Страница:
своей просьбой поставили меня в трудное положение. Он вас очень хвалил.
-- А скажите, если позволите задать вам вопрос: эта опасность исходит
от Норсмора?
-- От мистера Норсмора? -- вскричала она. -- О, что вы! Он сам
разделяет ее с нами.
-- А мне вы предлагаете бежать? -- сказал я. -- Хорошее же у вас мнение
обо мне!
-- А зачем вам оставаться? -- спросила она. -- Мы вам не друзья.
Не знаю, что со мной случилось, -- такого не бывало у меня с самого
детства, -- но только я был так обижен, что глаза мои защипало, и все-таки
я, не отрываясь, глядел сквозь слезы на ее лицо.
-- Нет, нет! -- сказала она изменившимся голосом. -- Я не хотела вас
обидеть.
-- Это я вас обидел, -- сказал я и протянул ей руку, взглянув на нее с
такой мольбой, что она была тронута, потому что сейчас же порывисто
протянула мне свою.
Я не отпускал ее руку и смотрел ей в глаза. Она первая высвободилась и,
забыв о своей просьбе и о том обещании, которое хотела от меня получить,
стремглав бросилась прочь и скоро скрылась из виду. И тогда я понял, что
люблю ее, и радостно забившимся сердцем почувствовал, что и она уже
неравнодушна ко мне. Много раз впоследствии она отрицала это, но с улыбкой,
а не всерьез. Со своей стороны, я уверен, что руки наши не задержались бы
так долго в пожатии, если бы сердце ее уже не дрогнуло. Да, в сущности не
так уж я был далек от истины, потому что, по собственному ее признанию, она
уже на следующий день поняла, что любит меня.
А между тем на другой день как будто бы не произошло ничего важного.
Она, как и накануне, вышла к опушке и позвала меня, укоряя, что я еще не
покинул Грэден, и, увидев, что я упорствую, начала подробно расспрашивать,
как я сюда попал. Я рассказал ей, какая цепь случайностей привела меня на
берег во время их высадки и как я решил остаться -- отчасти потому, что меня
заинтересовали гости Норсмора, отчасти же из-за его попытки меня убить.
Боюсь, что по первому пункту я был неискренен, потому что заставил ее
предположить, что именно она с первого же момента, как я увидел ее на
отмели, стала для меня главным магнитом. Мне доставляет облегчение
признаться в этом хотя бы сейчас, когда жена моя уже призвана всевышним и
видит все и знает, что я тогда умолчал из лучших побуждений, потому что при
ее жизни, как это ни тревожило мою совесть, у меня не хватало духу
разуверить ее. Даже ничтожная тайна в таком супружестве, каким было наше,
похожа на розовый лепесток, который мешал спать принцессе.
Скоро разговор перешел на другие темы, и я долго рассказывал ей о своей
одинокой, бродячей жизни, а она говорила мало и больше слушала. Хотя оба мы
говорили очень непринужденно и о предметах как будто бы безразличных, мы
испытывали сладкое волнение. Скоро, слишком скоро пришло время ей уходить, и
мы расстались, как бы по молчаливому уговору, даже без рукопожатия, потому
что каждый знал, что для нас это не пустая вежливость.
На следующий, четвертый день нашего знакомства мы встретились на том же
месте рано утром, как хорошие знакомые, но со смущением, нараставшим в
каждом из нас. Когда она еще раз заговорила о грозящей мне опасности -- а
это, как я понял, было для нее оправданием наших встреч, -- я, приготовив за
ночь целую речь, начал -- говорить ей, как высоко я ценю ее доброе внимание,
и как до сих пор никто еще не интересовался моей жизнью, и как я до
вчерашнего дня не подумал бы никому рассказывать о себе. Внезапно она
прервала меня пылким восклицанием:
-- И все же, если бы вы знали, кто я, вы даже говорить со мной не стали
бы!
Я сказал, что самая мысль об этом -- безумие и что, как ни
кратковременно наше знакомство, я считаю ее своим дорогим другом; но мои
протесты, казалось, только усиливали ее отчаяние.
-- Ведь мой отец принужден скрываться!
-- Дорогая, -- сказал я, в первый раз забыв прибавить к этому обращению
слово "леди", -- что мне за дело до этого! Будь он хоть двадцать раз
вынужден скрываться, -- вас-то это не изменит!
-- Да, но причина этого, -- вскричала она, -- причина! Ведь... -- она
запнулась на мгновение, -- ведь она позорна.
Вот что сквозь рыдания рассказала девушка о себе в ответ на мои
расспросы.
Ее звали Клара Хеддлстон. Это, конечно, звучная фамилия, но еще лучше
звучало для меня имя Клара Кессилис, которое она носила долгие и, надеюсь,
более счастливые годы своей жизни. Ее отец Бернард Хеддлстон стоял во главе
крупного банковского дела. Много лет назад, когда дела его пришли в
расстройство, ему осталось лишь прибегнуть к рискованным, а затем и
преступным комбинациям, чтобы спастись от краха. Однако все было тщетно;
дела его все более запутывались, и доброе имя было потеряно вместе с
богатством. В то время Норсмор упорно, хотя и безуспешно, ухаживал за его
дочерью, и, зная это, к нему-то и обратился Бернард Хеддлстон в час крайней
нужды. Несчастный навлек на свою голову не только разорение и позор, не
только преследование закона. Вероятно, он с легким сердцем пошел бы в
тюрьму. Чего он боялся, что не давало ему спать по ночам и что обращало в
кошмар самое забытье, был тайный, неотвратимый и постоянный страх покушения
на его жизнь. Поэтому он хотел похоронить себя на одном из островов южных
морей и рассчитывал добраться туда на яхте Норсмора. Тот тайно принял его с
дочерью на борт своего корабля на пустынном берегу Уэльса и доставил их в
Грэден, где они должны были пробыть до тех пор, пока судно не снарядится в
долгое плавание. Клара не сомневалась, что за это Норсмору была обещана ее
рука. Это подтверждалось и тем, что всегда выдержанный и вежливый Норсмор
несколько раз позволил себе необычную смелость в словах и поступках.
Надо ли говорить, с каким напряженным вниманием слушал я этот рассказ и
своими расспросами старался выяснить то, что в нем оставалось тайной! Все
было напрасно. Она сама не представляла себе, откуда и какая именно грозит
опасность. Страх ее отца был непритворен и доводил его до полного
изнеможения: он не раз подумывал о том, чтобы без всяких условий отдаться на
милость властей. Но этот план он позднее оставил, так как пришел к
убеждению, что даже крепкие стены наших английских тюрем не укроют его от
преследования. В последние годы у него были тесные деловые связи с Италией и
с итальянскими эмигрантами в Лондоне, и онито, по предположению Клары, были
каким-то образом связаны с нависшей над ним угрозой. Встреча с
моряком-итальянцем на борту "Рыжего графа" повергла ее отца в ужас и вызвала
горькие упреки по адресу Норсмора. Тот возражал, что Беппо (так звали
матроса) -- прекрасный парень, на которого можно положиться, но мистер
Хеддлстон с тех пор, не переставая, твердил, что он погиб, что это только
вопрос времени и что именно Беппо будет причиной его гибели.
