Свирский Григорий. Бегство

Молоду жену в пристяжках водил..."
Через три года Руфь понесла вторично. За неделю до родов опять умчалась
куда-то, ладно хоть потом сообщила: - Я у мамы! Не беспокойся...
Мамочку Руфи Дов и на дух не переносил, но, - такой случай! -
отправился к пани Зосе с букетом роз, прихватив заодно приятеля доктора,
взглянуть что там и как... Любимой "пташки" ни в материном, ни в каком-либо
другом знакомом израильском доме не оказалось. Тут и выяснилось, что она
опять рожала в штате Техас.
У Дова кровь хлынула в голову. "Пташка", видать, решила, что Израилю
крышка, рано или поздно его задавят, поэтому и летает рожать в Штаты:
известно, ребенок, родившийся там - американец, где бы затем не жил. "Мы
подыхаем за Израиль, - кричал он брату Науму по телефону, - сидим по
тюрьмам, валяемся по госпиталям, а "птаха" со своей мамочкой его хоронят,
рожают беглецов и отступниковГ'
Правда, новорожденную американку Дов принял, как свою: в чем она
виновата? Частушки он на этот раз не исполнял, но весь русский Израиль
по-прежнему на радостях пил и отплясывал "хору". И "пташке", ставшей после
родов поперек себя шире, Дов высказал под горячую руку все, что думал о ней,
помахав кулаком возле ее носа: коль в третий раз отправится в Штаты, чтоб
домой не возвращалась... Разводиться со своей Руфью он вовсе не собирался,
но как не попутать бабу?!
Шли годы. "Пташка" слова мужа близко к сердцу, конечно, не приняла.
Знала, Дов вспыльчив, но добр и отходчив. И с третьим ребенком тоже
отправилась в Техас, тем более, что роды предстояли сложные: плод лежал
как-то не так... И через неделю опять привезла американочку, Дов психанул,
встречать ее не поехал, смотрины отменил. Всему русскому Израилю, катившему
к Дову с подарками, от ворот поворот. Тут-то и произошел с отбившейся от рук
"пташкой" разговор, какого никогда прежде не было:
- Ты что больной на голову?! - взбешенно спросила гордая "пташка",
спокойствием никогда не отличавшаяся. - Тебя же в задницу ранило - не в
голову. Что же ты крутишь?! Видела, какой ты с войны вернулся! Чудом уцелел.
Не хочу рожать детей, чтоб их убивали! Здесь войне конца-краю не будет:
горстка сумасшедших евреев против ста миллионов арабов, для которых смерть -
великое счастье. Да пропадите вы все пропадом с вашим "изЬмом"... Ты же сам
ненавидишь ихний "изЬм", сколько раз слышала это... Что?. . От тебя, от кого
еще! - И тут же перешла в наступление. Смоляные волосы распустила, что б уж
и голосом брать и волосом: - Дов, ты же умница. Ты развернешься там не хуже,
чем здесь. Тетя завещала нам дом, рядом озеро. А? Подумай!
Оскорбленный Дов стал доставать с полатей чемоданы. Руфь поняла,
объяснение не удалось, и ее понесло: - Это по совести, да?! - кричала она. -
Я одна такая в Израиле?! А где рожала дочь твоего армейского Eськи? Где
рожала невестка Шулы? - Перечислив еще десяток невесток и дочерей депутатов
Кнессета, министров и прочих не менее влиятельных персон и увидев, что мужа
это не только не образумило, а, напротив, разъярило, она вскричала в
отчаянии: - Ты здесь персона грата! Первейший узник Сиона! Тебе твоя гордыня
дороже детей! Своих детей я тебе не отдам! Жри свой "изЬм" сам! Без нас!
Дов заполнил скарбом "пташки" все чемоданы, которые были дома, и отвез
их к пани Зосе, тещеньке незабвенной, оставил на ступеньках ее виллы.
В те дни подойти к Дову было нельзя. Он пил и безостановочно матерился.
Никогда еще не ощущал такой злобы, такой ненависти, нет, не к жене, что с
нее взять! - ко всем этим чиновникам, к министерским дармоедам. Мало того,
что они лишь болтают и ничего не делают, иные, оказывается, загодя готовятся
"смазать лыжи"... То-то, вспомнил, во время войны Судного дня, обмолвилась
власть о "правительстве в изгнании", как о вполне возможном варианте. У них
всегда все на мази...
Дов целый год и видеть Руфь не желал. Конечно, без заботы не оставил.
Завел на детишек банковский счет, положил им на образование, правда, в
обрез, чтоб не росли трутнями. Дал Руфи денег на жизнь. Но - не простил, ни
тогда, ни позже: был кровно, на всю жизнь, оскорблен. Нельзя жить с
человеком, который заранее хоронит все, ради чего ты существуешь, ради чего
работаешь!.. Однако, пока не выстроил им виллы рядом, "под царевой ступней",
как шутил брат Наум, места себе не находил: отдавать своих веселых гуренков
мамочке не собирался.
Прошло еще два года. Бракоразводный процесс в раввинатском суде все
тянулся, конца-края не имел. Как-то задержался Дов в офисе дольше обычного.
Вызвал свою бессменную секретаршу усатую сабру Хаву, приказал подготовить
объявление для русской газеты - таких объявлений в те дни появлялась тьма.
Дов распорядился перепечатать на машинке рекламный текст слово в слово:
"Состоятельный израильтянин. Хозяин фирмы. Ищет молодую женщину (от 20 до 25
лет) для сопровождения в деловых поездках. Материальная поддержка
обеспечена. Телефон номер..."
Когда нужную бумагу положили на стол, Дов отослал Хаву, сказав, что
отправит письмо сам. Затем взял перо, зачеркнул стереотипную фразу "для
сопровождения в деловых поездках", заменив ее иным вариантом, отнюдь не
оригинальным, но встречающимся реже: "для интимных отношений". Науму,
который вскоре позвонил брату женским голосом, но был тут же разоблачен,
объяснил: - Некогда мне разводить розовые слюни - ох да ах! Мне нужна блядь!
Чтобы все со всех сторон было честно...
Приехала не крашеная "мадам", как предполагал, а бледная, но отнюдь не
заморенная девица. Гренадерского роста и странного сложения. Плечи, как у
грузчика или циркача, который держит на себе группу акробатов, женские стати
выдающиеся, магендовид на шейной цепочке лежит на них горизонтально. Руки
могучие, обхватит покрепче - хрустнешь. Словом, - ломовая русская баба,
которая после войны голосила на посиделках: "Я и трактор, я и бык, я и баба,
и мужик".
А вот головка над ее зрелымии статями была детская. Маленькая, гордая с
приоткрытыми влажными губами. Помады, краски вроде бы и следа нет, волосы -
лен. Длинные, гладкие - белый водопад. Северянка, видать. У печорского
гулага, в свое время, таких белых красух с синеватыми припухлостями под
глазами повидал достаточно: махру-самосад на хлеб меняли. Лицо хоть и
болезненное, а нежное-нежное. Такой овал разве что у детишек бывает, как
ладонью не коснуться? Голубоглазка, ресницы, как у куклы, - вразлет, с
изгибом. Точно налеплены. А взгляд не кукольный, настороженно-веселый, -
разглядывай-не разглядывай, не испугаешь! Сказала, зовут ее Софа и ей как
раз двадцать. И что она, судя по газете, "подходит по всем параметрам".
Попросила разрешения принять душ и, без долгих слов, отправилась туда, и так
же быстро появилась - раскрасневшаяся, благоухающая, в коротеньком, чуть
пониже пупа, детском халатике. И оказалась, к изумлению Дова, девственницей.
Дов был ошарашен. Всю ночь он проговорил со странной девушкой, которая
шмыгала своим добротным еврейским носом и натягивала простыню до подбородка,
стыдясь наготы.
Все догадки Дова, обелявшие ее, Софочка отметала решительно:
"Нет у меня голодных братиков. Никакая я не Сонечка Мармеладова. Я
приехала с отцом. Одна я у него, он в разводе. Никого я не спасала. Не
умирала с голоду. Решила и все!" Так до утра Дов ничего и не выяснил. Когда
рассвело, подергал софочкины ресницы, - не лезут, свои, оказывается.
"Пташка" с юных лет была щепкой, а тут та-акие округлости, торжество
плоти!.. И Рубенс и Кустодиев сразу! - В восторге сдернул с нее одеяло, -
разревелась навзрыд. Бросилась за шкаф, прикрыв груди руками. Дитя малое...
И позже не раз видел, стыдлива Софочка, как монашка, никогда при свете не
обнажится. Сама перешила вороха цветастых платьев и юбок, привезенных для
нее, обнаруживая и умение, и вкус. А Дов нет-нет, да и возвращался к тому
же, первому разговору. Наконец, вырвал у Софы нечто вроде признания: "Уйти к
одному - это, Дов, честнее, чем выйти на Хаяркон, как говорят у вас. Срывать
доллары с куста".
Еще не легче! Родилась после Сталина, и даже после Хруща. Ничего про
лагеря не знает. А мотивация чисто лагерная: чем ложиться под каждого, лучше
прибиться к надзирателю или, на худой конец, к хлеборезу. Тогда никто не
тронет... А ведь, наверное, была пионеркой-комсомолкой. Впрочем, и праматерь
Ева не советской властыо создана...
Ночью он снова пытался поговорить с Софой. Не ответила, заснув "от
дурацких вопросов", как объяснила потом, за завтраком. Нравилась Дову эта ее
детская непосредственность. Подлаживаться и не думает. Лупит, что в голову
придет...
Софочка оказалась смышленой, быстрой и крайне щепетильной в денежных
делах. Кроме зарплаты не брала ни шекеля, ни агоры. Через полгода стала
домашним секретарем, и сразу попросила разрешения передвинуть по своему
вкусу мебель, отчего гостинная стала вдвое просторнее. Софочка не ужилась со
старухой-марокканкой, которая была врагом всех ее новшеств. Пришлось
перевести старуху в поварихи, - и с этим Дов смирился. Что греха таить, не
будь разницы почти в сорок лет, Дов предложил бы ей руку и сердце. Однако
замуж Софочка не торопилась: хотела учиться, поступила в колледж медицинских
сестер, успевая и переписку Дова вести и за домом следить.
Одно нарушало размеренно-деловой покой дома, - бесконечный
бракоразводный процесс в раввинате, о котором Софа сказала, что лучше туда
вообще не ходить: "дай им волю, они бы и на меня парик надели!", и вечные
скандалы "пташки", которые она закатывала Дову по телефону, а недавно и
Софе, да еще и при чужих, - Наум за столом сидел, а с ним доктор Зибель.
Софа дважды видела этого Зибеля на экране огромного "калечного" телевизора
Дова, который никто не мог починить, кроме отца Софочки. ( Дов пригласил
его, как он выразился, "для общей ориентации"). Важный Зибель не взлюбил
Софочку сразу: то-то Дов называл его главой ордена импотентов. Это Софочку
веселило, хотя Дов, оказывается, понимал слово импотент неправильно: "о чем
бы ни шла речь, сказал, этот Зибель всегда на стороне начальства. Импотент!"
Оба доктора, и Наум, и Зибель два часа пыхтели против прессы, на что им
сдалась пресса... И тут ворвалась "пташка", решившая апеллировать к брату
Дова. Завелась с пол-оборота: "Мои дети чуть не каждый день сюда
заглядывают, и девочки, и Йоська, тянутся к отцу, а у него тут эта кукла.
Стыдоба!"
Подействовала эта сцена на Наума, но упрекать брата не в его характере.
Принялся размышлять вслух:
- Мельчает народ. В семидесятых мы были влюблены в Гулю. Гуля царица. А
ныне Софочка. Мельчают поколения.
Дов резко оборвал брата:
- Сразу видать теоретика. Что ни плевок, то теория...
На другой день Дов застал Софу заплаканной, укладывающей чемодан.
Чемодан он тут же распаковал, Схватился за телефон. И Софочка могла
убедиться, что русский язык отнюдь не менее богат изысканными выражениями,
чем "этот ужасный" пташкин "пш-бж-пся..."
Именно в эти дни появились на вилле Дова избегавшиеся, мрачные Эли и
Саша. Эли, как всегда, в накрахмаленной рубашке. Правда, без галстука. На
плечи наброшен свитер, чтоб не окоченеть в Иерусалиме. Саша никогда не был
богатырем, а тут и глядеть жалко. Худоба, ошейник медицинский. Говорят, у
него трещинка в позвонке. Вот досталось парню!
- Софа! - обрадованно крикнул Дов. - Накорми странников!.. Какое кофе?
Кофе не еда! Гость дальний, приморский, все, что в печи, на стол мечи! Да,
Саше диета. Кошер.
- Ребята, - сказал Дов, когда гости быстро умяли все, что было. - Я
обещал вам помочь, но не могу быть нянькой. Извините, нет у меня времени
утирать вам сопли. Я повязан по рукам и ногам контрактами. Еще полтора года
не продохнуть. Совет какой, словцо замолвить нужному человеку - всегда
готов! Но экскаваторы под нулевой цикл, не обессудьте, заняты. - Тут отвлек
его звонок, и, видно, звонок неприятный: бросив трубку на рычажки, Дов
взорвался. - В Израиле каждый должен съесть свой пуд говна. Это закон... Ну,
лады! Вы - не простаки, а Эли уникум: Бога за бороду держит. Ройте землю
носом, как мы рыли. Самостоятельно. Добить вас я им не дам. Все!
Возвращались из Иерусалима молча. Когда двухэтажный автобус, скатившись
с Иудейских гор, помчал по долине, Саша повернул голову к спутнику.
- Другого выхода нет, Эли. Со своими планами надо пробиваться к Шарону.
Дов называет его "Бульдозером". Кроме "Бульдозера" никто нам дороги не
расчистит...
К Шарону они захотели попасть еще тогда, когда американец, возмечтавший
поселить русских евреев в коттеджах, подписал свой первый чек. "Крыша для
всех олим - реальность..." - писали Эли и Саша в своем письме к Шарону. Тот
не отозвался...
- Сейчас другое дело, - восклицал Саша, промедлений не терпевший. -
Играем по их правилам. Никого "со стороны..."
Созвонились с советником Шарона по имени Аарон. Отправили ему свою
программу дешевого строительства. Аарон не сразу, но все же откликнулся.
Пожелал узнать подробности.
- Клюнуло! - радостно возгласил Саша. Эли, Саша, профессор Аврамий Шор,
безработный инженер Евсей с короткой и острой бороденкой колечками "типа а
ля Вельзевул", крепкий, рукастый мужичина, похожий своим торсом на
гиревика-профессионала, и еще пять энтузиастов из разных городов отправились
в восточный Иерусалим. Замелькали за окнами автобуса невзрачные домишки с
железными решетками. Эли спросил пассажира в белом арабском бурнусе, где
министерство Шарона? Назвал остановку, тот пожал плечами, другой вообще не
ответил; арабка с плетеной корзиной на коленях показала жестом: "Выходите!
Здесь!"
- Выкатывайтесь, орлы! - скомандовал Эли. - Вроде приехали! Выскочили,
огляделись. Ничего похожего.
- Кажись, надула нас арабка? Или не поняла? - Эли почесал затылок. -
Ладно, пошли!
Здесь, в мусульманском квартале, никто из них не бывал. Заглядывали,
случалось, к Яффским воротам, на "арабский шук" -крытый рынок, который своим
буйством красок казался ярким театральным действом, сценами из "Шехерезады",
эпизодами из фильма "Багдадский вор".
Тут никакого театра не было. Здесь жили. Арабский восток, как есть.
Где-то рядом греческая колония, армянский квартал. Торговля прямо на улице.
Овощи, фрукты на мостовой навалом. Амбалы-грузчики с веревочными плетенками
на плечах, шофера обшарпанных грузовичков кричат, торгуются, курят, смачно
харкают на мостовую. Неторопливо пьют кофе из крошечных стекляшек, которое
разносит босоногий мальчишка с большим закоптело-медным кувшином за спиной.
У кувшина тонкое "лебединое" горлышко; остановились, преодолевая
естественное желание попробывать настоящего арабского напитка, который
аборигены так любят.
"Ни-ни! - распорядился Эли. - Никаких дегустаций! Вонище густое - от
гниющих отбросов под ногами, от железных мусорных ящиков. Тащится, цокает
копытами белый, в серых яблоках, тяжеловоз, запряженный в телегу на
автомобильных шинах. На телеге женщина в расшитом, с блестками, арабском
платье. На лице не то черный платок, не то чадра.
Аврамий с Евсеем Трубашником переглянулись: десять минут на автобусе, и
- другой век.
Вдоль и поперек тротуара стояли легковые машины со старомодными
капотами и обтекателями, похожими на плавники рыб или крылья фантастических
птиц. Прямо тут не пройдешь. Двинулись в обход. Эли сказал, это обычное
дело: так в любом арабском городе - в Каире, Бахрейне, всюду, где бывал, -
свои вековые правила. Не нравится - не ходи.
Казенные здания Израиля, возведенные здесь, в мусульманском квартале,
длинные, угрюмые. На одном из таких зданий полощатся на ветру два
бело-голубых государственных флага Израиля. Задержались у ворот, узнать,
куда итти? Евсей Трубашник прочитал по складам: "Министерство юстиции
государства Израиль". У ворот ни души. Отправились дальше. На железных
дверях лавок пудовые замки. Прохожий в черно-красном "арафатовском платке"
пояснил, что лавки закрыты уже неделю. Объявлен протест. "Против чего?"
Сказал - не знает. Лишь взглянул на вопрошавших с недоумением. Где
министерство Шарона - тоже не ведал.
- Все знает, собака! - ругнулся Эли. - По глазам видно, очень нас
любит.
- А за что ему нас любить?! - отозвался Евсей. - Не кидается с ножом, и
то спасибо... За углом сидели кружком конные полицейские, завтракали,
привязав лошадей к железному кольцу на дверях лавки. Промчались несколько
джипов с синими мигалками. Никто из местных жителей внимания на джипы не
обратил, не ускорил шага: привыкли за четверть века!..
Полицейские выручили заблудившихся русских. Остановили одну из машин с
синей мигалкой. Набились кое-как в него; профессора Аврамия посадили на
колени, до шароновского министерства домчались единым духом.
После закоптелых, с серыми обшарпанными стенами лавок, - большое
светлое, как праздник, здание из белого иерусалимского камня. Действительно,
другой век.
Вышли из джипа, размялись, огляделись. Место для министерства Шарон
выбрал - чудо! Зеленые холмы. Кипарисы вдоль шоссе. На дальнем холме
нарядный университетский комплекс, чуть поодаль Хадасса - американский
госпиталь. На прозрачном ярко-голубом горизонте черный силуэт колокольни.
"Монастырь Августа Виктория", пояснил Аврамий, объехавший к тому времени уже
все иерусалимские памятники.
А само министерство?! Белый камень, гранитные лестницы за светлой
оградой, пологие спуски для инвалидных колясок.
- Вот это уж точно влияние западной цивилизации, - весело заметил Эли.
Над министерством тоже полоскался бело-голубой государственный флаг. Он
усиливал чувство праздничности: впервые они явились не докучливыми
просителями, а лицами приглашенными по важному делу.
Подали в окошко дежурному письмо - приглашение на бланке самого Арье
Бара*, генерального директора министерства. Двинулись гуськом, остановились
на мгновение. И внутри здание - чудо. Ячеистый потолок вестибюля, в ячейках
лампы дневного света. Вечерами тут, наверное, праздник света. Лифт
вместительный, длинный, как в госпиталях. "Это Шарона на носилках носят..."
- пошутил безработный инженер Евсей. На него цикнули. Замри!
Стены в коридорах белые, двери темносиние. Тоже нарядно! Советник
Шарона Аарон, маленький круглый с пушком на голове, сидел, склонившись над
их папкой. Показал жестом - садитесь. Странный какой-то советник. Ему об
амуте рассказывают, а узкие глазки его далеко-далеко, словно он в эту минуту
музыку слушает. Губы поджаты в брезгливой гримасе, нос торчком, переносица
глубоко вдавлена, ноздри задраны. Из бывших боксеров он, что ли? Спрятал все
документы в стол и исчез, предупредив, чтобы ждали его в приемной.
- Ничего путного тут не дождемся, - уже нервно сказал Эли. - Вон, у
него даже голова кукишем.
Посмеялись негромко: замечено точно. Не дай Бог, так и будет.
"Голова кукишем" вскоре вернулся, но в кабинет их уже не пригласил.
Сообщил рассеянно, что предложение амуты их не интересует.
- Кого "их"? - спросил Саша. - Это чье мнение?
- Наше!
- Допустим. Но нас пригласил генеральный директор министерства Арье
Бар, - сказал Саша жестко. - Мы хотели бы услышать это от него. Лично.
"Голова кукишем" ткнул пальцем в сторону лестницы, - мол, шагайте. Это
ваше дело.
Поднялись на третий этаж, где были расположены кабинеты главных людей
министерства. Коридор еще наряднее, двери не без изыска - белые, с
темно-синим бордюром. Краска свежая, блестящая. На полу белые, в тон дверям,
горшки с вьющейся зеленью. По углам кактусы всех видов, - высятся, как
семафоры, топорщатся во все стороны иголками - парад кактусов.
Стены на министерских высотах украшены большими фотографиями,
выполненными мастерами. Крупным планом - спины в белых талесах. Молятся на
фоне Стены плача. На другом фотопанно - взволнованные русские олим выходят
из самолета с надписью на борту "Аэрофлот".
Тишина в коридоре молитвенная. Сразу нашли кабинет генерального
директора. Приемной к нему, видно, не запланировали, пришлось сделать
выгородку из коридора - некрасиво, но что поделаешь? И здесь те же
фотографии: спины в талесах, "Аэрофлот" на разгрузке, - национальный
колорит. Негромко постучали. Выглянула секретарша. Сообщила, что генеральный
директор Арье Бар у министра. Собирался уезжать, сюда может не зайти.
Посовещались. Решили ждать генерального в приемной Шарона. Иначе можно
разминуться. Однако всей группой туда не итти, не толкаться.
Эли и Саша отправились в приемную министра, другие остались ждать в
дальнем углу коридора, возле лифта. Что-что, а мимо лифта начальство не
пройдет.
Через полчаса заглянул помощник Шарона, задержал взгляд на буйных рыжих
кудрях Эли, спросил неуверенно: - Эли из амуты? К кому вы? - Повертел в
руках его бумаги, поинтересовался: - Все просчитали? На сорок процентов
дешевле?.. Сколько, говорите, вас пришло? От всех городов? Ждите, вас
позовут.
Эли и Саша выскочили к остальным, - обрадовать. А заодно и покурить.
Ребята расположились вдоль стены, в мягких коричневых креслах. Чинно
сидели, дисциплинированно, не сводя глаз с лифта.
Долго ждать не пришлось. Минут через десять в коридор торопливо вошли
двое рослых парней в спортивных майках. Мускулы у парней налитые. Похоже,
культуристы. Поглядели на просителей строго, высказались не очень деликатно:
- Вон отсюда! Ну?..
Эли вздрогнул. Саша взглянул на культуристов с любопытством. Объяснил,
что они приглашены официально.
- Вон, говорят вам! - взревели культуристы. - Мы - охрана министерства.
Один из охранников так закрутил руку Эли, что его российский пиджак
лопнул по шву. И кинул посетителя в сторону дверей головой вперед. Второй
культурист пытался сделать тоже самое с Сашей, но сам отлетел вперед
головой.
Приглашенных было девять. Кроме старика Аврамия и Эли, молодежь.
Крепкие ребята. Сбились в углу коридора, за копировальную машину, - белую,
чистенькую, как и все вокруг, объявили решительно: - Не уйдем!
Охрана вызвала полицию. Переговоры заняли не менее получаса. Наперебой
пытались объясниться с щеголеватым, затянутым ремнями полицейским офицером,
и все как о стенку.
- Нас можно выпроводить только силой! - раздраженно заключил Эли.
- Хотите выносить, так выносите... как свои знамена, - саркастически
добавил стоявший за ним старик Аврамий.
Саша вдруг начал багроветь, быстро шагнул к окну и открыл его. Сказал
изменившимся тоном:
- Начнете нас выбрасывать, предупреждаю, я прыгну в окно.
У полицейского офицера вытянулась шея. Он выглянул в окно - высокий
третий этаж, внизу гранитные плиты.
- Перестаньте валять дурака! Мы на службе, - воскликнул он.
- Кто со мной? - спросил Саша у ребят, теснившихся за спиной. Вперед
шагнул рукастый Евсей в старенькой ковбойке, безработный инженер. Подтвердил
мрачно: - При первой попытке применить насилие мы оба прыгнем вниз.
Полицейские и не шелохнулись. Понимали, шутки плохи. Но ругаться
принялись яро. Восемь голосов отвечали им в той же тональности. Министерский
коридор загудел, как иерусалимский рынок Махане Иегуда.
Эли окликнул секретаршу, попросил взять письмо Шарону. Секретарша и
головы не повернула. Тогда он открыл крышку копировальной машины, за которой
они по-прежнему теснились, вложил бумагу, нажал кнопки - двадцать копий
вылетели в один миг.
Письма предлагались теперь всем и каждому: хмурому офицеру безопасности
с кобурой на животе, полицейским в форменных черных кепи, толпе любопытных,
теснившейся за стеклянной дверью. Из одного письма сделали голубя с широкими
крыльями, пустили вдоль коридора. Эли возглашал, как Диоген из бочки:
- Ищу человека! Кто передаст весть господину Шарону? Ищу человека!
Министр показался в коридоре минут через двадцать. Направился широким
шагом в сторону гомонящих, которые сразу затихли. Неторопливо проследовал
мимо них, - грузный, щекастый, глядя куда-то в потолок. Почти скрылся за
стеклянной дверью, когда Эли выкрикнул на иврите: - Арик, еш байя! ("Арик,
есть проблема!")
Заметив краем глаза сгрудившихся на лестнице полицейских, чиновников,
любопытных свидетелей необычной сцены, Шарон мгновенье колебался, затем
обернулся круто, - полы его летнего пиджака пошли вразлет, круглый живот
заколыхался, выпятился горой. Впрочем, голос министра прозвучал вполне
миролюбиво, по домашнему:
- Есть проблема? Какая проблема?
- Мы представители олим! Из шести городов! Нас не пускают!
- Ка-ак? - в низком голосе Шарона слышалось подлинное удивление. -
Сейчас... я как раз опаздываю к Премьер-министру. Но... завтра. В шесть
вечера. Принесите все. Будем говорить.
Напряжение схлынуло. Все были рады. Молодые офицеры полиции не скрывали
удовлетворения: обошлось без драки, без кровопролития.
Ариель Шарон вошел в лифт и уехал. Остальные спускались по лестнице
чуть ли не в обнимку с полицейскими. Только старший офицер приотстал, шепча
что-то в свои "воки-токи". Смеясь над недавними страхами, Эли, Саша, Аврамий
и Евсей медленно сошли, вместе со всеми, в вестибюль, где под низким
ячеистым потолком горели ярким голубым огнем лампы дневного света, радуя
взгляд, как праздничная иллюминация.
Здесь, под безжалостным искусственным светом, их ждал взвод
автоматчиков. Резко прозвучала команда:
- Руки за спину! Выводить по одному!
Звякнули наручники. Полицейские деловито отстегивали их от своих
поясов. Саша бросил взгляд на полицейского офицера, который на лестнице
дружелюбно похлопывал его по спине.
- Арест? Что мы сделали?
- Отказались уйти из министерства.
- Как?! Шарон пожал нам руки... И мы выходим, вместе с вами.
- Приказано арестовать! - Молоденький офицер автоматчиков с двумя