Страница:
плотно облегающие ноги. Софочка родилась в отца. Отец был плечистым, спина
квадратная, руки в костях широкие. И она такая же, рабочей кости. Выйдя
замуж, мать оставила кордебалет, уехала с ее отцом-инженером, в Норильск.
Семьи инженеров все друг друга хорошо знали. Когда Софочка шла с матерью по
улицам, замечала в глазах знакомых нескрываемое недоумение. Особенно
раздражала ее норильская баня. Нет-нет, вынырнет из белого пара какая-нибудь
женщина и, оглядывая фигуры матери и Софочки, спросит недоверчиво: "Твоя
дочь?" Эта раскаленная, пахнувшая нагретой сосной баня, наполненная звоном и
звяканьем горячих железных шаек, запомнилась, как испытание. Мать говорила о
дочери, что у нее "толчковое развитие". К двенадцати годам Софа вдруг стала,
по всем своим статям, походить на девушку вполне зрелого возраста. Все
платья оказались ей тесными и короткими. Софочка не была к этому готова.
Советская школа готовила детей "к труду и обороне". Сексуальных проблем в
школьных программах не существовало, как и национальных.
Огорчало, заставляло реветь полнейшее несоответствие представлений о
самой себе и того, что она видела в зеркале. А зеркал в квартире бывшей
балерины было множество. Большое настенное в прихожей, зеркальный шкаф,
трюмо, в котором Софочка отражалась сразу со всех сторон, полуоблезлое в
ванной - куда ни пойдешь, отовсюду смотрит на тебя широкая, грудастая,
плечистая Софочка.
В ее головке складывался образ совсем другой девочки-тоненькой, подобно
матери, прозрачно-худой, хорошенькой, всем нравившейся. А она... ну, никак
не совмещалась с этим образом. Разочарование не оставляло. Как уйти от самой
себя? В пятом классе, когда учительница принесла в класс макет электровоза,
один из мальчишек, ткнув пальцем в торчавшие спереди буфера, сказал
негромко: "Буфера, как у Соньки". Все прыснули со смеха, а Софочка - в рев.
Схватила портфель, убежала. Не ходила в школу, пока мать, наконец, не
привела ее, а учитель не заставил мальчика извиниться. На что ей его
извинение?! У всех нормальные груди, а у нее "буфера"!
Не только в школе, но и дома никому в голову не приходило помочь
девочке жить в мире с собой, не стыдиться естественности своих форм и
чувств, спокойно говорить обо всем этом. Напротив, мать учила никогда и
нигде не повторять услышанного дома и вообще держать язык за зубами. "В
Норильске все под стеклянным колпаком", - говорила она. Всегда от девочки
что-то скрывали. Когда Софочке было тринадцать, мать уехала из Норильска в
Москву, бросив мужа и дочь. От соболезнующих соседок Софочка узнала, что ее
мать русская. Ну, и что?! До приезда в Израиль подобной проблемы для нее
просто не существовало. И только тут задело ее, когда графу национальность
оставили пустой, ничего не записали, вроде и не родилась вовсе. Позже
разъяснили, что здесь, по законам страны, она останется русской. Ну,
русской, так русской!
Национальные проблемы подступили к ней вплотную лишь однажды, в городе
Сочи. У родителей был большой, "заполярный" отпуск, и она ходила в сочинскую
школу. Как-то во время урока учительница попросила каждого ученика встать и
сказать, какой он национальности. Софа ответила без всякого смущения: "Мама
русская, папа еврей", и долго не могла постичь, отчего на перемене и после
занятий дети дразнили ее. Это задело Софочку и, когда на другой день сосед
по парте хотел подсмотреть решение задачки, она закрыла тетрадку
промокашкой: "Мое решение тебе не подходит".
И очень радовалась, когда ее снова увезли в Норильск, где щеки секла
пурга и от заводских труб воняло серой. Зато никто "не обзывался". Позднее
отец объяснил ей, что Норильск был не такой, как другие города. Норильск,
Воркута, да Караганда заселялись евреями погуще. Всего пятнадцать лет назад
на горе Медвежьей и на Талнахе закрыли лагеря, где было множество евреев, а
иные инженеры так и остались в руководстве норильского медно-никелевого.
Тогда, в конце шестидесятых, рассказывал отец, начальником энергослужбы
Норильска был Израиль Бондаревский, жену его звали Сарой. Начальником
планового отдела комбината был курчавый и веселый Арон (отец его никогда по
фамилии не называл - лишь Арон и Арон). Вызвали Арона в Москву, в
министерство, на высокую должность, но тут же отправили обратно. "В ЦК не
утвердили", об этом в Норильске говорили повсюду. Снова взяли Арона на
комбинат, да только рядовым инженером.
Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда
собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот
синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища
отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила
и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский
"дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни.
Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше
и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла
вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И
отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была
Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на
свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года
умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было
поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда
сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом.
Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный:
никого в Норильске мамы не бросали.
Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная
враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все
это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не
умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в
одиночестве и... петь.
Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и
пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла
несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный
журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно
по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все
девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске
шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими,
"морскими" вставками.
Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты
ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только
увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали
ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой
грациозной походкой считается походка слона.
Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что
они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала,
что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения...
Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле
Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец
надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из
дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками
в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то
химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете...
В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь,
получается, никому.
Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию -
приютил.
Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о
четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали
"...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".
- Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из
таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь
окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку,
сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А
что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью.
Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном
кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть
удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к
Дову по газетному объявлению.
Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по
всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка
готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего.
Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался,
почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли?
- Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул
Софочку по широкой спине.
- Ну, живем!
Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось
остаться невинной до двадцати пяти.
- До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего
шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель.
Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами
по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство
жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена
бл..ские?"
Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от
насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была
сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только
от материной сиськи...
Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его
дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики
пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во
всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? -
Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады,
проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что
ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и
"пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию
отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена
такие!..
Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного
насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое
насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины
за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими
олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного
произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу,
растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.
- Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма?
Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни
Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку
больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со
старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и
вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились
корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные
здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло,
оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном
приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни
слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.
- Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа
обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи,
она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в
губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.
Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка,
мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были
крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды
на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего.
Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не
имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки
на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно
за них.
В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже
букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!
Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он
по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.
Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит
на полу в слезах. Присел возле, объяснил:
- Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа
ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.
Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как
медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До
этого считала, и не жила вовсе.
Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб
добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша
Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный
сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и
кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто
она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так
нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно
глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала,
никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по
железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."
Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего
Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.
Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг -
ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С
женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В
конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо,
помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой"
бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься,
пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и
самого себя? Чего вдруг?
Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?
- А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку.
- "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?
- Я похожа на нее?
- То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож
точила, молилась на Жаботинского.
- А кто такой Жаботинский?
Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт
имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут
Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем,
может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил
единым кладбищем.
- А кто такой Франко?
Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то
Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было
между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот
жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из
донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без
удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил
осторожно: -Может, аборт сделаем, а?
Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто
знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа
Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не
быпает.
Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько,
сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.
Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле,
то строительные документы "амуты..."
- Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд
исподлобья.
- Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.
Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца
и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся
там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые,
бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой
умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на
пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых
у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до
полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.
Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном.
- Нравится он тебе?
- Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова
лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его
на своей Тали. Он стоющий парень.
- Тали еще школы не кончила.
- А я?!
- Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в
половину твоего веса?
Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату.
Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться.
В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за
окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на
"бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула
глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка
расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и
сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него
замуж.
Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди:
- Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий,
интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей
нравился?!
Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу:
- Ты ко мне хорошо относишься, Софочка?
- Очень!
- Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась,
как в прорубь кинулась: - Беременна я!
- Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь?
- Так сложилось.
- Как сложилось?
Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив,
ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом
Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней
сталось, если бы не Дов?
- Да что могло случиться?!
Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут
неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула
отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он
кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его
знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если
бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей
примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то
сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве:
- Да он человек!
- Любимый?
Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже.
Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер.
Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила
"латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать.
Когда рядом никого не было, сказал негромко:
- Твой ребенок, будет и мой ребенок.
Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт.
- Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей,
а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки.
Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше
строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше
времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек
бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже
бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за
нос.
Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей
значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет
опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка,
вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не
сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось
особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и
глине, повторяя горделиво:
- Ну Сашок, ну тюремная сила!
За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая
машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом все перерыто, осталась
дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из
мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту
человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью
из-за материальных забот нельзя.
- Так что ж он?! - вырвалось у Софочки.
- Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер
подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал
чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал
молиться аллаху, чтобы не допустил убийства.
... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни
слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И все!.. А все мне
сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку,
Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул
удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость!
На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение
мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и
опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не
растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу,
добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий.
Не понял? Не еврейка я?
То-есть как не еврейка? Придумала
- Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек,
чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили.
- Как не проставили? Почему?
- Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас
и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня..
Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и
сдалась? - с упреком спросил он.
Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел
на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом
настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной
дороге".
Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет,
осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда
угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на
пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху.
Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец
не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54",
которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон.
Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в
министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам
храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит.
И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то
министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова
на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?..
АлександЭр?.. А-а, Алекса!"
Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно.
Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу
несколько дел, министр передаст все комиссии, помощникам, и те все утопят.
Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не
заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с
ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться.
Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша
пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь,
- и брился, и кофе пил. Ждали Эли.
Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не
оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались,
сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить
Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова.
Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня
переправил через Суэцкий канал на плотах танки.
- Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня.
Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел,
если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де,
по рукам и ногам.
Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону
ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами,
квадратная, руки в костях широкие. И она такая же, рабочей кости. Выйдя
замуж, мать оставила кордебалет, уехала с ее отцом-инженером, в Норильск.
Семьи инженеров все друг друга хорошо знали. Когда Софочка шла с матерью по
улицам, замечала в глазах знакомых нескрываемое недоумение. Особенно
раздражала ее норильская баня. Нет-нет, вынырнет из белого пара какая-нибудь
женщина и, оглядывая фигуры матери и Софочки, спросит недоверчиво: "Твоя
дочь?" Эта раскаленная, пахнувшая нагретой сосной баня, наполненная звоном и
звяканьем горячих железных шаек, запомнилась, как испытание. Мать говорила о
дочери, что у нее "толчковое развитие". К двенадцати годам Софа вдруг стала,
по всем своим статям, походить на девушку вполне зрелого возраста. Все
платья оказались ей тесными и короткими. Софочка не была к этому готова.
Советская школа готовила детей "к труду и обороне". Сексуальных проблем в
школьных программах не существовало, как и национальных.
Огорчало, заставляло реветь полнейшее несоответствие представлений о
самой себе и того, что она видела в зеркале. А зеркал в квартире бывшей
балерины было множество. Большое настенное в прихожей, зеркальный шкаф,
трюмо, в котором Софочка отражалась сразу со всех сторон, полуоблезлое в
ванной - куда ни пойдешь, отовсюду смотрит на тебя широкая, грудастая,
плечистая Софочка.
В ее головке складывался образ совсем другой девочки-тоненькой, подобно
матери, прозрачно-худой, хорошенькой, всем нравившейся. А она... ну, никак
не совмещалась с этим образом. Разочарование не оставляло. Как уйти от самой
себя? В пятом классе, когда учительница принесла в класс макет электровоза,
один из мальчишек, ткнув пальцем в торчавшие спереди буфера, сказал
негромко: "Буфера, как у Соньки". Все прыснули со смеха, а Софочка - в рев.
Схватила портфель, убежала. Не ходила в школу, пока мать, наконец, не
привела ее, а учитель не заставил мальчика извиниться. На что ей его
извинение?! У всех нормальные груди, а у нее "буфера"!
Не только в школе, но и дома никому в голову не приходило помочь
девочке жить в мире с собой, не стыдиться естественности своих форм и
чувств, спокойно говорить обо всем этом. Напротив, мать учила никогда и
нигде не повторять услышанного дома и вообще держать язык за зубами. "В
Норильске все под стеклянным колпаком", - говорила она. Всегда от девочки
что-то скрывали. Когда Софочке было тринадцать, мать уехала из Норильска в
Москву, бросив мужа и дочь. От соболезнующих соседок Софочка узнала, что ее
мать русская. Ну, и что?! До приезда в Израиль подобной проблемы для нее
просто не существовало. И только тут задело ее, когда графу национальность
оставили пустой, ничего не записали, вроде и не родилась вовсе. Позже
разъяснили, что здесь, по законам страны, она останется русской. Ну,
русской, так русской!
Национальные проблемы подступили к ней вплотную лишь однажды, в городе
Сочи. У родителей был большой, "заполярный" отпуск, и она ходила в сочинскую
школу. Как-то во время урока учительница попросила каждого ученика встать и
сказать, какой он национальности. Софа ответила без всякого смущения: "Мама
русская, папа еврей", и долго не могла постичь, отчего на перемене и после
занятий дети дразнили ее. Это задело Софочку и, когда на другой день сосед
по парте хотел подсмотреть решение задачки, она закрыла тетрадку
промокашкой: "Мое решение тебе не подходит".
И очень радовалась, когда ее снова увезли в Норильск, где щеки секла
пурга и от заводских труб воняло серой. Зато никто "не обзывался". Позднее
отец объяснил ей, что Норильск был не такой, как другие города. Норильск,
Воркута, да Караганда заселялись евреями погуще. Всего пятнадцать лет назад
на горе Медвежьей и на Талнахе закрыли лагеря, где было множество евреев, а
иные инженеры так и остались в руководстве норильского медно-никелевого.
Тогда, в конце шестидесятых, рассказывал отец, начальником энергослужбы
Норильска был Израиль Бондаревский, жену его звали Сарой. Начальником
планового отдела комбината был курчавый и веселый Арон (отец его никогда по
фамилии не называл - лишь Арон и Арон). Вызвали Арона в Москву, в
министерство, на высокую должность, но тут же отправили обратно. "В ЦК не
утвердили", об этом в Норильске говорили повсюду. Снова взяли Арона на
комбинат, да только рядовым инженером.
Дома подобные истории обсуждались в подробностях, особенно, когда
собирались инженеры-евреи. Постепенно он становился привычным, бытовым, этот
синдром недостаточности - "дефишенси синдром", как называл вечерние сборища
отец. Называл специально непонятно, чтобы дети не догадывались. Софа помнила
и печальные лица, и шопоток уязвленных людей. Однако этот еврейский
"дифишенси" ее серьезно и тогда не мучил, он был как бы вне ее жизни.
Изводило другое. Ее любили толкать, устраивая "кучу малу", а ребята постарше
и лапать. Порой она просто ненавидела себя, отводила слабительными, теряла
вес, но, все равно, оставалась, -хоть зеркала разбей!, - "дико толстой". И
отец, и она любили музыку, дома были записи лучших певцов. Ее любимицей была
Кэрен Карпентер, певица музыки кантри, о которой она старалась узнать все на
свете. Даже то, что она была безумно тоненькой и в свои тридцать четыре года
умерла от анорексии. Певица худела и худела, а, когда спохватилась, было
поздно: организм перестал усваивать пищу. Эта история испугала Софочку куда
сильнее, чем отцовская "дифишенси", и она перестала изводить себя голодом.
Поспешный отъезд матери оставил след в душе Софы не менее болезненный:
никого в Норильске мамы не бросали.
Все это - и вес, который не уменьшался, и грубость ребят, и непонятная
враждебность сочинских школьников, и то, что она наполовину еврейка, - все
это породило тревогу и убежденность: она хуже других. Ничего толком не
умеет, ничего путного из нее не выйдет. Ока любила теперь оставаться дома в
одиночестве и... петь.
Песни, книги без начала и конца "про любовь", страсть к необычным и
пестрым нарядам, - единственное, что перешло к ней от матери. Как-то нашла
несколько старых брошенных платьев матери и, среди них, полуразорванный
журнал французских мод. Вставила в материнские платья цветные клинья, точно
по французским советам, поражая подруг яркостью одежд и хорошим вкусом. Все
девчонки Норильска пытались подражать ей, но попробуй-ка найти в Норильске
шуршащие расклешенные юбки, - ярко-оранжевые, как восход солнца, с синими,
"морскими" вставками.
Необычность одежд, тем не менее, не уменьшила неприязнь к себе. Кофты
ничего не скрадывали, лишь трещали по швам, а расклешенные юбки только
увеличивали ее формы. Ребята стали оглядываться на Софочку и подразнивали
ее, особенно после того, как учитель географии рассказал, что в Индии самой
грациозной походкой считается походка слона.
Чувство собственной неполноценности было ушло, когда отец объявил, что
они уезжают в Израиль. И вновь обдало, точно холодной волной, когда узнала,
что и тут она такая же невезучая. Невезучая со дня своего рождения...
Увиденное в Израиле испугало ее до колотья в сердце. Их поселили возле
Хайфы, в тихом приморском городке Кирьят Ям. Несколько месяцев подряд отец
надевал свою синюю безразмерную униформу уборщика и в шесть утра выходил из
дому. На улице к нему присоединялись соседи со щетками, скребками и совками
в руках. Возвращался он измученный, злющий, пахнувший какими - то
химикатами. Тут же лез под душ, ругаясь, что их обманывают при расчете...
В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь,
получается, никому.
Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию -
приютил.
Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о
четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали
"...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".
- Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из
таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь
окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку,
сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А
что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью.
Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном
кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть
удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к
Дову по газетному объявлению.
Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по
всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка
готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего.
Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался,
почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли?
- Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул
Софочку по широкой спине.
- Ну, живем!
Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось
остаться невинной до двадцати пяти.
- До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего
шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель.
Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами
по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство
жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена
бл..ские?"
Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от
насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была
сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только
от материной сиськи...
Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его
дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики
пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во
всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? -
Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады,
проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что
ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и
"пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию
отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена
такие!..
Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного
насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое
насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины
за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими
олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного
произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу,
растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.
- Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма?
Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни
Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку
больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со
старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и
вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились
корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные
здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло,
оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном
приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни
слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.
- Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа
обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи,
она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в
губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.
Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка,
мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были
крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды
на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего.
Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не
имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки
на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно
за них.
В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже
букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!
Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он
по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.
Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит
на полу в слезах. Присел возле, объяснил:
- Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа
ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.
Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как
медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До
этого считала, и не жила вовсе.
Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб
добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша
Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный
сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и
кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто
она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так
нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно
глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала,
никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по
железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."
Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего
Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.
Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг -
ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С
женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В
конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо,
помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой"
бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься,
пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и
самого себя? Чего вдруг?
Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?
- А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку.
- "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?
- Я похожа на нее?
- То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож
точила, молилась на Жаботинского.
- А кто такой Жаботинский?
Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт
имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут
Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем,
может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил
единым кладбищем.
- А кто такой Франко?
Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то
Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было
между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот
жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из
донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без
удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил
осторожно: -Может, аборт сделаем, а?
Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто
знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа
Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не
быпает.
Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько,
сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.
Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле,
то строительные документы "амуты..."
- Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд
исподлобья.
- Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.
Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца
и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся
там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые,
бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой
умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на
пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых
у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до
полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.
Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном.
- Нравится он тебе?
- Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова
лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его
на своей Тали. Он стоющий парень.
- Тали еще школы не кончила.
- А я?!
- Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в
половину твоего веса?
Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату.
Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться.
В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за
окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на
"бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула
глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка
расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и
сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него
замуж.
Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди:
- Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий,
интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей
нравился?!
Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу:
- Ты ко мне хорошо относишься, Софочка?
- Очень!
- Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась,
как в прорубь кинулась: - Беременна я!
- Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь?
- Так сложилось.
- Как сложилось?
Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив,
ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом
Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней
сталось, если бы не Дов?
- Да что могло случиться?!
Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут
неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула
отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он
кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его
знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если
бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей
примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то
сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве:
- Да он человек!
- Любимый?
Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже.
Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер.
Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила
"латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать.
Когда рядом никого не было, сказал негромко:
- Твой ребенок, будет и мой ребенок.
Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт.
- Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей,
а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки.
Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше
строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше
времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек
бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже
бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за
нос.
Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей
значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет
опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка,
вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не
сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось
особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и
глине, повторяя горделиво:
- Ну Сашок, ну тюремная сила!
За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая
машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом все перерыто, осталась
дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из
мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту
человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью
из-за материальных забот нельзя.
- Так что ж он?! - вырвалось у Софочки.
- Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер
подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал
чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал
молиться аллаху, чтобы не допустил убийства.
... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни
слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И все!.. А все мне
сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку,
Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул
удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость!
На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение
мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и
опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не
растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу,
добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий.
Не понял? Не еврейка я?
То-есть как не еврейка? Придумала
- Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек,
чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили.
- Как не проставили? Почему?
- Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас
и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня..
Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и
сдалась? - с упреком спросил он.
Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел
на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом
настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной
дороге".
Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет,
осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда
угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на
пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху.
Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец
не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54",
которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон.
Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в
министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам
храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит.
И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то
министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова
на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?..
АлександЭр?.. А-а, Алекса!"
Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно.
Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу
несколько дел, министр передаст все комиссии, помощникам, и те все утопят.
Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не
заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с
ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться.
Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша
пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь,
- и брился, и кофе пил. Ждали Эли.
Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не
оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались,
сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить
Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова.
Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня
переправил через Суэцкий канал на плотах танки.
- Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня.
Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел,
если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де,
по рукам и ногам.
Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону
ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами,