Страница:
"караванщик".
Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что
говорить и в каком порядке.
В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра
взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не
встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной
Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве
что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не
было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом
бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами
на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках,
постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб.
Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный
каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не
курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты.
Пришелец...
Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон
поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово,
гневно:
- Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой
противник!
У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что
в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. -
Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов,
почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова
к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не
помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости...
Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись.
- Садитесь, ребята, - сказал весело.
У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться:
весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон
совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями!
Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый
человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее
энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть
еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано,
все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты.
Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа.
Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши,
повернулся грузным телом к Саше:
- Не согласны? Слушаю!
- Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, -
еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех
комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и
импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят
цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься.
Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще
двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет...
- В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая
усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти
папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто
тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные
тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша!
- Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не
прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже
не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в
БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в
ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку
потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности.
Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке:
- Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот
на стройку не идет...
Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли
на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув
Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся
гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и
пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок,
нашел решение:
- Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. -
Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю
государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление
Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу.
Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно,
Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает
мэрии воздушный поцелуй.
Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не
спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент,
дерево.
- А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона
вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни
переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу,
извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все
сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна,
ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол, хлебаем то, что есть.
Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к
банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа
гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину
в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов.
На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и
чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на
отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом
Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо,
драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая
женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт,
Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое.
Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их
пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются.
В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара,"
спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха
аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на
трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое
попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим
завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в
завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый
скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько
смятых бумажных купюр.
Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел
поближе. Спросил миролюбиво:
- Господа, где вы живете?
- А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в
капитанке. Он был явно навеселе.
- Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через
семь месяцев.
- Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся.
- Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не
закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он
дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати,
говорю, да побыстрее.
Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался
вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на
музыкантов, сказал без эмоций:
- "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я
раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит?
Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок"
- белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и
споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в
"рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою
личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу
за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет
строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему.
Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за
семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую
квартиру.
- Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета,
понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости.
"Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня
хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного
дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем.
Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься.
Дов легонько оттолкнул его.
- Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему
Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на
вопросы невпопад и не сразу.
В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и
огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне,
привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел
очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев
они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не
самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого
приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали,
что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор
Аврамий Шор.
Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из
гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался
отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету,
вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что
произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton"
появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую
клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю,
как пройти к Элиезеррр Герасимофф.
Старики, не вылезавшие из вестибюля, всполошились. Решили, снова
корреспондент из Америки. Оповещая всех знакомых и с каждым этажом разбухая,
толпа ринулось на седьмой этаж, к дверям, за которыми, как вычислили на
ходу, скрылся гость. Постучали в дверь Эли, не отозвался. Американец был
обнаружен в номере Аврамия. Профессор выглянул на шум и объяснил, что
приезжий вовсе не корреспондент, а врач.
- Знаем мы вас, - вскричал парень в рваной майке с оттиснутом на ней
портретом Мерилин Монро. - Вам американы помогают, а мы пропадай! Все к себе
гребете!
Выслушав несколько подобных реплик, Аврамий вынес телеграмму, которую
передал гость и прочитал ее вслух. "Нью-Йорк, Бруклин. Канцер институт.
Доктору Ричарду Розенблиту. Галия в больнице. Состояние ужасное. Потеря
речи, беспамятство. Диагноз неизвестен. Предполагаю, метастазы
установленного вами лимфог-раматоломатоза. Помогите. Элиезер Герасимов".
- Лимфограмм, это что? - поинтересовались соседи.
- Рак крови. Скоротечная форма.
Через секунду перед Аврамием не было ни души. Со стороны лифта
донеслось единым выдохом: - Пронеси и помилуй!..
Аврамий спустился в вестибюль, дозвонился до офиса Дова. Отыскали Эли.
В голосе Эли слышались слезы. Договорились везти американца без задержки в
иерусалимскую Хадассу, к Галие, а затем к Дову, где тот и заночует.
Аврамий взял такси, промчался с гостем к Центральной автостанции, чтоб
пересесть на междугородний автобус. На развилке улиц, увидев стрелку с
надписью "Иерусалим, 80 км.", обругал себя: везти доктора на автобусе, да с
двумя пересадками, это, с его стороны, сквалыжество и постыдство. Он
распорядился гнать такси в Иерусалим. В Хадассу. Лишь спросил на иврите у
шофера-марокканца, сколько это будет стоить, чтоб не оконфузиться.
Аврамий был единственным человеком в стране, который знал в деталях всю
трагическую эпопею семьи Герасимовых. Кроме израильского Шин Бета, конечно.
Поскольку судьбу Галии и Эли решило в конечном счете вмешательство леди
Татчер, премьер-министра Великобритании.
По дороге оба врача, Аврамий и Ричард, обменивались предположениями,
состоящими, главным образом, из междометий и медицинской терминологии. Если,
отталкиваясь от их возгласов, восстановить драматическую историю, которая
привела ныне доктора Розенблита в Израиль, она будет выглядеть так.
Осенью 1987 года в Москву, по просьбе АМКа, американского еврейского
конгресса, прилетели три врача из Бруклинского канцеринститута. С конкретной
целью - обследовать "отказников": двести лет назад русский хирург Захарьев,
мнение которого американцы разделяли, заметил, что рак возникает от
"огорчения".
Визит был частный, Минздрав не оповестили. Заметались "отказники": где
производить осмотр? Не в гостинице же "Националь". Кинулись к Эли, который
собирался подавать документы в ОВИР: у того была самая большая квартира. Да
и обстановка подходящая к случаю - "антик", красное дерево. Эли согласился.
И вот трое суток Ричард Розенблит и два молодых онколога принимали
отощавших издерганных людей. Галия приглашала их в гостиную, усаживала в
старинные кресла-качалки и на кожаные диваны. В спальне люди раздевались,
затем перебирались в огромный, с окном на полстены, кабинет Эли, где
работали врачи. Кофейник Галии работал нон-стоп, распространяя в квартире
аромат уюта и гостеприимства. Кофе варилось бразильское, а кормили
американцев чем бог посылал. Бог посылал, естественно, русскую икру, белугу,
которую непонятно где доставали, и водку "Столичную". Американцы работали,
как каторжники, не глядя на часы. А по ночам расспрашивали Эли о России, в
которой прежде не бывали. Особенно подружился Эли с заведующим отделением
ракового института Ричардом Розенблитом. У Ричарда было жесткое, покоряюще
властное лицо мучной белизны и сильно развитое чувство юмора.
В конце третьих суток, по дороге в аэропорт Шереметьево, Эли прокатил
онкологов по гранитной набережной Москва-реки, свернул на пустынную Красную
площадь, как раз во время боя кремлевских курантой и смены караула у
мавзолея Ленина. И очень насмешил Ричарда, заметив, что успех перестройки
возможен лишь в том случае, если пост номер один у мавзолея Ленина перенесут
к памятнику Минина и Пожарского.
На прощанье Эли обнялся с врачами и расцеловал Ричарда. Вскоре пришло
от него теплое письмо.
В ОВИРе у Эли не приняли документы. Потребовали принести справку о том,
что отец Галии, Ашер, не имеет к ним никаких имущественных претензий. "Умер
в Гулаге? - переспросил улыбчивый Каракулька, замнач ОВИРа, - несите
бумагу".
В МВД, не найдя имя Ашера, только разводили руками. Эли разъярился,
прорвался к Генеральному прокурору. Тут же в районном загсе, по звонку
"сверху", настрочили справку о смерти Ашера.
Документы подали, а спустя полгода отказ. Улыбчивый Каракулька
объяснил, что выпустили бы с дорогой душой, но кто-то держит. На Лубянке Эли
ответили, что они не против. Это куролесит МВД. Все прятались друг за друга,
все врали.
Эли ждал подвоха, а Галию, мечтавшую об Израиле, о дочке, о внуках,
которых еще и не видела, отказ оглушил. Неделю молчала, почти не ела. Летом
пожаловалась на ангину - полощет горло месяц, боль не проходит. Взяли мазок,
выяснили, у Галии скоротечная разновидность рака крови.
...Эли брел из поликлиники домой по шоссе, не видя летящих навстречу
машин. Лимфаграматоломатоз, объяснили ему позднее, -это верная смерть. Как
явиться домой, как сказать Галие? Скрыть до времени? Но ведь диагноз у него
на лбу написан...
Спускаясь в метро услышал английскую речь. Кинулся к говорящим.
Стараясь не разрыдаться, попросил передать о происшедшем доктору Розенблиту,
стал диктовать адрес, телефон. Тут американца, которому диктовал, кто-то
дернул за руку, и он поспешно отошел в другой конец вагона. Эли это убило.
Они боятся? Чего?! На кого же теперь надеяться?!
Этот эпизод обозлил, но и помог собраться с мыслями, придал решимости.
Эли выскочил на площади Революции, бросился, не слыша милицейских свистков,
через улицу Горького, на Центральный телеграф.
В подъезде своего дома присел на стуле лифтерши, отдохнуть, - сил
подняться к себе не было. Знакомые писатели, скользнув взглядом по лицу Эли,
не останавливались. Задержался лишь один, с которым они путешествовали по
Абхазии. Выслушал Эли и... порядочный человек, считал Эли ранее, даже не
позвонил... Телефон еще давал о себе знать день-два, а потом как отрезало.
Ричард Розенблит прилетел в Москву на восьмой день. Привез официальное
приглашение забрать больную в свой канцер - институт. Вначале, естественно,
ему хотелось осмотреть ее, врачебные документы, результаты анализов.
С Эли отправился на Каширское шоссе, в "Блохинвальд", как москвичи
окрестили раковую больницу академика Блохина. Блохин был недосягаем для
смертных, всем командовал и.о. директора академик Трапезников. Трапезников
аудиенцией их не удостоил. К ним вышла молодящаяся, лет тридцати красотка в
шуршащем цветном платье, представилась сотрудницей отдела внешних сношений.
Выслушав доктора Розенблита, ответила на безукоризненном английском, что
справок о диагнозе они не выдают.
- What ?! - взорвался Ричард. Видимо, подобного не случалось ни на
одном континенте. - Диагноз! - повторил он по-русски. -Quickly! Быстро!
Красотка исчезла в директорском кабинете. Вернувшись, заявила, что
справку дадут, но больная вначале должна отказаться от лечения у них...
- А ОВИР?! - Эли ужаснулся, вскинул руки. - Если ОВИР не разрешит
выехать, значит, вы выкинули больную на улицу!
- Diagnosis! Quickly! - повторил Ричард громовым голосом, добавив, что
он немедленно поставит в известность все международные медицинские
организации.
Они уже уходили, когда красотка задержала их, исчезла и, наконец,
появилась со справкой. Позже выяснилось, Галию сняли с лечения в тот же час,
безо всякой ее просьбы.
Как и опасался Эли, Галию в Штаты не выпустили. Улыбчивый Каракулька
развел руками, -он бы с дорогой душой, но кто-то...
И недели не минуло, радиостанции "Голос Америки" и "Свобода" сообщили о
демонстрации в Нью-Йорке в защиту Галии. Конечно, массовых студенческих
манифестаций, как случалось в семидесятые, не произошло. Варварство
советских учреждений давно уж не было в Штатах сенсацией. На улицу вышли
лишь несколько врачей во главе с Ричардом Розенблитом. Блокировали улицу
возле здания советской миссии в ООН. Фотография, на которой полицейский
волочит доктора Розенблита с плакатом в руках, обошла газеты. За Нью-Йорком
поднялись врачи Чикаго и Филадельфии.
Каракулька теперь был весь сияние. "Да ежели бы моя воля! - восклицал.
Хотя в этот раз все нужные справки ему были представлены, он сиял, видя Эли,
еще целых полгода...
И вдруг гром среди ясного неба. Горбачев летит в Лондон. За день до его
вылета Эли прислали с нарочным из Британского посольства копию письма леди
Тетчер Михаилу Горбачеву. О Галие.
Тут же затрезвонил молчавший почти год телефон. Послышался всполошенный
голос Каракульки, который поинтересовался здоровьем Галии.
- Держится? Ах, молодец! Сейчас-сейчас оформим. Приезжайте за визой.
...Когда самолет компании "Бритиш эйруэйз" поднялся с Шереметьева, Эли
вскрикнул, как кричат над открытой могилой, и рухнул на руки провожавших.
Тут же, в медпункте Шереметьево, установили инфаркт. По счатью, это был
микроинфаркт, и через два месяца Эли собрался к Галие, которую не чаял и
увидеть.
Каракулька был сама любезность. Сообщил, что теперь Эли отпустят к
любимой жене, куда угодно, но не раньше, чем Галия вернется в Москву.
"Появится жива-здорова, тогда - милости прошу, начнем оформлять в Израиль".
Эли выпустили в Лондон, где лечили Галию, за день до приезда леди
Татчер в Москву...
В Англии он не рискнул остаться, не хватило, как говорят англичане,
"гац"- характера. Эли мог рассчитывать, в лучшем случае, лишь на место
клерка Би-Би-Си. Самостоятельности в туманном Альбионе никогда не обрести,
да и Галия бредила Израилем.
К тому же нахлынула вдруг обида за Израиль, чувство доселе его не
посещавшее никогда. Произошло это в парадных аппартаментах мэра Лондона,
украшенных старинными гербами - на встрече Премьер-министра Израиля Ицхака
Шамира с английскими евреями. Деятельницы из знаменитой лондонской группы
"35", боровшиеся за женщин-отказниц, а теперь опекавшие Галию, достали ему
пригласительный билет.
Созвали избранных - человек двести. Народ все пожилой, солидный. Вокруг
охрана с "воки-токи". Ицхака Шамира встретили стоя, долгими аплодисментами.
В зале царила атмосфера торжества.
...- Все русские евреи должны ехать в Израиль! - воскликнул Ицхак Шамир
в конце речи, под овацию зала. - И английские евреи должны ехать в Израиль!
- подчеркнул он многозначительно.
Ответом ему был взрыв хохота. Несмолкающим хохотом и смешками проводили
израильского Премьера...
Доктор Розенблит, доставленный Аврамием в иерусалимскую Хадассу,
подтвердил, после повторного всестороннего обследования, что у Галии нет и
следа прежнего заболевания крови. Химиотерапия помогла сказочно! Галия
выздоровела, кровь, с точки зрения онколога, была превосходная.
Ричард улетел. Однако Галия не чувствовала себя лучше, то и дело
впадала в забытье. Говорила тихо. бессильно. Тихим, мерцающим голосом
рассказала Эли, что произошло. Почему упала в супермаркете без сознания.
Все выдержаля Галия: и рак крови, и улыбки Карахульки из ОВИРа, и даже
то, что Израиль совсем не походил на пасторально-счастливую страну Ашера,
которую она изобразила маслом на солнечно-оранжевых полотнах. И даже того,
что не видится с внуками - все это как-то пережила, да вот накапливалась
горечь. Накапливалась. И когда на выходе из "Супермаркета" два охранника,
услышав русскую речь, стали ее обыскивать, как воровку, и, едва она
возмутилась, оттолкнула самого бесцеремонного, вывернули ей руку за спину,
отвели в сторонку и тут же, на людях, заставили снять пальто, обшарили не
только сумку, но и карманы брюк, - этого Галия вынести уже не могла. Рухнула
в обморок. Когда ее привели в чувство, доставили домой, стала плести
какую-то чушь про воркутинское зековское кладбище, на котором она похоронена
вместе с Ашером. Галия явно заговаривалась...
Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус
привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев,
присланных с биржи труда.
И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки,
ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и
ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч
безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались,
наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром
поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня
(указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как
окрестила ее всполошившаяся израильская пресса.
Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал
незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные
стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно
человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово,
как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в
Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли,
сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации,
возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят,
как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад,
когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы
грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не
успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей...
"Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах
было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не
слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких
сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят
окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не
давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись
к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" -
"Народ един" и что все дело в структуре общества. Его отправили на место,
наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался
массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором
не сдвинешь.
Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто
в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников"
еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует
противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий
Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что
говорить и в каком порядке.
В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра
взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не
встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной
Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве
что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не
было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом
бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами
на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках,
постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб.
Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный
каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не
курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты.
Пришелец...
Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон
поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово,
гневно:
- Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой
противник!
У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что
в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. -
Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов,
почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова
к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не
помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости...
Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись.
- Садитесь, ребята, - сказал весело.
У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться:
весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон
совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями!
Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый
человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее
энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть
еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано,
все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты.
Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа.
Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши,
повернулся грузным телом к Саше:
- Не согласны? Слушаю!
- Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, -
еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех
комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и
импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят
цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься.
Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще
двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет...
- В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая
усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти
папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто
тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные
тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша!
- Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не
прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже
не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в
БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в
ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку
потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности.
Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке:
- Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот
на стройку не идет...
Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли
на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув
Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся
гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и
пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок,
нашел решение:
- Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. -
Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю
государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление
Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу.
Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно,
Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает
мэрии воздушный поцелуй.
Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не
спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент,
дерево.
- А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона
вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни
переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу,
извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все
сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна,
ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол, хлебаем то, что есть.
Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к
банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа
гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину
в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов.
На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и
чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на
отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом
Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо,
драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая
женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт,
Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое.
Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их
пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются.
В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара,"
спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха
аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на
трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое
попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим
завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в
завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый
скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько
смятых бумажных купюр.
Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел
поближе. Спросил миролюбиво:
- Господа, где вы живете?
- А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в
капитанке. Он был явно навеселе.
- Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через
семь месяцев.
- Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся.
- Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не
закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он
дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати,
говорю, да побыстрее.
Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался
вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на
музыкантов, сказал без эмоций:
- "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я
раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит?
Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок"
- белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и
споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в
"рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою
личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу
за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет
строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему.
Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за
семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую
квартиру.
- Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета,
понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости.
"Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня
хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного
дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем.
Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься.
Дов легонько оттолкнул его.
- Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему
Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на
вопросы невпопад и не сразу.
В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и
огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне,
привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел
очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев
они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не
самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого
приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали,
что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор
Аврамий Шор.
Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из
гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался
отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету,
вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что
произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton"
появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую
клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю,
как пройти к Элиезеррр Герасимофф.
Старики, не вылезавшие из вестибюля, всполошились. Решили, снова
корреспондент из Америки. Оповещая всех знакомых и с каждым этажом разбухая,
толпа ринулось на седьмой этаж, к дверям, за которыми, как вычислили на
ходу, скрылся гость. Постучали в дверь Эли, не отозвался. Американец был
обнаружен в номере Аврамия. Профессор выглянул на шум и объяснил, что
приезжий вовсе не корреспондент, а врач.
- Знаем мы вас, - вскричал парень в рваной майке с оттиснутом на ней
портретом Мерилин Монро. - Вам американы помогают, а мы пропадай! Все к себе
гребете!
Выслушав несколько подобных реплик, Аврамий вынес телеграмму, которую
передал гость и прочитал ее вслух. "Нью-Йорк, Бруклин. Канцер институт.
Доктору Ричарду Розенблиту. Галия в больнице. Состояние ужасное. Потеря
речи, беспамятство. Диагноз неизвестен. Предполагаю, метастазы
установленного вами лимфог-раматоломатоза. Помогите. Элиезер Герасимов".
- Лимфограмм, это что? - поинтересовались соседи.
- Рак крови. Скоротечная форма.
Через секунду перед Аврамием не было ни души. Со стороны лифта
донеслось единым выдохом: - Пронеси и помилуй!..
Аврамий спустился в вестибюль, дозвонился до офиса Дова. Отыскали Эли.
В голосе Эли слышались слезы. Договорились везти американца без задержки в
иерусалимскую Хадассу, к Галие, а затем к Дову, где тот и заночует.
Аврамий взял такси, промчался с гостем к Центральной автостанции, чтоб
пересесть на междугородний автобус. На развилке улиц, увидев стрелку с
надписью "Иерусалим, 80 км.", обругал себя: везти доктора на автобусе, да с
двумя пересадками, это, с его стороны, сквалыжество и постыдство. Он
распорядился гнать такси в Иерусалим. В Хадассу. Лишь спросил на иврите у
шофера-марокканца, сколько это будет стоить, чтоб не оконфузиться.
Аврамий был единственным человеком в стране, который знал в деталях всю
трагическую эпопею семьи Герасимовых. Кроме израильского Шин Бета, конечно.
Поскольку судьбу Галии и Эли решило в конечном счете вмешательство леди
Татчер, премьер-министра Великобритании.
По дороге оба врача, Аврамий и Ричард, обменивались предположениями,
состоящими, главным образом, из междометий и медицинской терминологии. Если,
отталкиваясь от их возгласов, восстановить драматическую историю, которая
привела ныне доктора Розенблита в Израиль, она будет выглядеть так.
Осенью 1987 года в Москву, по просьбе АМКа, американского еврейского
конгресса, прилетели три врача из Бруклинского канцеринститута. С конкретной
целью - обследовать "отказников": двести лет назад русский хирург Захарьев,
мнение которого американцы разделяли, заметил, что рак возникает от
"огорчения".
Визит был частный, Минздрав не оповестили. Заметались "отказники": где
производить осмотр? Не в гостинице же "Националь". Кинулись к Эли, который
собирался подавать документы в ОВИР: у того была самая большая квартира. Да
и обстановка подходящая к случаю - "антик", красное дерево. Эли согласился.
И вот трое суток Ричард Розенблит и два молодых онколога принимали
отощавших издерганных людей. Галия приглашала их в гостиную, усаживала в
старинные кресла-качалки и на кожаные диваны. В спальне люди раздевались,
затем перебирались в огромный, с окном на полстены, кабинет Эли, где
работали врачи. Кофейник Галии работал нон-стоп, распространяя в квартире
аромат уюта и гостеприимства. Кофе варилось бразильское, а кормили
американцев чем бог посылал. Бог посылал, естественно, русскую икру, белугу,
которую непонятно где доставали, и водку "Столичную". Американцы работали,
как каторжники, не глядя на часы. А по ночам расспрашивали Эли о России, в
которой прежде не бывали. Особенно подружился Эли с заведующим отделением
ракового института Ричардом Розенблитом. У Ричарда было жесткое, покоряюще
властное лицо мучной белизны и сильно развитое чувство юмора.
В конце третьих суток, по дороге в аэропорт Шереметьево, Эли прокатил
онкологов по гранитной набережной Москва-реки, свернул на пустынную Красную
площадь, как раз во время боя кремлевских курантой и смены караула у
мавзолея Ленина. И очень насмешил Ричарда, заметив, что успех перестройки
возможен лишь в том случае, если пост номер один у мавзолея Ленина перенесут
к памятнику Минина и Пожарского.
На прощанье Эли обнялся с врачами и расцеловал Ричарда. Вскоре пришло
от него теплое письмо.
В ОВИРе у Эли не приняли документы. Потребовали принести справку о том,
что отец Галии, Ашер, не имеет к ним никаких имущественных претензий. "Умер
в Гулаге? - переспросил улыбчивый Каракулька, замнач ОВИРа, - несите
бумагу".
В МВД, не найдя имя Ашера, только разводили руками. Эли разъярился,
прорвался к Генеральному прокурору. Тут же в районном загсе, по звонку
"сверху", настрочили справку о смерти Ашера.
Документы подали, а спустя полгода отказ. Улыбчивый Каракулька
объяснил, что выпустили бы с дорогой душой, но кто-то держит. На Лубянке Эли
ответили, что они не против. Это куролесит МВД. Все прятались друг за друга,
все врали.
Эли ждал подвоха, а Галию, мечтавшую об Израиле, о дочке, о внуках,
которых еще и не видела, отказ оглушил. Неделю молчала, почти не ела. Летом
пожаловалась на ангину - полощет горло месяц, боль не проходит. Взяли мазок,
выяснили, у Галии скоротечная разновидность рака крови.
...Эли брел из поликлиники домой по шоссе, не видя летящих навстречу
машин. Лимфаграматоломатоз, объяснили ему позднее, -это верная смерть. Как
явиться домой, как сказать Галие? Скрыть до времени? Но ведь диагноз у него
на лбу написан...
Спускаясь в метро услышал английскую речь. Кинулся к говорящим.
Стараясь не разрыдаться, попросил передать о происшедшем доктору Розенблиту,
стал диктовать адрес, телефон. Тут американца, которому диктовал, кто-то
дернул за руку, и он поспешно отошел в другой конец вагона. Эли это убило.
Они боятся? Чего?! На кого же теперь надеяться?!
Этот эпизод обозлил, но и помог собраться с мыслями, придал решимости.
Эли выскочил на площади Революции, бросился, не слыша милицейских свистков,
через улицу Горького, на Центральный телеграф.
В подъезде своего дома присел на стуле лифтерши, отдохнуть, - сил
подняться к себе не было. Знакомые писатели, скользнув взглядом по лицу Эли,
не останавливались. Задержался лишь один, с которым они путешествовали по
Абхазии. Выслушал Эли и... порядочный человек, считал Эли ранее, даже не
позвонил... Телефон еще давал о себе знать день-два, а потом как отрезало.
Ричард Розенблит прилетел в Москву на восьмой день. Привез официальное
приглашение забрать больную в свой канцер - институт. Вначале, естественно,
ему хотелось осмотреть ее, врачебные документы, результаты анализов.
С Эли отправился на Каширское шоссе, в "Блохинвальд", как москвичи
окрестили раковую больницу академика Блохина. Блохин был недосягаем для
смертных, всем командовал и.о. директора академик Трапезников. Трапезников
аудиенцией их не удостоил. К ним вышла молодящаяся, лет тридцати красотка в
шуршащем цветном платье, представилась сотрудницей отдела внешних сношений.
Выслушав доктора Розенблита, ответила на безукоризненном английском, что
справок о диагнозе они не выдают.
- What ?! - взорвался Ричард. Видимо, подобного не случалось ни на
одном континенте. - Диагноз! - повторил он по-русски. -Quickly! Быстро!
Красотка исчезла в директорском кабинете. Вернувшись, заявила, что
справку дадут, но больная вначале должна отказаться от лечения у них...
- А ОВИР?! - Эли ужаснулся, вскинул руки. - Если ОВИР не разрешит
выехать, значит, вы выкинули больную на улицу!
- Diagnosis! Quickly! - повторил Ричард громовым голосом, добавив, что
он немедленно поставит в известность все международные медицинские
организации.
Они уже уходили, когда красотка задержала их, исчезла и, наконец,
появилась со справкой. Позже выяснилось, Галию сняли с лечения в тот же час,
безо всякой ее просьбы.
Как и опасался Эли, Галию в Штаты не выпустили. Улыбчивый Каракулька
развел руками, -он бы с дорогой душой, но кто-то...
И недели не минуло, радиостанции "Голос Америки" и "Свобода" сообщили о
демонстрации в Нью-Йорке в защиту Галии. Конечно, массовых студенческих
манифестаций, как случалось в семидесятые, не произошло. Варварство
советских учреждений давно уж не было в Штатах сенсацией. На улицу вышли
лишь несколько врачей во главе с Ричардом Розенблитом. Блокировали улицу
возле здания советской миссии в ООН. Фотография, на которой полицейский
волочит доктора Розенблита с плакатом в руках, обошла газеты. За Нью-Йорком
поднялись врачи Чикаго и Филадельфии.
Каракулька теперь был весь сияние. "Да ежели бы моя воля! - восклицал.
Хотя в этот раз все нужные справки ему были представлены, он сиял, видя Эли,
еще целых полгода...
И вдруг гром среди ясного неба. Горбачев летит в Лондон. За день до его
вылета Эли прислали с нарочным из Британского посольства копию письма леди
Тетчер Михаилу Горбачеву. О Галие.
Тут же затрезвонил молчавший почти год телефон. Послышался всполошенный
голос Каракульки, который поинтересовался здоровьем Галии.
- Держится? Ах, молодец! Сейчас-сейчас оформим. Приезжайте за визой.
...Когда самолет компании "Бритиш эйруэйз" поднялся с Шереметьева, Эли
вскрикнул, как кричат над открытой могилой, и рухнул на руки провожавших.
Тут же, в медпункте Шереметьево, установили инфаркт. По счатью, это был
микроинфаркт, и через два месяца Эли собрался к Галие, которую не чаял и
увидеть.
Каракулька был сама любезность. Сообщил, что теперь Эли отпустят к
любимой жене, куда угодно, но не раньше, чем Галия вернется в Москву.
"Появится жива-здорова, тогда - милости прошу, начнем оформлять в Израиль".
Эли выпустили в Лондон, где лечили Галию, за день до приезда леди
Татчер в Москву...
В Англии он не рискнул остаться, не хватило, как говорят англичане,
"гац"- характера. Эли мог рассчитывать, в лучшем случае, лишь на место
клерка Би-Би-Си. Самостоятельности в туманном Альбионе никогда не обрести,
да и Галия бредила Израилем.
К тому же нахлынула вдруг обида за Израиль, чувство доселе его не
посещавшее никогда. Произошло это в парадных аппартаментах мэра Лондона,
украшенных старинными гербами - на встрече Премьер-министра Израиля Ицхака
Шамира с английскими евреями. Деятельницы из знаменитой лондонской группы
"35", боровшиеся за женщин-отказниц, а теперь опекавшие Галию, достали ему
пригласительный билет.
Созвали избранных - человек двести. Народ все пожилой, солидный. Вокруг
охрана с "воки-токи". Ицхака Шамира встретили стоя, долгими аплодисментами.
В зале царила атмосфера торжества.
...- Все русские евреи должны ехать в Израиль! - воскликнул Ицхак Шамир
в конце речи, под овацию зала. - И английские евреи должны ехать в Израиль!
- подчеркнул он многозначительно.
Ответом ему был взрыв хохота. Несмолкающим хохотом и смешками проводили
израильского Премьера...
Доктор Розенблит, доставленный Аврамием в иерусалимскую Хадассу,
подтвердил, после повторного всестороннего обследования, что у Галии нет и
следа прежнего заболевания крови. Химиотерапия помогла сказочно! Галия
выздоровела, кровь, с точки зрения онколога, была превосходная.
Ричард улетел. Однако Галия не чувствовала себя лучше, то и дело
впадала в забытье. Говорила тихо. бессильно. Тихим, мерцающим голосом
рассказала Эли, что произошло. Почему упала в супермаркете без сознания.
Все выдержаля Галия: и рак крови, и улыбки Карахульки из ОВИРа, и даже
то, что Израиль совсем не походил на пасторально-счастливую страну Ашера,
которую она изобразила маслом на солнечно-оранжевых полотнах. И даже того,
что не видится с внуками - все это как-то пережила, да вот накапливалась
горечь. Накапливалась. И когда на выходе из "Супермаркета" два охранника,
услышав русскую речь, стали ее обыскивать, как воровку, и, едва она
возмутилась, оттолкнула самого бесцеремонного, вывернули ей руку за спину,
отвели в сторонку и тут же, на людях, заставили снять пальто, обшарили не
только сумку, но и карманы брюк, - этого Галия вынести уже не могла. Рухнула
в обморок. Когда ее привели в чувство, доставили домой, стала плести
какую-то чушь про воркутинское зековское кладбище, на котором она похоронена
вместе с Ашером. Галия явно заговаривалась...
Эли в то утро на стройку не явился: не до того было. Рейсовый автобус
привез еще полтора десятка русских интеллигентов и троих марокканцев,
присланных с биржи труда.
И хотя Саша и остальные проработали день так, что у всех болели руки,
ноги и спины, Саша отлежался в прорабской и отправил гонцов в гостиницы и
ульпаны - искать безработных олим... Какой-то абсурд! В стране сто тысяч
безработных, а тут нет людей. Может, искать не умели?.. Где они кучковались,
наши олим? Вспомнил мокрую, с отпечатком ботинка листовку, которую утром
поднял на своем "кикаре". Она призывала олим из России придти сегодня
(указывался адрес) и организовать собственную "русскую партию", как
окрестила ее всполошившаяся израильская пресса.
Когда Саша протолкался в полуподвал, на трибуне ораторствовал
незнакомец лет пятидесяти, - низкорослый и растерханный, -торчали в разные
стороны клочья седой бороды, клок волос на темени и на затылке, словно
человека общипывали, но так и не дощипали. Замедленно, выделяя каждое слово,
как говорят с дефективными детьми или иностранцами, он пояснял, что в
Израиле могут жить только люди с четкой мотивацией, - религиозной ли,
сионистской ли, твердо знающие, почему они тут. А вы?! Без организации,
возглавляемой старожилами, народом опытным, тертым, вам не выжить. Раздавят,
как клопов! Здесь многое осталось в том же виде, что пятьдесят лет назад,
когда профессор Аксель, правая рука Жаботинского, говорил моему отцу: "Вы
грезите о фундаментальных преобразованиях, а мы тут чахотку лечить не
успеваем". Запись в нашу партию на столике, у дверей...
"Общипанный" звал в свою партию долго, и многое в его горьких словах
было справедливо. Его перебивали. Протесты, как видел Саша, вызывали не
слова, а уличающая интонация проповедника. "Скважина!" Еще два-три таких
сиониста на котурнах, понимал Саша, и идею "русской партии" угробят
окончательно. Поднял руку, чтоб высказаться, но ни ему, ни другим слова не
давали. - Хватит болтовни! - кричал зал. - Давайте работать!.. Тут двинулись
к трибуне сразу двое. Один объявил, что он от нового движения "Амахад" -
"Народ един" и что все дело в структуре общества. Его отправили на место,
наверное, оттого, что он был слишком юн и задирист, - на трибуне остался
массивный Евсей Трубашник, расположился основательно, казалось, и трактором
не сдвинешь.
Слушали его вполуха: зал был набит в основном "свежачками" - теми, кто
в стране до двух лет, Первогодки на иждивении государства, "второгодников"
еще не оставляет надежда. А Евсей Трубашник зовет к борьбе, тpебует
противостоять. произволу кабланов, лавочников, полиции. Подняв и над головий