Страница:
охватывало острое ощущение человеческой беды. А груды детских колясок
выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого
шага в жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед на
Ладоге, по которому его, раненого, вывозили из Ленинграда. Редко
вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех сторон
забытая беда военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и
потерь эвакуации. Куда в конце-то концов прибыли? В Лоде украли? Или в
Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
"Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши
советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у
чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не
постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех
олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на
прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только
чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей?
Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от
Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом
деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при
больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и
как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все
лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими
рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам,
что ты не верблюд - нестерпимо.
Вдруг раздался истошный крик. Кричала рослая, осанистая девушка в
клетчатом платье, требовала вызвать полицию. Темнокожий начальник, видно,
марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе.
Девушка в клетчатом платье вышибла чашку, - горячее кофе брызнуло на его
лицо, залило рубаху.
- Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!
- Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.
Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился вдруг к девушке в
клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось? Вернувшись, рассказал
американцам, что у этой девушки украли все до последней булавки. Она год
ходила сюда в поисках своих вещей, и только что обнаружила в чужом мешке
памятные ей с детства безделушки. Большую мятую куклу, черную обезьяну с
оторванной лапой - подарок матери, что-то еще. А всем известно, что это
значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.
Марокканец настороженно поглядывал на незнакомых людей, которые в
отличие от других ничего не искали. Узнав, что это журналисты из Америки,
засуетился потерянно, крикнул рабочим:
- Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина,
похожая на цыганку. Закричала, что она из Баку, уехала оттуда в ночной
рубашке. Все, что привезли в Израиль, им собрали московские друзья -
ботиночки, одеяльца.
- Где это?! Где все?! - рыдала она.
Мальчик лет десяти, похожий на девочку, тянул женщину в сторону,
всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!
К Сэму быстро подошел мужчина в зеленой панаме. Приняв его за
начальство, начал перечислять деловито: - У меня лично украли японскую
электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь побит. Весь!.. Я опасался
погрома в Ленинграде. Он настиг меня здесь, на складах Лода. Я потерял
имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей.
Вот опись разграбленного...
Этого Сэм уже не выдержал, он стал отступать к дверям, ища взглядом
спутницу. Линда фотографировала навалы детских колясок. Оторвалась,
воскликнула с чувством удовлетворения:
- Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...
На обратном пути Аврамий Шор попросил высадить его у первого же
городского автобуса, дальше сам доберется. Но Сэм, сидевший за рулем,
промчался без остановки в Бат-Ям, к гостинице "Sunton". Когда машина
свернула в их приморский тупик имени Бен Гуриона, и Шор, поблагодарив,
приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять
у этой Эсфири ее научную биографию - "куррикулум вите"? Прямо сейчас!..
Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра он улетает в Штаты. Покажет
кое-кому, хотя обещать ей, конечно, ничего нельзя. Аврамий попросил
корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу,
но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.
- Слушайте! - вскричал он, просовывая в окно машины листы
"куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! -
Он впервые засмеялся - неожиданным у старого человека громким мальчишеским
счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.
Эли услышал о подаренной земле лишь вечером. Саша искал его по всем
телефонам до тех пор, пока сосед профессор Шор не напомнил, что сегодня
среда, а по средам у Элиезера свои дела.
Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим внуком
Eнчиком. Свидание было тайным по той причине, что Гади, дорогой зятьюшка
Эли, строго-настрого запретил своим детям встречаться с дедом и бабушкой.
Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу
ладонью. Дошло до того, что Енчик сказал однажды: "Когда вырасту, убью
отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как
почтительно, по-английски, дети называли кабинет отца, и имел с Гади
нелицеприятный разговор. В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала
перерастать в ссору.
Однако подлинный скандал, со слезами Галии, криком и попреками мужчин,
разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и
других странах. Зять не был ни вором, ни банкиром; как физик-геолог, он
занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то,
что Гади со всем прежним начальством разругался и из компаний не уходил по
доброму... Тем не менее, у Эли и мысли не было, что, услыша его осторожный
вопрос, зять впадет в неистовство, оскорбит его, обзовет Пинкертоном
советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.
- Типовая история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в
кабине грузовичка, перевозившем его вещи в Центр абсорбции, сооруженный
американцами для русских евреев. - Одни "совки" меняют хижины на дворцы,
другие дворцы на хижины.
Эли безостановочно острил в том же духе всю дорогу, как всегда, когда
хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он и особенно его жена Галия
переживали разрыв с семьей дочери болезненно: они бросили работу, дом,
Москву, из-за всех этих передряг тяжело болели, мчались к внукам, и вдруг
такой оборот. Если бы не "старик Аврамий", вместе с которым перебрались
позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.
Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом,
психиатром и братом милосердия, у которого всегда есть вата и запас бинтов.
Естественно, и Эли кинулся к "старику Аврамию": они подружились еще в дни
поездки в библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул
ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии
знали немногие, разве что соседи по этажу. Они выражались по адресу
психоватого "зятьюшки", отнявшем у Эли и Галии внучат, крепким русским
словом, качали головами: под каждой крышей свои мыши... Но сами о том не
заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия
Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая
жена Дова. И Эли, и Галия с участием выслушали рассказ Руфи, опекавшей
новеньких, о ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от
Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения "Гуш имуним"
("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула
в ярости: "Еще один фанатик! Таких надо жечь на медленном огне, через
одного!"
Неугомонная "пташка" тут же устроила встречу Эли с раввином поселения,
в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе, выслушав рассказ
Эли, постучал по столу белыми, длинными музыкальными пальцами, сказал, что
еврей так вести себя не может и вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот
Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как
Енчик не скрыл своей встречи с дедом, решив, что отныне их отношения
узаконены.
Эли встречался с Eнчиком недалеко от его дома, в соседнем еврейском
поселении, у подруги "пташки", - в дощатом, пахнувшем свежей краской
"караване". Подруга переехала на "территорию" из Тель-Авива, сдав там свою
квартиру трем семейным русским, каждой семье по комнатке. Такие переезды
входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не
валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.
Поселение возникло "на территории" раньше других. В нем были школа,
клуб и бассейн, и опоздание Енчика после школы на пол-часа не вызывало
отцовских подозрений. Впрочем, Енчик отправился бы на встречу с дедом куда
угодно.
В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был
счастлив: его любили, за него заступались, он привязался к своему русскому
деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.
Вбежав в "караван", Енчик швырнул рюкзак с книгами на пол, повис на
деде. От деда пахло табаком и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных
запахов дома никогда не было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за
которой специально заезжал на рынок "Кармель", и сообщил важные новости.
Первую - про ясли, в которые водят младших сестричек Енчика. Эли выяснил,
малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют лишь в конце дня. Когда
кто-либо из детей орет, воспитательницы вырывают соску изо рта другого
ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли
понять, почему дети заболевают все сразу, "Передай маме, ясли надо
менять..." Вторая новость привела Eнчика в полный восторг: скоро у деда с
бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.
Потолк вали еще о школьных делах, а также, конечно, и о том, что Енчику
почти тринадцать и скоро будет "бармицва", праздник совершеннолетия. Что бы
он хотел получить к "бармицве"? Когда пришло время прощаться, Eнчик взял
деда за руку и заплакал, не хотел отпускать. Увы, иерусалимский автобус
объезжает еврейские поселения под арабской Рамаллой лишь трижды в сутки.
Однажды Эли опоздал всего на минуту и застрял...
Он узнал о необычном подарке израильского адвоката, как только
переступил порог отеля. Пока шел к лифту, об этом сообщали со всех сторон:
- У нас есть земля! Нам землю подарили! Вид у Эли был такой усталый,
что Галия, взглянув на мужа, зашедшего на минуту в свою комнату, отправилась
вслед за ним по коридору с таблеткой нитроглицерина и стаканом сока в руках.
Саша сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, окруженный не
умолкавшими соседями. Увидев в дверях Эли, начал, захлебываяь от
возбуждения: - Появился человек лет сорока, одетый с иголочки, внешне
типичный рафинированный интеллигент, вроде тебя...
Эли перебил: - Когда я был редактором на радио, первые три страницы
любого очерка бросал в корзину, не читая: в нем обязательно описывались
"серебристые крылья самолета, которые несли автора на задание..." В чем
радость, Сашенька?
- Нам дарят землю!
- На Святой земле все возможно, но - не это.
- Точно, Эли! Отдают! Под нашу стройку! Задаром! Ну, да-арят!
Эли взялся рукой за притолоку, Галия схватила табуретку и поставила
возле мужа. Эли сел, потер лоб, сказал тихо:
- Это слишком хорошо, чтобы поверить. Существует ли такая земля на
свете? Может, это розыгрыш и подаривший нищ, как церковная крыса?
- Я провожал, видел, машина у него немыслимой красоты. Штучный
"Мерседес".
- Саша! - простонал Эли. - Не тяни!
-Гость прочел в "Едиоте" о голодной забастовке узника Сиона. Выяснил
причину - не дают землю бездомным евреям из России. И даже свалку на берегу
моря... обещали продать. Отняли.
Подняв руку, Саша больше не смог сдерживать восторга и продолжал в
высоком стиле древнерусских сказаний:
-И рече гость таковы слова: "Племя Соломоново притерпело на Руси муки
вельми. Каждый израильтянин пойдет войной за ваши раны". - Взглянув на лицо
Эли, тут же оставил высокий стиль.
- У меня есть земля, сказал. В древнем городе Хедера. Существует город
Хедера?.. Есть - вот! В прошлом веке эта земля, пояснил, досталась нашей
семье. Как подарок. Именно так хочу передать ее вам - без денег. У него
сколько-то дунамов земли, не уточнил. Уверил, на тысячу-другую квартир
хватит. - Саша достал из кармашка безрукавки визитную карточку. - Вот его
телефон. Звоните, сказал адвокат, оформим дарственный документ.
Эли схватил визитку, прочитал: - Герани, адвокат и нотариус. И начал
разглядывать визитку со всех сторон, двигаясь боком, к окну, затем к лампе
над кроватью и снова к окну.
- На язык попробуй! - язвительно предложил Саша, и они захохотали. Ночь
проговорили, легли спать под утро. Разбудила всех "пташка", прикатившая из
Иерусалима с огромной кошелкой. Привезла куриный бульон, отварную курицу,
фрукты. Сказала с улыбкой, что это ему вместо лагерных голубей и чтоб ел
осторожно.
Саша поблагодарил, показал на подоконник, забитый кастрюльками, которые
приносят ему со всех этажей. Улыбнувшись виновато, добавил, что голодовка не
окончена. Может быть, вчерашний дар небес, не дай Бог, блеф! Документ
оформят - тогда другое дело. Запируем!
Они друг друга стоят - Дов и "пташка. Завелась вдруг, как Дов; голос у
"пташки" пронзительный, хоть уши затыкай:
-Снимай голодовку, упрямая башка! Ты хотел привлечь внимание мира к
тонущему кораблю? Дал "SOS"? Услышали в Штатах. Достиг ты цели или нет?! Не
кривись, это кошер! - Увижу дарственную, голодовку сниму!
Руфь принялась барабанить в соседнюю дверь. Выглянул Эли, в трусах,
взлохмаченный, за ним Галия. Руфь оставила им сумку с припасами, добавив со
своим обычным напором:
- Галия, цыганские твои глаза, под твою личную ответственность! Мужики
- козлы. Им только бородой трясти, не досмотришь, отдаст богу душу. - И
умчалась, посигналив под окнами на прощанье.
Минут через десять появилась монументальная Софочка с кастрюлькой в
руках. Счастье, что с "пташкой" разминулась. Сказала, Дов привез, а после
работы заберет.
Саша встретил ее куда приветливее, чем "пташку". Он поднялся с кровати,
задержал большую мягкую руку Софочки в своей ладони, а затем отправил гостью
вместе с кастрюлькой к Эли. Туда же пришел вскоре и Евсей Трубашник с метлой
подмышкой. Увидев на улице дочь, прибежал, взволнованный, вскричал: - Доча!
София! Слышала?! Похоже, квартира будет. Не придется тебе больше за богатыми
старухами горшки убирать!
Софочка обняла отца. - Господи, Бож-же ты мой! Думаешь, ни одного
приличного человека на земле больше нет и вдруг остались, оказывается,
благородные люди!
Странно, но здравая мысль Софочки - "... Остались еще благородные люди"
- совершенно естественная на взгляд амутян, в израильской прессе развития не
получила. "Подарил?!" - саркастически спросила ивритская газета "Едиот"...
Когда дарственная была подписана, израильские корреспонденты зачастили в
гостиницу "Sunton". Разглядывая документ, качали головами, недоверчиво
прищелкивали языком. Началось светопредставление: печать запестрела
вопросами: "Почему подарил?" Почти все газеты, и правые, и левые,
высказывали догадки, как неоспоримые истины, - этот хитрый Герани хочет
обмануть мэрию - возвести за счет города, на крыше олимовских дешевых домов,
самые дорогие квартиры - пентхаузы, и потом выгодно их продать. Встроить в
эти дома магазины и офисы, которые принесут ему миллионы. Герани оформит
перевод своих сельских пустырей в строительную зону и это увеличит их цену в
пять раз. Толпы газетчиков поджидали адвоката у его дома, забрасывая
оскорбительными вопросами: "Подарили? Ха-ха, Герани! Что за этим стоит?" В
бескорыстие своего земляка израильский газетный мир не поверил. Наш
израильтянин да чтоб отдал землю просто так, за здорово живешь?!
И у Эли появилось опасение - как бы Герани, оскорбляемый со всех
сторон, задерганный, не взял своего подарка обратно. К тому же, он не
согласен с какими-то требованиями городских властей Хедеры. Уединившись в
офисе Дова (в гостинице уединиться теперь стало невозможно) Эли написал в
газеты статью и очерк о благородном адвокате, избавившем две тысячи семейств
от страха оказаться на улице. "Джерусалем пост" выбросила очерк в корзину. В
"Едиоте" несколько абзацев, где упоминалась Амута русских евреев, -
напечатали, но о Герани - ни слова.
Тем не менее, никто из кабланов-подрядчиков не начинал более с Эли
разговора с сакраментальнй фразы: "Земля в Израиле дорогая". Страна
маленькая. Все знали все. Но от своей цены не отступались: две тысячи
квартир - замечательно! 420 американских долларов квадратный метр. Как всем,
так и вам...
Через неделю, спасибо Дову, отыскался подрядчик, который в своих
расчетах дошел до 380 долларов. А когда Эли предложил ему заложить в
основание дома металлическую конструкцию, тот снизил цену до 320.
- Свободный рынок! - радовались амутяне. - Сто долларов отвоевали!
- Ох, лапутяне, ох, дотошные! - пробасил Дов, услышав о первом успехе.
- Ох, не перестарайтесь!
На радостях гостиница олим опустошила три бутылки израильской водки
"Родной сучок". Из сохнутовских кружек и бумажных стаканчиков, под
российскую селедочку. Коллективно успокаивала уголовника Эмика, который
снова вернулся на свое законное место, в сашину комнату, наполняя ее
сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить
с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти
дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
- Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со сна басом, когда Эли и Саша
появились у него со своими недоуменьями. - Я предупреждал вас, Элиезер, иль
нет? Вы двинулись на них войной, сбили цену. Они и встали стенкой - обычное
дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут
не бабенок делят - каждая квартирка дает каблану пятнадцать-двадцать пять
тысяч долларов прибыли минимум!.. Что? Патриотизм, сознательность - не
смешите меня, ребята! Агитпроп там остался. Здесь каждый, от Премьера до
мусорщика, думает только о своем дырявом кармане... А об алие кто?
Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил
создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского
хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
- Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не
скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему
израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые
всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды.
"Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать
им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому
же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты".
Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских
олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это
несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не
дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение
цен на квартиры...
Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва
появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не
замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в
фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде
всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте
какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни
преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под
торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша
отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный
колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а
отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не
может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова
завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно
им, жарко: за окном под сорок.
Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник
принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят.
Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и
накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет
ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха
тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в
кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие
переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины?
Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в
глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи
горе.
Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг
вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое -
"академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все
академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной
бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в
Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. -
Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался
Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня
сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте"
уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем
другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали
обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние
дожди, - поистине гнилое время!
Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают,
пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии.
Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал
своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался
американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна
подпись, здесь - шестьдесят одна!"
"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со
стороны! Или тоже со стороны?!"
С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте
стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской
алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула
горестно: - Опять зарубили?
Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на
полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины,
писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили
через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии
был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец,
погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный,
теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское
еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима!
-от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это
Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион,
доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые
карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на
стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой
тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному.
Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, -
рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской
алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком
магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами
по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным.
Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он
переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно
адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают,
выжимали слезы. Ведь за каждой коляской - ребенок, которого сразу, с первого
шага в жизни, обидели. Казалось, давно забыт крошившийся от взрывов лед на
Ладоге, по которому его, раненого, вывозили из Ленинграда. Редко
вспоминались и бедствия тех лет. И вдруг снова обступила его со всех сторон
забытая беда военных лет. Те же картины бегства от войны, смерти, от слез и
потерь эвакуации. Куда в конце-то концов прибыли? В Лоде украли? Или в
Шереметьево? Где свои, где чужие? - у каждого своя версия.
"Эсфирь правильно сказала, что они играют в четыре руки - наши
советско-израильские благодетели из криминального романа, - Шор постоял у
чужой клади, тоскливо оглянулся в сторону американцев: нет, им этого не
постичь, как оказаться здесь без багажа. Для него, Аврамия, как и для всех
олим, это единственная возможность сменить белье, одежду, вывезти детей на
прогулку. Конечно, здесь все можно купить, но у кого есть деньги? Только
чтобы приехать в Лод с севера Израиля, сколько требуется шекелей?
Пятнадцать-двадцать в одну сторону. Это только от Хайфы, а до Хайфы? А от
Тель-Авива до Лода и обратно? - Вздохнул сокрушенно... Нет, им, в самом
деле, трудно прочувствовать. Без войны и пожаров потерять все, потерять при
больной жене и сыне-инвалиде, которому рубаху надо менять ежедневно. Да и
как осознать западному человеку, что профессор может быть нищ и гол. Все
лето ходил в теплом свитере, пока соседи не одолжили рубашку с короткими
рукавами... Ну, все это, в конце-концов, чепуха. А вот доказывать ишакам,
что ты не верблюд - нестерпимо.
Вдруг раздался истошный крик. Кричала рослая, осанистая девушка в
клетчатом платье, требовала вызвать полицию. Темнокожий начальник, видно,
марокканский еврей, ответил, что полиции тут делать нечего. Ему подали кофе.
Девушка в клетчатом платье вышибла чашку, - горячее кофе брызнуло на его
лицо, залило рубаху.
- Теперь вызовете! - вскричала девушка. - Звоните! Ну!
- Ни в коем случае, - злобно отозвался начальник. - Мне тебя жалко.
Аврамий Шор, вглядевшись в полумрак склада, бросился вдруг к девушке в
клетчатом, крича: - Софочка! Софочка! Что случилось? Вернувшись, рассказал
американцам, что у этой девушки украли все до последней булавки. Она год
ходила сюда в поисках своих вещей, и только что обнаружила в чужом мешке
памятные ей с детства безделушки. Большую мятую куклу, черную обезьяну с
оторванной лапой - подарок матери, что-то еще. А всем известно, что это
значит: багаж разграбили, а недорогие вещи рассовали по мешкам других.
Марокканец настороженно поглядывал на незнакомых людей, которые в
отличие от других ничего не искали. Узнав, что это журналисты из Америки,
засуетился потерянно, крикнул рабочим:
- Отдайте ей ее сентиментальное дерьмо! И тут зарыдала смуглая женщина,
похожая на цыганку. Закричала, что она из Баку, уехала оттуда в ночной
рубашке. Все, что привезли в Израиль, им собрали московские друзья -
ботиночки, одеяльца.
- Где это?! Где все?! - рыдала она.
Мальчик лет десяти, похожий на девочку, тянул женщину в сторону,
всхипывая: - Мамочка, не унижайся! Мамочка, не унижайся! Прошу, мамочка!
К Сэму быстро подошел мужчина в зеленой панаме. Приняв его за
начальство, начал перечислять деловито: - У меня лично украли японскую
электронику - всю! Шелковое белье - все! Хрусталь побит. Весь!.. Я опасался
погрома в Ленинграде. Он настиг меня здесь, на складах Лода. Я потерял
имущества на сорок тысяч долларов, мне дают в компенсацию четыреста шекелей.
Вот опись разграбленного...
Этого Сэм уже не выдержал, он стал отступать к дверям, ища взглядом
спутницу. Линда фотографировала навалы детских колясок. Оторвалась,
воскликнула с чувством удовлетворения:
- Здесь надо снимать трагические фильмы! Я предложу нашим...
На обратном пути Аврамий Шор попросил высадить его у первого же
городского автобуса, дальше сам доберется. Но Сэм, сидевший за рулем,
промчался без остановки в Бат-Ям, к гостинице "Sunton". Когда машина
свернула в их приморский тупик имени Бен Гуриона, и Шор, поблагодарив,
приготовился выбраться из машины, Сэм поинтересовался, не сможет ли он взять
у этой Эсфири ее научную биографию - "куррикулум вите"? Прямо сейчас!..
Наверное, у нее остались одна-две копии. Завтра он улетает в Штаты. Покажет
кое-кому, хотя обещать ей, конечно, ничего нельзя. Аврамий попросил
корреспондентов подождать. - Если смогу... - неуверенно сказал он. Не сразу,
но принес. Лицо у него было теперь радостно ошалелое.
- Слушайте! - вскричал он, просовывая в окно машины листы
"куррикулума". - Нам дали землю! Амуте! Подарили! Ах, вам этого не понять! -
Он впервые засмеялся - неожиданным у старого человека громким мальчишеским
счастливым смехом, широко раскрывая рот и махая рукой отъезжающим.
Эли услышал о подаренной земле лишь вечером. Саша искал его по всем
телефонам до тех пор, пока сосед профессор Шор не напомнил, что сегодня
среда, а по средам у Элиезера свои дела.
Почти каждую среду Эли отправлялся на свидание со своим старшим внуком
Eнчиком. Свидание было тайным по той причине, что Гади, дорогой зятьюшка
Эли, строго-настрого запретил своим детям встречаться с дедом и бабушкой.
Гади поколачивал детей, а Енчика бил особенно унизительно - наотмашь по лицу
ладонью. Дошло до того, что Енчик сказал однажды: "Когда вырасту, убью
отца". Услышав такое, дед поднялся из своего сырого полуподвала в study, как
почтительно, по-английски, дети называли кабинет отца, и имел с Гади
нелицеприятный разговор. В те дни взаимная неприязнь Эли и его зятя начала
перерастать в ссору.
Однако подлинный скандал, со слезами Галии, криком и попреками мужчин,
разразился позднее, когда Эли заинтересовался работами своего зятя в Индии и
других странах. Зять не был ни вором, ни банкиром; как физик-геолог, он
занимался разведкой ископаемых. Правда, Ляля, дочка Эли, обмолвилась как-то,
что Гади со всем прежним начальством разругался и из компаний не уходил по
доброму... Тем не менее, у Эли и мысли не было, что, услыша его осторожный
вопрос, зять впадет в неистовство, оскорбит его, обзовет Пинкертоном
советской печати, который всегда сует нос в чужие дела.
- Типовая история в дни революционных потрясений, - нервно шутил Эли в
кабине грузовичка, перевозившем его вещи в Центр абсорбции, сооруженный
американцами для русских евреев. - Одни "совки" меняют хижины на дворцы,
другие дворцы на хижины.
Эли безостановочно острил в том же духе всю дорогу, как всегда, когда
хотел скрыть свою растерянность, свою неудачу. Он и особенно его жена Галия
переживали разрыв с семьей дочери болезненно: они бросили работу, дом,
Москву, из-за всех этих передряг тяжело болели, мчались к внукам, и вдруг
такой оборот. Если бы не "старик Аврамий", вместе с которым перебрались
позднее в сохнутовскую гостиницу, Галия попала бы в психушку.
Аврамий Шор был в гостинице всеобщей палочкой-выручалочкой. Терапевтом,
психиатром и братом милосердия, у которого всегда есть вата и запас бинтов.
Естественно, и Эли кинулся к "старику Аврамию": они подружились еще в дни
поездки в библейский город Арад. Профессор возился с Галией месяц и вернул
ее, как считал Эли, в состояние "шаткого равновесия". О трагедии Эли и Галии
знали немногие, разве что соседи по этажу. Они выражались по адресу
психоватого "зятьюшки", отнявшем у Эли и Галии внучат, крепким русским
словом, качали головами: под каждой крышей свои мыши... Но сами о том не
заговаривали, - своих забот полон рот. Единственным человеком, кроме Аврамия
Шора, воспринявшем беды Эли и Галии, как свои собственные, была Руфь, бывшая
жена Дова. И Эли, и Галия с участием выслушали рассказ Руфи, опекавшей
новеньких, о ее семейных передрягах и поделились своими тревогами. Узнав от
Эли, что его непочтительный зять Гади из радикального движения "Гуш имуним"
("Блок верных"), ратующего за Израиль в библейских границах, она воскликнула
в ярости: "Еще один фанатик! Таких надо жечь на медленном огне, через
одного!"
Неугомонная "пташка" тут же устроила встречу Эли с раввином поселения,
в котором жила семья Гади. Очень старый и печальный ребе, выслушав рассказ
Эли, постучал по столу белыми, длинными музыкальными пальцами, сказал, что
еврей так вести себя не может и вызвал Гади на беседу. Поселенец и патриот
Гади почтительно выслушал раввина, а на другой день избил Енчика, потому как
Енчик не скрыл своей встречи с дедом, решив, что отныне их отношения
узаконены.
Эли встречался с Eнчиком недалеко от его дома, в соседнем еврейском
поселении, у подруги "пташки", - в дощатом, пахнувшем свежей краской
"караване". Подруга переехала на "территорию" из Тель-Авива, сдав там свою
квартиру трем семейным русским, каждой семье по комнатке. Такие переезды
входили в моду. Они были крайне выгодны (тысяча долларов в месяц на земле не
валяются!), к тому же это считалось шагом патриотическим.
Поселение возникло "на территории" раньше других. В нем были школа,
клуб и бассейн, и опоздание Енчика после школы на пол-часа не вызывало
отцовских подозрений. Впрочем, Енчик отправился бы на встречу с дедом куда
угодно.
В детской считалось, что взрослые разругались "из-за Енчика". Енчик был
счастлив: его любили, за него заступались, он привязался к своему русскому
деду так, что считал дни, оставшиеся до очередной встречи.
Вбежав в "караван", Енчик швырнул рюкзак с книгами на пол, повис на
деде. От деда пахло табаком и бабушкиными лекарствами. Таких замечательных
запахов дома никогда не было! Дед угостил его большой ароматной грушей, за
которой специально заезжал на рынок "Кармель", и сообщил важные новости.
Первую - про ясли, в которые водят младших сестричек Енчика. Эли выяснил,
малыши весь день ходят в мокрых подгузниках, меняют лишь в конце дня. Когда
кто-либо из детей орет, воспитательницы вырывают соску изо рта другого
ребенка и суют крикуну Не смушаются даже присутствием родителей... Трудно ли
понять, почему дети заболевают все сразу, "Передай маме, ясли надо
менять..." Вторая новость привела Eнчика в полный восторг: скоро у деда с
бабой будет своя квартира, и они пригласят всех в гости.
Потолк вали еще о школьных делах, а также, конечно, и о том, что Енчику
почти тринадцать и скоро будет "бармицва", праздник совершеннолетия. Что бы
он хотел получить к "бармицве"? Когда пришло время прощаться, Eнчик взял
деда за руку и заплакал, не хотел отпускать. Увы, иерусалимский автобус
объезжает еврейские поселения под арабской Рамаллой лишь трижды в сутки.
Однажды Эли опоздал всего на минуту и застрял...
Он узнал о необычном подарке израильского адвоката, как только
переступил порог отеля. Пока шел к лифту, об этом сообщали со всех сторон:
- У нас есть земля! Нам землю подарили! Вид у Эли был такой усталый,
что Галия, взглянув на мужа, зашедшего на минуту в свою комнату, отправилась
вслед за ним по коридору с таблеткой нитроглицерина и стаканом сока в руках.
Саша сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, окруженный не
умолкавшими соседями. Увидев в дверях Эли, начал, захлебываяь от
возбуждения: - Появился человек лет сорока, одетый с иголочки, внешне
типичный рафинированный интеллигент, вроде тебя...
Эли перебил: - Когда я был редактором на радио, первые три страницы
любого очерка бросал в корзину, не читая: в нем обязательно описывались
"серебристые крылья самолета, которые несли автора на задание..." В чем
радость, Сашенька?
- Нам дарят землю!
- На Святой земле все возможно, но - не это.
- Точно, Эли! Отдают! Под нашу стройку! Задаром! Ну, да-арят!
Эли взялся рукой за притолоку, Галия схватила табуретку и поставила
возле мужа. Эли сел, потер лоб, сказал тихо:
- Это слишком хорошо, чтобы поверить. Существует ли такая земля на
свете? Может, это розыгрыш и подаривший нищ, как церковная крыса?
- Я провожал, видел, машина у него немыслимой красоты. Штучный
"Мерседес".
- Саша! - простонал Эли. - Не тяни!
-Гость прочел в "Едиоте" о голодной забастовке узника Сиона. Выяснил
причину - не дают землю бездомным евреям из России. И даже свалку на берегу
моря... обещали продать. Отняли.
Подняв руку, Саша больше не смог сдерживать восторга и продолжал в
высоком стиле древнерусских сказаний:
-И рече гость таковы слова: "Племя Соломоново притерпело на Руси муки
вельми. Каждый израильтянин пойдет войной за ваши раны". - Взглянув на лицо
Эли, тут же оставил высокий стиль.
- У меня есть земля, сказал. В древнем городе Хедера. Существует город
Хедера?.. Есть - вот! В прошлом веке эта земля, пояснил, досталась нашей
семье. Как подарок. Именно так хочу передать ее вам - без денег. У него
сколько-то дунамов земли, не уточнил. Уверил, на тысячу-другую квартир
хватит. - Саша достал из кармашка безрукавки визитную карточку. - Вот его
телефон. Звоните, сказал адвокат, оформим дарственный документ.
Эли схватил визитку, прочитал: - Герани, адвокат и нотариус. И начал
разглядывать визитку со всех сторон, двигаясь боком, к окну, затем к лампе
над кроватью и снова к окну.
- На язык попробуй! - язвительно предложил Саша, и они захохотали. Ночь
проговорили, легли спать под утро. Разбудила всех "пташка", прикатившая из
Иерусалима с огромной кошелкой. Привезла куриный бульон, отварную курицу,
фрукты. Сказала с улыбкой, что это ему вместо лагерных голубей и чтоб ел
осторожно.
Саша поблагодарил, показал на подоконник, забитый кастрюльками, которые
приносят ему со всех этажей. Улыбнувшись виновато, добавил, что голодовка не
окончена. Может быть, вчерашний дар небес, не дай Бог, блеф! Документ
оформят - тогда другое дело. Запируем!
Они друг друга стоят - Дов и "пташка. Завелась вдруг, как Дов; голос у
"пташки" пронзительный, хоть уши затыкай:
-Снимай голодовку, упрямая башка! Ты хотел привлечь внимание мира к
тонущему кораблю? Дал "SOS"? Услышали в Штатах. Достиг ты цели или нет?! Не
кривись, это кошер! - Увижу дарственную, голодовку сниму!
Руфь принялась барабанить в соседнюю дверь. Выглянул Эли, в трусах,
взлохмаченный, за ним Галия. Руфь оставила им сумку с припасами, добавив со
своим обычным напором:
- Галия, цыганские твои глаза, под твою личную ответственность! Мужики
- козлы. Им только бородой трясти, не досмотришь, отдаст богу душу. - И
умчалась, посигналив под окнами на прощанье.
Минут через десять появилась монументальная Софочка с кастрюлькой в
руках. Счастье, что с "пташкой" разминулась. Сказала, Дов привез, а после
работы заберет.
Саша встретил ее куда приветливее, чем "пташку". Он поднялся с кровати,
задержал большую мягкую руку Софочки в своей ладони, а затем отправил гостью
вместе с кастрюлькой к Эли. Туда же пришел вскоре и Евсей Трубашник с метлой
подмышкой. Увидев на улице дочь, прибежал, взволнованный, вскричал: - Доча!
София! Слышала?! Похоже, квартира будет. Не придется тебе больше за богатыми
старухами горшки убирать!
Софочка обняла отца. - Господи, Бож-же ты мой! Думаешь, ни одного
приличного человека на земле больше нет и вдруг остались, оказывается,
благородные люди!
Странно, но здравая мысль Софочки - "... Остались еще благородные люди"
- совершенно естественная на взгляд амутян, в израильской прессе развития не
получила. "Подарил?!" - саркастически спросила ивритская газета "Едиот"...
Когда дарственная была подписана, израильские корреспонденты зачастили в
гостиницу "Sunton". Разглядывая документ, качали головами, недоверчиво
прищелкивали языком. Началось светопредставление: печать запестрела
вопросами: "Почему подарил?" Почти все газеты, и правые, и левые,
высказывали догадки, как неоспоримые истины, - этот хитрый Герани хочет
обмануть мэрию - возвести за счет города, на крыше олимовских дешевых домов,
самые дорогие квартиры - пентхаузы, и потом выгодно их продать. Встроить в
эти дома магазины и офисы, которые принесут ему миллионы. Герани оформит
перевод своих сельских пустырей в строительную зону и это увеличит их цену в
пять раз. Толпы газетчиков поджидали адвоката у его дома, забрасывая
оскорбительными вопросами: "Подарили? Ха-ха, Герани! Что за этим стоит?" В
бескорыстие своего земляка израильский газетный мир не поверил. Наш
израильтянин да чтоб отдал землю просто так, за здорово живешь?!
И у Эли появилось опасение - как бы Герани, оскорбляемый со всех
сторон, задерганный, не взял своего подарка обратно. К тому же, он не
согласен с какими-то требованиями городских властей Хедеры. Уединившись в
офисе Дова (в гостинице уединиться теперь стало невозможно) Эли написал в
газеты статью и очерк о благородном адвокате, избавившем две тысячи семейств
от страха оказаться на улице. "Джерусалем пост" выбросила очерк в корзину. В
"Едиоте" несколько абзацев, где упоминалась Амута русских евреев, -
напечатали, но о Герани - ни слова.
Тем не менее, никто из кабланов-подрядчиков не начинал более с Эли
разговора с сакраментальнй фразы: "Земля в Израиле дорогая". Страна
маленькая. Все знали все. Но от своей цены не отступались: две тысячи
квартир - замечательно! 420 американских долларов квадратный метр. Как всем,
так и вам...
Через неделю, спасибо Дову, отыскался подрядчик, который в своих
расчетах дошел до 380 долларов. А когда Эли предложил ему заложить в
основание дома металлическую конструкцию, тот снизил цену до 320.
- Свободный рынок! - радовались амутяне. - Сто долларов отвоевали!
- Ох, лапутяне, ох, дотошные! - пробасил Дов, услышав о первом успехе.
- Ох, не перестарайтесь!
На радостях гостиница олим опустошила три бутылки израильской водки
"Родной сучок". Из сохнутовских кружек и бумажных стаканчиков, под
российскую селедочку. Коллективно успокаивала уголовника Эмика, который
снова вернулся на свое законное место, в сашину комнату, наполняя ее
сивушным запахом и постоянными жалобами на Сашу, который не хочет переломить
с ним хлебец. "Я целую кастрюлю наварю, а он не хавает".
Когда хмель прошел, амутяне с изумлением услышали, что в Израиле за эти
дни цена одного метра жилья подскочила вдвое.
- Удивляетесь? - спросил Дов хрипящим со сна басом, когда Эли и Саша
появились у него со своими недоуменьями. - Я предупреждал вас, Элиезер, иль
нет? Вы двинулись на них войной, сбили цену. Они и встали стенкой - обычное
дело! Воры в воркутинских бараках за своих шалашовок головы разбивали, а тут
не бабенок делят - каждая квартирка дает каблану пятнадцать-двадцать пять
тысяч долларов прибыли минимум!.. Что? Патриотизм, сознательность - не
смешите меня, ребята! Агитпроп там остался. Здесь каждый, от Премьера до
мусорщика, думает только о своем дырявом кармане... А об алие кто?
Правильно, ребята, государство. То-есть никто.
Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил
создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского
хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
- Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не
скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему
израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые
всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды.
"Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать
им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому
же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты".
Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских
олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это
несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не
дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение
цен на квартиры...
Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва
появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не
замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в
фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде
всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте
какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни
преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под
торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша
отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный
колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а
отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не
может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова
завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно
им, жарко: за окном под сорок.
Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник
принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят.
Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и
накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет
ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха
тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в
кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие
переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины?
Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в
глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи
горе.
Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг
вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое -
"академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все
академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной
бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в
Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. -
Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался
Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня
сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте"
уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем
другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали
обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние
дожди, - поистине гнилое время!
Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают,
пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии.
Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал
своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался
американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна
подпись, здесь - шестьдесят одна!"
"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со
стороны! Или тоже со стороны?!"
С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте
стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской
алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула
горестно: - Опять зарубили?
Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на
полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины,
писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили
через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии
был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец,
погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный,
теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское
еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима!
-от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это
Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион,
доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые
карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на
стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой
тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному.
Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, -
рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской
алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком
магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами
по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным.
Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он
переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно
адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают,