Страница:
назначишь ты. К тому же ты сказала мне все, что я хотел узнать. Еще только
один вопрос: что тебя тревожит?
Она призналась, что тревожится из-за отца, но ничего не захотела
объяснить и, покачав головой, сказала только, что он нездоров, стал совсем
на себя не похож и что у нее сердце разрывается от жалости. О погибшем
корабле она ничего не знала.
-- Я туда и не ходила, -- сказала она. -- Зачем мне было на него
смотреть, Чарли? Все эти бедняги давно покинули наш мир и почему только они
не взяли с собой свое добро! Бедные, бедные!
После этого мне не просто было рассказать ей про
"Эспирито Санто". Тем не менее я сообщил ей о моем открытии, и при
первых же словах она вскрикнула от удивления.
-- В мае в Гризепол приезжал человек, -- сказала она. -- Маленький
такой, желтолицый, с черными волосами -- так люди рассказывали. Бородатый, с
золотыми кольцами на пальцах. И он всех -- встречных и поперечных
расспрашивал про этот самый корабль.
Доктор Робертсон поручил мне разобрать старинные документы в конце
апреля. И тут я вдруг вспомнил, что их разбирали по просьбе испанского
историка (во всяком случае, так он себя называл), который явился к ректору с
самыми лестными рекомендациями и объяснил, что собирает сведения о
дальнейшей судьбе кораблей Непобедимой Армады.
Сопоставив эти факты, я решил, что приезжий "с золотыми кольцами на
пальцах" был, вероятно, тем же мадридским историком, который посетил доктора
Робертсона. В таком случае он скорее разыскивал сокровище для себя, а вовсе
не собирал сведения для какогонибудь ученого общества. Я подумал, что мне не
следует терять времени, а нужно браться за дело, и если на дне Песчаной
бухты и правда покоится корабль, как, быть может, предполагал не только я,
но и он, то его богатства должны достаться не этому авантюристу в кольцах, а
Мери и мне, и всему доброму старому честному роду Дарнеуэев.
На следующее утро я встал спозаранку и, перекусив на скорую руку,
приступил к поискам. Какой-то голос в моей душе шептал мне, что я непременно
отыщу испанский галеон, и хотя я старался не поддаваться столь радужным
надеждам, тем не менее на сердце у меня было легко и радостно. Арос --
скалистый островок, весь в каменных россыпях, где косматятся папоротник и
вереск. Мой путь вел почти прямо с севера на юг через самый высокий холм, и
хотя пройти мне было нужно всего две мили, времени и сил на это
потребовалось больше, чем на четыре мили по ровной дороге. На вершине я
остановился. Холм этот не очень высок -- не более трехсот футов, но все же
он гораздо выше прилегающих к морю низин Росса, и с него открывается
великолепный вид на море и окрестные острова. Солнце взошло уже довольно
давно и сильно припекало мне затылок; воздух застыл в тяжелой грозовой
неподвижности, но был удивительно прозрачен; далеко на северозападе, где
островки были особенно густы, висела небольшая гряда лохматых облаков, а
голову Бен-Кайо окутывали уже не ленты, а плотный капюшон тумана. Погода
таила в себе угрозу. Море, правда, было гладким, как стекло, -- Гребень был
лишь морщинкой, а Веселые Молодцы -- легкими шапками пены; однако мое зрение
и слух, давно свыкшиеся с этими местами, различали в море скрытую тревогу; и
на вершине холма я услышал, как оно вдруг словно глубоко вздохнуло, и даже
Гребень, несмотря на свое спокойствие, казалось, замышлял какое-нибудь
злодеяние. Тут следует упомянуть, что все мы, обитатели здешних мест,
приписываем этому странному и опасному порождению приливов если не
пророческий дар, то, во всяком случае, способность предупреждать о
несчастье.
Я прибавил шагу и вскоре уже спустился по склону к той части Ароса,
которую мы зовем Песчаной бухтой. Она довольно велика, если принять во
внимание малые размеры острова, хорошо укрыта почти от всех ветров, кроме
самого постоянного, на западе мелка и окаймлена невысокими песчаными дюнами,
но в восточном ее конце глубина достигает нескольких саженей, а берег встает
из воды отвесными скалами. Туда-то в определенный час каждого прилива и
заворачивает сильное течение, упомянутое моим дядей. Чуть позже, когда
Гребень вздымается круче, появляется обратное подводное течение, которое, по
моему мнению, и углубило дно в этой части бухты. Из Песчаной бухты не видно
ничего, кроме кусочка горизонта или -- во время бури -- огромных валов,
взлетающих ввысь над подводным рифом.
На полдороге я увидел корабль, потерпевший крушение в феврале, --
довольно большой бриг, который, переломившись почти пополам, лежал на берегу
у восточной границы песков. Я направился прямо к нему и уже почти достиг
песка, как вдруг мой взгляд привлекла полянка, где папоротники и вереск были
выполоты, чтобы освободить место для одной из тех длинных узких и сходных с
человеческим телом насыпей, которые мы так часто видим на кладбище. Я
остановился, словно пораженный громом. Никто ни словом не упомянул при мне,
что на острове был кто-то похоронен. Рори, Мери и мой дядя -- все хранили
молчание. Правда, я не сомневался, что Мери ничего не знает, но тем не менее
здесь, перед моими глазами, было бесспорное доказательство этого факта. Я
смотрел на могилу, с ужасом спрашивая себя, что за человек спит последним
сном в этом уединенном, омытом морем склепе, ожидая трубы последнего суда, и
не находил иного ответа на этот вопрос, кроме того, которого страшился. Во
всяком случае, он попал сюда с погибшего корабля -- быть может, подобно
морякам испанской Армады, он явился
из какой-то далекой и богатой страны, а может быть, это был мой земляк,
которому суждено было погибнуть у самого порога своего дома. Несколько минут
я, обнажив голову, медлил подле него, и мне было грустно, что наша религия
не позволяет, мне помолиться за несчастного или, наподобие древних греков,
почтить его кончину каким-нибудь торжественным обрядом. Я знал что, хотя его
кости упокоились здесь, став частью Ароса до Судного дня, бессмертная душа
его была далеко отсюда и испытывала сейчас то ли блаженство вечного
воскресения, то ли адские муки. Я знал это, и все же меня охватил страх при
мысли, что, быть может, он пребывает совсем близко от меня, пока я стою
здесь, над его могилой, что он не покинул места, где встретил свой
злополучный конец.
Помрачнев, я отвернулся от могилы и стал рассматривать разбитый бриг --
зрелище, едва ли менее меланхоличное. Его нос лежал чуть выше линии прилива;
переломился он позади фок-мачты -- впрочем, мачт на нем уже не было, так как
обе были потеряны во время бури. Берег здесь очень крут, а нос лежал на
много футов ниже кормы, так что место разлома ничто не загораживало, и
корпус просматривался насквозь. Название брига почти стерлось, и я так и не
разобрал: то ли он назывался "Христиания" в честь норвежского города, то ли
носил имя "Христианы", добродетельной супруги Христиана из "Пути паломника",
этой старинной нравоучительной книги. Судя по постройке, корабль не был
английским, но установить его национальность я не мог. Он был некогда
выкрашен в зеленый цвет, но краска выцвела, побурела и отставала от дерева
длинными полосками. Рядом с корпусом лежал обломок грот-мачты, почти
занесенный песком. Зрелище поистине было печальным, и на мои глаза
навертывались слезы, пока я глядел на еще сохранившиеся обрывки снастей,
которых прежде так часто касались руки перекликающихся матросов, на узкий
трап, по которому они подымались и спускались, повинуясь словам команды, на
бедного безносого ангела под бушпритом, который на своем веку нырял в такое
множество бегущих волн.
Не знаю, был ли тому причиной бриг или могила, но пока я стоял там,
положив руку на разбитые бревна борта, я предавался тягостным размышлениям.
Мое воображение поразила горькая судьба и бесприютность не только людей, но
и неодушевленных кораблей, которым суждена гибель у чужих берегов. Извлекать
выгоду из подобного величайшего несчастья -- что могло быть трусливее и
гнуснее! И мои собственные поиски показались мне кощунственными. Но тут я
вспомнил Мери, и ко мне вернулась решимость. Я знал, что дядя никогда не
согласится на ее брак с бедняком, а она, как я был твердо убежден, ни за что
не пошла бы под венец без его разрешения и одобрения. И мне подобало не
сидеть сложа руки, но трудиться ради моей будущей жены. Усмехнувшись, я
подумал, что величественная морская крепость "Эспирито Санто" сложила свои
кости в Песчаной бухте несколько веков назад, и можно уже не заботиться о
правах, столь давно исчезнувших, и не оплакивать несчастье, уже давным-давно
забытое.
Я твердо знал, где мне следует искать останки галеона. И направление
течения и глубина указывали на то, что, вероятнее всего, они лежат в
восточном конце бухты, под скалами. Если "Эспирито Санто" действительно
погиб в Песчаной бухте и если за эти долгие века от него хоть что-то
сохранилось, то найти эти обломки я мог только там. Как я уже упоминал, дно
здесь уходит вниз очень круто, и даже у самых скал глубина достигает
нескольких саженей. Я шел по их краю, и взгляд мой далеко охватывал песчаное
дно бухты; солнечные лучи проникали в чистую, прозрачную глубину, и бухта
казалась одним огромным незамутненным кристаллом, вроде тех, какие
выставляются напоказ в мастерской камнереза; о том, что передо мной была
вода, можно было догадаться только по вечному внутреннему трепету, по
дрожащей игре солнечных отблесков и сетки теней в глубине да по редкому
всплеску, и лопающимся пузырям у берега. Тени скал тянулись от их подножий
довольно далеко, и моя собственная тень, скользившая, медлившая и
склонявшаяся на вершине их теней, иногда достигала середины бухты. Именно в
этой полосе теней я и искал "Эспирито Санто", так как именно там подводное
течение достигало наибольшей силы и при приливе и при отливе. Хотя в этот
томительно жаркий день вода казалась прохладной повсюду, здесь она выглядела
еще более прохладной и таинственно манящей. Однако, как ни напрягал я
зрение, я ничего не мог разглядеть, кроме нескольких рыб, темной заросли
водорослей да нескольких камней, которые некогда скатились с берега, а
теперь лежали, разбросанные по песчаному дну. Я дважды прошел скалы из конца
в конец, но не обнаружил никаких следов разбитого корабля и убедился, что
обломки могли находиться лишь в одном месте. На глубине пяти саженей над
песчаным дном вздымался широкий уступ, казавшийся сверху продолжением скал,
по которым я ходил. Он весь зарос густыми водорослями, и колышущаяся чаща
мешала мне разглядеть, что находится под ней. Однако по форме и размерам
уступ этот напоминал корпус корабля. Во всяком случае, он был единственной
моей надеждой. Если эти водоросли не скрывали "Эспирито Санто", значит, в
Песчаной бухте его нет. И я решил немедленно покончить с неизвестностью и
либо вернуться в Арос богачом, либо навсегда излечиться от мечты стать
богатым.
Я разделся донага, но остановился у самого края скалы, в
нерешительности стиснув руки. Бухта подо мной была абсолютно спокойна, и
тишину нарушал только плеск, доносившийся из-за мыса, где резвилась стая
дельфинов. И все же меня удерживал какой-то непонятный страх. Море навевало
на меня тоску, мне вспомнились суеверные слова дяди; в голове у меня
проносились мысли о мертвецах, могилах, -- старых разбитых кораблях. Но
солнце, припекавшее мне плечи, наполнило жаром мое сердце, и, наклонившись,
я нырнул в воду.
Мне еле-еле удалось уцепиться за плеть одной из тех водорослей,
которыми так густо порос уступ; но этот ненадежный якорь все же на мгновение
удержал меня на глубине, а потом я ухватил целую горсть толстых скользких
стеблей и, упершись ногами в край уступа, огляделся по сторонам. Кругом
простирался светлый песок, достигавший подножия скал -- приливы и течение
разровняли его так, что он походил на аллею в каком-нибудь парке. И передо
мной, насколько хватал глаз, тянулся все тот же чуть волнистый песок,
устилавший залитое солнцем дно бухты. Однако выступ, на котором я в ту
минуту держался, покрывали водоросли, густые, точно вереск на каком-нибудь
пригорке, а утес, к которому он примыкал, был под поверхностью воды увит
бурыми лианами. В этом ровно колышущемся хаосе трудно было различить
что-нибудь определенное, и я никак не мог разобрать, прижаты ли мои подошвы
к камням или к бревнам испанского галеона, но тут весь пучок водорослей в
моей руке подался, и через мгновение я уже очутился на поверхности, где
сверкающая вода и берега бухты заплясали, закружились вокруг меня в
ярко-алом тумане.
Я вскарабкался назад на скалы и бросил наземь все еще зажатый в руке
пучок водорослей. Раздался легкий звон, словно рядом упала монета. Я
наклонился -- передо мной лежала железная пряжка от башмака, покрытая коркой
рыжей ржавчины. При виде этого трогательного напоминания о давно
оборвавшейся жизни мое сердце преисполнилось нового чувства. Но то была не
надежда и не страх, а только безысходная грусть. Я стоял, держа пряжку, и в
моем воображении встал образ ее прежнего владельца. Я видел его обветренное
лицо, покрытые мозолями матросские ладони, слышал его голос, охрипший от
ритмичных криков у кабестана, видел даже его ногу, некогда украшенную этой
пряжкой и торопливо ступавшую по качающимся палубам, -- я видел перед собой
человека, подобного мне, с волосами, кровью, зрячими глазами; то был не
призрак, подстерегший меня в этом уединенном солнечном местечке, но друг,
которого я низко предал. Действительно ли тут, на дне, покоился огромный
галеон с пушками, якорями и сокровищами, такой, каким он отплыл когда-то из
Испании? Правда ли, что эта старинная; многолюдная морская крепость
превратилась теперь в риф в Песчаной бухте, что ее палубы укрыл лес
водорослей, в каютах мечет икру рыба, и в них не слышно ни звука, кроме
шороха воды, и не заметно иного движения, кроме вечного колыхания
водорослей? А может быть (и это казалось мне вероятнее), тут лежал лишь
обломок разбитого иностранного брига -- и эту пряжку купил совсем недавно и
носил человек, который был моим современником, слышал изо дня в день те же
самые новости, думал о том же самом и даже молился в том же храме, что и я?
Но как бы то ни было, мной овладели мрачные мысли, в ушах звучали слова
дяди: "Там мертвецы... ", -- и хотя я решил нырнуть еще раз, к краю скалы я
подошел с большой неохотой. В эту минуту вся бухта внезапно переменилась.
Она не была уже прозрачной, видимой насквозь, точно дом со стеклянной
крышей, тихой опочивальней зеленых солнечных лучей. Чуть заметный ветер
разбил зеркало, и глубина исполнилась смятенным мраком, в котором метались
проблески света и клубящиеся тени. Даже выступ подо мной словно раскачивался
и дрожал. Теперь он грозил опасностью, был полон тайных ловушек, и когда я
прыгнул в море вторично, сердце мое сжималось от страха.
Как и в первый раз, я уцепился за водоросли и стал шарить в их
колышущейся чаще. Все, до чего карались мои пальцы, было холодным, мягким и
липким. Среди стеблей бегало бочком взад и вперед множество крабов и омаров.
Я стиснул зубы при виде этих тварей, питающихся мертвечиной. И всюду я
ощущал шероховатую поверхность и трещины твердого, монолитного камня --
никаких досок, никакого железа, ни малейших следов погибшего корабля
"Эспирито Санто" тут не было. Я помню, что почувствовал почти облегчение,
когда убедился в своем просчете, и уже готов был неторопливо подняться на
поверхность, как вдруг случилось нечто, от чего я вынырнул стремительно, вне
себя от ужаса. Я слишком замешкался с моими поисками -- начался прилив,
течение в Песчаной бухте усиливалось, и она уже не была безопасным местом
для одинокого пловца. Ну, так вот: в последнюю секунду в водоросли внезапно
ударила волна течения, я потерял равновесие, опрокинулся на бок и,
инстинктивно ища опоры, ухватился за что-то твердое и холодное. По-моему, я
сразу же понял, что это было такое. Во всяком случае, я немедленно выпустил
водоросли, которые еще сжимал в другой руке, рванулся из глубины вверх и
через мгновение уже вылезал на дружелюбные скалы, держа в руке берцовую
кость человека.
Люди -- существа материальные, тугодумы, с трудом улавливающие связи
причин и следствий. Могила, обломки брига, заржавевшая пряжка, несомненно,
были красноречивее всяких слов. Ребенок мог бы разгадать по этим знакам всю
грустную историю. Однако, лишь коснувшись этих реальных человеческих
останков, я постиг бесконечный ужас океана-кладбища. Я положил кость рядом с
пряжкой, схватил свою одежду и опрометью бросился прочь по скалам, думая
только о том, чтобы уйти подальше от этого страшного места -- никакие
богатства не соблазнили бы меня вернуться туда. Я знал, что больше уже
никогда не потревожу костей утопленников, покачиваются ли они среди
водорослей или над грудами золотых монет. Однако едва я ступил на ласковую
землю и прикрыл свою наготу от палящих лучей солнца, как опустился на колени
возле обломков брига и излил сердце в долгой и страстной молитве за все
бедные души на море. Бескорыстная молитва никогда не бывает тщетной: пусть в
просьбе будет отказано, но просящему обязательно будет ниспослано
облегчение. Во всяком случае, мой ужас рассеялся, и я мог уже без смятения
смотреть на великое сверкающее создание божье -- океан; и когда я решил
вернуться домой и начал взбираться по каменистому склону Ароса, от моей
недавней тревоги осталась только глубокая решимость никогда больше не искать
добычи на разбитых судах, не посягать на сокровища мертвецов.
Я уже был недалеко от вершины холма, когда остановился, чтобы
передохнуть, и поглядел назад.
Зрелище, открывшееся моему взору, было вдвойне удивительным.
Буря, которую я предугадал, надвигалась теперь почти с тропической
быстротой. Сверкающая поверхность моря потемнела и приобрела зловещий
свинцовый оттенок; в отдалении ветер, еще не достигший Ароса, уже гнал белые
волны -- "дочерей шкипера", и вдоль всего полумесяца Песчаной бухты бурлила
вода, так что шум ее доносился даже до того места, где я стоял. Перемена в
небе была еще более разительной. С юго-запада подымалась огромная хмурая
туча, кое-где пронизанная пучками солнечных лучей, и от нее по всему еще
безоблачному небу тянулись длинные чернильные полосы. Опасность была грозной
и неотвратимой. На моих глазах солнце скрылось за краем тучи. В любой миг
буря могла обрушить на Арос всю свою мощь.
Эта внезапная перемена приковала мой взгляд к небу, так что прошло
несколько секунд, прежде чем он обратился на бухту, расстилавшуюся у моих
ног и через мгновение погрузившуюся в тень. Склон, на который я только что
поднялся, господствовал над небольшим амфитеатром невысоких холмов,
спускавшихся к морю, под которыми изгибалась желтая дуга пляжа Песчаной
бухты. Это был пейзаж, на который я часто смотрел и прежде, но никогда его
не оживляла ни одна человеческая фигура. Всего лишь несколько минут назад я
покинул бухту, где не было никого, -- так вообразите же мое удивление, когда
я вдруг увидел в этом пустынном месте шлюпку и несколько человек. Шлюпка
стояла возле окал. Двое матросов, без шапок, с засученными рукавами, багром
удерживали ее на месте, так как течение с каждой секундой становилось
сильнее. Над ними на вершине скалы два человека в черной одежде, которых я
счел за начальников, о чем-то совещались. Секунду спустя я понял, что они
сверяются с компасом, а затем один из них развернул какую-то бумагу и прижал
к ней палец, словно указывая место по карте. Тем временем еще один человек
расхаживал взад и вперед, вглядываясь в щели между скал и всматриваясь в
воду. Я еще наблюдал за ними -- мой ошеломленный изумлением рассудок был не
в силах осознать то, что видели мои глаза, -- как вдруг этот третий человек
остановился, точно пораженный громом, и позвал своих товарищей так
нетерпеливо, что его крик донесся до холма, где я стоял. Те бросились к
нему, в спешке уронив компас, и я увидел, что они передают друг другу кость
и пряжку с жестами, выражающими чрезвычайное удивление и интерес. Тут моряки
в шлюпке окликнули стоящих на берегу и указали на запад, на тучу, которая
все быстрее и быстрее одевала чернотой небо. Люди на берегу, казалось,
что-то обсуждали, но опасность была слишком велика, чтобы ею можно было
пренебречь, и они, спустившись в шлюпку вместе с моими находками, поспешили
прочь из бухты со всей быстротой, с какой могли их нести весла.
Я не стал долее размышлять об этом деле, а повернулся и опрометью
побежал к дому. Кем бы ни были эти люди, о них следовало немедленно сообщить
дяде. В те дни еще можно было ожидать высадки якобитов, и, может быть, среди
троих начальников на скалах находился и сам принц Чарли, которого, как я
знал, мой дядя ненавидел. Однако, пока я бежал, перепрыгивая с камня на
камень, и наспех обдумывал случившееся, с каждой минутой это предположение
казалось мне все менее и менее правдоподобным. Компас, карта, интерес,
вызванный пряжкой, а также поведение того, кто так часто заглядывал в воду,
-- все указывало на совсем иное объяснение их присутствия на этом пустынном,
безвестном островке западного побережья. Мадридский историк, документы
доктора Робертсона, бородатый незнакомец с кольцами, мои собственные
бесплодные поиски, которыми я не далее чем час назад занимался в глубинах
Песчаной бухты, всплывали все вместе в моей памяти, и я уже не сомневался,
что видел испанцев, занятых поисками старинных сокровищ и погибшего корабля
Непобедимой Армады. Людям, живущим на одиноких островках, вроде Ароса,
приходится самим заботиться о своей безопасности: им не к кому обратиться за
защитой или даже за помощью, и появление в подобном месте чужеземных
авантюристов -- нищих, алчных и, вполне возможно, не признающих никаких
законов -- заставило меня опасаться не только за деньги моего дяди, но даже
и за его дочь. Я все еще изыскивал способ, как мы могли бы от них
избавиться, когда наконец, запыхавшись, поднялся на вершину Ароса. Весь мир
уже погрузился в угрюмый сумрак, и только на самом востоке дальний холм
Росса еще сверкал в последнем луче солнца, как драгоценный камень. Упали
первые, редкие, но крупные капли дождя, волнение на море усиливалось с
каждой минутой, и уже вокруг Ароса и вдоль берегов Гризепола протянулась
белая полоса пены. Шлюпка еще не вышла из бухты, но мне теперь открылось то,
что внизу от меня заслоняли скалы, -- у южной оконечности Ароса стояла
большая красивая шхуна с высокими мачтами. Утром, когда я внимательно
вглядывался в горизонт и, разумеется, не мог бы не заметить паруса, столь
редкого в этих пустынных водах, я ее не видел -- следовательно, прошлую ночь
она простояла на якоре за необитаемым мысом Эйлин-Гур, а это неопровержимо
доказывало, что шхуна появилась у наших берегов впервые -- ведь бухта
Эйлин-Гур, хотя и очень удобная на вид, на самом деле настоящая ловушка для
кораблей. Столь невежественным морякам у этих грозных берегов надвигающаяся
буря могла нести на своих крыльях только смерть.
Дядя стоял возле дома с трубкой в руках и поглядывал на небо.
-- Дядя, -- сказал я, -- в Песчаной бухте были какие-то люди.
Я внезапно умолк -- я не только забыл, что собирался сказать, но
позабыл о своей усталости, так странно подействовали на дядю Гордона эти
несколько слов. Он уронил трубку и бессильно прислонился к стене, рот у него
открылся, глаза выпучились, длинное лицо побелело, как бумага. Мы молча
смотрели друг на друга не менее четверти минуты, и лишь потом он ответил мне
следующим непонятным вопросом:
-- А на нем была мохнатая шапка?
И я понял так, словно видел собственными глазами, что у человека,
похороненного в Песчаной бухте, была меховая шапка и что до берега он
добрался живым. В первый и последний раз я почувствовал злость к человеку,
который был моим благодетелем и отцом девушки, которую я надеялся назвать
моей женой.
-- Это были живые люди, -- сказал я. -- Может быть, якобиты, а может
быть, французы, пираты или авантюристы, которые разыскивают здесь испанские
сокровища, но, как бы то ни было, они могут оказаться опасными, хотя бы для
вашей дочери и моей кузины, -- а что до ужасов, которые рисует вам нечистая
совесть, так мертвец спит спокойно там, где вы его закопали! Я сегодня утром
стоял у его могилы. Он не восстанет до Судного дня.
Пока я говорил, дядя, моргая, смотрел на меня, потом устремил взгляд в
землю и стал нелепо перебирать пальцами. Было ясно, что он лишился дара
речи.
-- Полно, -- сказал я. -- Вам надо думать о других. Пойдемте со мной на
холм, поглядите на этот корабль.
Он послушался, не ответив мне ни словом, ни взглядом, и медленно
поплелся следом за мной. Его тело словно утратило гибкость, и он тяжело
взбирался на камни, вместо того, чтобы перепрыгивать с одного на другой, как
он это делал раньше. Я нетерпеливо его окликал, но это не заставило его
поторопиться. Ответил он мне только раз -- тоскливо, словно испытывая
телесную боль:
-- Ладно, ладно, я иду.
К тому времени, когда мы добрались до вершины, я уже не испытывал к
нему ничего, кроме жалости. Если преступление было чудовищным, то и кара
была соразмерной. Наконец мы поднялись на гребень холма и могли оглядеться.
Повсюду взгляд встречал только бурный сумрак -- последний проблеск солнца
один вопрос: что тебя тревожит?
Она призналась, что тревожится из-за отца, но ничего не захотела
объяснить и, покачав головой, сказала только, что он нездоров, стал совсем
на себя не похож и что у нее сердце разрывается от жалости. О погибшем
корабле она ничего не знала.
-- Я туда и не ходила, -- сказала она. -- Зачем мне было на него
смотреть, Чарли? Все эти бедняги давно покинули наш мир и почему только они
не взяли с собой свое добро! Бедные, бедные!
После этого мне не просто было рассказать ей про
"Эспирито Санто". Тем не менее я сообщил ей о моем открытии, и при
первых же словах она вскрикнула от удивления.
-- В мае в Гризепол приезжал человек, -- сказала она. -- Маленький
такой, желтолицый, с черными волосами -- так люди рассказывали. Бородатый, с
золотыми кольцами на пальцах. И он всех -- встречных и поперечных
расспрашивал про этот самый корабль.
Доктор Робертсон поручил мне разобрать старинные документы в конце
апреля. И тут я вдруг вспомнил, что их разбирали по просьбе испанского
историка (во всяком случае, так он себя называл), который явился к ректору с
самыми лестными рекомендациями и объяснил, что собирает сведения о
дальнейшей судьбе кораблей Непобедимой Армады.
Сопоставив эти факты, я решил, что приезжий "с золотыми кольцами на
пальцах" был, вероятно, тем же мадридским историком, который посетил доктора
Робертсона. В таком случае он скорее разыскивал сокровище для себя, а вовсе
не собирал сведения для какогонибудь ученого общества. Я подумал, что мне не
следует терять времени, а нужно браться за дело, и если на дне Песчаной
бухты и правда покоится корабль, как, быть может, предполагал не только я,
но и он, то его богатства должны достаться не этому авантюристу в кольцах, а
Мери и мне, и всему доброму старому честному роду Дарнеуэев.
На следующее утро я встал спозаранку и, перекусив на скорую руку,
приступил к поискам. Какой-то голос в моей душе шептал мне, что я непременно
отыщу испанский галеон, и хотя я старался не поддаваться столь радужным
надеждам, тем не менее на сердце у меня было легко и радостно. Арос --
скалистый островок, весь в каменных россыпях, где косматятся папоротник и
вереск. Мой путь вел почти прямо с севера на юг через самый высокий холм, и
хотя пройти мне было нужно всего две мили, времени и сил на это
потребовалось больше, чем на четыре мили по ровной дороге. На вершине я
остановился. Холм этот не очень высок -- не более трехсот футов, но все же
он гораздо выше прилегающих к морю низин Росса, и с него открывается
великолепный вид на море и окрестные острова. Солнце взошло уже довольно
давно и сильно припекало мне затылок; воздух застыл в тяжелой грозовой
неподвижности, но был удивительно прозрачен; далеко на северозападе, где
островки были особенно густы, висела небольшая гряда лохматых облаков, а
голову Бен-Кайо окутывали уже не ленты, а плотный капюшон тумана. Погода
таила в себе угрозу. Море, правда, было гладким, как стекло, -- Гребень был
лишь морщинкой, а Веселые Молодцы -- легкими шапками пены; однако мое зрение
и слух, давно свыкшиеся с этими местами, различали в море скрытую тревогу; и
на вершине холма я услышал, как оно вдруг словно глубоко вздохнуло, и даже
Гребень, несмотря на свое спокойствие, казалось, замышлял какое-нибудь
злодеяние. Тут следует упомянуть, что все мы, обитатели здешних мест,
приписываем этому странному и опасному порождению приливов если не
пророческий дар, то, во всяком случае, способность предупреждать о
несчастье.
Я прибавил шагу и вскоре уже спустился по склону к той части Ароса,
которую мы зовем Песчаной бухтой. Она довольно велика, если принять во
внимание малые размеры острова, хорошо укрыта почти от всех ветров, кроме
самого постоянного, на западе мелка и окаймлена невысокими песчаными дюнами,
но в восточном ее конце глубина достигает нескольких саженей, а берег встает
из воды отвесными скалами. Туда-то в определенный час каждого прилива и
заворачивает сильное течение, упомянутое моим дядей. Чуть позже, когда
Гребень вздымается круче, появляется обратное подводное течение, которое, по
моему мнению, и углубило дно в этой части бухты. Из Песчаной бухты не видно
ничего, кроме кусочка горизонта или -- во время бури -- огромных валов,
взлетающих ввысь над подводным рифом.
На полдороге я увидел корабль, потерпевший крушение в феврале, --
довольно большой бриг, который, переломившись почти пополам, лежал на берегу
у восточной границы песков. Я направился прямо к нему и уже почти достиг
песка, как вдруг мой взгляд привлекла полянка, где папоротники и вереск были
выполоты, чтобы освободить место для одной из тех длинных узких и сходных с
человеческим телом насыпей, которые мы так часто видим на кладбище. Я
остановился, словно пораженный громом. Никто ни словом не упомянул при мне,
что на острове был кто-то похоронен. Рори, Мери и мой дядя -- все хранили
молчание. Правда, я не сомневался, что Мери ничего не знает, но тем не менее
здесь, перед моими глазами, было бесспорное доказательство этого факта. Я
смотрел на могилу, с ужасом спрашивая себя, что за человек спит последним
сном в этом уединенном, омытом морем склепе, ожидая трубы последнего суда, и
не находил иного ответа на этот вопрос, кроме того, которого страшился. Во
всяком случае, он попал сюда с погибшего корабля -- быть может, подобно
морякам испанской Армады, он явился
из какой-то далекой и богатой страны, а может быть, это был мой земляк,
которому суждено было погибнуть у самого порога своего дома. Несколько минут
я, обнажив голову, медлил подле него, и мне было грустно, что наша религия
не позволяет, мне помолиться за несчастного или, наподобие древних греков,
почтить его кончину каким-нибудь торжественным обрядом. Я знал что, хотя его
кости упокоились здесь, став частью Ароса до Судного дня, бессмертная душа
его была далеко отсюда и испытывала сейчас то ли блаженство вечного
воскресения, то ли адские муки. Я знал это, и все же меня охватил страх при
мысли, что, быть может, он пребывает совсем близко от меня, пока я стою
здесь, над его могилой, что он не покинул места, где встретил свой
злополучный конец.
Помрачнев, я отвернулся от могилы и стал рассматривать разбитый бриг --
зрелище, едва ли менее меланхоличное. Его нос лежал чуть выше линии прилива;
переломился он позади фок-мачты -- впрочем, мачт на нем уже не было, так как
обе были потеряны во время бури. Берег здесь очень крут, а нос лежал на
много футов ниже кормы, так что место разлома ничто не загораживало, и
корпус просматривался насквозь. Название брига почти стерлось, и я так и не
разобрал: то ли он назывался "Христиания" в честь норвежского города, то ли
носил имя "Христианы", добродетельной супруги Христиана из "Пути паломника",
этой старинной нравоучительной книги. Судя по постройке, корабль не был
английским, но установить его национальность я не мог. Он был некогда
выкрашен в зеленый цвет, но краска выцвела, побурела и отставала от дерева
длинными полосками. Рядом с корпусом лежал обломок грот-мачты, почти
занесенный песком. Зрелище поистине было печальным, и на мои глаза
навертывались слезы, пока я глядел на еще сохранившиеся обрывки снастей,
которых прежде так часто касались руки перекликающихся матросов, на узкий
трап, по которому они подымались и спускались, повинуясь словам команды, на
бедного безносого ангела под бушпритом, который на своем веку нырял в такое
множество бегущих волн.
Не знаю, был ли тому причиной бриг или могила, но пока я стоял там,
положив руку на разбитые бревна борта, я предавался тягостным размышлениям.
Мое воображение поразила горькая судьба и бесприютность не только людей, но
и неодушевленных кораблей, которым суждена гибель у чужих берегов. Извлекать
выгоду из подобного величайшего несчастья -- что могло быть трусливее и
гнуснее! И мои собственные поиски показались мне кощунственными. Но тут я
вспомнил Мери, и ко мне вернулась решимость. Я знал, что дядя никогда не
согласится на ее брак с бедняком, а она, как я был твердо убежден, ни за что
не пошла бы под венец без его разрешения и одобрения. И мне подобало не
сидеть сложа руки, но трудиться ради моей будущей жены. Усмехнувшись, я
подумал, что величественная морская крепость "Эспирито Санто" сложила свои
кости в Песчаной бухте несколько веков назад, и можно уже не заботиться о
правах, столь давно исчезнувших, и не оплакивать несчастье, уже давным-давно
забытое.
Я твердо знал, где мне следует искать останки галеона. И направление
течения и глубина указывали на то, что, вероятнее всего, они лежат в
восточном конце бухты, под скалами. Если "Эспирито Санто" действительно
погиб в Песчаной бухте и если за эти долгие века от него хоть что-то
сохранилось, то найти эти обломки я мог только там. Как я уже упоминал, дно
здесь уходит вниз очень круто, и даже у самых скал глубина достигает
нескольких саженей. Я шел по их краю, и взгляд мой далеко охватывал песчаное
дно бухты; солнечные лучи проникали в чистую, прозрачную глубину, и бухта
казалась одним огромным незамутненным кристаллом, вроде тех, какие
выставляются напоказ в мастерской камнереза; о том, что передо мной была
вода, можно было догадаться только по вечному внутреннему трепету, по
дрожащей игре солнечных отблесков и сетки теней в глубине да по редкому
всплеску, и лопающимся пузырям у берега. Тени скал тянулись от их подножий
довольно далеко, и моя собственная тень, скользившая, медлившая и
склонявшаяся на вершине их теней, иногда достигала середины бухты. Именно в
этой полосе теней я и искал "Эспирито Санто", так как именно там подводное
течение достигало наибольшей силы и при приливе и при отливе. Хотя в этот
томительно жаркий день вода казалась прохладной повсюду, здесь она выглядела
еще более прохладной и таинственно манящей. Однако, как ни напрягал я
зрение, я ничего не мог разглядеть, кроме нескольких рыб, темной заросли
водорослей да нескольких камней, которые некогда скатились с берега, а
теперь лежали, разбросанные по песчаному дну. Я дважды прошел скалы из конца
в конец, но не обнаружил никаких следов разбитого корабля и убедился, что
обломки могли находиться лишь в одном месте. На глубине пяти саженей над
песчаным дном вздымался широкий уступ, казавшийся сверху продолжением скал,
по которым я ходил. Он весь зарос густыми водорослями, и колышущаяся чаща
мешала мне разглядеть, что находится под ней. Однако по форме и размерам
уступ этот напоминал корпус корабля. Во всяком случае, он был единственной
моей надеждой. Если эти водоросли не скрывали "Эспирито Санто", значит, в
Песчаной бухте его нет. И я решил немедленно покончить с неизвестностью и
либо вернуться в Арос богачом, либо навсегда излечиться от мечты стать
богатым.
Я разделся донага, но остановился у самого края скалы, в
нерешительности стиснув руки. Бухта подо мной была абсолютно спокойна, и
тишину нарушал только плеск, доносившийся из-за мыса, где резвилась стая
дельфинов. И все же меня удерживал какой-то непонятный страх. Море навевало
на меня тоску, мне вспомнились суеверные слова дяди; в голове у меня
проносились мысли о мертвецах, могилах, -- старых разбитых кораблях. Но
солнце, припекавшее мне плечи, наполнило жаром мое сердце, и, наклонившись,
я нырнул в воду.
Мне еле-еле удалось уцепиться за плеть одной из тех водорослей,
которыми так густо порос уступ; но этот ненадежный якорь все же на мгновение
удержал меня на глубине, а потом я ухватил целую горсть толстых скользких
стеблей и, упершись ногами в край уступа, огляделся по сторонам. Кругом
простирался светлый песок, достигавший подножия скал -- приливы и течение
разровняли его так, что он походил на аллею в каком-нибудь парке. И передо
мной, насколько хватал глаз, тянулся все тот же чуть волнистый песок,
устилавший залитое солнцем дно бухты. Однако выступ, на котором я в ту
минуту держался, покрывали водоросли, густые, точно вереск на каком-нибудь
пригорке, а утес, к которому он примыкал, был под поверхностью воды увит
бурыми лианами. В этом ровно колышущемся хаосе трудно было различить
что-нибудь определенное, и я никак не мог разобрать, прижаты ли мои подошвы
к камням или к бревнам испанского галеона, но тут весь пучок водорослей в
моей руке подался, и через мгновение я уже очутился на поверхности, где
сверкающая вода и берега бухты заплясали, закружились вокруг меня в
ярко-алом тумане.
Я вскарабкался назад на скалы и бросил наземь все еще зажатый в руке
пучок водорослей. Раздался легкий звон, словно рядом упала монета. Я
наклонился -- передо мной лежала железная пряжка от башмака, покрытая коркой
рыжей ржавчины. При виде этого трогательного напоминания о давно
оборвавшейся жизни мое сердце преисполнилось нового чувства. Но то была не
надежда и не страх, а только безысходная грусть. Я стоял, держа пряжку, и в
моем воображении встал образ ее прежнего владельца. Я видел его обветренное
лицо, покрытые мозолями матросские ладони, слышал его голос, охрипший от
ритмичных криков у кабестана, видел даже его ногу, некогда украшенную этой
пряжкой и торопливо ступавшую по качающимся палубам, -- я видел перед собой
человека, подобного мне, с волосами, кровью, зрячими глазами; то был не
призрак, подстерегший меня в этом уединенном солнечном местечке, но друг,
которого я низко предал. Действительно ли тут, на дне, покоился огромный
галеон с пушками, якорями и сокровищами, такой, каким он отплыл когда-то из
Испании? Правда ли, что эта старинная; многолюдная морская крепость
превратилась теперь в риф в Песчаной бухте, что ее палубы укрыл лес
водорослей, в каютах мечет икру рыба, и в них не слышно ни звука, кроме
шороха воды, и не заметно иного движения, кроме вечного колыхания
водорослей? А может быть (и это казалось мне вероятнее), тут лежал лишь
обломок разбитого иностранного брига -- и эту пряжку купил совсем недавно и
носил человек, который был моим современником, слышал изо дня в день те же
самые новости, думал о том же самом и даже молился в том же храме, что и я?
Но как бы то ни было, мной овладели мрачные мысли, в ушах звучали слова
дяди: "Там мертвецы... ", -- и хотя я решил нырнуть еще раз, к краю скалы я
подошел с большой неохотой. В эту минуту вся бухта внезапно переменилась.
Она не была уже прозрачной, видимой насквозь, точно дом со стеклянной
крышей, тихой опочивальней зеленых солнечных лучей. Чуть заметный ветер
разбил зеркало, и глубина исполнилась смятенным мраком, в котором метались
проблески света и клубящиеся тени. Даже выступ подо мной словно раскачивался
и дрожал. Теперь он грозил опасностью, был полон тайных ловушек, и когда я
прыгнул в море вторично, сердце мое сжималось от страха.
Как и в первый раз, я уцепился за водоросли и стал шарить в их
колышущейся чаще. Все, до чего карались мои пальцы, было холодным, мягким и
липким. Среди стеблей бегало бочком взад и вперед множество крабов и омаров.
Я стиснул зубы при виде этих тварей, питающихся мертвечиной. И всюду я
ощущал шероховатую поверхность и трещины твердого, монолитного камня --
никаких досок, никакого железа, ни малейших следов погибшего корабля
"Эспирито Санто" тут не было. Я помню, что почувствовал почти облегчение,
когда убедился в своем просчете, и уже готов был неторопливо подняться на
поверхность, как вдруг случилось нечто, от чего я вынырнул стремительно, вне
себя от ужаса. Я слишком замешкался с моими поисками -- начался прилив,
течение в Песчаной бухте усиливалось, и она уже не была безопасным местом
для одинокого пловца. Ну, так вот: в последнюю секунду в водоросли внезапно
ударила волна течения, я потерял равновесие, опрокинулся на бок и,
инстинктивно ища опоры, ухватился за что-то твердое и холодное. По-моему, я
сразу же понял, что это было такое. Во всяком случае, я немедленно выпустил
водоросли, которые еще сжимал в другой руке, рванулся из глубины вверх и
через мгновение уже вылезал на дружелюбные скалы, держа в руке берцовую
кость человека.
Люди -- существа материальные, тугодумы, с трудом улавливающие связи
причин и следствий. Могила, обломки брига, заржавевшая пряжка, несомненно,
были красноречивее всяких слов. Ребенок мог бы разгадать по этим знакам всю
грустную историю. Однако, лишь коснувшись этих реальных человеческих
останков, я постиг бесконечный ужас океана-кладбища. Я положил кость рядом с
пряжкой, схватил свою одежду и опрометью бросился прочь по скалам, думая
только о том, чтобы уйти подальше от этого страшного места -- никакие
богатства не соблазнили бы меня вернуться туда. Я знал, что больше уже
никогда не потревожу костей утопленников, покачиваются ли они среди
водорослей или над грудами золотых монет. Однако едва я ступил на ласковую
землю и прикрыл свою наготу от палящих лучей солнца, как опустился на колени
возле обломков брига и излил сердце в долгой и страстной молитве за все
бедные души на море. Бескорыстная молитва никогда не бывает тщетной: пусть в
просьбе будет отказано, но просящему обязательно будет ниспослано
облегчение. Во всяком случае, мой ужас рассеялся, и я мог уже без смятения
смотреть на великое сверкающее создание божье -- океан; и когда я решил
вернуться домой и начал взбираться по каменистому склону Ароса, от моей
недавней тревоги осталась только глубокая решимость никогда больше не искать
добычи на разбитых судах, не посягать на сокровища мертвецов.
Я уже был недалеко от вершины холма, когда остановился, чтобы
передохнуть, и поглядел назад.
Зрелище, открывшееся моему взору, было вдвойне удивительным.
Буря, которую я предугадал, надвигалась теперь почти с тропической
быстротой. Сверкающая поверхность моря потемнела и приобрела зловещий
свинцовый оттенок; в отдалении ветер, еще не достигший Ароса, уже гнал белые
волны -- "дочерей шкипера", и вдоль всего полумесяца Песчаной бухты бурлила
вода, так что шум ее доносился даже до того места, где я стоял. Перемена в
небе была еще более разительной. С юго-запада подымалась огромная хмурая
туча, кое-где пронизанная пучками солнечных лучей, и от нее по всему еще
безоблачному небу тянулись длинные чернильные полосы. Опасность была грозной
и неотвратимой. На моих глазах солнце скрылось за краем тучи. В любой миг
буря могла обрушить на Арос всю свою мощь.
Эта внезапная перемена приковала мой взгляд к небу, так что прошло
несколько секунд, прежде чем он обратился на бухту, расстилавшуюся у моих
ног и через мгновение погрузившуюся в тень. Склон, на который я только что
поднялся, господствовал над небольшим амфитеатром невысоких холмов,
спускавшихся к морю, под которыми изгибалась желтая дуга пляжа Песчаной
бухты. Это был пейзаж, на который я часто смотрел и прежде, но никогда его
не оживляла ни одна человеческая фигура. Всего лишь несколько минут назад я
покинул бухту, где не было никого, -- так вообразите же мое удивление, когда
я вдруг увидел в этом пустынном месте шлюпку и несколько человек. Шлюпка
стояла возле окал. Двое матросов, без шапок, с засученными рукавами, багром
удерживали ее на месте, так как течение с каждой секундой становилось
сильнее. Над ними на вершине скалы два человека в черной одежде, которых я
счел за начальников, о чем-то совещались. Секунду спустя я понял, что они
сверяются с компасом, а затем один из них развернул какую-то бумагу и прижал
к ней палец, словно указывая место по карте. Тем временем еще один человек
расхаживал взад и вперед, вглядываясь в щели между скал и всматриваясь в
воду. Я еще наблюдал за ними -- мой ошеломленный изумлением рассудок был не
в силах осознать то, что видели мои глаза, -- как вдруг этот третий человек
остановился, точно пораженный громом, и позвал своих товарищей так
нетерпеливо, что его крик донесся до холма, где я стоял. Те бросились к
нему, в спешке уронив компас, и я увидел, что они передают друг другу кость
и пряжку с жестами, выражающими чрезвычайное удивление и интерес. Тут моряки
в шлюпке окликнули стоящих на берегу и указали на запад, на тучу, которая
все быстрее и быстрее одевала чернотой небо. Люди на берегу, казалось,
что-то обсуждали, но опасность была слишком велика, чтобы ею можно было
пренебречь, и они, спустившись в шлюпку вместе с моими находками, поспешили
прочь из бухты со всей быстротой, с какой могли их нести весла.
Я не стал долее размышлять об этом деле, а повернулся и опрометью
побежал к дому. Кем бы ни были эти люди, о них следовало немедленно сообщить
дяде. В те дни еще можно было ожидать высадки якобитов, и, может быть, среди
троих начальников на скалах находился и сам принц Чарли, которого, как я
знал, мой дядя ненавидел. Однако, пока я бежал, перепрыгивая с камня на
камень, и наспех обдумывал случившееся, с каждой минутой это предположение
казалось мне все менее и менее правдоподобным. Компас, карта, интерес,
вызванный пряжкой, а также поведение того, кто так часто заглядывал в воду,
-- все указывало на совсем иное объяснение их присутствия на этом пустынном,
безвестном островке западного побережья. Мадридский историк, документы
доктора Робертсона, бородатый незнакомец с кольцами, мои собственные
бесплодные поиски, которыми я не далее чем час назад занимался в глубинах
Песчаной бухты, всплывали все вместе в моей памяти, и я уже не сомневался,
что видел испанцев, занятых поисками старинных сокровищ и погибшего корабля
Непобедимой Армады. Людям, живущим на одиноких островках, вроде Ароса,
приходится самим заботиться о своей безопасности: им не к кому обратиться за
защитой или даже за помощью, и появление в подобном месте чужеземных
авантюристов -- нищих, алчных и, вполне возможно, не признающих никаких
законов -- заставило меня опасаться не только за деньги моего дяди, но даже
и за его дочь. Я все еще изыскивал способ, как мы могли бы от них
избавиться, когда наконец, запыхавшись, поднялся на вершину Ароса. Весь мир
уже погрузился в угрюмый сумрак, и только на самом востоке дальний холм
Росса еще сверкал в последнем луче солнца, как драгоценный камень. Упали
первые, редкие, но крупные капли дождя, волнение на море усиливалось с
каждой минутой, и уже вокруг Ароса и вдоль берегов Гризепола протянулась
белая полоса пены. Шлюпка еще не вышла из бухты, но мне теперь открылось то,
что внизу от меня заслоняли скалы, -- у южной оконечности Ароса стояла
большая красивая шхуна с высокими мачтами. Утром, когда я внимательно
вглядывался в горизонт и, разумеется, не мог бы не заметить паруса, столь
редкого в этих пустынных водах, я ее не видел -- следовательно, прошлую ночь
она простояла на якоре за необитаемым мысом Эйлин-Гур, а это неопровержимо
доказывало, что шхуна появилась у наших берегов впервые -- ведь бухта
Эйлин-Гур, хотя и очень удобная на вид, на самом деле настоящая ловушка для
кораблей. Столь невежественным морякам у этих грозных берегов надвигающаяся
буря могла нести на своих крыльях только смерть.
Дядя стоял возле дома с трубкой в руках и поглядывал на небо.
-- Дядя, -- сказал я, -- в Песчаной бухте были какие-то люди.
Я внезапно умолк -- я не только забыл, что собирался сказать, но
позабыл о своей усталости, так странно подействовали на дядю Гордона эти
несколько слов. Он уронил трубку и бессильно прислонился к стене, рот у него
открылся, глаза выпучились, длинное лицо побелело, как бумага. Мы молча
смотрели друг на друга не менее четверти минуты, и лишь потом он ответил мне
следующим непонятным вопросом:
-- А на нем была мохнатая шапка?
И я понял так, словно видел собственными глазами, что у человека,
похороненного в Песчаной бухте, была меховая шапка и что до берега он
добрался живым. В первый и последний раз я почувствовал злость к человеку,
который был моим благодетелем и отцом девушки, которую я надеялся назвать
моей женой.
-- Это были живые люди, -- сказал я. -- Может быть, якобиты, а может
быть, французы, пираты или авантюристы, которые разыскивают здесь испанские
сокровища, но, как бы то ни было, они могут оказаться опасными, хотя бы для
вашей дочери и моей кузины, -- а что до ужасов, которые рисует вам нечистая
совесть, так мертвец спит спокойно там, где вы его закопали! Я сегодня утром
стоял у его могилы. Он не восстанет до Судного дня.
Пока я говорил, дядя, моргая, смотрел на меня, потом устремил взгляд в
землю и стал нелепо перебирать пальцами. Было ясно, что он лишился дара
речи.
-- Полно, -- сказал я. -- Вам надо думать о других. Пойдемте со мной на
холм, поглядите на этот корабль.
Он послушался, не ответив мне ни словом, ни взглядом, и медленно
поплелся следом за мной. Его тело словно утратило гибкость, и он тяжело
взбирался на камни, вместо того, чтобы перепрыгивать с одного на другой, как
он это делал раньше. Я нетерпеливо его окликал, но это не заставило его
поторопиться. Ответил он мне только раз -- тоскливо, словно испытывая
телесную боль:
-- Ладно, ладно, я иду.
К тому времени, когда мы добрались до вершины, я уже не испытывал к
нему ничего, кроме жалости. Если преступление было чудовищным, то и кара
была соразмерной. Наконец мы поднялись на гребень холма и могли оглядеться.
Повсюду взгляд встречал только бурный сумрак -- последний проблеск солнца