Мне все эти страхи представлялись просто галлюцинацией, вызванной в его
расстроенном сознании пережитыми несчастьями. Должно быть, его операции с
Италией принесли ему тяжелые убытки, а потому самый вид итальянца был ему
несносен и преследовал его в болезненных кошмарах.
-- Вашему отцу нужен хороший доктор, -- сказал я, -- и успокаивающее
лекарство.
-- Да, но мистер Норсмор? -- возразила Клара. -- Ведь его не затронуло
папино разорение, а он разделяет эти страхи.
Я не мог удержаться, чтобы не высмеять то, что мне представлялось ее
наивностью.
-- Дорогая моя, -- сказал я, -- не сами ли вы мне сказали, какой он
ожидает награды! В любви все средства хороши, не забудьте этого, и если
Норсмор разжигает страхи вашего отца, то вовсе не потому, что он боится
какого-то страшного итальянца, а просто потому, что влюблен в очаровательную
англичанку.
Она напомнила, как он напал на меня в вечер их высадки, -- этого и я не
смог объяснить. Короче говоря, мы решили, что я сейчас же отправлюсь в
рыбачий поселок Грэден Уэстер и просмотрю все газеты, какие там найду, чтобы
доискаться, нет ли реальных оснований для всех этих страхов. На следующее
утро в тот же час и в том же месте я должен был рассказать Кларе о
результатах. На этот раз она уже не говорила о моем отъезде; более того, она
не скрывала своих чувств: мысль, что я близко, очевидно, поддерживала и
утешала ее. А я не мог бы оставить ее, даже если бы она на коленях молила
меня об этом.
В Грэден Уэстер я пришел в десятом часу; в те годы я был отличным
ходоком, а до поселка было, как я уже говорил, не более семи миль пути по
упругому дерну. На всем побережье нет поселка угрюмей, а этим много сказано.
Церковь прячется в котловине; жалкая пристань скрыта среди скал, на которых
нашли гибель многие рыбачьи баркасы, возвращавшиеся с моря. Два или три
десятка каменных строений лепятся вдоль бухты двумя улицами, из которых одна
ведет к пристани, а другая пересекает первую под прямым углом. На
перекрестке -- закопченная и неприветливая харчевня, замьняющая здесь
гранд-отель.
Одетый на этот раз более соответственно своему положению, я тотчас же
нанес визит пастору в его маленьком домике возле кладбища. Он узнал меня,
хотя прошло более девяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись. Я
сказал ему, что долго странствовал пешком и не знаю, что творится на свете,
и он охотно снабдил меня кипой газет за весь месяц. Я вернулся с этой
добычей в харчевню и, заказав завтрак, принялся разыскивать статьи,
касающиеся "Краха фирмы Хеддлстона".
По-видимому, это было весьма скандальное дело. Тысячи клиентов были
разорены, а один пустил себе пулю в лоб, как только платежи были
приостановлены. Но странная вещь: читая все эти подробности, я ловил себя на
том, что сочувствую скорее мистеру Хеддлстону, чем его жертвам, -- так
всецело поглощала уже меня любовь к Кларе. Само собой, за поимку банкира
было назначено вознаграждение, и так как банкротство считалось злостным и
общественное негодование было велико, назначалась необычно большая сумма
вознаграждения -- семьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Сообщалось, что в
распоряжении Хеддлстона остались крупные суммы. О нем ходили разные слухи:
что он объявился в Испании, что он скрывается где-то между Манчестером и
Ливерпулем или на берегах Уэльса, а на другой день телеграф извещал о его
прибытии на Кубу или на Юкатан. Но нигде не было ни слова об итальянцах и
никаких следов тайны.
Однако в последней газете было одно не совсем ясное сообщение.
Бухгалтеры, разбиравшие дела по банкротству, обнаружили следы многих и
многих тысяч, вложенных в свое время в дело Хеддлстона; деньги поступили по
безыменному вкладу неизвестно откуда и исчезли неизвестно куда. Только раз
было упомянуто имя вкладчика, и то под инициалами "X.X.", а вклад был,
по-видимому, сделан лет шесть назад, во время биржевой паники. По слухам, за
этими инициалами скрывалась видная коронованная особа. "Трусливому
авантюристу (так, помнится мне, называли банкрота газеты), по-видимому,
удалось захватить с собой значительную часть этого таинственного вклада,
который и посейчас находится в его руках".
Я все еще раздумывал над этим сообщением и мучительно пытался связать
его с нависшей над мистером Хеддлстоном угрозой, когда в комнату вошел
какой-то человек и с резким иностранным акцентом спросил хлеба и сыру.
-- Siete Italiano? [3] -- спросил я.
-- Si signer [4], -- ответил он.
Я сказал, что очень необычно встретить итальянца так далеко на севере,
на что он пожал плечами и возразил, что в поисках работы человек забирается
и дальше. Я не мог представить себе, на какую работу он может рассчитывать в
Грэден Уэстере, и эта мысль так неприятно поразила меня, что я осведомился у
хозяина, когда он отсчитывал мне сдачу, видал ли он когда-нибудь у себя в
поселке итальянцев. Он сказал, что раз ему привелось видеть норвежцев, когда
они потерпели крушение и были подобраны спасательной шлюпкой из Колд-хевена.
-- Нет! -- сказал я. -- Не норвежцев, а итальянцев, вот как тот, что
сейчас спрашивал у вас хлеба и сыру.
-- Что? -- закричал он. -- Этот черномазый, который тут скалил зубы?
Так это макаронник? Ну, такого я еще не видывал да, надеюсь, больше и не
увижу.
Он еще говорил, когда, подняв глаза и взглянув на улицу, я увидел, что
всего в тридцати ярдах от двери оживленно разговаривают трое мужчин. Один из
них был недавний посетитель харчевни, а двое других, судя по их красивым
смуглым лицам и широкополым мягким шляпам, были его соотечественники.
Деревенские ребятишки гурьбой собрались вокруг них и лопотали что-то
бессвязное, передразнивая их говор и жесты. На этой угрюмой, грязной улице,
под мрачным серым небом это трио казалось каким-то чужеродным пятном, и,
сознаюсь, в этот момент спокойствие мое было разом поколеблено и уже никогда
не возвращалось ко мне. Я мог вволю рассуждать о призрачности угрозы, но не
мог разрушить впечатления от виденного и начал разделять этот "итальянский
ужас".
Уже смеркалось, когда, вернув газеты пастору, я снова углубился в
пустошь. Я никогда не забуду этого пути. Становилось очень холодно и
ветрено, ветер шелестел у меня под ногами сухой травой; порывами налетал
мелкий дождь; из недр моря громадной грядою гор вставали облака. Трудно было
представить себе вечер хуже этого, и то ли под его влиянием, то ли оттого
что нервы у меня были взвинчены тем, что я видел и слышал, мысли мои были
так же мрачны, как и погода.
Из верхних окон павильона видна была значительная часть пустоши со
стороны Грэден Уэстера. Чтобы не быть замеченным, нужно было держаться
берега бухты, а затем под прикрытием песчаных дюн добраться по котловинам до
опушки леса. Солнце близилось к закату, был час отлива, и пески обнажились.
Я шел, охваченный своими тягостными мыслями, как вдруг остановился, словно
пораженный молнией, при виде следов человека. Следы тянулись параллельно
моему пути, но ближе к берегу, и когда я осмотрел их, то убедился, что здесь
проходил чужой человек. Более того, по той беспечности, с которой он
подходил к самым страшным местам топи, было ясно, что он вообще нездешний и
не знал, чем грозила ему Грэденская бухта.
Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока четверть мили спустя не
увидел, что они обрываются у юговосточного края Грэденской топи. Вот где
погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно, видевшие, как он был засосан
песком, кружили над местом его упокоения с обычным своим унылым плачем.
Солнце последним усилием прорвалось сквозь облака и окрасило обширные
просторы отмелей пурпуровым светом. Я стоял и смотрел на ужасное место,
угнетенный и встревоженный собственными мыслями и сильным, непобедимым
дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, сколько времени продолжалась его
агония и долетели ли его предсмертные вопли до павильона. Потом, собравшись
с духом, я уже приготовился покинуть это место, как вдруг порыв ветра
необычайной силы пронесся над этой частью бухты, и я увидел, как, то высоко
взлетая в воздух, то легко скользя по поверхности песков, ко мне
приближалась мягкая черная фетровая шляпа конической формы, точно такая,
какую я видел на голове у итальянцев. Мне кажется сейчас, хотя я и не
уверен, что я тогда закричал. Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая
границу топи, чтобы поймать ее. Порывы ветра утихли, шляпа на мгновение
задержалась на зыбучих песках, потом ветер, снова усилившись, опустил ее в
нескольких шагах от меня. Вы можете себе представить, с каким любопытством я
схватил ее! Она была не новая, более поношенная, чем те, которые я видел
сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя
которого я сейчас забыл, но под которым стояло слово "Venedig". Так (если вы
еще это помните) произносили австрийцы название прекрасной Венеции, тогда и
еще долгое время спустя находившейся под их игом.
Удар был сокрушителен. Мне повсюду мерещились воображаемые итальянцы, и
я в первый и, могу сказать, в последний раз за всю свою жизнь был охвачен
паническим ужасом. Я еще не знал, чего мне следует бояться, но, признаюсь,
боялся до глубины души и с облегчением вернулся в свою ничем не защищенную
одинокую ложбину в лесу.
Там, чтобы не разводить огня, я поел немного холодной овсянки,
остававшейся с вечера, затем, подкрепленный и успокоившийся, отбросил все
фантастические страхи и спокойно улегся спать.
Не могу сказать, сколько времени я спал, но внезапно был разбужен
ослепительной вспышкой света, ударившей мне прямо в лицо. Она разбудила
меня, как удар. В тот же миг я был уже на ногах. Но свет погас так же
внезапно, как и зажегся. Тьма была непроглядная. И так как с моря свирепо
дул ветер и хлестал дождь, эти звуки бури начисто заглушали все прочие.
Признаюсь, прошло с полминуты, прежде чем я пришел в себя. Если бы не
два обстоятельства, я бы подумал, что меня разбудило какое-то новое и весьма
осязательное воплощение моих кошмаров. Первое: входной клапан моей палатки,
который я тщательно завязал, когда вошел в нее, теперь был развязан; и
второе -- я все еще чувствовал с определенностью, исключавшей всякую
галлюцинацию, запах горячего металла и горящего масла. Вывод был ясен: я был
разбужен кем-то, кто направил мне в лицо вспышку потайного фонаря. Только
вспышку и на мгновение. Он увидел мое лицо и ушел. Я спрашивал себя о
причине такого странного поведения, и потом ответ пришел сам собою. Человек,
кто бы он ни был, думал узнать меня и не узнал. Был еще один нерешенный
вопрос, и на него, признаюсь, я даже боялся ответить; если бы он узнал меня,
что бы он сделал?
Страх мой за себя тотчас же рассеялся: я понял, что меня посетили по
ошибке; но с тем большей уверенностью я убедился, какая страшная опасность
угрожает павильону. Требовалось немало решимости, чтобы выйти в темную чащу,
нависшую над моим убежищем, но я ощупью пробирался по дороге к дюнам, сквозь
потоки дождя, исхлестанный и оглушенный шквалами, опасаясь на каждом шагу
наткнуться на притаившегося врага. Было так непроглядно темно, что, окружи
меня сейчас целая толпа, я бы этого не заметил. А буря ревела с такой силой,
что слух был бесполезен, как и зрение.
Весь остаток ночи, которая казалась мне бесконечно длинной, я бродил
вокруг павильона, не встретив ни души, не услышав ни звука, кроме согласного
хора ветра, моря и дождя. Сквозь щель ставен одного из верхних окон
пробивался луч света, который подбадривал меня до наступления зари.
С первыми проблесками дня я ушел с открытого места в свою обычную
засаду, чтобы там в дюнах дождаться прихода Клары. Утро было пасмурное,
ненастное и тоскливое; ветер стих перед рассветом, но потом усилился и
налетал порывами с побережья; море начало успокаиваться, но дождь все еще
хлестал немилосердно. По всему простору отмелей не видно было ни души. Но я
был уверен, что где-то по соседству притаились враги. Фонарь, так неожиданно
и внезапно ослепивший меня во сне, и шляпа, занесенная ветром на берег с
Грэденской топи, -- этих двух предупреждений было вполне достаточно, чтобы
судить, какая опасность угрожает Кларе и всем обитателям павильона.
Было, должно быть, половина или без четверти восемь, когда дверь
отворилась и милая девушка пошла ко мне, пробиваясь сквозь дождь. Я встретил
ее на берегу.
-- Едва удалось вырваться, -- сказала она. -- Не хотели пускать меня по
дождю.
-- Клара, -- спросил я. -- Вы не боитесь?
-- Нет, -- сказала она так просто, что это меня успокоило.
Жена моя была самая храбрая, самая лучшая из женщин; по опыту я
убедился, что качества эти далеко не всегда совместимы, а у нее редкое
бесстрашие соединялось с чисто женской нежностью и обаянием.
Я рассказал ей все происшедшее со вчерашнего утра, и, хотя щеки ее
заметно побледнели, она сохранила полное спокойствие.
-- Теперь вы видите, что мне ничто не угрожает, -- сказал я под конец,
-- мне они не хотят зла. В противном случае я был бы уже мертв.
Она положила мне руку на плечо.
-- А я в это время крепко спала! -- воскликнула она.
То, как она это сказала, привело меня в восторг. Я обнял ее и привлек к
себе. Прежде чем мы опомнились, ее руки были у меня на плечах и я поцеловал
ее. И все же и тогда ни слова не было сказано нами о любви. И сейчас я
ощущаю прикосновение ее щеки, мокрой и холодной от дождя, и часто потом,
когда она умывалась, я целовал ее, в память того утра на морском берегу.
Теперь, когда я лишился ее и в одиночестве кончаю свой жизненный путь, я
вспоминаю нежность и глубину того чувства, которое соединяло нас, и это
умеряет горечь моей потери.
Так прошло, быть может, несколько секунд -- время влюбленных летит
быстро, -- а затем нас вспугнул раздавшийся вблизи громкий смех. Смех был не
веселый, а натянутый, скрывавший недоброе чувство. Мы обернулись, хотя моя
левая рука все еще обнимала талию Клары и она не пыталась высвободиться, и в
нескольких шагах от себя увидели Норсмора. Он стоял, опустив голову, заложив
руки за спину, и даже ноздри у него побелели от ярости.
-- А! Кессилис! -- сказал он, когда я повернулся к нему.
-- Он самый, -- сказал я без всякого смущения.
-- Так вот как, мисс Хеддлстон, -- продолжал он медленно и злобно, --
вот как вы храните верность вашему отцу и слово, данное вами мне! Вот как
цените вы жизнь вашего отца! И вы настолько увлечены этим молодым
джентльменом, что готовы пренебречь своей репутацией, законами приличия и
самой элементарной осмотрительностью...
-- Мисс Хеддлстон... -- начал я, стараясь прервать его, но он, в свою
очередь грубо оборвал меня.
-- А вы помолчите! -- сказал он. -- Я обращаюсь к этой девушке.
-- Эта девушка, как вы ее называете, моя жена, -- сказал я, и моя жена
крепче прижалась ко мне; я понял, что она одобряет мои слова.
-- Ваша кто? -- крикнул он. -- Вы лжете!
-- Норсмор, -- сказал я, -- мы все знаем ваш бешеный нрав, но меня не
проймут никакие ваши оскорбления. Поэтому советую вам говорить потише: я
уверен, что нас слушают.
Он оглянулся, и видно было, что мое замечание несколько утишило его
ярость.
-- Что вы хотите сказать? -- спросил он.
Я ответил одним словом:
-- Итальянцы.
Он крепко выбранился и перевел взгляд с меня на Клару.
-- Мистер Кессилис знает все, что я знаю, -- сказала моя жена.
-- А мне хотелось бы знать, -- начал он, -- какого черта мистер
Кессилис явился сюда и какого черта он здесь намеревается делать? Вы
изволили заявить, что женаты, -- этому я не верю. А если это так, Грэденская
топь вас скоро разведет: четыре с половиной минуты, Кессилис. У меня
собственное кладбище для друзей!
-- Итальянец тонул несколько дольше, -- сказал я.
Он посмотрел на меня, слегка озадаченный, и потом почти вежливо
попросил меня рассказать все, что я знаю.
-- У вас все козыри в игре, мистер Кессилис, -- добавил он.
Я, конечно, согласился удовлетворить его любопытство, и он выслушал
меня, не в силах удержать восклицаний, когда я рассказывал ему, как очутился
в Грэдене, как он чуть не заколол меня в вечер высадки, и о том, что я узнал
об итальянцах.
-- Так! -- сказал он, когда я кончил. -- Теперь дело ясное, ошибки быть
не может. А что, осмелюсь спросить, вы намереваетесь делать?
-- Я думаю остаться с вами и предложить свою помощь, -- ответил я.
-- Вы храбрый человек, -- отозвался он с какой-то странной интонацией.
-- Я не боюсь.
-- Так, значит, -- протянул он, -- насколько я понимаю, вы поженились?
И вы решитесь сказать это мне прямо в глаза, мисс Хеддлстон?
-- Мы еще не обвенчаны, -- сказала Клара, -- но сделаем это при первой
возможности.
-- Браво! -- закричал Норсмор. -- А уговор? Черт возьми, вы ведь
неглупая девушка, с вами можно говорить начистоту! Как насчет уговора? Вы не
хуже меня знаете, от чего зависит жизнь вашего отца. Стоит мне только умыть
руки и удалиться, как его прирежут еще до наступления ночи.
-- Все это так, мистер Норсмор, -- нисколько не теряясь, ответила она.
-- Но только вы этого никогда не сделаете. Уговор этот недостоин
джентльмена, а вы, несмотря ни на что, джентльмен, и вы никогда не покинете
человека, которому сами же протянули руку помощи.
-- Вот как! -- сказал он. -- Так вы полагаете, что я предоставлю вам
мою яхту задаром? Вы полагаете, что я стану рисковать своей жизнью и
свободой ради прекрасных глаз старого джентльмена, а потом, чего доброго,
буду шафером на вашей свадьбе? Что ж, -- добавил он с какой-то кривой
усмешкой, -- положим, что вы способны поверить этому. Но спросите вот
Кессилиса. Онто знает меня. Можно ли мне довериться? Так ли я безобиден и
совестлив? Так ли я добр?
-- Я знаю, что вы много говорите и, случается, очень глупо, -- ответила
Клара. -- Но я знаю, что вы джентльмен, и ни капельки не боюсь.
Он посмотрел на нее с каким-то странным одобрением и восхищением, потом
обернулся ко мне.
-- Ну, а вы думаете, что я уступлю ее без борьбы. Фрэнк? -- сказал он.
-- Говорю вам вперед: берегитесь! Когда мы с вами схватимся во второй раз...
-- То это будет уже в третий, -- прервал я его с усмешкой.
-- Да, верно, в третий, -- сказал он. -- Я совсем забыл. Ну что же,
третий раз -- решительный!
-- Вы хотите сказать, что в третий раз вы кликнете на помощь команду
вашей яхты?
-- Вы слышите его? -- спросил он, обернувшись к моей жене.
-- Я слышу, что двое мужчин разговаривают, как трусы, -- сказала она.
-- Я бы презирала себя, если бы думала или говорила так, как вы. И ни один
из вас сам не верит ни слову из того, что говорит, и тем это противнее и
глупее!
-- Вот это женщина! -- воскликнул Норсмор. -- Но пока еще она не миссис
-- А скажите, если позволите задать вам вопрос: эта опасность исходит
от Норсмора?
-- От мистера Норсмора? -- вскричала она. -- О, что вы! Он сам
разделяет ее с нами.
-- А мне вы предлагаете бежать? -- сказал я. -- Хорошее же у вас мнение
обо мне!
-- А зачем вам оставаться? -- спросила она. -- Мы вам не друзья.
Не знаю, что со мной случилось, -- такого не бывало у меня с самого
детства, -- но только я был так обижен, что глаза мои защипало, и все-таки
я, не отрываясь, глядел сквозь слезы на ее лицо.
-- Нет, нет! -- сказала она изменившимся голосом. -- Я не хотела вас
обидеть.
-- Это я вас обидел, -- сказал я и протянул ей руку, взглянув на нее с
такой мольбой, что она была тронута, потому что сейчас же порывисто
протянула мне свою.
Я не отпускал ее руку и смотрел ей в глаза. Она первая высвободилась и,
забыв о своей просьбе и о том обещании, которое хотела от меня получить,
стремглав бросилась прочь и скоро скрылась из виду. И тогда я понял, что
люблю ее, и радостно забившимся сердцем почувствовал, что и она уже
неравнодушна ко мне. Много раз впоследствии она отрицала это, но с улыбкой,
а не всерьез. Со своей стороны, я уверен, что руки наши не задержались бы
так долго в пожатии, если бы сердце ее уже не дрогнуло. Да, в сущности не
так уж я был далек от истины, потому что, по собственному ее признанию, она
уже на следующий день поняла, что любит меня.
А между тем на другой день как будто бы не произошло ничего важного.
Она, как и накануне, вышла к опушке и позвала меня, укоряя, что я еще не
покинул Грэден, и, увидев, что я упорствую, начала подробно расспрашивать,
как я сюда попал. Я рассказал ей, какая цепь случайностей привела меня на
берег во время их высадки и как я решил остаться -- отчасти потому, что меня
заинтересовали гости Норсмора, отчасти же из-за его попытки меня убить.
Боюсь, что по первому пункту я был неискренен, потому что заставил ее
предположить, что именно она с первого же момента, как я увидел ее на
отмели, стала для меня главным магнитом. Мне доставляет облегчение
признаться в этом хотя бы сейчас, когда жена моя уже призвана всевышним и
видит все и знает, что я тогда умолчал из лучших побуждений, потому что при
ее жизни, как это ни тревожило мою совесть, у меня не хватало духу
разуверить ее. Даже ничтожная тайна в таком супружестве, каким было наше,
похожа на розовый лепесток, который мешал спать принцессе.
Скоро разговор перешел на другие темы, и я долго рассказывал ей о своей
одинокой, бродячей жизни, а она говорила мало и больше слушала. Хотя оба мы
говорили очень непринужденно и о предметах как будто бы безразличных, мы
испытывали сладкое волнение. Скоро, слишком скоро пришло время ей уходить, и
мы расстались, как бы по молчаливому уговору, даже без рукопожатия, потому
что каждый знал, что для нас это не пустая вежливость.
На следующий, четвертый день нашего знакомства мы встретились на том же
месте рано утром, как хорошие знакомые, но со смущением, нараставшим в
каждом из нас. Когда она еще раз заговорила о грозящей мне опасности -- а
это, как я понял, было для нее оправданием наших встреч, -- я, приготовив за
ночь целую речь, начал -- говорить ей, как высоко я ценю ее доброе внимание,
и как до сих пор никто еще не интересовался моей жизнью, и как я до
вчерашнего дня не подумал бы никому рассказывать о себе. Внезапно она
прервала меня пылким восклицанием:
-- И все же, если бы вы знали, кто я, вы даже говорить со мной не стали
бы!
Я сказал, что самая мысль об этом -- безумие и что, как ни
кратковременно наше знакомство, я считаю ее своим дорогим другом; но мои
протесты, казалось, только усиливали ее отчаяние.
-- Ведь мой отец принужден скрываться!
-- Дорогая, -- сказал я, в первый раз забыв прибавить к этому обращению
слово "леди", -- что мне за дело до этого! Будь он хоть двадцать раз
вынужден скрываться, -- вас-то это не изменит!
-- Да, но причина этого, -- вскричала она, -- причина! Ведь... -- она
запнулась на мгновение, -- ведь она позорна.
Вот что сквозь рыдания рассказала девушка о себе в ответ на мои
расспросы.
Ее звали Клара Хеддлстон. Это, конечно, звучная фамилия, но еще лучше
звучало для меня имя Клара Кессилис, которое она носила долгие и, надеюсь,
более счастливые годы своей жизни. Ее отец Бернард Хеддлстон стоял во главе
крупного банковского дела. Много лет назад, когда дела его пришли в
расстройство, ему осталось лишь прибегнуть к рискованным, а затем и
преступным комбинациям, чтобы спастись от краха. Однако все было тщетно;
дела его все более запутывались, и доброе имя было потеряно вместе с
богатством. В то время Норсмор упорно, хотя и безуспешно, ухаживал за его
дочерью, и, зная это, к нему-то и обратился Бернард Хеддлстон в час крайней
нужды. Несчастный навлек на свою голову не только разорение и позор, не
только преследование закона. Вероятно, он с легким сердцем пошел бы в
тюрьму. Чего он боялся, что не давало ему спать по ночам и что обращало в
кошмар самое забытье, был тайный, неотвратимый и постоянный страх покушения
на его жизнь. Поэтому он хотел похоронить себя на одном из островов южных
морей и рассчитывал добраться туда на яхте Норсмора. Тот тайно принял его с
дочерью на борт своего корабля на пустынном берегу Уэльса и доставил их в
Грэден, где они должны были пробыть до тех пор, пока судно не снарядится в
долгое плавание. Клара не сомневалась, что за это Норсмору была обещана ее
рука. Это подтверждалось и тем, что всегда выдержанный и вежливый Норсмор
несколько раз позволил себе необычную смелость в словах и поступках.
Надо ли говорить, с каким напряженным вниманием слушал я этот рассказ и
своими расспросами старался выяснить то, что в нем оставалось тайной! Все
было напрасно. Она сама не представляла себе, откуда и какая именно грозит
опасность. Страх ее отца был непритворен и доводил его до полного
изнеможения: он не раз подумывал о том, чтобы без всяких условий отдаться на
милость властей. Но этот план он позднее оставил, так как пришел к
убеждению, что даже крепкие стены наших английских тюрем не укроют его от
преследования. В последние годы у него были тесные деловые связи с Италией и
с итальянскими эмигрантами в Лондоне, и онито, по предположению Клары, были
каким-то образом связаны с нависшей над ним угрозой. Встреча с
моряком-итальянцем на борту "Рыжего графа" повергла ее отца в ужас и вызвала
горькие упреки по адресу Норсмора. Тот возражал, что Беппо (так звали
матроса) -- прекрасный парень, на которого можно положиться, но мистер
Хеддлстон с тех пор, не переставая, твердил, что он погиб, что это только
вопрос времени и что именно Беппо будет причиной его гибели.
Мне все эти страхи представлялись просто галлюцинацией, вызванной в его
расстроенном сознании пережитыми несчастьями. Должно быть, его операции с
Италией принесли ему тяжелые убытки, а потому самый вид итальянца был ему
несносен и преследовал его в болезненных кошмарах.
-- Вашему отцу нужен хороший доктор, -- сказал я, -- и успокаивающее
лекарство.
-- Да, но мистер Норсмор? -- возразила Клара. -- Ведь его не затронуло
папино разорение, а он разделяет эти страхи.
Я не мог удержаться, чтобы не высмеять то, что мне представлялось ее
наивностью.
-- Дорогая моя, -- сказал я, -- не сами ли вы мне сказали, какой он
ожидает награды! В любви все средства хороши, не забудьте этого, и если
Норсмор разжигает страхи вашего отца, то вовсе не потому, что он боится
какого-то страшного итальянца, а просто потому, что влюблен в очаровательную
англичанку.
Она напомнила, как он напал на меня в вечер их высадки, -- этого и я не
смог объяснить. Короче говоря, мы решили, что я сейчас же отправлюсь в
рыбачий поселок Грэден Уэстер и просмотрю все газеты, какие там найду, чтобы
доискаться, нет ли реальных оснований для всех этих страхов. На следующее
утро в тот же час и в том же месте я должен был рассказать Кларе о
результатах. На этот раз она уже не говорила о моем отъезде; более того, она
не скрывала своих чувств: мысль, что я близко, очевидно, поддерживала и
утешала ее. А я не мог бы оставить ее, даже если бы она на коленях молила
меня об этом.
В Грэден Уэстер я пришел в десятом часу; в те годы я был отличным
ходоком, а до поселка было, как я уже говорил, не более семи миль пути по
упругому дерну. На всем побережье нет поселка угрюмей, а этим много сказано.
Церковь прячется в котловине; жалкая пристань скрыта среди скал, на которых
нашли гибель многие рыбачьи баркасы, возвращавшиеся с моря. Два или три
десятка каменных строений лепятся вдоль бухты двумя улицами, из которых одна
ведет к пристани, а другая пересекает первую под прямым углом. На
перекрестке -- закопченная и неприветливая харчевня, замьняющая здесь
гранд-отель.
Одетый на этот раз более соответственно своему положению, я тотчас же
нанес визит пастору в его маленьком домике возле кладбища. Он узнал меня,
хотя прошло более девяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись. Я
сказал ему, что долго странствовал пешком и не знаю, что творится на свете,
и он охотно снабдил меня кипой газет за весь месяц. Я вернулся с этой
добычей в харчевню и, заказав завтрак, принялся разыскивать статьи,
касающиеся "Краха фирмы Хеддлстона".
По-видимому, это было весьма скандальное дело. Тысячи клиентов были
разорены, а один пустил себе пулю в лоб, как только платежи были
приостановлены. Но странная вещь: читая все эти подробности, я ловил себя на
том, что сочувствую скорее мистеру Хеддлстону, чем его жертвам, -- так
всецело поглощала уже меня любовь к Кларе. Само собой, за поимку банкира
было назначено вознаграждение, и так как банкротство считалось злостным и
общественное негодование было велико, назначалась необычно большая сумма
вознаграждения -- семьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Сообщалось, что в
распоряжении Хеддлстона остались крупные суммы. О нем ходили разные слухи:
что он объявился в Испании, что он скрывается где-то между Манчестером и
Ливерпулем или на берегах Уэльса, а на другой день телеграф извещал о его
прибытии на Кубу или на Юкатан. Но нигде не было ни слова об итальянцах и
никаких следов тайны.
Однако в последней газете было одно не совсем ясное сообщение.
Бухгалтеры, разбиравшие дела по банкротству, обнаружили следы многих и
многих тысяч, вложенных в свое время в дело Хеддлстона; деньги поступили по
безыменному вкладу неизвестно откуда и исчезли неизвестно куда. Только раз
было упомянуто имя вкладчика, и то под инициалами "X.X.", а вклад был,
по-видимому, сделан лет шесть назад, во время биржевой паники. По слухам, за
этими инициалами скрывалась видная коронованная особа. "Трусливому
авантюристу (так, помнится мне, называли банкрота газеты), по-видимому,
удалось захватить с собой значительную часть этого таинственного вклада,
который и посейчас находится в его руках".
Я все еще раздумывал над этим сообщением и мучительно пытался связать
его с нависшей над мистером Хеддлстоном угрозой, когда в комнату вошел
какой-то человек и с резким иностранным акцентом спросил хлеба и сыру.
-- Siete Italiano? [3] -- спросил я.
-- Si signer [4], -- ответил он.
Я сказал, что очень необычно встретить итальянца так далеко на севере,
на что он пожал плечами и возразил, что в поисках работы человек забирается
и дальше. Я не мог представить себе, на какую работу он может рассчитывать в
Грэден Уэстере, и эта мысль так неприятно поразила меня, что я осведомился у
хозяина, когда он отсчитывал мне сдачу, видал ли он когда-нибудь у себя в
поселке итальянцев. Он сказал, что раз ему привелось видеть норвежцев, когда
они потерпели крушение и были подобраны спасательной шлюпкой из Колд-хевена.
-- Нет! -- сказал я. -- Не норвежцев, а итальянцев, вот как тот, что
сейчас спрашивал у вас хлеба и сыру.
-- Что? -- закричал он. -- Этот черномазый, который тут скалил зубы?
Так это макаронник? Ну, такого я еще не видывал да, надеюсь, больше и не
увижу.
Он еще говорил, когда, подняв глаза и взглянув на улицу, я увидел, что
всего в тридцати ярдах от двери оживленно разговаривают трое мужчин. Один из
них был недавний посетитель харчевни, а двое других, судя по их красивым
смуглым лицам и широкополым мягким шляпам, были его соотечественники.
Деревенские ребятишки гурьбой собрались вокруг них и лопотали что-то
бессвязное, передразнивая их говор и жесты. На этой угрюмой, грязной улице,
под мрачным серым небом это трио казалось каким-то чужеродным пятном, и,
сознаюсь, в этот момент спокойствие мое было разом поколеблено и уже никогда
не возвращалось ко мне. Я мог вволю рассуждать о призрачности угрозы, но не
мог разрушить впечатления от виденного и начал разделять этот "итальянский
ужас".
Уже смеркалось, когда, вернув газеты пастору, я снова углубился в
пустошь. Я никогда не забуду этого пути. Становилось очень холодно и
ветрено, ветер шелестел у меня под ногами сухой травой; порывами налетал
мелкий дождь; из недр моря громадной грядою гор вставали облака. Трудно было
представить себе вечер хуже этого, и то ли под его влиянием, то ли оттого
что нервы у меня были взвинчены тем, что я видел и слышал, мысли мои были
так же мрачны, как и погода.
Из верхних окон павильона видна была значительная часть пустоши со
стороны Грэден Уэстера. Чтобы не быть замеченным, нужно было держаться
берега бухты, а затем под прикрытием песчаных дюн добраться по котловинам до
опушки леса. Солнце близилось к закату, был час отлива, и пески обнажились.
Я шел, охваченный своими тягостными мыслями, как вдруг остановился, словно
пораженный молнией, при виде следов человека. Следы тянулись параллельно
моему пути, но ближе к берегу, и когда я осмотрел их, то убедился, что здесь
проходил чужой человек. Более того, по той беспечности, с которой он
подходил к самым страшным местам топи, было ясно, что он вообще нездешний и
не знал, чем грозила ему Грэденская бухта.
Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока четверть мили спустя не
увидел, что они обрываются у юговосточного края Грэденской топи. Вот где
погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно, видевшие, как он был засосан
песком, кружили над местом его упокоения с обычным своим унылым плачем.
Солнце последним усилием прорвалось сквозь облака и окрасило обширные
просторы отмелей пурпуровым светом. Я стоял и смотрел на ужасное место,
угнетенный и встревоженный собственными мыслями и сильным, непобедимым
дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, сколько времени продолжалась его
агония и долетели ли его предсмертные вопли до павильона. Потом, собравшись
с духом, я уже приготовился покинуть это место, как вдруг порыв ветра
необычайной силы пронесся над этой частью бухты, и я увидел, как, то высоко
взлетая в воздух, то легко скользя по поверхности песков, ко мне
приближалась мягкая черная фетровая шляпа конической формы, точно такая,
какую я видел на голове у итальянцев. Мне кажется сейчас, хотя я и не
уверен, что я тогда закричал. Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая
границу топи, чтобы поймать ее. Порывы ветра утихли, шляпа на мгновение
задержалась на зыбучих песках, потом ветер, снова усилившись, опустил ее в
нескольких шагах от меня. Вы можете себе представить, с каким любопытством я
схватил ее! Она была не новая, более поношенная, чем те, которые я видел
сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя
которого я сейчас забыл, но под которым стояло слово "Venedig". Так (если вы
еще это помните) произносили австрийцы название прекрасной Венеции, тогда и
еще долгое время спустя находившейся под их игом.
Удар был сокрушителен. Мне повсюду мерещились воображаемые итальянцы, и
я в первый и, могу сказать, в последний раз за всю свою жизнь был охвачен
паническим ужасом. Я еще не знал, чего мне следует бояться, но, признаюсь,
боялся до глубины души и с облегчением вернулся в свою ничем не защищенную
одинокую ложбину в лесу.
Там, чтобы не разводить огня, я поел немного холодной овсянки,
остававшейся с вечера, затем, подкрепленный и успокоившийся, отбросил все
фантастические страхи и спокойно улегся спать.
Не могу сказать, сколько времени я спал, но внезапно был разбужен
ослепительной вспышкой света, ударившей мне прямо в лицо. Она разбудила
меня, как удар. В тот же миг я был уже на ногах. Но свет погас так же
внезапно, как и зажегся. Тьма была непроглядная. И так как с моря свирепо
дул ветер и хлестал дождь, эти звуки бури начисто заглушали все прочие.
Признаюсь, прошло с полминуты, прежде чем я пришел в себя. Если бы не
два обстоятельства, я бы подумал, что меня разбудило какое-то новое и весьма
осязательное воплощение моих кошмаров. Первое: входной клапан моей палатки,
который я тщательно завязал, когда вошел в нее, теперь был развязан; и
второе -- я все еще чувствовал с определенностью, исключавшей всякую
галлюцинацию, запах горячего металла и горящего масла. Вывод был ясен: я был
разбужен кем-то, кто направил мне в лицо вспышку потайного фонаря. Только
вспышку и на мгновение. Он увидел мое лицо и ушел. Я спрашивал себя о
причине такого странного поведения, и потом ответ пришел сам собою. Человек,
кто бы он ни был, думал узнать меня и не узнал. Был еще один нерешенный
вопрос, и на него, признаюсь, я даже боялся ответить; если бы он узнал меня,
что бы он сделал?
Страх мой за себя тотчас же рассеялся: я понял, что меня посетили по
ошибке; но с тем большей уверенностью я убедился, какая страшная опасность
угрожает павильону. Требовалось немало решимости, чтобы выйти в темную чащу,
нависшую над моим убежищем, но я ощупью пробирался по дороге к дюнам, сквозь
потоки дождя, исхлестанный и оглушенный шквалами, опасаясь на каждом шагу
наткнуться на притаившегося врага. Было так непроглядно темно, что, окружи
меня сейчас целая толпа, я бы этого не заметил. А буря ревела с такой силой,
что слух был бесполезен, как и зрение.
Весь остаток ночи, которая казалась мне бесконечно длинной, я бродил
вокруг павильона, не встретив ни души, не услышав ни звука, кроме согласного
хора ветра, моря и дождя. Сквозь щель ставен одного из верхних окон
пробивался луч света, который подбадривал меня до наступления зари.
С первыми проблесками дня я ушел с открытого места в свою обычную
засаду, чтобы там в дюнах дождаться прихода Клары. Утро было пасмурное,
ненастное и тоскливое; ветер стих перед рассветом, но потом усилился и
налетал порывами с побережья; море начало успокаиваться, но дождь все еще
хлестал немилосердно. По всему простору отмелей не видно было ни души. Но я
был уверен, что где-то по соседству притаились враги. Фонарь, так неожиданно
и внезапно ослепивший меня во сне, и шляпа, занесенная ветром на берег с
Грэденской топи, -- этих двух предупреждений было вполне достаточно, чтобы
судить, какая опасность угрожает Кларе и всем обитателям павильона.
Было, должно быть, половина или без четверти восемь, когда дверь
отворилась и милая девушка пошла ко мне, пробиваясь сквозь дождь. Я встретил
ее на берегу.
-- Едва удалось вырваться, -- сказала она. -- Не хотели пускать меня по
дождю.
-- Клара, -- спросил я. -- Вы не боитесь?
-- Нет, -- сказала она так просто, что это меня успокоило.
Жена моя была самая храбрая, самая лучшая из женщин; по опыту я
убедился, что качества эти далеко не всегда совместимы, а у нее редкое
бесстрашие соединялось с чисто женской нежностью и обаянием.
Я рассказал ей все происшедшее со вчерашнего утра, и, хотя щеки ее
заметно побледнели, она сохранила полное спокойствие.
-- Теперь вы видите, что мне ничто не угрожает, -- сказал я под конец,
-- мне они не хотят зла. В противном случае я был бы уже мертв.
Она положила мне руку на плечо.
-- А я в это время крепко спала! -- воскликнула она.
То, как она это сказала, привело меня в восторг. Я обнял ее и привлек к
себе. Прежде чем мы опомнились, ее руки были у меня на плечах и я поцеловал
ее. И все же и тогда ни слова не было сказано нами о любви. И сейчас я
ощущаю прикосновение ее щеки, мокрой и холодной от дождя, и часто потом,
когда она умывалась, я целовал ее, в память того утра на морском берегу.
Теперь, когда я лишился ее и в одиночестве кончаю свой жизненный путь, я
вспоминаю нежность и глубину того чувства, которое соединяло нас, и это
умеряет горечь моей потери.
Так прошло, быть может, несколько секунд -- время влюбленных летит
быстро, -- а затем нас вспугнул раздавшийся вблизи громкий смех. Смех был не
веселый, а натянутый, скрывавший недоброе чувство. Мы обернулись, хотя моя
левая рука все еще обнимала талию Клары и она не пыталась высвободиться, и в
нескольких шагах от себя увидели Норсмора. Он стоял, опустив голову, заложив
руки за спину, и даже ноздри у него побелели от ярости.
-- А! Кессилис! -- сказал он, когда я повернулся к нему.
-- Он самый, -- сказал я без всякого смущения.
-- Так вот как, мисс Хеддлстон, -- продолжал он медленно и злобно, --
вот как вы храните верность вашему отцу и слово, данное вами мне! Вот как
цените вы жизнь вашего отца! И вы настолько увлечены этим молодым
джентльменом, что готовы пренебречь своей репутацией, законами приличия и
самой элементарной осмотрительностью...
-- Мисс Хеддлстон... -- начал я, стараясь прервать его, но он, в свою
очередь грубо оборвал меня.
-- А вы помолчите! -- сказал он. -- Я обращаюсь к этой девушке.
-- Эта девушка, как вы ее называете, моя жена, -- сказал я, и моя жена
крепче прижалась ко мне; я понял, что она одобряет мои слова.
-- Ваша кто? -- крикнул он. -- Вы лжете!
-- Норсмор, -- сказал я, -- мы все знаем ваш бешеный нрав, но меня не
проймут никакие ваши оскорбления. Поэтому советую вам говорить потише: я
уверен, что нас слушают.
Он оглянулся, и видно было, что мое замечание несколько утишило его
ярость.
-- Что вы хотите сказать? -- спросил он.
Я ответил одним словом:
-- Итальянцы.
Он крепко выбранился и перевел взгляд с меня на Клару.
-- Мистер Кессилис знает все, что я знаю, -- сказала моя жена.
-- А мне хотелось бы знать, -- начал он, -- какого черта мистер
Кессилис явился сюда и какого черта он здесь намеревается делать? Вы
изволили заявить, что женаты, -- этому я не верю. А если это так, Грэденская
топь вас скоро разведет: четыре с половиной минуты, Кессилис. У меня
собственное кладбище для друзей!
-- Итальянец тонул несколько дольше, -- сказал я.
Он посмотрел на меня, слегка озадаченный, и потом почти вежливо
попросил меня рассказать все, что я знаю.
-- У вас все козыри в игре, мистер Кессилис, -- добавил он.
Я, конечно, согласился удовлетворить его любопытство, и он выслушал
меня, не в силах удержать восклицаний, когда я рассказывал ему, как очутился
в Грэдене, как он чуть не заколол меня в вечер высадки, и о том, что я узнал
об итальянцах.
-- Так! -- сказал он, когда я кончил. -- Теперь дело ясное, ошибки быть
не может. А что, осмелюсь спросить, вы намереваетесь делать?
-- Я думаю остаться с вами и предложить свою помощь, -- ответил я.
-- Вы храбрый человек, -- отозвался он с какой-то странной интонацией.
-- Я не боюсь.
-- Так, значит, -- протянул он, -- насколько я понимаю, вы поженились?
И вы решитесь сказать это мне прямо в глаза, мисс Хеддлстон?
-- Мы еще не обвенчаны, -- сказала Клара, -- но сделаем это при первой
возможности.
-- Браво! -- закричал Норсмор. -- А уговор? Черт возьми, вы ведь
неглупая девушка, с вами можно говорить начистоту! Как насчет уговора? Вы не
хуже меня знаете, от чего зависит жизнь вашего отца. Стоит мне только умыть
руки и удалиться, как его прирежут еще до наступления ночи.
-- Все это так, мистер Норсмор, -- нисколько не теряясь, ответила она.
-- Но только вы этого никогда не сделаете. Уговор этот недостоин
джентльмена, а вы, несмотря ни на что, джентльмен, и вы никогда не покинете
человека, которому сами же протянули руку помощи.
-- Вот как! -- сказал он. -- Так вы полагаете, что я предоставлю вам
мою яхту задаром? Вы полагаете, что я стану рисковать своей жизнью и
свободой ради прекрасных глаз старого джентльмена, а потом, чего доброго,
буду шафером на вашей свадьбе? Что ж, -- добавил он с какой-то кривой
усмешкой, -- положим, что вы способны поверить этому. Но спросите вот
Кессилиса. Онто знает меня. Можно ли мне довериться? Так ли я безобиден и
совестлив? Так ли я добр?
-- Я знаю, что вы много говорите и, случается, очень глупо, -- ответила
Клара. -- Но я знаю, что вы джентльмен, и ни капельки не боюсь.
Он посмотрел на нее с каким-то странным одобрением и восхищением, потом
обернулся ко мне.
-- Ну, а вы думаете, что я уступлю ее без борьбы. Фрэнк? -- сказал он.
-- Говорю вам вперед: берегитесь! Когда мы с вами схватимся во второй раз...
-- То это будет уже в третий, -- прервал я его с усмешкой.
-- Да, верно, в третий, -- сказал он. -- Я совсем забыл. Ну что же,
третий раз -- решительный!
-- Вы хотите сказать, что в третий раз вы кликнете на помощь команду
вашей яхты?
-- Вы слышите его? -- спросил он, обернувшись к моей жене.
-- Я слышу, что двое мужчин разговаривают, как трусы, -- сказала она.
-- Я бы презирала себя, если бы думала или говорила так, как вы. И ни один
из вас сам не верит ни слову из того, что говорит, и тем это противнее и
глупее!
-- Вот это женщина! -- воскликнул Норсмор. -- Но пока еще она не миссис