Страница:
Когда тронулись в кемп, небо серело. Промчались не больше полутора
километров, темень как обвалилась. Облака висели низко, на небе ни
звездочки.
- Сегодня работать не будем, - сказал Дов, - Устал, как собака.
Окунемся в море и спать.
Шли по асфальтовой дорожке в теплый мрак, - за спиной начался шум,
рокот моторов, звенящие голоса. Саша оглянулся, - в ворота въезжали
автобусы, из них выскакивали школьники.
Через минуту весь парк был плотно набит детьми, которые устраивались
прямо на земле: натягивали брезентовые палатки, выгружали припасы, гремели
огромными кастрюлями, поварешками. Саша постоял, слушая чьи-то строгие
распоряжения и хохот школьников, затем догнал Дова, сказал смущенно, что в
море еще не заходил, доктор прописал только бассейн: пятнадцать минут, ни
минутой больше.
- А, так ты дисциплинированный?! - не без удивления отозвался Дов. -
Годится!
Саша грохнулся на скользком и липком настиле, прыгнул, вслед за Довом,
в черную воду, поплыл, зафыркал. Дов крикнул вслед весело: - Парень, не
увлекайся! Возьмут заложником!
Саша тут же вернулся: "Заложником я уже был..." Когда шли обратно,
отмывшись под душем от непривычной жирной и соленой ванны, над кемпом гремел
из автобусного репродуктора джаз. Саша постоял, отстукивая ногой полузабытый
ритм. Девчушки танцевали рок. Сперва под джаз, затем под рекламные вопли.
Самозабвенно изгибались девчушки; только одна из них остановилась, услышав,
что музыка прекратилась. Остальным и дела нет.
Распоряжались учителя с автоматами "Узи", с ружьями на плече.
... - Ружья? Это часть ландшафта, - пояснил Дов. - Быт, из которого не
выпрыгнешь... И вертолеты - быт. Ты что, струхнул малость?
Саша засмеялся, и Дов повеселел. Ночью в вагончик то и дело стучали.
Видно, искали кого-то. Саша спросил по-английски, что случилось? Ответили
бодро: "Мистейк!" (Ошибка!). И громко захохотали. Позднее мальчишечьи голоса
звали у их окна своих подружек. Саша ругался про себя. Не вытерпев, вышел,
объяснил вежливо: - Мистейк!
Мальчишки растворились в ночи. Никто из них не выказал смущения, не
извинился. Утром Дов с удивлением узнал, что Саша спал плохо.
- Вчера смотрел на школяров, - Саша улыбнулся застенчиво, - душа
отдыхала. А телесам отдохнуть не дали, черти!
Дов покачал головой: - Какая власть, такие дети. Как в зеркале. Быть
смелым учат, а насчет такта руки не доходят. Да и кому учить? Где б я ни
был, обязательно какой-нибудь герой в час ночи на твою улицу прикатит, гудит
и орет-зовет кого-то во всю свою мощь: "Абра-ам!"
Утро было сказочным. Шуршали пальмовые листья, по краям жухлые,
опаленные, а иные еще багровые, словно хранили в себе остатки ночного
зарева. Перекликались маленькие птички с острым клювиком и красными
перышками. "Уж не жар-птицы ли?", - спросил Саша, готовый поверить и в
жар-птиц: Израиль - страна чудес! Он попросил не запираться в доме, а вести
разговор на воздухе, в тенечке. Саша еще не вполне поверил, что окружающее -
не сказка, не сон. Все в душе пело, все казалось прекрасным. И даже когда
жар-птица покакала на его рубашку, он сказал с чувством: - Замечательно!
Наскоро позавтракав, они двинулись по каменистым дорожкам к воде.
Вот отчего воздух казался ароматным, - от пахучих и будто распаренных
сосенок, лиственниц. Лиственницы карликовые, как под Воркутой, за станцией
Сивая Маска, где деревья жались к земле. Да вот дух тут отнюдь не полярный.
Адское ущелье - первозданное. А в нем кондиционеры шуршат изо всех углов.
Чудеса твои, Господи!
Уселись с Довом на горячем песочке, под навесом. Купальщики были в
годах, а шумели, как дети. Они присаживались на корточки и подымались, точно
выныривали из воды, крепко держась за плотик, привязанный к берегу. Новости
обсуждались так громко и с такой экспрессией, будто собеседники находились
на противоположных берегах Мертвого моря.
- Нам их не переорать, - сказал Дов, - отойдем в сторонку.
Саша обратил внимание на грузного старика, который, "выныривая" из
воды, каждый раз восклицал: - А гут бохер Шимон Перес! (Хороший парень Шимон
Перес!). Присядет, выскочит до пояса, и опять: - А гут бохер Шимон Перес!
- Заметил патриота?.. У тебя глаз - ватерпас, - сказал Дов без улыбки.
- Тут-то и есть наше главное несчастье... Старик из рабочей партии. Шишка на
ровном месте. Славит своего босса Шимона Переса... Не слыхал о таком?
Миллионщик и ...мессия израильского социлизма. Сорок лет о мире говорит. А
так же о равенстве и братстве. Хоть бы шажок сделал. Я бы ему за шажок
половину простил... О, нет, не псих этот ныряльщик. Черчилля так парламент
встречал: "Что за парень этот Уинстон!" Традиция. Вроде судейского парика.
Ныряльщик, видать, на пенсию уходить не хочет: вопит о верности своей партии
даже в Мертвом море. Тут Саша болевая точка, скажу больше, - историческое
несчастье Израиля: наши взгляды, взгляды людей умеренных, ищущих замирения с
арабами, выражает партия, заблокированная этими мертвяками. Да они бы и
самому "гуд бохеру" салазки загнули, не спиши он, в свое время, киббуцным
ротозеям миллиардные долги или, не дай Бог, отдай соседям прикарманенное...
Я эту породу знаю. Нахлебался. В России их мертвецкий выбор сгорел без дыма.
А здесь они еще пыжатся, хотя трещат по всем швам. Ежели вас, русских
евреев, прилетит миллион-полтора, вы смоете их, как из пожарного
брандспойта...
- Дов, - грустно сказал Саша. - Я в партийные вожди не гожусь. Ни-ни!
Навоевался на три жизни вперед. Теперь поспать бы на песочке.
- А тебя никто за уши на баррикады и не тянет. Тут не вожди нужны, -
честные ребята, с упрямым ослиным характером, которых не купят, не стравят.
А ты, судя по этим бумагам, такой осел, что прямо загляденье.
Тут только Саша обратил внимание на папку Дова, в которой, кроме
сделанных на той неделе записей, были собраны статьи об их московской
группе. Статьи противоречивые, но о Саше двух мнений не было: пострадал за
всех.
- Лады! Начнем, - сказал Дов, когда они поудобнее уселись на теплом
песке, в стороне от самодельной купальни.
- Дов! Давай, не будем все это ворошить! - Саша вздохнул.
- Что было, то сплыло.
- Хорошенькое дело! Лаврентий Берия автора книги о закавказских делах
уничтожил, а себя объявил автором. Андропов вас, перестройщиков, в порошок
растер, объявив перестройщиком самого себя. Большевистские ндравы! Убью и
твое же присвою! Горбачев за кем начал след в след? За Андроповым, что ли,
как он однажды обмолвился? Поиграли вожди в фальшивые картишки, будет! - Дов
помолчал, сказал с досадой, что, судя по бумагам, профессии и Саши, и его
дружка-сокамерника Шимука Петро нужны Израилю, как рыбке зонтик. Шимук -
оперный певец. В Израиле нет оперного театра. Саша - геолог. Уголь искал,
уран. В Израиле нет ни угля, ни других полезных ископаемых. "Что с вами
делать, дорогие узники Сиона?" - И засмеялся. - У вас одна дорога. В наше
родимое правительство. Счастье, что оно пока об этом не догадывается!.. Ну,
так! Прохлады, вижу, нам сегодня не дождаться. Пойду окунусь, а ты, Сашок,
поразмышляй пока...
Саша лег на спину, подложив руки под голову. Глядя на белесое
выгоревшее небо, задумался. Имена называть не будет, ясно. Тем более, самых
рисковых ребят, которые прятали типографский шрифт. Кто знает, как там
повернется, в России? Нет, одно можно. Андрюши Каплина*. Ему уже не
повредишь...
Об Андрюше Каплине Саша решил рассказать все. И так, как было: в его
роскошной посольской квартире на Кутузовском проспекте они и составляли свои
прожекты переустройства России. Андрей первым сказал, что от болтовни и
чтения самиздата надо двигаться дальше. Съездил в свою заколоченную мертвую
вологодскую деревеньку, и понял, что не простит этого никому...
А начать было страшно: андроповская машина работала без сбоев. Шли то
"шпионское дело" Щаранского*, то процессы Орлова*, Гинзбурга*; а затем и всю
хельсинкскую группу под гусеницы. Идти следом?.. Когда решились, успели
выпустить три номера журнала "Варианты", один попал на Запад, вызвал у
итальянянских социалистов восторг. Андрюша Каплин, которого заложили свои
же, в Лефортово молчал, как рыба, а лубянских допросов не вынес. Похоронили
уже без Саши, которого "Столыпин" увозил к новой судьбе...
"Дов, конечно, клещем вопьется: кто предал? Имени не дождутся, скажу
БК, и все. Не он один предал. Вся боевая пятерка... Пожалуй, можно кличку:
Трегуб. Это ведь интересно Дову, а? Каков он, искренний социалист, за пять
минут до краха социализма? Какова трегубовщина? Ведь за этим судьба русской
интеллигенции, судьба эпохи".
Трегубовщина представлялась Саше в виде геологического разреза шахты
"Центральная-бис", в штреках которой он обнаружил следы метана, и пытался
закрыть шахту. Дирекция усилила вентиляцию, перепроверила, вроде нет
опасности. Строптивого геолога Казака сперва жестоко избило высланное сюда,
за сто первый километр от Москвы, ворье, "фуфаечники", которых хлебом не
корми, дай избить "пиджачника." А когда предупреждение начальства не
подействовало, Сашу заменили другим, покладистым, а самого вытолкнули с
блестящей характеристикой в московскую аспирантуру. Туда и пришла весть:
шахта "Центральная-бис" взорвалась, унеся десятки жизней... На шахте Саша
изнемогал от грунтовых вод, в Москве от водянистых, не лишенных остроумия
речей и статей Трегуба, который, примеряя себя к истории России, подшучивал,
что он и Достоевский принадлежат к одному великое ордену
теоретиков-эпилептиков.
Для своих неполных двадцати лет БК, и в самом деле, был образован
ошеломляюще. Сколько раз и он, и Саша Казак бродили по морозной Москве, и он
оценивал Сашины студенческие прозрения играючи, на бегу: 'Так, это "Закат
Европы" Шпенглера. Тут проглядывает Авторханов. А это Бухарин, "Заметки
экономиста..." И почти всегда угадывал, - профессор!
"Профессор? - с иронией думал Саша позднее, когда за ним запиралась
дверь карцера. - Пустая порода, которую вывозят в отвал".
Общаться с безусым профессором было тяжело. Он работал лишь, как шутили
все, "в режиме вещания".
Увы, вот так же, в режиме вещания, он и предал Сашу со всеми потрохами.
Все остальные "раскаявшиеся" подпольные сочинители отвечали судье уклончиво,
скупо, и тот был вынужден оглашать их показания на Лубянке, которые они
сквозь зубы, - некуда деваться! - подтверждали. БК явился на суд
отдохнувший, загорелый, видно, только что с Черного моря. Он, как
раскаявшийся, тоже был лишь свидетелем, ему ничего не грозило; он
приветствовал его, Сашу, одиноко сидевшего на скамье подсудимых, широким
жестом руки, как старого друга, улыбнулся судье, рассказал о своих
отношениях с подсудимым с такой степенью детализации, с такими
подробностями, которые ни прокурор, ни суд знать, конечно, не могли, знал
только он, "Трегуб". Теребя мальчишеский хохолок, он подтверждал
прокурорские догадки вдохновенно. Чувствовалось, ему и на ум не приходило,
что в его ситуации прилично изобразить некую стесненность, что ли,
вынужденность показаний, которые гробят его товарища...
"Это как на "Центральной-бис"... Метан скопился на дне... души. Опаснее
метана НРАВСТВЕННОЕ ХАНЖЕСТВО. Двойной моральный стандарт. В теории - Максим
Горький: человек - это звучит гордо. А на деле? Кем он, ломовой геолог Саша
Казак, был для него, Трегуба, идеолога из диссидентской элиты? Да обычным
"технарем", лошадью на нижнем горизонте, для откачки воды... Привезти
двухпудовый рюкзак со шрифтом из Петрозаводска, листовки закладывать в
почтовые ящики, - Саша, кто же еще?
Во время последней встречи с жизнерадостным Трегубом шел снег, они
стряхивали его со своих пальто. А снег не утихал, пальто были белыми... Саша
только что разошелся с женой, хотел сказать об этом Трегубу, но увидел, что
Саша Казак, как личность, идеолога не интересует совершенно. .Лошадь тянет -
накладывай доверху, попала в капкан - давай на живодерню. Профессиональный
революционер!..
Может быть, все они такие, от Ленина до юного гения Бори Третуба, о
котором останется в истории разве что четверостишие, которое гуляло по
Москве:
"О, эти гении! Мне они любы: Они одноглазы, двулики, Трегубы".
"Стоп! - оборвал свои размышления Саша, уползая от раскаленного солнца
под теневой уголок навеса. - Во-первых, эти стихи давние, кто-то, не сам ли
Маяковский, посвятил их иному Трегубу, критику, который из Маяковского
веревки вил... Боре пришлись впору... по нравственному сходству. Так же, как
прилепили заодно и кликуху "Азеф".
А что мудрить? Парня раздавила Лубянка. Честолюбив был бешено, - и
вдруг спутали ноги. Вот и изображал на суде неуязвимость правоверного
марксиста. Лубянка и не таким рога обламывала. Ставить это БК в вину? Это не
вина, а беда. Лишь так его Дову и подавать. Осторожно. Угробить можно и
обмолвкой: Дов был на Западе, по политическим процессам и зекам,
первоисточником, возле него и сейчас пасутся разные "советолухи", как он
называл специалистов по Советскому Союзу.
Саша высмотрел в темно-зеленой воде красную резиновую шапочку Дова,
подумал о том, что важно не забыть и о Вадим Яныче Альбрехте, рассказать о
нем. Вот кто из горемык самый светлый! Его работу "Как вести себя на
допросах?" Саша знал, как таблицу умножения. Сколько раз следователь
взрывался исступленно: "Что?! Вопрос не по вашему делу?! Альбрехта изволили
изучить?! " Альбрехт, конечно, выручил...а вот что говорить о маме? Захочет
ли она, что б ее склоняли на все лады? Но, с другой стороны, почему бы Дову
не знать... Ведь она прятала его записи, книги? Ее таскали на Лубянку?
Пускай и маму встретят в Лоде, как его... В конце-концов, он маме обязан: не
сошел с дистанции.
Саша на всю жизнь запомнил, как привели его из камеры на очную ставку.
С кем угодно ожидал очной ставки, но - с мамой?!
Стоит у окна в кабинете некоего Гаруса, старшего следователя, теребит в
руках пропуск.
- Сашенька, подумай, кто сейчас Генеральный секретарь, - говорит мама.
А что тут думать, когда у следователей на стенках никаких портретов не
осталось, кроме Председателя КГБ Андропова. - Будешь упрямиться, - голос у
мамы дрожит, губы белые, - станут добавлять тебе сроки. Никогда не увидишь
ни маму, ни деда: нам не так уже много и жить осталось...
Как нашел тогда нужные слова?! "Значит, все, чему ты меня учила, -
вырвалось у Саши горячечно, - все мои представления о порядочности и
человеческом достоинстве, значит, все это ничего не стоит?! Все это лишь для
разговоров за чайным столом?! - А потом уж просто единым всхлипом: - Пойми,
от меня ждут отказа от самого себя, ждут низости... Ты моя мать, я твой
единственный сын, ты имеешь право потребовать, чтоб я кинул этим прохвостам
свое покаяние, никто меня не осудит. Я это сделаю, но потом у меня уж не
будет жизни. Мне будет тяжелее, чем если бы я до конца своих дней сидел в
тюрьме... Кто знает, чем это кончится?! Выброшусь из окна, сопьюсь?!" - И
ведь понимал, скот этакий! что мама от меня такой жертвы не потребует. И не
потребовала, конечно. Нашла в себе силы сказать:
- Саня, родной мой мальчик, решай сам! Как ты считаешь правильным, так
и делай!..
Что тут началось! Следователи такого поворота и представить не могли.
Целые сутки загоняли несчастную женщину в оглобли, а она вдруг рвани в
сторону, как норовистый конь... Не дав договорить, выпихнули ее из кабинета.
А уж на него-то накинулись скопом, заорали хором: - "Что же вы с матерью
сделали?! Вы убили ее!.." И одновременно подбрасывают новые вопросы по делу,
пугают, советуют... Действительно специалисты. Есть профессионалы-психологи,
которые умеют человека поддержать, а есть другие профессионалы, знающие как
человека сломать, без мордобоя сломать, превратить в тряпье...
Как удалось ему выстоять, сразу и не вспомнишь. "На автопилоте", -
говорил тогда Андрюша Каплин, который, по его примеру, тоже отказался от
своих показаний: дал, де, под давлением. Но ведь были минуты, когда и Саша
был на волоске. Нечего хорохориться, тем более, перед Довом, которого в свое
время бросали на растерзание уголовникам... Еще бы чуть нажал лейтенант
Гамза по кличке "лютая татарва", быть бы Саше Казаку, не приведи Господь!
нормальным гомо-советикусом. Да, тот денек не забудешь...
"Лютая татарва" тогда повернулся к нему спиной и сказал почти
участливо: "Устали мы с вами, Александр Германович. Давайте чайку попьем." И
принялся заваривать чай, в каждый стакан чуть ли не по пол-пачке. Долго
спиной стоял, не придал Саша этому значения. А выпил свой стакан и вскоре
почувствовал себя как-то странно, - казалось, мир стал терять реальность.
Окружающее куда-то ушло, и он теперь совершенно один, как будто в море после
кораблекрушения. Вцепился в бревно, швыряет туда-сюда, руки немеют, надежды
никакой... Охватило его чувство слабости, апатия, безразличие ко всему на
свете. Понял, подсыпали психотропное средство лишь тогда, когда лейтенант
Гамза вернулся в свое обычное естество; склонясь к Саше, принялся вещать
голосом провинциального гипнотезера: - Отсюда не выйдете, пока не скажете
правду! Сейчас, вот сейчас вы начнете говорить всю правду. Иначе навсегда
здесь останетесь!..-
И час, и другой давил с предельной жестокостью. Саша пытался собраться
с мыслями, как-то сгруппироваться, как группируются в полете воздушные
акробаты, сорвавшиеся с трапеции, - не тут -то было...
Кто знает, выдержал бы этот нажим, если б подобное ощущение
потерянности и одиночества он испытал впервые. Но однажды он уже испытал
нечто подобное, - на сеансе известного гипнотизера Владимира Леви. Когда тот
ввел зрителей в гипнотический сон и иные заснули, Саша, как он думал, не
заснул. Сознавал, что находится на сцене и что это обычное представление...
Но, все равно, весь мир был далеко-далеко, голос артиста еле звучал,
ощущался как свой собственный. Саша был близок к тому порогу, за которым
теряется реальность восприятия... То же самое случилось и на этом допросе.
Промелькнувшее воспоминание о сеансе гипнотизера Леви помогло выдержать....
Больше - до самого суда! - Сашу не терзали, и на суде нашел в себе силы
сказать: "Знаю, что причиняю страдания своим близким. Им, наверное, тяжелее,
чем мне. Видимо, процесс, как показывает судьба России, невозможен без
бессмысленных жертв... Предпочитаю своим убеждениям не изменять, и из зала
суда поехать не домой, как все мои дорогие подельники, а в лагерь".
Нет, своего последнего слова пересказывать Дову не будет: отдает
бахвальством. А вот о психотропном опыте важно знать, даже законопослушный
Даль свидетельствует: от сумы да тюрьмы не зарекайся.
Казак услышал плеск и фырчание, - Дов тяжело выбирался по топкому
илистому дну из воды, коренастый, что вдоль, что поперек, кубышка -
кубышкой. Трудно поверить, что ему за пятьдесят: тело упругое, налитое, как
у борца-профессионала. Загар, видно, вечный, израильский, с темным отливом.
Мокрая кожа на солнце сверкает.
Подошел, растерся махровой простыней, пробасил добродушии:
- Ты чего, Сашок, такой красный? Лицо в поту. Не приболел часом? Ну,
давай, рассказывай. Как ты в диссидентах дергался, и по бумагам ясно. А вот
как ты в евреи подался?... Не тяни, Сашок, резину! Диссиденты-инсургенты -
на что они нам?.. Как ты сюда подался, вот что мне интересно...
Саша вздохнул судорожно. Несколько секунд смотрел на слепящее, в
солнечных бликах Мертвое море; печально, разочарованно смотрел, и,
неожиданно для себя, подумал о Дове свысока. Пришло на ум известное
изречение, несколько видоизмененное: "Националист подобен флюсу".
Дов заметил и судорожный вздох и горьковатую усмешку Саши. И отвел
глаза, вроде бы не уловил этого, толстокожий. К диссидентскому прошлому Саши
возвращаться не хотел. Ни за что...
По документам и рассказам интеллигентов-репатриантов Дов знавал немало
о том времени, когда "Бровастого" уже водили под руку, и он падал на Громыко
даже во время приемов. В России рвались в Генеральные и Романов, и Гришин, -
известное зверье, - и этого боялись все...
А, может быть, более других, - дети высокой номеклатуры, учившиеся в
привилегированных институтах. Молодая элита знала языки, выезжала на Запад,
закрытый для рядовых граждан. Она много читала и, естественно, имела
законное право говорить на своих семинарах о прочитанном. И Романовым и
Гришиным, малограмотные доктринеры, были для нее страшнее чумы.
Романов искоренял "смутьянство" путем традиционным, нагнетал
"сионистскую угрозу", собирал митинги "народного протеста" в Румянцевском
сквере. После этого таинственные злоумышленники разбили в Летнем саду
Ленинграда несколько статуй...
Но Москва новый процесс против "вандалов-сионистов" запретила. И Гришин
решил вскочить на своего коня иначе. Московское ГБ разработало по его
распоряжению способ компрометации молодежи, который не давал осечки. Во все
элитные группы вводился человек со стороны. Как правило, это были честные и
чистые парни, которые о лубянских играх и представления не имели. Они
тянулись к умным разговорам, охотно участвовали в спорах о будущем России.
Но, в отличие от академической элиты, не имели "допуска"... А люди без
"допуска", со стороны - это "распространение" запретной литературы. Статья
Уголовного Кодекса.
Начались обыски и аресты. Один директор, покровитель молодых, умер от
инфаркта, нескольких "предупредили". Из каждой элитной группы кто-либо
уходил "за решеты". Как правило, сажали именно "парней со стороны". Молодой
геолог Саша Казак, судя по всему, и был одним из таких подкидышей...
Дов подумал, что знать все это Саше ни к чему: не помогает здоровью.
Саша - не первый человек, которым Лубянка манипулировала, как хотела. И не
последний, наверное. И он пробасил, торопливо объясняя:
- Я почему к тебе, Сашок, пристал, как банный лист к жопе?.. Чего
поморщился? "Жопа" разве ругательство. Ладно, не буду. Пристал вот почему...
Иосиф Бегун всегда в Сион правил свои стопы, все годы. Твой Шимук, веселый
хохол, как ты знаешь, в Свердловске преподавал отказникам историю Палестины.
И сгорел вместе с ними. Твои четыре статьи прочитал вчера - "Русская
интеллигенция на ленинской дыбе", и про свободный рынок... На десять лет
власть опередил, без санкции думал. Как ей такое вынести? А заметочка, где
ты вышел на кулачках биться с брежневским отродьем за подлинный социализЬм,
сразила, как молния. Читал - рыдал! Таких, как ты, интеллигентов, знаешь,
сколько каждый день в Лоде опускается с небес?.. А как же Россия без вас?
Превратится в обезьянник?. Ну, так, ваше высоколобие, - деловито завершил
Дов, - как же ты в евреи залетел?.. Не мчи, как курьерский, давай со всеми
остановками. По порядку, лады? Как залетел, да еще в черной кипе?!.
- До сих пор понять не могу, - расстроился, когда объявили: семь и пять
по рогам. Ведь предвидел пятерик. Ждал. Меньше не дадут. А на душе вдруг...
Не будь в зале мамы, носом бы захлюпал. Тащат к "воронку", изображаю
пальцами знак "V", победа. Гордыня непрошибаемая. А в "воронке", ох,
поскуливал: "семь, злодеи!..." Поскольку "особо опасный", в "Столыпине"
отдельное купе, в "воронке" отдельный стакан. Голову можно повернуть, а уж
руку-ногу никак.
- Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось,
как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали. - А в зоне?
Бывает, нарвешься на рыло...
- Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно
добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в
стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста.
День красного террора - тоже.
- По датам голодали? - Дов взглянул на Сашу недоверчиво. - По красным
числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.
- Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов.
Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая
голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного
характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в
себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз бывает и вспылишь...
- Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.
- Без малого полгода.
- Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.
- Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится,
суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия
ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал
к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к
тому же Порох. Не только по имени.
- Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?
- Я, по сравнению с ним, каменный истукан...
Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому
Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к
оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи.
Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек.
Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и
убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре
никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И
ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на
дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер,
его оттуда, и наоборот.
- Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не
глотай. И не части. Спешить некуда.
- ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил,
километров, темень как обвалилась. Облака висели низко, на небе ни
звездочки.
- Сегодня работать не будем, - сказал Дов, - Устал, как собака.
Окунемся в море и спать.
Шли по асфальтовой дорожке в теплый мрак, - за спиной начался шум,
рокот моторов, звенящие голоса. Саша оглянулся, - в ворота въезжали
автобусы, из них выскакивали школьники.
Через минуту весь парк был плотно набит детьми, которые устраивались
прямо на земле: натягивали брезентовые палатки, выгружали припасы, гремели
огромными кастрюлями, поварешками. Саша постоял, слушая чьи-то строгие
распоряжения и хохот школьников, затем догнал Дова, сказал смущенно, что в
море еще не заходил, доктор прописал только бассейн: пятнадцать минут, ни
минутой больше.
- А, так ты дисциплинированный?! - не без удивления отозвался Дов. -
Годится!
Саша грохнулся на скользком и липком настиле, прыгнул, вслед за Довом,
в черную воду, поплыл, зафыркал. Дов крикнул вслед весело: - Парень, не
увлекайся! Возьмут заложником!
Саша тут же вернулся: "Заложником я уже был..." Когда шли обратно,
отмывшись под душем от непривычной жирной и соленой ванны, над кемпом гремел
из автобусного репродуктора джаз. Саша постоял, отстукивая ногой полузабытый
ритм. Девчушки танцевали рок. Сперва под джаз, затем под рекламные вопли.
Самозабвенно изгибались девчушки; только одна из них остановилась, услышав,
что музыка прекратилась. Остальным и дела нет.
Распоряжались учителя с автоматами "Узи", с ружьями на плече.
... - Ружья? Это часть ландшафта, - пояснил Дов. - Быт, из которого не
выпрыгнешь... И вертолеты - быт. Ты что, струхнул малость?
Саша засмеялся, и Дов повеселел. Ночью в вагончик то и дело стучали.
Видно, искали кого-то. Саша спросил по-английски, что случилось? Ответили
бодро: "Мистейк!" (Ошибка!). И громко захохотали. Позднее мальчишечьи голоса
звали у их окна своих подружек. Саша ругался про себя. Не вытерпев, вышел,
объяснил вежливо: - Мистейк!
Мальчишки растворились в ночи. Никто из них не выказал смущения, не
извинился. Утром Дов с удивлением узнал, что Саша спал плохо.
- Вчера смотрел на школяров, - Саша улыбнулся застенчиво, - душа
отдыхала. А телесам отдохнуть не дали, черти!
Дов покачал головой: - Какая власть, такие дети. Как в зеркале. Быть
смелым учат, а насчет такта руки не доходят. Да и кому учить? Где б я ни
был, обязательно какой-нибудь герой в час ночи на твою улицу прикатит, гудит
и орет-зовет кого-то во всю свою мощь: "Абра-ам!"
Утро было сказочным. Шуршали пальмовые листья, по краям жухлые,
опаленные, а иные еще багровые, словно хранили в себе остатки ночного
зарева. Перекликались маленькие птички с острым клювиком и красными
перышками. "Уж не жар-птицы ли?", - спросил Саша, готовый поверить и в
жар-птиц: Израиль - страна чудес! Он попросил не запираться в доме, а вести
разговор на воздухе, в тенечке. Саша еще не вполне поверил, что окружающее -
не сказка, не сон. Все в душе пело, все казалось прекрасным. И даже когда
жар-птица покакала на его рубашку, он сказал с чувством: - Замечательно!
Наскоро позавтракав, они двинулись по каменистым дорожкам к воде.
Вот отчего воздух казался ароматным, - от пахучих и будто распаренных
сосенок, лиственниц. Лиственницы карликовые, как под Воркутой, за станцией
Сивая Маска, где деревья жались к земле. Да вот дух тут отнюдь не полярный.
Адское ущелье - первозданное. А в нем кондиционеры шуршат изо всех углов.
Чудеса твои, Господи!
Уселись с Довом на горячем песочке, под навесом. Купальщики были в
годах, а шумели, как дети. Они присаживались на корточки и подымались, точно
выныривали из воды, крепко держась за плотик, привязанный к берегу. Новости
обсуждались так громко и с такой экспрессией, будто собеседники находились
на противоположных берегах Мертвого моря.
- Нам их не переорать, - сказал Дов, - отойдем в сторонку.
Саша обратил внимание на грузного старика, который, "выныривая" из
воды, каждый раз восклицал: - А гут бохер Шимон Перес! (Хороший парень Шимон
Перес!). Присядет, выскочит до пояса, и опять: - А гут бохер Шимон Перес!
- Заметил патриота?.. У тебя глаз - ватерпас, - сказал Дов без улыбки.
- Тут-то и есть наше главное несчастье... Старик из рабочей партии. Шишка на
ровном месте. Славит своего босса Шимона Переса... Не слыхал о таком?
Миллионщик и ...мессия израильского социлизма. Сорок лет о мире говорит. А
так же о равенстве и братстве. Хоть бы шажок сделал. Я бы ему за шажок
половину простил... О, нет, не псих этот ныряльщик. Черчилля так парламент
встречал: "Что за парень этот Уинстон!" Традиция. Вроде судейского парика.
Ныряльщик, видать, на пенсию уходить не хочет: вопит о верности своей партии
даже в Мертвом море. Тут Саша болевая точка, скажу больше, - историческое
несчастье Израиля: наши взгляды, взгляды людей умеренных, ищущих замирения с
арабами, выражает партия, заблокированная этими мертвяками. Да они бы и
самому "гуд бохеру" салазки загнули, не спиши он, в свое время, киббуцным
ротозеям миллиардные долги или, не дай Бог, отдай соседям прикарманенное...
Я эту породу знаю. Нахлебался. В России их мертвецкий выбор сгорел без дыма.
А здесь они еще пыжатся, хотя трещат по всем швам. Ежели вас, русских
евреев, прилетит миллион-полтора, вы смоете их, как из пожарного
брандспойта...
- Дов, - грустно сказал Саша. - Я в партийные вожди не гожусь. Ни-ни!
Навоевался на три жизни вперед. Теперь поспать бы на песочке.
- А тебя никто за уши на баррикады и не тянет. Тут не вожди нужны, -
честные ребята, с упрямым ослиным характером, которых не купят, не стравят.
А ты, судя по этим бумагам, такой осел, что прямо загляденье.
Тут только Саша обратил внимание на папку Дова, в которой, кроме
сделанных на той неделе записей, были собраны статьи об их московской
группе. Статьи противоречивые, но о Саше двух мнений не было: пострадал за
всех.
- Лады! Начнем, - сказал Дов, когда они поудобнее уселись на теплом
песке, в стороне от самодельной купальни.
- Дов! Давай, не будем все это ворошить! - Саша вздохнул.
- Что было, то сплыло.
- Хорошенькое дело! Лаврентий Берия автора книги о закавказских делах
уничтожил, а себя объявил автором. Андропов вас, перестройщиков, в порошок
растер, объявив перестройщиком самого себя. Большевистские ндравы! Убью и
твое же присвою! Горбачев за кем начал след в след? За Андроповым, что ли,
как он однажды обмолвился? Поиграли вожди в фальшивые картишки, будет! - Дов
помолчал, сказал с досадой, что, судя по бумагам, профессии и Саши, и его
дружка-сокамерника Шимука Петро нужны Израилю, как рыбке зонтик. Шимук -
оперный певец. В Израиле нет оперного театра. Саша - геолог. Уголь искал,
уран. В Израиле нет ни угля, ни других полезных ископаемых. "Что с вами
делать, дорогие узники Сиона?" - И засмеялся. - У вас одна дорога. В наше
родимое правительство. Счастье, что оно пока об этом не догадывается!.. Ну,
так! Прохлады, вижу, нам сегодня не дождаться. Пойду окунусь, а ты, Сашок,
поразмышляй пока...
Саша лег на спину, подложив руки под голову. Глядя на белесое
выгоревшее небо, задумался. Имена называть не будет, ясно. Тем более, самых
рисковых ребят, которые прятали типографский шрифт. Кто знает, как там
повернется, в России? Нет, одно можно. Андрюши Каплина*. Ему уже не
повредишь...
Об Андрюше Каплине Саша решил рассказать все. И так, как было: в его
роскошной посольской квартире на Кутузовском проспекте они и составляли свои
прожекты переустройства России. Андрей первым сказал, что от болтовни и
чтения самиздата надо двигаться дальше. Съездил в свою заколоченную мертвую
вологодскую деревеньку, и понял, что не простит этого никому...
А начать было страшно: андроповская машина работала без сбоев. Шли то
"шпионское дело" Щаранского*, то процессы Орлова*, Гинзбурга*; а затем и всю
хельсинкскую группу под гусеницы. Идти следом?.. Когда решились, успели
выпустить три номера журнала "Варианты", один попал на Запад, вызвал у
итальянянских социалистов восторг. Андрюша Каплин, которого заложили свои
же, в Лефортово молчал, как рыба, а лубянских допросов не вынес. Похоронили
уже без Саши, которого "Столыпин" увозил к новой судьбе...
"Дов, конечно, клещем вопьется: кто предал? Имени не дождутся, скажу
БК, и все. Не он один предал. Вся боевая пятерка... Пожалуй, можно кличку:
Трегуб. Это ведь интересно Дову, а? Каков он, искренний социалист, за пять
минут до краха социализма? Какова трегубовщина? Ведь за этим судьба русской
интеллигенции, судьба эпохи".
Трегубовщина представлялась Саше в виде геологического разреза шахты
"Центральная-бис", в штреках которой он обнаружил следы метана, и пытался
закрыть шахту. Дирекция усилила вентиляцию, перепроверила, вроде нет
опасности. Строптивого геолога Казака сперва жестоко избило высланное сюда,
за сто первый километр от Москвы, ворье, "фуфаечники", которых хлебом не
корми, дай избить "пиджачника." А когда предупреждение начальства не
подействовало, Сашу заменили другим, покладистым, а самого вытолкнули с
блестящей характеристикой в московскую аспирантуру. Туда и пришла весть:
шахта "Центральная-бис" взорвалась, унеся десятки жизней... На шахте Саша
изнемогал от грунтовых вод, в Москве от водянистых, не лишенных остроумия
речей и статей Трегуба, который, примеряя себя к истории России, подшучивал,
что он и Достоевский принадлежат к одному великое ордену
теоретиков-эпилептиков.
Для своих неполных двадцати лет БК, и в самом деле, был образован
ошеломляюще. Сколько раз и он, и Саша Казак бродили по морозной Москве, и он
оценивал Сашины студенческие прозрения играючи, на бегу: 'Так, это "Закат
Европы" Шпенглера. Тут проглядывает Авторханов. А это Бухарин, "Заметки
экономиста..." И почти всегда угадывал, - профессор!
"Профессор? - с иронией думал Саша позднее, когда за ним запиралась
дверь карцера. - Пустая порода, которую вывозят в отвал".
Общаться с безусым профессором было тяжело. Он работал лишь, как шутили
все, "в режиме вещания".
Увы, вот так же, в режиме вещания, он и предал Сашу со всеми потрохами.
Все остальные "раскаявшиеся" подпольные сочинители отвечали судье уклончиво,
скупо, и тот был вынужден оглашать их показания на Лубянке, которые они
сквозь зубы, - некуда деваться! - подтверждали. БК явился на суд
отдохнувший, загорелый, видно, только что с Черного моря. Он, как
раскаявшийся, тоже был лишь свидетелем, ему ничего не грозило; он
приветствовал его, Сашу, одиноко сидевшего на скамье подсудимых, широким
жестом руки, как старого друга, улыбнулся судье, рассказал о своих
отношениях с подсудимым с такой степенью детализации, с такими
подробностями, которые ни прокурор, ни суд знать, конечно, не могли, знал
только он, "Трегуб". Теребя мальчишеский хохолок, он подтверждал
прокурорские догадки вдохновенно. Чувствовалось, ему и на ум не приходило,
что в его ситуации прилично изобразить некую стесненность, что ли,
вынужденность показаний, которые гробят его товарища...
"Это как на "Центральной-бис"... Метан скопился на дне... души. Опаснее
метана НРАВСТВЕННОЕ ХАНЖЕСТВО. Двойной моральный стандарт. В теории - Максим
Горький: человек - это звучит гордо. А на деле? Кем он, ломовой геолог Саша
Казак, был для него, Трегуба, идеолога из диссидентской элиты? Да обычным
"технарем", лошадью на нижнем горизонте, для откачки воды... Привезти
двухпудовый рюкзак со шрифтом из Петрозаводска, листовки закладывать в
почтовые ящики, - Саша, кто же еще?
Во время последней встречи с жизнерадостным Трегубом шел снег, они
стряхивали его со своих пальто. А снег не утихал, пальто были белыми... Саша
только что разошелся с женой, хотел сказать об этом Трегубу, но увидел, что
Саша Казак, как личность, идеолога не интересует совершенно. .Лошадь тянет -
накладывай доверху, попала в капкан - давай на живодерню. Профессиональный
революционер!..
Может быть, все они такие, от Ленина до юного гения Бори Третуба, о
котором останется в истории разве что четверостишие, которое гуляло по
Москве:
"О, эти гении! Мне они любы: Они одноглазы, двулики, Трегубы".
"Стоп! - оборвал свои размышления Саша, уползая от раскаленного солнца
под теневой уголок навеса. - Во-первых, эти стихи давние, кто-то, не сам ли
Маяковский, посвятил их иному Трегубу, критику, который из Маяковского
веревки вил... Боре пришлись впору... по нравственному сходству. Так же, как
прилепили заодно и кликуху "Азеф".
А что мудрить? Парня раздавила Лубянка. Честолюбив был бешено, - и
вдруг спутали ноги. Вот и изображал на суде неуязвимость правоверного
марксиста. Лубянка и не таким рога обламывала. Ставить это БК в вину? Это не
вина, а беда. Лишь так его Дову и подавать. Осторожно. Угробить можно и
обмолвкой: Дов был на Западе, по политическим процессам и зекам,
первоисточником, возле него и сейчас пасутся разные "советолухи", как он
называл специалистов по Советскому Союзу.
Саша высмотрел в темно-зеленой воде красную резиновую шапочку Дова,
подумал о том, что важно не забыть и о Вадим Яныче Альбрехте, рассказать о
нем. Вот кто из горемык самый светлый! Его работу "Как вести себя на
допросах?" Саша знал, как таблицу умножения. Сколько раз следователь
взрывался исступленно: "Что?! Вопрос не по вашему делу?! Альбрехта изволили
изучить?! " Альбрехт, конечно, выручил...а вот что говорить о маме? Захочет
ли она, что б ее склоняли на все лады? Но, с другой стороны, почему бы Дову
не знать... Ведь она прятала его записи, книги? Ее таскали на Лубянку?
Пускай и маму встретят в Лоде, как его... В конце-концов, он маме обязан: не
сошел с дистанции.
Саша на всю жизнь запомнил, как привели его из камеры на очную ставку.
С кем угодно ожидал очной ставки, но - с мамой?!
Стоит у окна в кабинете некоего Гаруса, старшего следователя, теребит в
руках пропуск.
- Сашенька, подумай, кто сейчас Генеральный секретарь, - говорит мама.
А что тут думать, когда у следователей на стенках никаких портретов не
осталось, кроме Председателя КГБ Андропова. - Будешь упрямиться, - голос у
мамы дрожит, губы белые, - станут добавлять тебе сроки. Никогда не увидишь
ни маму, ни деда: нам не так уже много и жить осталось...
Как нашел тогда нужные слова?! "Значит, все, чему ты меня учила, -
вырвалось у Саши горячечно, - все мои представления о порядочности и
человеческом достоинстве, значит, все это ничего не стоит?! Все это лишь для
разговоров за чайным столом?! - А потом уж просто единым всхлипом: - Пойми,
от меня ждут отказа от самого себя, ждут низости... Ты моя мать, я твой
единственный сын, ты имеешь право потребовать, чтоб я кинул этим прохвостам
свое покаяние, никто меня не осудит. Я это сделаю, но потом у меня уж не
будет жизни. Мне будет тяжелее, чем если бы я до конца своих дней сидел в
тюрьме... Кто знает, чем это кончится?! Выброшусь из окна, сопьюсь?!" - И
ведь понимал, скот этакий! что мама от меня такой жертвы не потребует. И не
потребовала, конечно. Нашла в себе силы сказать:
- Саня, родной мой мальчик, решай сам! Как ты считаешь правильным, так
и делай!..
Что тут началось! Следователи такого поворота и представить не могли.
Целые сутки загоняли несчастную женщину в оглобли, а она вдруг рвани в
сторону, как норовистый конь... Не дав договорить, выпихнули ее из кабинета.
А уж на него-то накинулись скопом, заорали хором: - "Что же вы с матерью
сделали?! Вы убили ее!.." И одновременно подбрасывают новые вопросы по делу,
пугают, советуют... Действительно специалисты. Есть профессионалы-психологи,
которые умеют человека поддержать, а есть другие профессионалы, знающие как
человека сломать, без мордобоя сломать, превратить в тряпье...
Как удалось ему выстоять, сразу и не вспомнишь. "На автопилоте", -
говорил тогда Андрюша Каплин, который, по его примеру, тоже отказался от
своих показаний: дал, де, под давлением. Но ведь были минуты, когда и Саша
был на волоске. Нечего хорохориться, тем более, перед Довом, которого в свое
время бросали на растерзание уголовникам... Еще бы чуть нажал лейтенант
Гамза по кличке "лютая татарва", быть бы Саше Казаку, не приведи Господь!
нормальным гомо-советикусом. Да, тот денек не забудешь...
"Лютая татарва" тогда повернулся к нему спиной и сказал почти
участливо: "Устали мы с вами, Александр Германович. Давайте чайку попьем." И
принялся заваривать чай, в каждый стакан чуть ли не по пол-пачке. Долго
спиной стоял, не придал Саша этому значения. А выпил свой стакан и вскоре
почувствовал себя как-то странно, - казалось, мир стал терять реальность.
Окружающее куда-то ушло, и он теперь совершенно один, как будто в море после
кораблекрушения. Вцепился в бревно, швыряет туда-сюда, руки немеют, надежды
никакой... Охватило его чувство слабости, апатия, безразличие ко всему на
свете. Понял, подсыпали психотропное средство лишь тогда, когда лейтенант
Гамза вернулся в свое обычное естество; склонясь к Саше, принялся вещать
голосом провинциального гипнотезера: - Отсюда не выйдете, пока не скажете
правду! Сейчас, вот сейчас вы начнете говорить всю правду. Иначе навсегда
здесь останетесь!..-
И час, и другой давил с предельной жестокостью. Саша пытался собраться
с мыслями, как-то сгруппироваться, как группируются в полете воздушные
акробаты, сорвавшиеся с трапеции, - не тут -то было...
Кто знает, выдержал бы этот нажим, если б подобное ощущение
потерянности и одиночества он испытал впервые. Но однажды он уже испытал
нечто подобное, - на сеансе известного гипнотизера Владимира Леви. Когда тот
ввел зрителей в гипнотический сон и иные заснули, Саша, как он думал, не
заснул. Сознавал, что находится на сцене и что это обычное представление...
Но, все равно, весь мир был далеко-далеко, голос артиста еле звучал,
ощущался как свой собственный. Саша был близок к тому порогу, за которым
теряется реальность восприятия... То же самое случилось и на этом допросе.
Промелькнувшее воспоминание о сеансе гипнотизера Леви помогло выдержать....
Больше - до самого суда! - Сашу не терзали, и на суде нашел в себе силы
сказать: "Знаю, что причиняю страдания своим близким. Им, наверное, тяжелее,
чем мне. Видимо, процесс, как показывает судьба России, невозможен без
бессмысленных жертв... Предпочитаю своим убеждениям не изменять, и из зала
суда поехать не домой, как все мои дорогие подельники, а в лагерь".
Нет, своего последнего слова пересказывать Дову не будет: отдает
бахвальством. А вот о психотропном опыте важно знать, даже законопослушный
Даль свидетельствует: от сумы да тюрьмы не зарекайся.
Казак услышал плеск и фырчание, - Дов тяжело выбирался по топкому
илистому дну из воды, коренастый, что вдоль, что поперек, кубышка -
кубышкой. Трудно поверить, что ему за пятьдесят: тело упругое, налитое, как
у борца-профессионала. Загар, видно, вечный, израильский, с темным отливом.
Мокрая кожа на солнце сверкает.
Подошел, растерся махровой простыней, пробасил добродушии:
- Ты чего, Сашок, такой красный? Лицо в поту. Не приболел часом? Ну,
давай, рассказывай. Как ты в диссидентах дергался, и по бумагам ясно. А вот
как ты в евреи подался?... Не тяни, Сашок, резину! Диссиденты-инсургенты -
на что они нам?.. Как ты сюда подался, вот что мне интересно...
Саша вздохнул судорожно. Несколько секунд смотрел на слепящее, в
солнечных бликах Мертвое море; печально, разочарованно смотрел, и,
неожиданно для себя, подумал о Дове свысока. Пришло на ум известное
изречение, несколько видоизмененное: "Националист подобен флюсу".
Дов заметил и судорожный вздох и горьковатую усмешку Саши. И отвел
глаза, вроде бы не уловил этого, толстокожий. К диссидентскому прошлому Саши
возвращаться не хотел. Ни за что...
По документам и рассказам интеллигентов-репатриантов Дов знавал немало
о том времени, когда "Бровастого" уже водили под руку, и он падал на Громыко
даже во время приемов. В России рвались в Генеральные и Романов, и Гришин, -
известное зверье, - и этого боялись все...
А, может быть, более других, - дети высокой номеклатуры, учившиеся в
привилегированных институтах. Молодая элита знала языки, выезжала на Запад,
закрытый для рядовых граждан. Она много читала и, естественно, имела
законное право говорить на своих семинарах о прочитанном. И Романовым и
Гришиным, малограмотные доктринеры, были для нее страшнее чумы.
Романов искоренял "смутьянство" путем традиционным, нагнетал
"сионистскую угрозу", собирал митинги "народного протеста" в Румянцевском
сквере. После этого таинственные злоумышленники разбили в Летнем саду
Ленинграда несколько статуй...
Но Москва новый процесс против "вандалов-сионистов" запретила. И Гришин
решил вскочить на своего коня иначе. Московское ГБ разработало по его
распоряжению способ компрометации молодежи, который не давал осечки. Во все
элитные группы вводился человек со стороны. Как правило, это были честные и
чистые парни, которые о лубянских играх и представления не имели. Они
тянулись к умным разговорам, охотно участвовали в спорах о будущем России.
Но, в отличие от академической элиты, не имели "допуска"... А люди без
"допуска", со стороны - это "распространение" запретной литературы. Статья
Уголовного Кодекса.
Начались обыски и аресты. Один директор, покровитель молодых, умер от
инфаркта, нескольких "предупредили". Из каждой элитной группы кто-либо
уходил "за решеты". Как правило, сажали именно "парней со стороны". Молодой
геолог Саша Казак, судя по всему, и был одним из таких подкидышей...
Дов подумал, что знать все это Саше ни к чему: не помогает здоровью.
Саша - не первый человек, которым Лубянка манипулировала, как хотела. И не
последний, наверное. И он пробасил, торопливо объясняя:
- Я почему к тебе, Сашок, пристал, как банный лист к жопе?.. Чего
поморщился? "Жопа" разве ругательство. Ладно, не буду. Пристал вот почему...
Иосиф Бегун всегда в Сион правил свои стопы, все годы. Твой Шимук, веселый
хохол, как ты знаешь, в Свердловске преподавал отказникам историю Палестины.
И сгорел вместе с ними. Твои четыре статьи прочитал вчера - "Русская
интеллигенция на ленинской дыбе", и про свободный рынок... На десять лет
власть опередил, без санкции думал. Как ей такое вынести? А заметочка, где
ты вышел на кулачках биться с брежневским отродьем за подлинный социализЬм,
сразила, как молния. Читал - рыдал! Таких, как ты, интеллигентов, знаешь,
сколько каждый день в Лоде опускается с небес?.. А как же Россия без вас?
Превратится в обезьянник?. Ну, так, ваше высоколобие, - деловито завершил
Дов, - как же ты в евреи залетел?.. Не мчи, как курьерский, давай со всеми
остановками. По порядку, лады? Как залетел, да еще в черной кипе?!.
- До сих пор понять не могу, - расстроился, когда объявили: семь и пять
по рогам. Ведь предвидел пятерик. Ждал. Меньше не дадут. А на душе вдруг...
Не будь в зале мамы, носом бы захлюпал. Тащат к "воронку", изображаю
пальцами знак "V", победа. Гордыня непрошибаемая. А в "воронке", ох,
поскуливал: "семь, злодеи!..." Поскольку "особо опасный", в "Столыпине"
отдельное купе, в "воронке" отдельный стакан. Голову можно повернуть, а уж
руку-ногу никак.
- Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось,
как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали. - А в зоне?
Бывает, нарвешься на рыло...
- Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно
добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в
стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста.
День красного террора - тоже.
- По датам голодали? - Дов взглянул на Сашу недоверчиво. - По красным
числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.
- Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов.
Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая
голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного
характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в
себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз бывает и вспылишь...
- Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.
- Без малого полгода.
- Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.
- Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится,
суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия
ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал
к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к
тому же Порох. Не только по имени.
- Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?
- Я, по сравнению с ним, каменный истукан...
Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому
Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к
оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи.
Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек.
Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и
убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре
никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И
ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на
дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер,
его оттуда, и наоборот.
- Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не
глотай. И не части. Спешить некуда.
- ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил,