность.
-- Что это значит? -- спросила она.
-- Вы направлялись прямо к Грэденской топи! -- сказал я.
-- А вы не здешний, -- сказала она. -- У вас выговор образованного
человека.
-- Мне было бы трудно это скрывать даже в этом костюме, -- сказал я.
Но ее женский глаз уже заметил мой шарф.
-- Да! -- сказала она. -- И вас выдает ваш пояс.
-- Вы сказали слово "выдает", -- подхватил я. -- Но могу ли я просить
вас не выдавать меня? Ради вашей безопасности я должен был обнаружить свое
присутствие, но, если Норсмор узнает, что я здесь, это грозит мне больше,
чем простыми неприятностями.
-- А вы знаете, с кем вы говорите? -- спросила она.
-- Не с женой мистера Норсмора? -- сказал я вместо ответа.
Она покачала головой. Все это время она с откровенным интересом изучала
мое лицо. Наконец она сказала:
-- У вас лицо честного человека. Будьте так же честны, как ваше лицо,
сэр, и скажите, что вам здесь надо и чего вы боитесь. Не думаете ли вы, что
я могу повредить вам? Мне кажется, что скорее в вашей власти обидеть меня.
Но нет, вы не похожи на злодея. Так что же заставило вас, джентльмена,
шпионить здесь в этой пустынной местности? Скажите мне, кого вы преследуете
и ненавидите?
-- Я ни к кому не питаю ненависти, -- отвечал я, -- и никого я не
боюсь. Зовут меня Кессилис, Фрэнк Кессилис. По собственному желанию я веду
жизнь бродяги. Я очень давно знаком с Норсмором, но когда три дня назад я
окликнул его, тут на отмелях, он ударил меня кинжалом в плечо.
-- Так это были вы! -- сказала она.
-- Почему он это сделал, -- продолжал я, не обращая внимания на ее
слова, -- я не могу понять, да и понимать не хочу. У меня немного друзей, и
я нелегко их завожу, но запугивать себя я никому не позволю. Я разбил свою
палатку в Грэденском лесу еще до приезда Норсмора сюда, и я живу там и
сейчас. Если вы думаете, что я опасен вам или вашим близким, то вам легко
избавиться от меня. Вам достаточно сказать Норсмору, что я ночую в
Гемлокской лощине, и сегодня же ночью он может заколоть меня во сне.
С этими словами я откланялся и снова взобрался на дюны. Не знаю почему,
но я чувствовал себя героем, мучеником, с которым поступили несправедливо,
хотя, в сущности, мне нечего было сказать в свою защиту, у меня не было
резонного объяснения моим поступкам. Я остался в Грэдене из любопытства,
естественного, но едва ли похвального, и хотя рядом с этой уже возникала
другая причина, в то время я не смог бы объяснить ее даме моего сердца.
Как бы то ни было, в эту ночь я не мог думать ни о ком другом, и хотя
положение, в котором очутилась девушка, и ее поведение казались
подозрительными, я все же в глубине души не сомневался в чистоте ее
намерений. Хотя сейчас все для меня было темно и непонятно, но я готов был
поручиться своей жизнью, что, когда все разъяснится, она окажется правой и
ее участие в этом деле -- неизбежным. Правда, как я ни напрягал свою
фантазию, я не мог придумать никакого объяснения ее близости с Норсмором, но
уверенность моя, основанная на инстинкте, а не на доводах разума, была от
этого не менее крепка, и в эту ночь я уснул с мыслью о ней.
На следующий день она вышла примерно в то же время одна, и как только
дюны скрыли ее от павильона, она подошла к опушке и вполголоса позвала меня,
называя по имени. Меня удивило, что она была смертельно бледна и в
необычайном волнении.
-- Мистер Кессилис! -- звала она. -- Мистер Кессилис!
Я сейчас же выскочил из-за кустов и спрыгнул на отмель. Как только она
увидела меня, на ее лице выразилось чувство облегчения.
-- Ох! -- перевела она дух, будто у нее отлегло от сердца. -- Слава
богу, вы целы и невредимы! Я знала, что, если вы живы, вы придете, --
добавила она.
Не странно ли это? Природа так быстро и мудро подготовляет наши сердца
к большому, неумирающему чувству, что оба мы -- и я и моя жена --
почувствовали неотвратимость его уже на второй день нашей встречи. Уже тогда
я надеялся, что она будет искать меня; она же была уверена, что меня найдет.
-- Вам нельзя, -- говорила она быстро, -- вам нельзя оставаться здесь.
Дайте мне слово, что вы не останетесь на ночь в этом лесу. Вы представить
себе не можете, как я страдаю! Всю эту ночь я не могла уснуть, думая об
опасности, которая вам угрожает.
-- Какой опасности? -- спросил я. -- И кто может мне угрожать? Норсмор?
-- Нет, не он. Неужели вы думаете, что после ваших слов я что-нибудь
сказала ему?
-- А если не Норсмор, то кто же? -- повторил я. -- Мне бояться некого.
-- Не спрашивайте меня, -- отвечала она. -- Я не вправе открыть это
вам, но поверьте мне и уезжайте отсюда! Поверьте и уезжайте скорее, сейчас
же, если дорожите жизнью!
Запугивание -- плохой способ избавиться от молодого человека с
характером. Ее слова только подстрекнули мое упорство, и я счел долгом чести
остаться. А то, что она так заботилась о моей безопасности, только укрепило
меня в моем решении.
-- Не сочтите меня назойливым, сударыня, -- ответил я. -- Но если
Грэден такое опасное место, вы тоже, должно быть, рискуете, оставаясь здесь?
Она с упреком поглядела на меня.
-- Вы и ваш батюшка... -- продолжал я, но она тотчас прервала меня:
-- Мой отец? А почему вы о нем знаете?
-- Я видел вас вместе, когда вы шли от лодки, -- ответил я, и, не знаю
почему, ответ этот показался достаточным для нас обоих, тем более что он был
правдив. -- Но, -- продолжал я, -- меня вам бояться нечего. Я вижу, у вас
есть причины хранить тайну, но поверьте, что я сохраню ее так же надежно,
как если бы она была погребена со мною в Грэденской топи. Уж много лет, как
я почти ни с кем не разговариваю; мой единственный товарищ -- моя лошадь, но
и она, бедняга, сейчас не со мной. Вы видите, что вы можете рассчитывать на
мое молчание. Скажите мне всю правду, дорогой мой друг, вам угрожает
опасность?
-- Мистер Норсмор говорит, что вы порядочный человек, -- ответила она,
-- и я поверила этому, когда увидела вас. Я скажу вам только: вы правы. Нам
грозит страшная, страшная опасность, и вы сами подвергаетесь ей, оставаясь
здесь.
-- Вот как! -- сказал я. -- Вы слышали обо мне от Норсмора? И он хорошо
отозвался обо мне?
-- Я спросила его относительно вас вчера вечером, -- ответила она. -- Я
сказала... -- запнулась она, -- что встречала вас когда-то и упоминала вам о
нем. Это была неправда, но я не могла сказать иначе, не выдав вас, ведь вы
мое истощилось. Сказать по правде, я уже решил позавтракать в павильоне, и
меня стал мучить голод. Как мне ни досадно было упускать возможность
подшутить над Норсмором, голод взял свое, и я, с огорчением пожертвовав
шуткой, вышел из лесу.
Когда я подошел поближе, вид дома чем-то обеспокоил меня. По-видимому,
с вечера ничего не изменилось, а я почему-то надеялся встретить какие-нибудь
внешние признаки присутствия человека. Но нет: ставни были плотно прикрыты,
из труб не шел дым, и на входной двери висел большой замок. Норсмор,
очевидно, вошел через заднюю дверь -- таково было естественное и единственно
приемлемое объяснение, -- и вы можете судить, как я был изумлен, когда,
обогнув дом, я нашел и заднюю дверь на запоре.
Я вернулся к прежнему предположению о грабителях и досадовал на себя за
вчерашнее бездействие. Я осмотрел все окна нижнего этажа и не нашел никаких
повреждений; я попробовал замки, но они не поддавались. Возникал вопрос:
каким путем грабители (если это были грабители) проникли в дом? Они могли
пробраться, думал я, по крыше пристройки, где Норсмор занимался фотографией,
а оттуда, взломав окно кабинета или моей бывшей комнаты, им легко было
забраться в дом.
Я сам последовал этому вымышленному примеру -- взобрался на крышу и
попробовал ставни. Обе были заперты, но я не сдавался и, нажав посильнее,
чтобы приоткрыть одну из них, поцарапал при этом руку. Я помню, что приложил
руку ко рту и с минуту зализывал ранку, как собака. При этом я машинально
глядел на отмели и на море и заметил в нескольких милях к северовостоку
большую парусную яхту. Потом поднял раму и проник внутрь.
Я прошел по всему дому, и удивление мое усилилось. Нигде ни малейшего
беспорядка -- наоборот, комнаты необычно чисты и прибраны. В каминах лежали
дрова и растопка; три спальни были убраны с роскошью, непривычной для
Норсмора; умывальники были налиты водой, кровати оправлены на ночь; стол
накрыт на три прибора, а на буфете -- множество холодных закусок, салатов и
соусов. Ясно было, что здесь ждали гостей. Но какие же гости, если Норсмор
ненавидел общество? И, кроме того, зачем понадобилось готовить дом к этому
приему тайно, под покровом ночи? И почему ставни были закрыты и двери
заперты? Я уничтожил все следы своего посещения и выбрался из дома
отрезвленный и сильно встревоженный.
Яхта была все на том же месте, и мне на миг пришло в голову, что это,
может быть, "Рыжий граф", на котором прибыли хозяин и гости. Однако нос
корабля был обращен в открытое море.
Я вернулся в ложбинку, чтобы приготовить себе поесть, в чем я сильно
нуждался, и дать корм лошади, о которой я не позаботился утром. Время от
времени я выходил на опушку, но в павильоне перемен не было, и на отмелях за
весь день не показалось ни души. Одна только яхта в открытом море напоминала
о человеке. Она дрейфовала без видимой цели, то приближаясь, то удаляясь, но
с наступлением сумерек решительно двинулась к берегу. Это укрепило меня в
мысли, что на борту ее Норсмор и его гости и что они, по-видимому, высадятся
только ночью. Это не только соответствовало таинственности приготовлений, но
вызывалось и тем обстоятельством, что лишь к одиннадцати часам прилив мог
достаточно прикрыть Грэденские мели и другие опасные места, которые
ограждали берег от вторжений с моря.
В течение всего дня ветер ослабевал и море затихало, но к закату снова
разыгралась вчерашняя непогода. Ночь сгустилась непроглядно-темная. Свирепые
порывы ветра разражались орудийными залпами, то и дело полосами налетал
дождь, и с наступлением прилива все крепчал прибой. Со своего
наблюдательного поста в кустарнике я увидел, как на верхушке мачты показался
свет -- яхта была много ближе, чем когда я последний раз видел ее в
сумерках. Я решил, что это сигнал помощникам Норсмора на суше, и, выйдя из
лесу, осмотрелся, ища подтверждения своей догадке.
Вдоль опушки леса вилась дорожка -- кратчайший путь от усадьбы к
павильону, -- и, взглянув в эту сторону, я увидел не более как в четверти
мили быстро приближавшийся огонек. Судя по его колеблющемуся свету, это был
фонарь в руках человека, шедшего по извилинам тропинки и то и дело
пережидавшего яростные порывы ветра. Я снова спрятался в кустарнике и
нетерпеливо ждал приближения нового лица. Это оказалась женщина, и, когда
она проходила шагах в трех от моей засады, я узнал ее. Сообщницей Норсмора в
этом таинственном деле была глухая и молчаливая женщина, нянчившая его в
детстве, а потом ставшая его домоправительницей.
Я следовал за ней на коротком расстоянии, пользуясь для прикрытия
бесчисленными пригорками и впадинами и непроглядной тьмой. Даже если бы она
не была глуха, все равно ветер и прибой не дали бы ей расслышать шум моих
шагов. Она вошла в дом, поднялась во второй этаж и осветила одно из окон,
выходивших на мор" Тотчас же фонарь на мачте был опущен и погашен. Он
выполнил свою задачу: люди на борту удостоверились, что их ждут. Старуха,
по-видимому, продолжала готовиться к встрече. Хотя она и не открывала других
ставен, я видел, как свет мелькал то там, то здесь по всему дому, и снопы
искр, показывавшиеся из труб, говорили о том, что она затапливала печи одну
за другой.
Теперь я был уверен, что Норсмор и его гости высадятся на берег, как
только вода покроет мели. В такую погоду трудно было управлять шлюпкой, и к
моему любопытству примешивалась тревога, когда я думал о том, как опасна
сейчас высадка. Правда, мой приятель был величайший сумасброд, но в данном
случае сумасбродство принимало тревожный и угрожающий характер. Движимый
этими разнородными чувствами, я направился к бухте и лег ничком в небольшой
впадине шагах в шести от тропки к павильону. Оттуда я легко мог разглядеть
вновь прибывших и тут же приветствовать их, если они окажутся теми, кого я
ожидал увидеть.
Незадолго до одиннадцати, когда прилив едва прикрыл отмели, у самого
берега вдруг появился свет лодочного фонаря. Напрягая зрение, я различил и
другой фонарь, мелькавший дальше от берега и то и дело скрываемый гребнями
волн. Ветер, все крепчавший с наступлением ночи, и опасное положение яхты у
подветренного берега, должно быть, заставили поторопиться с высадкой.
Вскоре на тропинке показались четыре матроса, тащившие очень тяжелый
сундук; пятый освещал им дорогу фонарем. Они прошли совсем рядом со мной, и
старуха впустила их в дом. Затем они вернулись к берегу и еще раз прошли
мимо меня с сундуком побольше, но, очевидно, не таким тяжелым. Они сделали и
третий рейс; и на этот раз один из матросов нес кожаный чемодан, а другие --
дамский саквояж и прочую кладь, явно принадлежавшую женщине. Это крайне
подстрекнуло мое любопытство. Если среди гостей Норсмора была дама, это
означало полную перемену в его привычках и отказ от его излюбленных теорий и
взглядов на жизнь. Когда мы с ним жили вместе, павильон был храмом
женоненавистников. А теперь представительница ненавистного пола должна была
поселиться под его кровлей. Я припомнил кое-что из виденного мною в
павильоне -- некоторые черты изнеженности и даже кокетства, которые поразили
меня в убранстве комнат. Теперь мне ясна была цель этих приготовлений, и я
дивился своей тупости и недогадливости.
Все эти мои догадки были прерваны появлением второго фонаря; нес его
моряк, которого я до сих пор не видел. Он освещал дорогу к павильону двум
людям. Это были, конечно, те самые гости, для которых делались все
приготовления, и я напрягал зрение и слух, когда они проходили мимо меня.
Один из них был мужчина необычайно большого роста. Нахлобученная на глаза
дорожная шапка, поднятый и наглухо застегнутый воротник скрывали его лицо. О
нем только и можно было сказать, что он очень высок и движется, словно
больной, тяжелой, неуверенной походкой. Рядом с ним, не то прижавшись к
нему, не то поддерживая его -- этого я не мог разобрать, -- шла молодая,
высокая, стройная женщина. Она была очень бледна, но мерцающий свет фонаря
бросал на ее лицо такие резкие и подвижные тени, что я не мог сказать, дурна
ли она, словно смертный грех, или прекрасна, как это впоследствии оказалось.
Когда они поравнялись со мной, девушка что-то сказала, но ветер унес ее
слова.
-- Молчи! -- ответил ее спутник.
Тон, каким было сказано это слово, поразил и встревожил меня. Это было
восклицание человека, угнетаемого смертельным страхом; я никогда не слышал
слова, произнесенного так выразительно, и до сих пор я слышу его, когда в
ночном бреду возвращаюсь к давно прошедшим временам. Говоря, мужчина
обернулся к девушке, и я мельком заметил густую рыжую бороду, нос,
переломленный, должно быть, в молодости, и светлые глаза, расширенные
сильнейшим страхом. Но они уже прошли мимо меня и, в свою очередь, были
впущены в дом. Поодиночке и группами матросы вернулись к бухте. Ветер донес
до меня звук грубого голоса и команду: "Отчаливай!" Затем спустя мгновение
показался еще один фонарь. Его нес Норсмор. Он был один.
И жена моя и я, то есть и мужчина и женщина, часто удивлялись, каким
образом этот человек мог быть с одно и то же время настолько привлекательным
и отталкивающим. У него была наружность настоящего джентльмена, лицо
вдумчивое и решительное, но стоило приглядеться к нему даже в добрую минуту,
чтобы увидеть душу, достойную насильника и работорговца. Я никогда не
встречал человека более вспыльчивого и мстительного. Он соединял пылкие
страсти южанина с умением северян таить холодную ненависть, и это, как
грозное предупреждение, ясно отражалось на его лице. Он был смуглый брюнет,
высокий, сильный и подвижный; правильные черты лица его портило угрожающее
выражение. В эту минуту он был бледнее обычного, брови у него были
нахмурены, губы подергивались, и он шел, озираясь, словно опасался
нападения. И все же выражение его лица показалось мне торжествующим, как у
человека, преуспевшего в своем деле и близкого к его завершению.
Отчасти из чувства деликатности -- сознаюсь, довольно запоздалой, -- а
больше из желания напугать его я решил сейчас же обнаружить свое
присутствие.
Я быстро вскочил на ноги и шагнул к нему.
-- Норсмор! -- окликнул я его.
Никогда в жизни я не был так изумлен. Не говоря ни слова, он бросился
на меня, что-то блеснуло в его руке, и он замахнулся на меня кинжалом. В то
же мгновение я сшиб его с ног. То ли сказались моя быстрота и ловкость, то
ли его нерешительность, но только нож едва оцарапал мое плечо, в то время
как удар рукояткой и кулаком пришелся мне по губам.
Я отбежал, но недалеко. Много раз я думал о том, как удобны дюны для
засад, внезапных нападений и поспешного отхода.
Отбежав не более десяти шагов от места нашей схватки, я снова нырнул в
траву.
Фонарь упал из рук Норсмора и потух. И, к моему величайшему изумлению,
сам он поспешно бросился к павильону, и я услышал, как звякнул за ним
задвигаемый засов.
Он меня не преследовал! Он от меня убежал! Норсмор, этот непримиримый и
неустрашимый человек, оставил поле боя за противником! Я едва верил глазам.
Но что значила еще одна несообразность во всей этой странной истории,
где все было невероятно?! Зачем и для кого тайно готовили помещение? Почему
Норсмор и его гости высадились глубокой ночью, в бурю, не дождавшись полного
прилива? Почему он хотел убить меня? Неужели, думал я, он не узнал моего
голоса? И, главное, зачем ему было держать наготове кинжал? Кинжал или даже
просто нож были далеко не современным оружием, и, вообще говоря, в наши дни
джентльмен, высадившийся со своей яхты на берег собственного поместья, пусть
даже ночью и при таинственных обстоятельствах, все же не вооружается таким
образом, словно ожидая нападения. Чем больше я думал, тем меньше понимал. Я
перебирал и пересчитывал по пальцам все таинственные обстоятельства этого
дела, павильон, тайно приготовленный для гостей; гости, высаживающиеся в
такую ночь с явной опасностью, и для себя и для яхты; нескрываемый и,
казалось бы, беспричинный ужас одного из гостей; Норсмор с обнаженным
кинжалом; Норсмор, с первого слова пускающий в ход оружие против своего
ближайшего друга, и, наконец, что самое странное, Норсмор, бегущий от
человека, которого он только что пытался убить, и укрывающийся, словно от
погони, за стенами и засовами павильона! По меньшей мере шесть поводов к
удивлению, и все они сплетались в одну неразрывную цепь.
Я готов был спросить себя, не обман ли это чувств. Когда рассеялось
сковавшее меня изумление, постепенно дала себя знать боль от раны,
полученной в схватке. Укрываясь за дюнами, я по окольной тропинке добрался
до опушки леса. Тут снова в нескольких шагах от меня прошла с фонарем
старуха служанка, возвращаясь из павильона в помещичий дом. Это была седьмая
загадка. Значит, Норсмор и его гости будут стряпать и убирать за собой сами,
а старая служанка будет по-прежнему жить в большом пустом доме посреди
парка. Если Норсмор мирился с такими неудобствами, значит, действительно
были серьезные причины для подобной таинственности.
Поглощенный этими мыслями, я вернулся в ложбинку. Для большей
безопасности я разбросал и затоптал догоравший костер и зажег фонарь, чтобы
осмотреть рану на плече. Это была ничтожная царапина, хотя кровь шла
довольно сильно. Промыв рану холодной ключевой водой, я как умел -- место
было неудобное -- перевязал ее тряпкой. Занятый этим, я не переставал думать
о Норсморе и его тайне и мысленно объявил им войну. По природе я не злой
человек, и меня побудило к этому скорее любопытство, чем мстительность. Но
все же война была объявлена, и начались приготовления: я достал свой
револьвер, разрядил его, тщательно вычистил и зарядил вновь. Потом я занялся
своей лошадью. Она могла отвязаться или ржанием выдать мою стоянку в лесу. Я
решил избавиться от ее соседства и задолго до рассвета отвел ее по отмелям в
рыбачью деревню.
Два дня я бродил вокруг павильона, укрываясь за дюнами. Я выработал при
этом особую тактику. Низкие бугры и мелкие впадины, образующие целый
лабиринт, облегчали это увлекшее меня и, может быть, не совсем
джентльменское занятие.
Однако, несмотря на это преимущество, я мало что узнал о Норсморе и его
гостях.
Провизию им приносила из помещичьего дома под покровом тьмы старая
служанка. Норсмор и молодая гостья иногда вместе, но чаще порознь
прогуливались по часу, по два вдоль линии зыбучих песков. Для меня было
ясно, что такое место для прогулки выбрано из предосторожности потому, что
открыто оно только со стороны моря. Но для моих целей оно было очень удобно:
к отмели вплотную примыкала самая высокая и наиболее изрезанная дюна, и,
лежа плашмя в одной из ее впадин, я мог наблюдать за прогулками Норсмора и
юной особы.
Высокий мужчина словно исчез. Он не только не переступал порога
павильона, но даже и не показывался в окнах, насколько я мог судить из своей
засады. Близко к дому я днем не подходил, потому что из верхних окон видны
были все подступы, а ночью, когда я подходил ближе, все окна нижнего этажа
были забаррикадированы, как при осаде. Иногда, вспоминая неуверенную походку
высокого мужчины, я думал, что он не поднимается с постели, иногда мне
казалось, что он вовсе покинул дом и что Норсмор остался там вдвоем с
молодой леди. Эта мысль мне уже и тогда не нравилась.
Даже если они были мужем и женой, я имел достаточно оснований
сомневаться в их взаимной приязни. Хотя я и не слышал ни слова из их
разговора и редко мог различить выражение их лиц, но были в их поведении
отчужденность и натянутость, которые указывали на холодные, а может быть, и
враждебные отношения. Гуляя с Норсмором, девушка шла быстрее обычного, а я
знал, что нежные отношения скорее замедляют, чем ускоряют походку гуляющих.
Кроме того, она все время держалась на несколько шагов впереди и, как бы
отгораживаясь от него, тянула за собой по песку свой зонтик. Норсмор все
старался приблизиться, и так как девушка неизменно уклонялась, они двигались
по диагонали через всю отмель. Когда девушке наконец угрожала опасность быть
прижатой к линии прибоя, она незаметно поворачивала, оставляя своего
спутника между собой и морем. Я наблюдал за этими ее маневрами с величайшим
удовольствием и одобрением и про себя Посмеивался при каждом таком повороте.
На третий день утром она некоторое время гуляла одна, и, к моему
огорчению, я убедился, что она не раз принималась плакать. Вы можете по
этому судить, что сердце мое было затронуто ею сильнее, чем я сам сознавал.
Все ее движения были уверенны и воздушны, голову она держала с горделивой
грацией. Каждым шагом ее можно было залюбоваться, и уже тогда она мне
казалась обаятельной и неповторимой.
День был чудесный, тихий и солнечный, море спокойное, воздух свежий и
остро пахнувший солью и вереском, так что против обыкновения она вышла на
вторую прогулку. На этот раз ее сопровождал Норсмор, и едва они вышли на
берег, как я увидел, что он насильно взял ее руку. Она вырывалась, и я
услышал ее крик, или, вернее, стон. Не думая о своем странном положении, я
вскочил на ноги, но не успел сделать и шага, как увидел, что Норсмор,
обнажив голову, склонился в поклоне, как бы прося прощения. Я тотчас же
снова залег в засаду. Они обменялись несколькими словами, потом, еще раз
поклонившись, он покинул берег и направился к павильону. Он прошел совсем
близко от меня, и я видел, что лицо у него было красное и хмурое и палкой он
свирепо сшибал на ходу верхушки травы. Не без удовольствия я увидел на его
лице следы своего удара -- большую царапину на скуле и синяк вокруг
запухшего правого глаза.
Некоторое время девушка стояла на месте, глядя на остров и на яркое
море. Затем внезапно, как человек, отбросивший все тягостные мысли, она
двинулась вперед быстро и решительно. Очевидно, она тоже была сильно
взволнована тем, что произошло. Она совсем забыла, где находится. И я
увидел, что она идет прямо к краю зыбучих песков, как раз в самое опасное
место. Еще два или три шага, и жизнь ее была бы в серьезной опасности, но
тут я кубарем скатился с дюны, которая обрывалась здесь очень круто, и на
бегу предостерегающе закричал.
Она остановилась и обернулась ко мне. В ее поведении не было ни тени
страха, и она пошла прямо на меня с осанкой королевы. Я был босиком и одет
как простой матрос, если не считать египетского шарфа, заменявшего мне пояс,
и она, должно быть, приняла меня за рыбака из соседней деревушки, вышедшего
собирать наживку. А я, когда увидел ее так близко и когда она пристально и
властно посмотрела мне в глаза, я пришел в неописуемый восторг и убедился,
что красота ее превосходит все мои ожидания. Она восхищала меня и тем, что
при всей своей отваге не теряла женственности, своеобразной и обаятельной. В
самом деле, жена моя всю жизнь сохраняла чинную вежливость прежних лет, --
превосходная черта в женщине, заставляющая еще больше ценить ее милую
непринужденность.
-- Что это значит? -- спросила она.
-- Вы направлялись прямо к Грэденской топи! -- сказал я.
-- А вы не здешний, -- сказала она. -- У вас выговор образованного
человека.
-- Мне было бы трудно это скрывать даже в этом костюме, -- сказал я.
Но ее женский глаз уже заметил мой шарф.
-- Да! -- сказала она. -- И вас выдает ваш пояс.
-- Вы сказали слово "выдает", -- подхватил я. -- Но могу ли я просить
вас не выдавать меня? Ради вашей безопасности я должен был обнаружить свое
присутствие, но, если Норсмор узнает, что я здесь, это грозит мне больше,
чем простыми неприятностями.
-- А вы знаете, с кем вы говорите? -- спросила она.
-- Не с женой мистера Норсмора? -- сказал я вместо ответа.
Она покачала головой. Все это время она с откровенным интересом изучала
мое лицо. Наконец она сказала:
-- У вас лицо честного человека. Будьте так же честны, как ваше лицо,
сэр, и скажите, что вам здесь надо и чего вы боитесь. Не думаете ли вы, что
я могу повредить вам? Мне кажется, что скорее в вашей власти обидеть меня.
Но нет, вы не похожи на злодея. Так что же заставило вас, джентльмена,
шпионить здесь в этой пустынной местности? Скажите мне, кого вы преследуете
и ненавидите?
-- Я ни к кому не питаю ненависти, -- отвечал я, -- и никого я не
боюсь. Зовут меня Кессилис, Фрэнк Кессилис. По собственному желанию я веду
жизнь бродяги. Я очень давно знаком с Норсмором, но когда три дня назад я
окликнул его, тут на отмелях, он ударил меня кинжалом в плечо.
-- Так это были вы! -- сказала она.
-- Почему он это сделал, -- продолжал я, не обращая внимания на ее
слова, -- я не могу понять, да и понимать не хочу. У меня немного друзей, и
я нелегко их завожу, но запугивать себя я никому не позволю. Я разбил свою
палатку в Грэденском лесу еще до приезда Норсмора сюда, и я живу там и
сейчас. Если вы думаете, что я опасен вам или вашим близким, то вам легко
избавиться от меня. Вам достаточно сказать Норсмору, что я ночую в
Гемлокской лощине, и сегодня же ночью он может заколоть меня во сне.
С этими словами я откланялся и снова взобрался на дюны. Не знаю почему,
но я чувствовал себя героем, мучеником, с которым поступили несправедливо,
хотя, в сущности, мне нечего было сказать в свою защиту, у меня не было
резонного объяснения моим поступкам. Я остался в Грэдене из любопытства,
естественного, но едва ли похвального, и хотя рядом с этой уже возникала
другая причина, в то время я не смог бы объяснить ее даме моего сердца.
Как бы то ни было, в эту ночь я не мог думать ни о ком другом, и хотя
положение, в котором очутилась девушка, и ее поведение казались
подозрительными, я все же в глубине души не сомневался в чистоте ее
намерений. Хотя сейчас все для меня было темно и непонятно, но я готов был
поручиться своей жизнью, что, когда все разъяснится, она окажется правой и
ее участие в этом деле -- неизбежным. Правда, как я ни напрягал свою
фантазию, я не мог придумать никакого объяснения ее близости с Норсмором, но
уверенность моя, основанная на инстинкте, а не на доводах разума, была от
этого не менее крепка, и в эту ночь я уснул с мыслью о ней.
На следующий день она вышла примерно в то же время одна, и как только
дюны скрыли ее от павильона, она подошла к опушке и вполголоса позвала меня,
называя по имени. Меня удивило, что она была смертельно бледна и в
необычайном волнении.
-- Мистер Кессилис! -- звала она. -- Мистер Кессилис!
Я сейчас же выскочил из-за кустов и спрыгнул на отмель. Как только она
увидела меня, на ее лице выразилось чувство облегчения.
-- Ох! -- перевела она дух, будто у нее отлегло от сердца. -- Слава
богу, вы целы и невредимы! Я знала, что, если вы живы, вы придете, --
добавила она.
Не странно ли это? Природа так быстро и мудро подготовляет наши сердца
к большому, неумирающему чувству, что оба мы -- и я и моя жена --
почувствовали неотвратимость его уже на второй день нашей встречи. Уже тогда
я надеялся, что она будет искать меня; она же была уверена, что меня найдет.
-- Вам нельзя, -- говорила она быстро, -- вам нельзя оставаться здесь.
Дайте мне слово, что вы не останетесь на ночь в этом лесу. Вы представить
себе не можете, как я страдаю! Всю эту ночь я не могла уснуть, думая об
опасности, которая вам угрожает.
-- Какой опасности? -- спросил я. -- И кто может мне угрожать? Норсмор?
-- Нет, не он. Неужели вы думаете, что после ваших слов я что-нибудь
сказала ему?
-- А если не Норсмор, то кто же? -- повторил я. -- Мне бояться некого.
-- Не спрашивайте меня, -- отвечала она. -- Я не вправе открыть это
вам, но поверьте мне и уезжайте отсюда! Поверьте и уезжайте скорее, сейчас
же, если дорожите жизнью!
Запугивание -- плохой способ избавиться от молодого человека с
характером. Ее слова только подстрекнули мое упорство, и я счел долгом чести
остаться. А то, что она так заботилась о моей безопасности, только укрепило
меня в моем решении.
-- Не сочтите меня назойливым, сударыня, -- ответил я. -- Но если
Грэден такое опасное место, вы тоже, должно быть, рискуете, оставаясь здесь?
Она с упреком поглядела на меня.
-- Вы и ваш батюшка... -- продолжал я, но она тотчас прервала меня:
-- Мой отец? А почему вы о нем знаете?
-- Я видел вас вместе, когда вы шли от лодки, -- ответил я, и, не знаю
почему, ответ этот показался достаточным для нас обоих, тем более что он был
правдив. -- Но, -- продолжал я, -- меня вам бояться нечего. Я вижу, у вас
есть причины хранить тайну, но поверьте, что я сохраню ее так же надежно,
как если бы она была погребена со мною в Грэденской топи. Уж много лет, как
я почти ни с кем не разговариваю; мой единственный товарищ -- моя лошадь, но
и она, бедняга, сейчас не со мной. Вы видите, что вы можете рассчитывать на
мое молчание. Скажите мне всю правду, дорогой мой друг, вам угрожает
опасность?
-- Мистер Норсмор говорит, что вы порядочный человек, -- ответила она,
-- и я поверила этому, когда увидела вас. Я скажу вам только: вы правы. Нам
грозит страшная, страшная опасность, и вы сами подвергаетесь ей, оставаясь
здесь.
-- Вот как! -- сказал я. -- Вы слышали обо мне от Норсмора? И он хорошо
отозвался обо мне?
-- Я спросила его относительно вас вчера вечером, -- ответила она. -- Я
сказала... -- запнулась она, -- что встречала вас когда-то и упоминала вам о
нем. Это была неправда, но я не могла сказать иначе, не выдав вас, ведь вы