Свирский Григорий. Бегство

выводит.
- Так и началось твое образование?
- В вашем смысле, Дов, еще ничего не началось. Покажи мне Порох
японские иероглифы, пошло бы не хуже. Заинтересовался. Язык на незнакомой
основе. Через месяц тетрадочка полна. На том и погорели: на шмоне ее изъяли.
Я, конечно, качаю права: изучение иностранных языков не запрещено! А опер
мне: "Эт-то разве ж язык? Эт-то шифр какой-то!" Доказываю, что язык. От
опера, как от стенки. А он вовсе не такой уж дурной, крысенок вологодский.
Значит, дело в том, какой язык... На вечернем шмоне опять протестую. Меня в
штрафной изолятор. Порох там уже сидит. Услыхал, привели меня, кричит, что б
я его простил. Дов встрепенулся: - За иврит? - Иврит тут не причем. За
ампулки. Как, какие? У вас что, иначе связывались с волей?.. Записку в
полиэтилен. Края полиэтилена оплавляешь, глотаешь и... ищи ветра в поле. Я
ампулки Пороху, для отправки, а на вахте засекли. Порох убивался, меня
подвел. Я крикнул в слуховое оконце: подвел - плати! Подкидывай мне двадцать
ивритских слов в день, учи!.. Крысенку донесли, мы нарушаем правила,
перекликаемся, он нам еще по "пятнашечке". Порох психанул. Вы знаете это
состояние, Дов. Когда у тебя завод на пятнадцать суток, а тебя сызнова
тяжелым в лоб. Он стал кричать, мол, не имеете права, бандиты. Его избили. Я
аж на голову встал, чтоб хоть как-то поднять его дух. Стихи читал
километрами. К классике Порох остался глух. Не отзывался. И лишь строчка из
сборника современного поэта достала его:
"Чтоб во мне человек не погиб, должен ты человеком остаться."
Он застонал, словно я в него выстрелил; воспринял строчку вроде как
упрек.
Дов крякнул: - Да, бывает. А стихи, видать, стоящие, коль ты лупил их
наизусть?
- Не в моем вкусе, - поэзия нравственных примочек: "ты должен, ты
обязан...", хотя поэт с искрой Божьей. Прочесть? - Саша стал декламировать,
пристукивая ладонью по земле:
-"Сколько раз умираем за век?
Жизнь к иному бывает жестока.
В человеке погиб человек
много раньше последнего срока..."
- М-м... Дальше забыл...
"Он раздавлен - и страхом добит...
человека расплющило сразу".
- Он сидел, видать?! "Человека расплющило сразу..." Сидел! Точно! Как
имя?.. Линник Юрий? Не слыхал. Откуда он? Из Петрозаводска? Сидел! -
убежденно заключил Дов. - Поэты северных городов все из тюряги! Где сидели,
там и застряли: в столицах их не прописывали. Давай пошлем ему вызов!.. Как
так, не еврей? Линник! Свой! Европеец! Проведем евреем. А то летит сплошное
"Салям алейкум"! Мы и так наполовину караван - сарай... Ты что носом
крутишь? Недоволен чем? Значит, врезали тебе второй срок?
- Сижу, учу ивритские слова. Это легче, когда занят чем-то. А время
лютое, начало октября. Не топят... Досидел свое, навстречу крысенок; стою
пред ним посинелый, руки скрюченные. "Ну, вот, говорит, не будете шифрами
заниматься". И весь лучится. Ох, зло меня взяло! Говорю сквозь зубы: верните
тетрадку! Преступите закон... не выйду на работу!
-ПОрОх, вОт, ОсОзнал свОю вину, а вы в Отказ?! - восклицает: -Отсидишь
еще "пятнашечку"!
И тут, Дов, начинается мое необъяснимое спасительное везенье в
невезеньи. Каждый раз кто-то мне соломку стелил. В штрафном изоляторе стены
в плесени. К вечеру от озноба аж колотит. Бегаю трусцой из угла в угол. День
- другой - третий. Перестаю топать, в глазок заглядывают. Подох или нет
еще?.. В начале второй недели сердце заныло. Думаю, крышка. Не смогу бегать,
окачурюсь. Чувствую, леденею. Не столько от холода, - от ужаса. Вокруг тишь!
Ни шороха, ни скрипа. В камере уши у тебя, как звукоуловители. Расслышал
шумок по стенам. Неужто дали горячую воду? Метнулся к трубе. Точно. Чуть
тепленькая... Поцеловал я эту трубу. Можете представить, Дов, какая мордочка
была у крысенка, когда меня выводили? Именинник! Зацепились языками... Сижу
четвертую "пятнашечку". Шизо для "избранных". Пол - вместо досок бетон. Ни
сесть, ни лечь. Ретулятор у крана отопления снят.
Кормят через день. Сутки без еды - катастрофа. Голова кружится, вот-вот
рухнешь пластом. (стало ясно, как люди ломаются... вот он, психологический
механизм.) В голове бьется одно: "Надо выбираться! Выползать хоть на
карачках! Ты здесь загнешься. Никому твое упрямство не... Убьешь маму, и
все!" Других мыслей нет. Войди в ту минуту крысенок в карцер, он бы
торжествовал победу.
Утром, как всегда, дают кружку кипятку. Что такое? Вода сладковатая. Не
поверил. Вкусовые галлюцинации? Несколько глотков сладкого кипятка, и ожил.
Дов, кто бросил кусок сахара? Чудеса какие-то!
Чудеса на Дова впечатления не произвели. Спросил хмуро: -А ты зачем
после третьего срока на рога полез?! Знал - добьют!
- Представьте, Дов. Стою перед ним, - в глазах синие круги, будто
кессонная болезнь у меня, голоса нет...
- Голоса нет! - иронически поддакнул Дов. - После сорок пяти суток
карцера?! Откуда ему взяться? Шипел, хрипел... Чего шебаршился?! Без ума все
это!
- Ну как же, Дов! Стою пред ним, колени не держат, а он меня растирает
в порошок. Мол, ты кто есть?. И чтоб на меня больше глаз своих жидовских не
подымал! Вы представить себе не можете, какими словами...
- Не могу! - Дов хмыкнул. - Никогда такого не слыхал! Ты что, парень,
решил руки на себя наложить? Еще две "пятнашки", и вынесли бы тебя с биркой
на ноге.
У Саши дрогнули губы. - Не! Больше шестидесяти суток подряд не давали,
хотя формальных ограничений нет. Больше - прямое убийство. А время все же не
сталинское.
- А-а! Так ты с расчетом? Другое дело! Давай дальше...
После четвертой "пятнашки", на шмоне, крысенок появился. Хриплю про
тетрадку, напряг связки, сорвался на фальцет: - Отдай мою... - Слов он,
похоже, не разобрал, а все понял.
- И отдал?! - Дов даже на локте приподнялся.
- Не отдал, но с тех пор ничего и не отнимал.
Дов поглядел на Сашу искоса. - Характерец у тебя! И впрямь шахтерский.
То-то они, черти подземные, нынче Россию на дыбы подняли. А иврит как?
Пошел?
- Пойти-пошел, да не в иврите дело! Выхожу на двор, после карцера, зона
белая. Мороз. Согреться негде. Чувствую себя хреново. Сами понимаете... Как
выжить? Грубая пища - рези, боль, а другой еды тут отродясь не было. И вдруг
мне на завтрак питательные растворы, сухое молоко, толченые конфеты. Опять
же труба горячая... Кто спасал? В этом соль! Пока дрожмя дрожал в изоляторе,
в лагере появился "маленький кибуц", как его назвали. А, точнее говоря,
еврейская самооборона. Без оружия, конечно! Когда меня вывели на снег, евреи
стояли первыми. Кроме Пороха, Изя по кличке "бешеный жидок", солдатик из
Херсона, с перебитой рукой. И Петро Шимук... Да, наш Шимук: все же знали, за
что он тянет срок! Порох был кулинаром-художником. Кирмили, Дои, прилично,
мы не голодали. Но все, что получали из казенного окошка, в глотку не шло.
Порох брал ту же самую перловку, сечку, добавлял немного приправ, которые
нам присылали; все это перемешивал, обжаривал на сковородке с растительным
маслом, получался пудинг, - пальчики оближешь. Шимук поймал двух голубей.
Порох приготовил из них бульон. Каждые два-три часа мне чашку бульона,
крылышки, шейки голубиные, вывели из дистрофического состояния за неделю.
Стал приходить в себя. Я понял, как тут не понять! что такое еврейское
товарищество, еврейская солидарность... Раньше это было для меня понятием
абстрактным. И даже предосудительным... Порох обхаживал меня, как родного
сына.
- Евреи, известно! - воскликнул Дов одушевленно. - Погибнуть не дадут.
Но и жить не дадут! - И нервно почесал свою мускулистую, в грубых морщинах,
борцовскую шею.
Саша внимательно поглядел на него. Он никак не мог привыкнуть к
подобным парадоксальным восклицаниям.
Дов молчал, и Саша, не дождавшись разъяснений, продолжил: - Помню один
из рассказиков, за которые Порох сел. Назывался он на мажоре, что-то вроде
"Мы - евреи!" Сентиментальная чепуховина с конотопским придыханием! Она
привела меня в дикое раздражение, эта чепуховина... Ему не высказал. Но свои
мысли той поры помню по сей день. "Что ты плетешь, говоря о еврейской
привязанности? - возмущенно думал я. - Что у меня общего с тобой, голубчик?
Я Бодлера читаю в подлиннике, а ты, как и вся эта вохра, имени такого не
слыхал. С Шимуком другое дело: мы люди одной культуры. А ты?.. Не твоя вина,
ты и по-русски-то говоришь с местечковым прононсом, что имеешь со мной
общего?" Вот так, Дов. Общение с "бунтарями" из посольской элиты не прошло
бесследно; я был налит своим превосходством по горлышко. И это мое элитное
высокомерие рухнуло безвозвратно: Порох поил меня с ложечки... Он кипу
носил, принялся "незаметно" обращать меня в иудейскую веру. Тут я
взбунтовался. Недостает мне еще этого агитпропа с еврейским акцентом!
Начались жаркие дискуссии. Мои аргументы оригинальностью не отличались...
После Хартии вольностей. Американской конституции, кодекса Наполеона,
клокотал я, чего стоят все ваши библейские "око за око", "зуб за зуб", "рана
за рану" и прочее. Как жили в мире сновидений, так и живете. Просто отыскали
себе новый Краткий курс... Порох на Краткий курс не обиделся, хотя имел
полное право. Когда мы однажды грелись возле железной печурки и сушили на
ней свои тряпки, он высказал такие соображения: "Представь себе, древний
иудей ударил своего соседа копьем, сломал два ребра, проткнул печень и
селезенку. Суд признал: жертва имеет право ответить "раной за рану". Как ей
в мстительном порыве проткнуть у обидчика именно селезенку, но ни в коем
случае не мочевой пузырь? Бред! Потому и существует устная традиция.
Записанная позже, она получила название - какое?" Я молчу, как завзятый
двоечник, а он так обыденно, вполголоса объясняет: Талмуд. В Талмуде
сказано, какую компенсацию, в деньгах ли, в скоте ли, нужно выплатить за то
или иное увечье. Наверное, и ваш кодекс Наполеона создавался на нашей
библейской основе."
Вот так он мне и врезал, наш почтительный Порох, чуть шепеляво и
произнося звук "р" со своим еврейско-конотопским грассированием; попал, как
в пятку у Ахиллеса, в самое уязвимое место. Затем оставил меня в покое. А я
ворочался на нарах всю ночь. В самом деле, мучительно спрашивал себя, что я
слышал о Талмуде? Я, изучавший Исландские саги, поэзию древних греков и
римлян, философию Платона, Прокла. О своем еврейском Талмуде я не знал ни
аза! Разве одну сталинскую фразу помнил: "талмудисты и начетчики..."
- Ага, уже о своем,- Дов усмехнулся. - Коли зайца бить, он научится
спичками море зажигать.
- Не упрощайте, Дов! Если б речь шла только о Талмуде, придумал бы для
своего успокоения какую-либо атеистическую ахинею. Но я пошел дальше. Стал
припоминать, что вообще знаю о еврейской культуре? Шолом-Алейхема? Что еще?
Откуда известны мне, скажем, имена поэтов золотого века: Иегуда бен Галеви,
Ибн Эсры. Или Габироля? Ведь в эти книги я тоже не заглядывал. Я знал об их
существовании разве что из "Еврейских мелодий" Гейне. Наизусть помнил те
строфы, где испанский король спрашивает свою жену, донну Бланку, на
религиозном диспуте в славном городе Толедо, за кого она подает голос, за
монаха иль еврея? я был солидарен с Гейне, возгласившим устами Бланки:
"Ничего не поняла
Я ни в той, ни в этой вере.
Но мне кажется, что оба
Портят воздух в равной мере "
В те дни и сказал о самом себе с полным основанием: "Скважина!" ... Что
это значит? Люди, в припадке вежливости, говорят друг другу "Идиот!",
"Болван!" А геологи вместо этого - "Скважина!" Отказаться от своей
библейской культуры - ну, разве не "скважина"?!.
Заложил в капсулу список нужных книг, перебросил, не без труда, маме, и
мама, работавшая в "Книжной палате", достала все, что просил. Прежде всего,
Библию. На русском, естественно, не пропустили бы. Но на английском! Да в
чужом переплете!.. Заявил оперу, что меня, геолога, интересуют раскопки
древних миров. "А, раскопки! Отдайте ему!" - приказал он. Я погрузился в
книги. Узнал о вавилонских раскопках последних десятилетий. Оказалось, еще в
тридцатых годах было доказано: правитель Вавилона аморейский царь Хаммурапи
- царь и еврейский, евреи были одной из этнических групп амореев. Авраам,
переселившийся из Месопотамии в Ханаан, реальность. О его остановке в
Дамаске пишет Иосиф Флавий. Шумерский эпос о Гильгамеше перекликался с
Библией!..
Еврейская струна уже звенела в моей душе. Но к Библии я шел не от этого
звона, а от археологии, науки близкой мне профессионально. И это укрепляло
меня, как ничто другое: впервые я воевал не на позициях "социализма с
человеческим лицом"; тюремщики плевали на это лицо днем и ночью. Я занял
позиции, которых никто не может стереть с лица земли вот уже три тысячи лет.
Наш лагерь шил рукавицы с одним пальцем и асбестовой прокладкой. Для
работы у печи. Асбестовая пыль входит в легкие, в глаза. Пять лет пошил
перчаточки - гастрит, семь - язва желудка. Более семи - дорога в психушку.
Да и рак заодно. Все четко продумано, никаких пыток и расстрелов: гуманное
время. Норма была семьдесят пять перчаток в день, мы шили девяносто, чтоб не
работать в субботу. У язвенников выменивали белый хлеб, вот вам и хала.
Субботняя хала, что может быть правовернее? Правоверные евреи даже молитв не
знали. Откуда? Петро Шимук луковичку положил в стакан воды, она к пасхе
проросла. Вот, сказал, вам горькая зелень. По "Агаде", символизирует
страдания еврейского народа. "По "Ага-де"? - удивились мы. - Это что?" В
Пермском лагере сидел Иосиф Менделевич, "самолетчик", которого называли
ребе. Он всех учил обрядам. Там студент Арье Вудка, максималист по натуре,
сделал себе обрезание столовым ножом. И, чудо, не заболел. Еще шутил, что
Авраам подвергся обрезанию девяносто девяти лет от роду. И, наверное,
каменным ножом... У нас таких энтузиастов-учителей и максималистов не было.
Шимук человек не разговорчивый. Порох кипу надел, мол, еврей без кипы -
нонсенс. Я отправил маме новую капсулу. Просил принести на следующее
свидание черный берет. Из него наши кибуцники соорудили мне кипу. Кипа
раздражала крысенка сильнее, чем наши занятия "шифром", чем отказ работать
по субботам. Понял, что для большинства евреев-лагерников кипа не столько
вера, сколько свобода...
Дов неожиданно хохотнул. Встретившись взглядом с Сашей, извинился,
объяснил: вспомнил Воркуту и лагерное присловье той поры: "Нет большей
красоты, чем поср... на власть с высоты". Все правда!
- Началась, Дов, странная сюрреалистическая игра, - продолжал Саша,
явно недовольный "приземленными" сравнениями Дова. - Они свирепеют, мы
маневрируем: то уменьшаем размеры кипы до маленького кружочка, то, напротив,
нахлобучиваем шапку даже в бараке. Или повязываем платок: главное, голова
покрыта! Когда крысенок видел на мне кипу, он наливался кровью.
- Ну, во-от, тут собака и зарыта, - удовлетворенно констатировал Дов. -
Этак не только в Израиль, в Африку рванешь! К каннибалам! Ясно дело!
- Простите, Дов, еще абсолютно ничего не... Даже в мыслях. Я хотел быть
евреем, но в родном отечестве. Считал, еврейский мир, еврейская культура в
мозаичной российской естественна. Я намеревался быть лояльным гражданином
отечества. "Какая разница" зрелому социализму", полевой геолог в кипе или в
чепчике?" - философствовал я (вы уже заметили, меня хлебом не корми, дай
пофилософствовать!). Мои патриотические размышления прервал окрик
надзирателя: "Заключенный Казак, в штаб!" Провели в административное здание.
Сизый, пьянцовского вида районный судья бормотал по бумажке: "В связи с
многочисленными нарушениями..." Короче, тюрьма. Надели наручники... - Саша
вытер ладонью лоб, потянулся устало: - Дов, про тюрьму вам все известно.
Может, на этом и закруглимся?
- Идя окунись, горемыка, - сказал Дов. - Смой тоску - печаль...
Растираясь цветастой махровой простыней, Саша продолжил: - Везли
счастливого обладателя кипы в тюрьму по воздуху. В самолете Казань-Чистополь
усадили удобно. С обеих сторон солдаты с автоматами. Впереди бабки с
мешками. Одну на пол посадили, сверх нормы. Бабки народ отчаянный. Ничего не
боятся. Та, что на полу, с солдатами сцепилась: "С билетом я, а не сажали.
Из-за вас, вижу!" - В воздух поднялись, повернулась в мою сторону,
любопытствует: "А с лица ты, вроде, не убивец. За что ж тебя, родимый?"
Солдат автоматом потряс, тут тебе, бабка, не парламент! А для меня как раз
парламент. "Шляпа им моя, говорю, не понравилась, отвечаю, вот и убивец!"
Сболтнул, а ведь напророчил...
- Неужто убийство клеили?! - Дов вскочил. - За кипу?! Ты ничего не
пропускай, слышишь!
- Сажают в бокс. За дверью голос Шимука: "Дядек, не толкай! Сам дойду!"
Я как заору: "Петро, с приездом!"
- Вижу, черт вас одной веревочкой связал, - настороженно заметил Дов. И
тише: - Слушай, Сашек! Как говорят твои французы, алтер ну!.. Не лыбься до
ушей. Вопрос серьезный. Откуда наш Петро Чингизхан так знает иврит? Богатый
у него иврит. Как у профессора. Шпарит, как на родном. Сам слышал, его иврит
лучше, чем у меня. Лучше, чем у наших сидельцев в Кнесссете- болтунов
завзятых. Кто его учителя? Уж не с улицы ли Фрунзе?.. Москвич, а не помнишь,
что на улице Фрунзе Генштаб армии-освободительницы. От Арбата вниз, к
Каменному мосту.
- Почему так подумали? - спросил Саша с неприязнью. - Какие у вас
основания? Кроме хорошего иврита...
- Никаких, Сашенька! Крупный мужик, весельчак с картины Репина
"Запорожцы". Выбрить бы ему голову, оставив оселедец, и все, готов, козаче!
Правда, рожден в местах, где, как пели бандуристы, "злы татаровя дуван
дуванили". А мускулы у него! Культурист чистой воды. Никто в Израиле моей
руки не мог одолеть, а этот отогнул играючи. Память фотографическая.
Чувствуется, Сашок, школа. Но, ежели всерьез, никаких оснований. Обычная
советская бздительность... - Взглянул в негодующие глаза Саши: - Все, Сашок!
Не было у нас этого разговора, лады?.. Давай главное: кто ж тебя все-таки
повернул лицом к Обетованной?
Саша помолчал, покусывая нижнюю губу. - Когда огляделся в Чистополе, -
продолжал он горестно, - было ощушение, лучшие люди России туг. Ныне их
имена знают по книгам, по газетам, - Саша стал загибать пальцы на руке: -
Валерий Сендеров* и Михаил Казачков* - ученые, Сергей Григорянц* - редактор
полузаконной "Гласности"... А напротив нас одиночка Толи Марченко*... Евреи?
В Чистополе до четверти всех зеков были евреями, хотя они ни в малейшей
степени не отождествляли себя ни с евреями, ни с Израилем... В политическом
отделении евреями по паспорту значились лишь пятеро. Из двадцати.
Дов засмеялся: - А Горбач подсчитал, евреев в Союзе меньше одного
процента. У-ух, недооценил нас, сердечный!
- В тюрьме зеков тасовали, в камеру к своим друзьями или подельникам не
попадал никогда. И с Петром Шимуком нас соединили лишь однажды, да и то по
ошибке. Моими однокамерниками были физики и математики. Пили чай вместе. В
субботу я зажигал свечи.
- Свечи?! - вскричал Дов. - На строгом режиме?! Сашок, арабские сказки!
Как доставал-прятал?
- Была у меня маленькая баночка из-под мази. В нее подсолнечное масло,
из ватки фитилек. Сверху фольга с дырочкой для фитиля. И зажигай лампадку...
На строгом разрешено брать в ларьке продукты на два рубля. Покупал на всю
сумму постного масла. К субботе...
- И ученые праздновали?
- Увы, доктор Казачков держал голодовку девятый месяц. Обвинение у него
было такое же, как у Щаранского - наговор, ложь. На него глаз положили,
когда он только-только защитил докторскую и... отказался участвовать в
"атомном проекте." В его развитии... "Мы и без новой водородной бомбы весь
мира за горло держим, а с новой..." Подумать только, Сахарова облопошили,
пригнули. Раскаялся куда позднее.. А доктор Казачков тогда же ответил
дерзостью. Да нет, не на Лубянке дерзил. Среди своих. В лаборатории!
Донесли, прохвосты... Кто мог об этом- за пределами Лубянки - знать?! За
Щаранского весь мир встал. А доктора наук Казачкова как бы и не
существовало. А ведь он ученый-энциклопедист. Благородный человек, с юмором.
Толкнули меня в камеру, называю себя, он мне руку лопаточкой и для
ободрения: "Ты значит из казаков, а я всего лишь из казачков. Так что не
робей!"
И вот такого человека в упор не видели. Вы можете, Дов, объяснить эту
"избирательность" западных гуманистов?
- Могу, почему не моту? Западные гуманисты про Россию не знают и не
понимают ни хрена. Зеку-бедолаге женку надо иметь, которая мир подымет...
Саша вздохнул печально: - Миша Казачков отсидел пятнадцать лет. Он был
несгибаем. Каждый день в камеру врывались два жлоба, заламывали Мише руки. А
то садились на него верхом и... самым болезненным способом: суют шланг с
питательным раствором в нос... Представляете, Дов, ученому-физику,
энциклопедисту, воронку в нос... Казачков первым поколебал мою решимость
прожить всю жизнь в советском государстве. Судите сами! Увидел, такой
ученый, нигде ему нет места в родной... кроме тюрьмы строгого режима, я был
поколеблен в своих основах. Может быть, я не туда прикладываю свои силы? Не
там ищу потерянное? Я вовсе не родной ребенок, а приемыш, любовь которого
безответна? Я мачехе-родине: "мамочка-ма-мочка!", а ее это только бесит? Вот
и Петро Шимук, не еврей вовсе, и то разглядел на Ближнем Востоке нечто свое,
мной не увиденное... Я - не кабинетный ученый, удовлетворенный лишь
процессом мышления, а человек действия. Подал властям... об отказе от
советского гражданства, раз! и в дамки.
- Ну, ты даешь! - Дов развел руками. - Тогда это было все равно, что на
колючку броситься. Тут же брали на мушку.
- И взяли. Но по общей причине - шел восемьдесят шестой. Перестройка -
ускорение и т.д. и т.п. Никто не верил газетной трескотне. Первым догадался,
что началось что-то необычное, Иосиф Бегун. "Замельтешила охрана что-то,
сказал. Похоже, заметают следы... "Как бандиты заметают?.. Убирают
свидетелей.. Хуже всех пришлось Петру Шимуку и Толе Марченко...
Дов встрепенулся.
- Извини, что перебил, я по ходу дела... Толе Марченко удалось
выпустить на Западе "Мои показания". Книгу редкую. Весь мир прочитал. Довел
вохру до белого каления. Мстили, как могли. Понятно! А Шимуку почто мошонку
защемляли?
- "Хохол, а влез в жидовские дела! - кричали ему на Лубянке. -
Ожидовел! Кровь свою предал!" Терзали. В политзону гнали через уголовные
лагеря, кружным путем. Чтоб кончили его по дороге... А в Чистополе!
Инспекция навалилась. Выдернули Шимука на беседу. А он эту братию и на дух
не переносил. "Превратили Россию в Содом с решетками, а теперь по тюрьмам
катаетесь, - бросил им в лицо, - счастье, что хоть евреям есть куда бежать!"
Те разъярились. "Ты сколько лет за них адвокатствуешь, - кричат. - Ты что,
клятву им давал?!" Петро взглянул на их щедринские хари, вскинул руку, как
на сцене, прочел с чувством 137-ой псалом: "Если забуду тебя я, Иерусалим,
пусть отсохнет десница моя, пусть прилипнет язык мой к гортани моей..."
- Он актерствовал? Или... романтик? - полюбопытствовал Дов.
Саша не ответил. Объяснил позднее: - Иосифа Бегуна в те дни измордовали
до крови, но о нем, как и о Щаранском, уже писал весь мир, добивать не
разрешили. Шимук - другое дело. Для диссидентов он чужой, сионист-романтик.
Для Израиля - хохол. Поэтому о нем нигде ни строчки. Сидел у нас бандюга из
Сибири, схваченный на китайской границе. Горилла по прозвищу "Китайский
шимоз". Он кинулся на Петра с заточкой в рукаве и был вынесен из камеры со
сломанными ребрами. Петра тут же в карцер, стали мотать новый срок. На той
же неделе убили Толю Марченко. Григорянц, когда его вели по коридору,
крикнул: "Подозреваю, Марченко погиб: исчезли его книги!" Ну, вот так!
Семидесятую статью начали выпускать через год. Меня привезли в Лефортово,
объявили на своем юридическом волапюке о помиловании, о котором не просил.
Извиняться ни-ни... Был дома, у матери, один месяц, семь дней и десять
часов. За это время дал интервью "Свободе", "Би-би-си", газете "Санди
телеграф", - всем, кто появлялся! Вывернул вохру наизнанку. Рассказал о
Марченко, Шимуке, Порохе, - следы его так и не отыскал, не добили ли его?..
Сперва начались угрожающие звонки. Потом меня схватили неожиданно, на улице.
Клеили убийство. А убили в городе, в котором никогда не был... Прости, Дов,
не хочу об этом рассказывать... Как вынес? Вынес, Дов!... Хотя и не
предвидел, конечно, что так обернутся наши надежды и многолетние ученые
разглагольствования: о мертвом социализме на Мертвом море.
Когда попался убийца, чье преступление навесили на меня, вызывает
следователь: "Александр Германович, вы, кажется, подавали заявление в
Израиль?" Большие юмористы!
Дов молчал. Вспомнился ему дружок доктор Гельфонд, с которым начинали
прорыв в Израиль. Окровавит, бывало, строптивого Меира лагерная вохра, а он
о ней: "Большие юмористы..." Доброго сердца был человек. Жаль, недолго,
бедняга, прожил на Обетованной.
- Ты смотри, не помри! - вырвалось у Дова. - Тощенький очень...
Посмеялись. Дов сидел, опустив голову, затем произнес с неожиданным
остервенением: - Я уж скоро четверть века, как оттуда, а вспомню об этих
суках, испаряется юмор. Начисто. - И он страшно, по тюремному, выругался...
- А ты, Сашек, видать, другой породы, - продолжал, успокоясь. -
Рассказываешь о них будто ты не из тюряги, а из Оксфорда. Джентльмен в белой
манишке.
- А я как раз оттуда. С улицы Фрунзе.
- Обиделся?! - Дов взглянул на Сашу уважительно. - Полгода держали в
карцерах, на хлебе-воде, "обижалку" ломали; а каков результат?! - И просипел
с состраданием:
- Ну и счастлив Твой Бог, Сашок! - Поднял глаза и снова внимательно
посмотрел на Сашу.
Удивительное лицо у парня. Круглое, детское, наивно-улыбчивое,
простодушное вроде, а невольно хочется задержаться на нем. Еще тогда, в