Свирский Григорий. Бегство

Она разлила чай, принялась расспрашивать про Израиль. А на что ей
Израиль? Дов отхлебнул из фарфоровой чашечки, спросил напрямик, не замечая,
что перешел на "ты": - Чем живешь, Сусанна Исааковна?
Сусанна Исааковна улыбнулась и, чтоб не смущать гостя, тоже перешла на
"ты".
- Знаешь, Дов. Такой вопрос мне никто не задавал уже четверть века. - И
замолчала, думая о своем. - Чем я живу? Чем мы все живем? Культурная жизнь
сейчас такая - вечером мы смотрим по ТВ репортажи с сессий Верховного
Совета, а на другой день, в учительской и дома, обсуждаем их друг с другом.
Ахаем, увидев, сколько там обезьян! Но ведь это не жизнь души! Не может, не
должно быть жизнью души! А больше ни на что меня не хватает. - Сусанне
Исааковне стало грустно и чуть стыдно: Дов задал ей такой обычный,
естественный, человеческий вопрос, а она не смогла ему ответить:
- Чем я живу?! Тетрадками, ругней с чиновниками из районе. Стыд!.. Дов,
я и от отца знала, что ты личность...
- Я личность деградирующая ,- перебил ее Дов.- двадцать лет в театре не
был. Лувр пробежал за сорок минут, едва на самолет не опоздал. Срамотище,
Сусик!
- Хорошо, если детям не придется раслачиваться за то, что мы свою жизнь
упускаем, - продолжала Сусанна Исааковна. - Выскальзывает она из рук,
измельчается. Плывем, как Можайский лед по Москве-реке. На глазах таем...
Чем живем, чем живем? - Она сморщилась болезненно. - Дети у меня, по
счастью, иные... Зой, покажи курсовую - место, где Соловьев с Достоевским
спорит.
- Это не Соловьев, а князь Трубецкой Евгений Николаевич спорит, - Зоя
зарделась, объяснила тихо: - Я написала работу о князе Трубецком. Вы слышали
о нем?
- Он жив, князь твой, чем знаменит?
- Он религиозный философ, последователь Владимира Соловьева. Умер в
двадцатом году. Его намеренно забывали, и вот почему... - Зоя протянула
книгу, показала несколько подчеркнутых строк. Дов отстранился, вспомнив, что
забыл очки, скользнул взглядом по тексту.
"О "народе-богоносце" я скажу вот что!.. Особого Завета с Россией Бог
не заключал... Новый Завет - не национальный, а вселенский. Игнорировать
это, значит подменять христианское русским... Кажется, что край
правительственного безумия уже достигнут. Этот национализм надо отдать
Пуришкевичу и Маркову... Вот он, крест России..."
Дов закрыл книгу, снова поглядел на Зою - умные глазенки, смотрят с
напором, как дядя Исаак смотрел и... досмотрелся до лагерных нар.
- Милые вы мои! - вырвалось у Дова. - У вас в семье печального опыта
выше головы. Не мне вам объяснять, ксенофобия - болезнь российская.
Неизлечимая... Даже в Израиле, где все друг друга едят, никогда и слова
такого не было "инородец". А вы тут их философскими примочками лечите!
Сусик, тебе надо уезжать и Зайку свою увозить! Чем раньше, тем лучше. Я боле
десяти лет отсидел, в основном в изоляторах. Я упрямый, как и ты, но эту
публику постиг. Не сносить вам головы. Дочь пожалей. Еще ведь и сын есть у
тебя? Илюша, - так, где он?
- В армии.
- А, вот в чем дело! Без него вы, конечно, не тронетесь... Он учился до
армии или кончил что? Чем занимался?
По тому, как вскинула голову Сусанна Исааковна, как засветилось лицо
Зои, нетрудно было понять, что Илюшей гордятся.
- Хотите, Дов, я прочитаю вам его стихи? - спросила Зоя, и встала.
Стихи? Дов пожал плечами. - Не авангардистские?.. Тогда можно. Но
помните, я - личность деградирующая, могу и не понять. Зон начала
негромко,взмахивая тонкими руками-крылышками:
"Я свободен, прощай,
По метро переходам лечу. Отвечай,
Я ль с собою тебя уношу.
Я свободен, прости,
И, наверное, дорог тебе.
Ты сжимаешь в горсти Мою душу, а я улетел.
Я лечу над Москвой, как над Витебском старый Шагал.
Я прощаюсь с тобой,
Чтобы город меня не узнал..."
- Э, - сказал Дов. - Да ведь он у вас с Божией искрой. Это большое
несчастье!
- То-есть как?
- А что делать русскому поэту в Израиле?!
Сусанна Исааковна захохотала.
- Кто про что, а вшивый про баню... - И дочери: - Еще, Зой?
Зою вторично просить не требовалось, она начала спокойно, но уже со
следующей строки продолжила упоенно:
" Дорожишь ли ты кем-нибудь?
- Не дорожу
- Не дрожишь над собою?
- Да нет, не дрожу.
- Ты кому-нибудь нужен?
- Да нет, я как снег.
Я лечу в рождество и ложусь для утех,
для ребячьих затей,
На санях и на лыжах по мне веселей.
Я растаю весной, я умру через год.
В вашей памяти снег прошлогодний
И лед..."

- Прочувственно, - сказал Дов. - И о себе не мнит, - редкое у поэтов
качество. Повторил:
- ... Я как снег... я ложусь для утех... проезжайте по мне веселей... -
Задели Дова эти строки. Всю жизнь вкалывал и собой не дорожил. "...
Проезжайте по мне веселей..." Вот бес, угадал... - Уселся в кресло поглубже.
- Ну, читайте дальше!
Опередив Зою, продолжила Сусанна Исааковна
"Блокнота cmаpого листы
Мой детский почерк округленный,
И как засохшие цветы
- друзей погибших телефоны..."
Дов вытащил из заднегокармана брюк растрепанный блокнот. - Это я
перепишу. У бывшего советского зека и израильского солдата, у него таких
засохших цветов... Э, да что говорить!
Глаза у Сусанны Исааковны сияли: ее материнские чувства были
удовлетворены. Но странно - захотелось ей сейчас повторить Дову самое
главное, повторить словами Илюши, чтобы не осталось у Дова никаких сомнений
и обид: себе они изменить не могут. И уехать не смогут, потому что...

"Я обреченный на Россию
Тупой, бесслезною тоской..."

Чувство, пронизавшее строки, было сильным, цельным, недвусмысленным
-обреченность. Обреченность на одиночество, на бунт, на психушки.
Голос Сусанны Исааковны был печальным, но слез в нем не было.
"Вдруг понял, что за поворотом,
У придорожного столба,
Смеясь, остались жизнь и смерть. И юность спорит до зевоты.
А я один - со мною твердь,
Дорога, глина, дождь, судьба."
Дов тяжко вздохнул.
- У нас бы его поняли: настроение у него израильское. - Он взглянул на
часы. - Ну так, дорогие мои. Вызовы, как понимаю, вам ни к чему. Храните,
как память обо мне, - у меня тоже впереди дорога, глина... и дождя хватает.
Незаполненный бланк отдайте хорошему человеку. Не просто этот бланк мне
достался... - Раскрыл чемоданчик, вынул несколько пачек сторублевок: - Вот,
возьми, детишкам на молочишко!
Сусанна Исааковна обомлела. - Вы что, Дов? Да тут тысяч пятнадцать, не
менее.
- Сусик, дорогой, так это же ваши березовые. А я завтра лечу.
Шереметьево-Амстердам-Лод. К чему мне ваше дерево? Прилетел в Москву,
наменял сдуру, а меня возили, поили, кормили, как короля - бесплатно.
Деловые покупки обошлись до смешного дешево. Так что теперь обречен вам все
это оставить. Плачу горькими слезами, но оставляю.
Сусанна Исааковна улыбнулась.
-Дов, все это вы придумали.
Дов закрыл чемоданчик, решительно поднялся.
-Ну, дети Исааковы, давайте я вас расцелую в обе щеки. И - не поминайте
лихом!..

Глава 4 (18).. "ХОЛОДНЫЕ ГИЕНЫ"

Когда в аэропорту Шереметьево Дов и Наум подошли к "Боингу", один из
пассажиров, увидев их, помахал рукой, поинтересовался, как встретила братьев
Москва? Дов показал большой палец, затем ткнул им за спину, в сторону Наума:
- Иных даже на руках носили... - Дов оборвал фразу. Ночью Науму стало плохо,
вызывали скорую помощь. Хотели забрать в больницу. Наум замахал руками: ни
за что не поеду.
- Дов, не отдавай меня! - Наум задыхался, хрипел, кричал, что умирать
будет дома.
Укатили белые халаты, оставив, на всякий случай, кислородную подушку.
Дов испугался не на шутку: вдруг не довезет. Однако к утру Наум оклемался.
Обрадовавшись, Дов пытался по дороге в аэропорт поддержать брата, но тот
вырвал руку, отвернулся.
Усадив Наума у окна "Боинга", Дов наклонился к нему, спросить, не надо
ли чего, и тут пронизала его острая жалость к брату: нос заострился, как у
покойника, под глазами черные тени. Дышит трудно, с хрипом.
- Извини меня, пожалуйста. Я...
- Ты-то при чем тут? - оборвал его Наум. - Тебя вообще в Москве не
было.
Дов от растерянности покашлял.
- На тебя, Наум, дорогая наша столица так подействовала, что ли?
Наум ответил вполголоса:
- Для тебя Москва - бутырские "решеты". Мордобитие на Лубянке, да
Лефортово с постоянным ревом моторов под окнами. А у меня тут половина души
осталась...
Дов поискал взглядом стюардессу. Дать ему что-нибудь успокаивающее?
Постарался подбодрить:
- Не тужи, брательник! Домой летим.
- А дома покой нас ждет?.. - И вдруг голосом, в котором отчетливо
звучали слезы: - Если не привезем в эрец Исраэль миллион русских евреев, и
не поможем им тут удержаться, дома не будет. Вот так! Потеряем эрец. Не
согласен? Кто у нас правит балом? Кому все на свете до лампочки. Как "Лави"
продали, так и страну продадут...
Едва самолет оторвался от земли, пассажиров принялись обносить
завтраком в целлофане. Дов поднял руку, желая попросить кофе. Стюардесса
метнулась к нему: - Вам кошер? Сейчас!
Дов сказал нарочито бодро:
- А ты, Нема говорил, борода украшение бессмысленное. За нее мне любовь
и кошер!
Наум не отозвался. Молчал почти нею дорогу, втянув в плечи жирафью шею.
Наверное, час прошел до того, как он вдруг продолжил: видно, думал об этом
всю дорогу:
- Разве не видишь, мы теряем эрец! Ты можешь настроить города, а
жить?.. Кто там будет жить?.. Шестьсот тысяч русских евреев в Израиле. С
этого страна началась: шестьсот тысяч тогда было. Всего! А кто думает об
алие? Каждый тянет одеяло на себя. Даже банкиры ведут себя, точно
"медвежатники", залезшие в чужие сейфы. Все население ограбили! Под чьим
покровительстом гребут они миллионы, с кем делятся?! Восьмой год следствие
тянет кота за хвост... Ворюг-миллионщиков ищет... А Израиль по-прежнему с
протянутой рукой, под чужими окнами. Ты не видишь, а я вижу, все вот-вот
разнесет, как мотор на запредельных оборотах. Эреца не будет, если кровь из
России не омолодит наши забитые известью сосуды. Это последняя надежда.
Дов кивал согласно: - Да-да, Наум... Правильно, Наум. - Но только одна
мысль билась в голове: "Довезти бы!"
Тут колеса коснулись земли, самолет тряхнуло, и разговор прервался.
Из-за погоды сели не в Амстердаме, а во Франкфурте. Времени в обрез. На
длинных движущихся тротуарах франкфуртского аэропорта медленно двигались те,
кому не к спеху. Дов оставил там Наума, а сам бросился бежать с чемоданами
мимо стеклянных коробок, в которых степенно сидели, почитывая газеты и
книги, пассажиры, направляющиеся в Рим, Токио, Сидней. Тель-Авив нигде не
объявлен. Служба посмотрит на пассажира, а затем покажет в дальний угол, на
лестницу с поворотом. А там - Дов знал - очередище. Потому и помчался...
"Эль Аль" в аэропортах экранной проверкой багажа не ограничивается.
Трое молодцов с засученными рукавами ворошат чемоданы и баулы. Транзитные
пассажиры выстроились в очередь давно, еще до срока. Очередь тянется через
два зала, люди устали. Дети хнычут, капризничают, садятся на пол. Молодой
взмокший чиновник Шин-Бета движется вдоль очереди, толкающей руками и ногами
свой багаж. Спрашивает вкрадчиво то у одного, то у другого, где купили новый
телевизор, новое видео - в еврейском магазине? Нет? Вы не открывали
коробок?.. Тогда это с вами не полетит, извините... Вы заплатили, чтобы
багаж шел с вами? Это ваши проблемы.
- Гражданин начальник, - окликает Дов чиновника. - Франкфурт - это же
Запад, а не Восток. Стулья, вон, привинчены у стен, целые ряды, а люди
маются. Что, если очередь усадить вдоль стены, ведь это бдительности не
повредит?
Тот взглянул на Дона морозно, отошел. Дов нагнулся к Науму, который
изнеможденно присел на корточки. Хотел ему сказать -из твоей команды
человек, но только слюну проглотил. Отвел Наума к стене, усадил. - Если
что-нибудь, позову!
"Эль Аль" еще не взлетел, а уже принесли свежую прессу. Самолет только
что из Лода, пресса на иврите. Дов и Наум зашуршали газетами: давно дома не
были, целую неделю. Новости все те же, будто никуда и не улетали.
"Новые репатрианты - жертвы квартирных маклеров..." "Уровень жизни 90
процентов новоприбывших из СССР за пределами черты бедности... В Иерусалиме
открыт пункт бесплатной раздачи горячей пищи нуждающимся..." Наум смял
газету, затолкал в сумку перед сиденьем, буркнул: - Ничего нового...
- Есть и новое, - Дов показал с усмешкой на одну из статей. Наум впился
в нее глазами. "Члены Кнессета говорят о трагедии русских евреев, прибывших
в Израиль..."
- Двадцатый год подряд говорят, суки! Одно и тоже! Как заведенные! И не
шелохнутся... - Дов потянул к себе газету, хватит, мол, успокойся. Наум
дернул ее обратно, вскричал:
- Боже мо-ой, что происходит?! Слона-то я и не приметил. -Начал читать
своим высоким бабьим голосом, походившим сейчас на плач.
В большой статье был напечатан очерк об узнике Сиона Александре Казаке,
который переселился в палаточный городок, разбитый на "кикар ха-Медина", -
площади Государства, то-есть прямо на главной площади Тель-Авива, возле
мэрии. Репортер сообщал, что Александр Казак был вынужден бежать из
гостиницы, в которой его поселили в одном номере с уголовником и пьяницей.
- Эмика испугался? - с недоверием воскликнул Дов. - Вряд ли!
Так и есть. Из Лода он позвонил Эли, в его офис. Узнал, Саша ходил в
мэрию по их делам, наткнулся на палаточный городок, поднявшийся за ночь.
Разговорился с жителями. А там, "на кикаре", сплошь инвалиды, одинокие
матери с детьми. В одной из палаток пожилая москвичка в слезах, держит на
руках больную девочку. Оказалось, бабушка с внучкой, родители девочки
"невыездные". Со страху выпихнули в Израиль старушку с их дочкой. У девочки
температура...
Дов перебил Эли: - Все ясно - на свое место отвез их в гостиницу. Узнаю
Сашку!
Нанял такси. Попросил Наума, чтоб тот высадил его на площади, у мэрии,
где поселился Саша Казак, а сам мчал в свой Арад, к Нонке. Наум вдруг
оживился. Сообщил, в Москве снимается фильм "Небеса обетованные", говорят,
действие происходит... на помойке.
- Про Израиль кино, что ли?
- Да нет, про Россию... Герои живут в помойных жилищах надеждой, что
вскоре прилетят инопланетяне и заберут их в лучший мир.
- А в Тель-Авиве, на "кикаре", значит, вроде как вторая серия, - Дов
усмехнулся не без горечи: - герои уже в лучшем мире - перелетели...
Возле палаток Наум попросил таксиста подождать и выбрался из машины
вслед за Довом: - Взгляну только, и дальше.
Посредине "кикар ха-Медина" движения машин нет. Бьет фонтан. С краю
деревья, садовые скамейки, как раз возле них - палатки бездомных. Маленькие,
на двоих, и рваные армейские шатры - на целое семейство. Дороги обтекают их,
сжимают, как удавка. Шуршат мимо легковые машины, автобусы. Спешат люди с
портфелями и папками в мэрию, из мэрии, у палаток не задерживаются.
Палатка Саши была высокой, цветной, туристской - видно, чей-то подарок.
Полог откинут. Внутри, за дощатым столиком, сидели Саша и... Ида Нудель в
платье такой белизны, что сразу было видно, - дама она, слава Богу, - не
палаточная. По делу пришла Ида. Датский христианский фонд попросил ее
распределять фонд, предназначенный для матерей - одиночек. Ида объезжает
"караваны", в которых ютятся "неполные семьи", да пытается выстроить в одном
из забытых богом городков центр матери и ребенка. К Саше прикатила, как к
"опытному строителю"...
В глубине палатки сутулились парень из Баку и старик Аврамий, читавший
какую-то газету. Мужчины обрадовались Дову, вскочили, обняли его. Внутри
пахло гороховым супом, подгорелой кашей и "шанелью" Иды.
- И профессор "на кикаре"? - удивился Наум. - То-то палаточка знатная.
Оказалось, профессор тоже гость. А палатку подарил израильский поэт
Давид Маркитант, - после того, как первую бдительные чиновники мэрии
разорвали в клочья.
- Мэрия решила бороться с бездомными? - Наум усмехнулся. Но разговор
этот не поддержали. Все были чем-то озабочены.
- Что еще стряслось? - спросил Дов.
Профессор пояснил, шастают по Америке замы и специальные советники
премьер-министра Шамира. Намекают, Израиль не будет гневаться, если Америка
повернет в свою сторону людской поток из России.
- Не может быть! - в один голос воскликнули Наум и Дов.
Ида подтвердила новость кивком. Оказалось, она принесла газету,
выходящую в Сан-Франциско.
- Саша, у вас молодые, прочтите, пожалуйста, вслух попросила Ида.
Саша отстранил газету, не нацеплять же очки на нос после такого
обращения к нему! Прочел громко: "По национальным соображениям Израиль не
может сказать США: "Ради бога, помогите! Мы уже захлебнулись в этой волне!
Пожалуйста, заберите этих людей." Я против этого и таких советов своему
правительству не даю... Даже если Израилю придется размещать всех
прибывающих по палаткам, по баракам, мы согласны на это. Просить США о
помощи мы не будем. Возражать мы тоже не будем..."
- Как?! Чего же они вопили-надрывались: "Только в Израиль"?! -
вскинулся Дов. - Сколько лет кричали на весь мир. У меня все их кликушество
документировано. Наломали дров, а теперь задком-задком: "Возражать мы тоже
не будем..." Чего же они, суки безмозглые, вопили? Что дальше?
- А вот тут объяснено: "У нас была своя цель. Тогда пустовали квартиры,
дома, целые селения..." - прочел Саша.
- Холодные гиены! - заключила Ида, беря у него газету. - Они согласны,
чтобы русские евреи, во главе с Сашуней, жили в палатках и бараках и
смирились с судьбой.
- Хитрожопый левантиец! - воскликнул Дов. - Ида, извини!.. Просить,
умолять Америку не будем - ни за что! Мы не нищие... А сам ладошку выставил:
"Подайте бывшему сионисту!"
Некоторое время молчали, оглушенные новостью. Она была, и в самом деле,
нешуточной: Израилю не нужны евреи?
Дов повернулся к Науму, и сердце у него оборвалось: Наум был бледен,
как полотно. Ссутулясь, он безмолвно вышел, с трудом переставляя ноги. Дов
бросился следом - посадить в машину, проводить. Заторопилась и Ида, у
которой всегда была куча дел.
- Ну, лады, - пробасил Дов, вернувшись и глядя на Сашу пристально.
Глаза у парня мягкие, синие, просто морская синева в погожий день, а,
отвернись на час, город взбаламутит. Непредсказуемый парень.
- Значит, пожалел старушку, Сашок? Девочка с температурой, знаю. А
Эмика куда дел?.. Ну, лады! - И еще раз с удивлением оглядел палатку. Вдоль
задней стены истертый диван, на котором располагались профессор и парень из
Баку. У входа, вместо шкафа, большой холодильник "Амкор" без дверцы. Рядом
другой, поменьше - с газовым баллоном." Усмехнулся: - Что, народ не бросает
в беде?
- Никогда столько пирогов не ел, - Саша засмеялся.
- Не могу скрыть, есть у меня опаска, Сашок! Газеты раззвонили:
бездомный преподаватель, из бочки умывается, из горлышка пьет, воротничек
несвежий. Как бы тебя из сшивы не турнули?
Саша вздохнул трудно: - Может и турнут. Ешива американская. Я сбоку
припеку. Случается, расходимся во взглядах... С другой стороны, им нужен
преподаватель с русским языком... Почему могут турнуть? Много причин.
Во-первых, из-за Василька. Василек - мой ученик, светлая головка. Память
редкая, мухи не обидит, тих... Проговорился, мама у него русская. Значит,
русский в еврейской сшиве? Гнать!.. Я его отстоял. Заявил, гений. Примет
"гнюр"! А мне на это: "Не форсируйте, говорят. Русский мальчик, может, и не
готов принять иудаизм..."
- Так, может быть, они и правы, - осторожно заметил Аврамий Шор.
Саша вздохнул: - Может быть... Моя настойчивость вызвана не только тем,
что он гений... Папа и мама у него без работы. Куда ему деться? В
шароновский "караван"? Там крыша, как решето, стенки сырые и ни куска
хлеба?.. Для ешивы подобные соображения - не резон... А тут еще я Льва
Гиршевича к ним привел. Ему в Лоде национальность не вписали. Обрыдло
Гиршевичу быть национальным меньшинством. Тоже понять можно.
Дов взглянул на Льва Гиршевича. Похудел Лев, посерел, скулы в обтяжку.
- Работы нет, Лев? Тот кивнул, сказал тихо: - В "Совке" мы к чему
привыкли? Шея есть, хомут найдется. А тут? Жена вчера обозвала меня
"никчемушником", бездарыо. Как мне ее винить? Трое детей у нас. Веню жалко.
Услышал, как меня честят, разрыдался. Сказал горько: "Уедем отсюда, папа". Я
ему: "Куда там! Мы в долгу, как в шелку. Пока не откупимся..." Вечером к нам
Саша заглянул. По моим делам. Я представил его: "... Бывший узник Сиона".
Веня поднял бровь: - А теперь мы узники Сиона, да?"
Наступило тяжелое молчание. Чем поможешь?.. Аврамий Шор взглянул искоса
на отощавшего Льва Гиршевича. В стариковских слезившихся глазах Аврамия
стыло беспокойство за судьбу бакинца. Впрочем, не только за его судьбу. Что
будет с такими, как Лев Гиршевич? В Союзе были "опорным столбом" семьи, в
Израиле стали "приживалами". Перерезают себе вены, выбрасываются из окон
именно такие волы-работяги, ставшие в собственных семьях "никчемушниками".
"Сюда бы в палаточку Переса с Шамиром, - яростно думал Дов, глядя на
Гиршевича и думая о том, куда бы его приспособить. Что б не рехнулся парень.
- Ломают, сволочи, семьи. Дети и через тридцать лет не простят государству
того, что оно творило с их отцами..."
- Мне в России, бывало, кричали "жид", - снова заговорил Лев Гиршевич
вполголоса. - Но это ничто по сравнению с тем, во что я тут превращен. Скоро
забуду, что был старшим инженером, уважаемым человеком... Я тут вроде
советского лимитчика... - Васильковые глаза его наполнились слезами, он
вскочил и выбежал из палатки.
Саша бросился за ним. Вернулся мрачнее тучи. - Дичь какая-то, - тяжело
сказал он. - А никому и дела нет. Евсей Трубашкин написал о геноциде
русского еврейства в Израиле. Дали ему отпор. Неделю во всех газетах
объясняли, что такое геноцид. Философы! О сути, о том, что ученых и
инженеров из России превратили в дворников, и они убирают мусор год-два-три,
пока сами не станут мусором, об этом никто ни слова. В газетах лишь вздохи,
да цифирь социологов.
Дов рот раскрыл: обидел, пацан, Аврамия. Не хватает еще, чтоб вся
головка "амуты" перессорилась.
- Сашка! - заорал он. - Ты что, слон в посудной лавке?! Выражайся
осторожней!
Аврамий остановил его предостерегающим жестом, сказал с улыбкой: -
Давно известно, наши недостатки - это продолжение наших достоинств.
Тут и Саша понял, что обидел старика Аврамия. - Господи, какой я идиот!
- воскликнул он, и все успокоились, заулыбались. Извинившись перед Аврамием,
Саша продолжал о том, что, казалось, его мучило больше всего: - Подумать
только, Гиршевич сравнил себя с советской "лимитой"... Да разве сравнишь?
Московские лимитчики у себя дома. Язык - родной. Человек может объясниться с
кем угодно. Хоть в милиции, хоть где... Выгнали с работы, поедет в свой
колхоз. Там родня, знакомые. А здесь все чужое. В семье раздор, -в петлю
полезешь. Как открыть на это глаза людям? Нашей прессе? Американцам?
Замолчали. Аврамий Шор стал доставать что-то из кармана дешевой
полосатой рубашки. Вытянув оттуда розовый конверт, объяснил:
- От Эсфири Ароновны, из Штатов. Эсфирь Ароновна разыскала журналиста,
который ей помог. Тот подготовил статью о бедах русских евреев в Израиле, да
только ее сняли с полосы, начертав поперек нее "несвоевременно..."
- Правда всегда несвоевременна, - горестно улыбнулся Аврамий. - Похоже,
на всех континентах... - Достал платок, обтер дрогнувшие губы, щеки, - как
бы смахнул с лица горестную улыбку. - А у нее самой, слава Богу, все хорошо.
Создали при ней группу. Журналист этот, его зовут Сэмом, до поездки в
Израиль был в Чернобыле. На реакторе. Все облазил, в специальном костюме,
конечно, со всеми разговаривал. А я, старый дурак, раскрывал ему глаза на
советскую власть, на русский народ, Есть эта черта у нас, бывших советских -
учим, указуем, открываем глаза! Ибо все знаем "изнутрЯ". Да что мы понимали,
уносясь неведомо куда, как царевич Гвидон, в засмоленной бочке?
Саша покраснел, хотел что-то сказать, но тут ввалился в палатку,
пригнув голову, Петро Шимук с арбузом. Шимук и так рослый, грудь колесом, а
в палатке кажется просто Гулливером. На Гулливере безрукавка и шорты.
Сильные руки и ноги со светлым пушком золотятся на солнце. Саша прыгнул к
нему на грудь. Дружки постояли, обнявшись, похлопывая друг друга по спине.
- Я БОМЖ, - произнес Шимук. - То есть, БОМЖ, как есть -крыши нет,
бродяга... Пришел к тебе в палатку, не откажешь?
Дов поднялся пружиной.
- Сашок! Корми бомжа! Расспросы потом.
- Я сыт, пьян и нос в табаке...
- И бомж? - строже спросил Дов.
- Сегодня я на коне. Вскочил, правда, по чистой случайности. Не Саша ли
помог? Но, как есть, бомж...
- Тогда усаживайся! И все по порядку... Господин профессор, не примите
за труд, нарежьте арбуз.
- Что мне говорить? Перевод времени, - Шимук опустил голову. - Расскажу
лучше о своем хозяине, который взял меня фрезеровщиком. Росс Пауэл его имя,
воевал в Корее, попал в плен, оказался в Восточной Сибири. В пятьдесят
первом вывел, перебив охрану, пленных американцев и русских, пятьдесят
восьмую статью, из лагеря и добрался с ними до Южной Кореи. Вот судьба, так
судьба. Что я, по сравнению с ним? Щенок!
- Не темни! - жестко произнес Дов.
Петро Шимук поглядел на солнечный проем, в котором светились пылинки, и
поведал, как жил последнее время в Тверии. В Тверии, где арабская часть
отгорожена колючкой, постоянно идет патрулирование. И поскольку он, Шимук,
там поселился, прибыл в каптерку, где патрулям выдают оружие. Лежат
автоматы, допотопные ружья "чехи". Выбрал себе ружье. Приложил к плечу.