Свирский Григорий. Бегство

Израиля желает вам легкой абсорбции
Софочка посмеялась, стала смотреть вокруг с интересом. Рисунков и
эпиграмм вокруг - вороха. На разные социалистические партии, которые "гонимы
страхом, делят кассу с "Маарахом" - рабочей партией. Хороши и стишки на
бегемотистого Ариеля Шарона - "бульдозера".
- А вот и на деда! - возгласил Eнчик. - Похож, верно? Только нос вроде
ножичка.
Под дружеским шаржем не слишком дружеский экспромт на Элиезера,
который, по убеждению художника, "как Плеханов, прыгнул в кусты". Рядом, на
полстены, удивленно-обиженное лицо Натана Щаранского. Схвачено тем же умелым
карандашом, что и государственная задница. Парит Натан над эпиграммой в его
честь:
"Когда тоска, и ни во что не верится,
И мир в окне безденежно-палаточный,
Мы с вами рядом мыслями и сердцем...
А что, ребята, разве недостаточно?."'
"А чего они хотят, чтоб Щаранский к ним в палатку переселился, -
подумала Софочка недоброжелательно. - Порадовались бы его детишкам, новой
вилле: пострадал больше всех".
Eнчик показал гостье и тонюсенькую подшивку нового еженедельника.
Софочка полистала свежий номер, обнаружила заметку с подписью "З.С." (так
Зайка подписывается). Пробежала взглядом: "Сегодня выявилось, у алии-90
целых восемь самолюбивых лидеров, что создает ситуацию, известную из басни
Крылова о лебеде, раке и щуке. Одни лидеры тянут к партии "Ликуд", те, кто
из Сохнуга, - к рабочей партии, и т.д. Алию пытаются растащить по партиям,
враждующим друг с другом, обессилить. По утверждению старожилов, это
постоянная тактика истеблишмента. Так было и в семидесятых годах, и позже".
За этим чтением ее и застала Зайка. Сказала Софочке утомленно:
- С нашей алией каши не сварить. Я начинаю думать, что дурацкий гонор -
качество национальное. Еврейская приниженность обернулась тут
гипертрофированным подчеркиванием своего "я". Власть на этом играет, как на
губной гармошке.
Софочка разволновалась. - Ох, Зайка, не лезь в собачью свалку.
- Софочка, Саша выступает! - крикнула она возбужденно. - Хочешь
взглянуть? Возьми стул.
Софочка вздрогнула, поглядела на дверь зала с опасением: оттуда
выплывал сизый дымок. Она взяла раскладной стул, уселась за спиной Зайки,
чтоб ее не было видно с трибуны.
Саша сегодня особенно несолидный, в старой футболке, ушастый,
всклокоченный - мальчишка мальчишкой! Черная кипа опять сдвинута, свисает на
ухо. Вокруг шум, но микрофон, как для уличного митинга, усиливает каждое
слово.
"И чего он опять про мафии?! - недоумевала Софа. - И слово какое
ужасное выкопал: "сращивание". Сращивание политики и уголовных структур...
- В заключение, хотел бы обратить ваше внимание на еще один аспект
болезненной израильской темы "Кто еврей?" - продолжал Саша. - нееврей,
который добровольно взваливает на себя нелегкую ношу еврейства, заслуживает
по Галахе поддержки и уважения...
Большинство зааплодировало, а Софочка стала повторять в затылок Зое
испуганным шопотом:
- Он меня видит! Он меня видит! Зоя повернулась к ней в недоумении. -Да
он на тебя не смотрит!
- Ой, дура я! - вскинулась Софочка. - Разве меня закроешь твоей
стрекозинной фигурой?! Зайка, я буду ждать тебя в садике, на скамейке. - И
зашуршала своей широченной юбкой - чуть не бегом к выходу.
Зоя выскочила следом, из приоткрытой двери вырвались крики:
- Лидеров из Сохнута на мыло!.. Олимы всех стран, соединяйтесь на
помойке!
Софочка пошла навстречу Зое. - Что там было... такого? "Еврей -
нееврей..."
- Никак не договорятся, кому сесть князем на Путивле. Ох, Софочка, дед
у меня был мудрый, говорил: каждый народ заслуживает то правительство,
которое имеет... Вот, пустили по рядам листовки, на посмотри.
Софочка взяла листовку, на которой было напечатано сверху "Конфедерация
новых репатриантов "AM ЭХАД" ("Народ единый"). И перед текстом эпиграф:
"Не дай себя похоронить!
Мы здесь с тобой не за похлебкой,
И не за ношеной обновкой.
Сюда рвались мы, чтобы жить!"
- Это он! - воскликнула Софочка, оглядевшись тревожно. -Он такие стихи
пишет, я знаю.
Эли уже ушел. Енчик, которому был доверен ключ, открыл для них кабинет
деда. Кабинет чуть побольше Зайкиного, и тоже весь в фотографиях и рисунках.
И опять на полстены Щаранский.
Софочка хотела по-дружески предупредить Зайку, чтоб не лезла в дурацкие
драчки на трибунах, не стоят мужики того и вообще "не чепляй лихо", как
говорит отец... Но сказать это не решилась, лишь показала пальцем на
карикатуры.
- В обеих комнатах по Щаранскому. Чего вы к нему прицепились? Живет
тихо, в партийные вожди не лезет.
- Ох, Софка! Да он спит и видит, как ему в партийные вожди выскочить.
По всему вижу, честолюбив ...Но - Эли слышал от него самого!- миллионы
долларов американец дал ему с условием, что он не будет создавать партию.
Коли так, скажи, на мой взгляд, об этом прямо! Ребята, я бы рад возглавить,
но... золотая цепь. Приходится ходить, как пушкинскому коту, все по цепи
кругом. Никто бы его не попрекнул: деньги не ему лично, а для алии. А он,
вместо этого, теоретизирует во всех газетах, что "русская партия" вредна.
- Так. может, он так и думает?
- На здоровье. Но скажи всем и о золотой цепи! Не бросай на себя тень!
А то Эли, вот, убежден, что Щаранский хитрит-подыгрывает истеблишменту:
сбивает волну. И выжидает момента, чтоб толстосумы сами вытащили его в
большую политику, Без риска... А, может, все не так? Эли потерял здесь жену
и просто недоброжелателен к благополучникам?!.. - Зоя подошла к окну с
разбитой рамой, потянулась к форточке. Софочка внимательно оглядела ее от
волос, туго связанных на затылке "конским хвостом" до туфлей-лодочек. Лицо у
Зайки, когда она прилетела, было как мукой присыпано. А теперь румянец
играет. Брови, правда, начали выгорать, жаль. Раньше брови, как и
"шамаханский" разрез глаз, взгляда не оторвешь! Худа правда по-прежнему,
ключицы остренькие.
- Зайка, знаешь, как тебя Дов зовет? Шамаханской царевной... Ой, Зайка,
не знаю, что мне делать?!
Зоя круто обернулась, спросила с искренним участием, что стряслось?
Говорили шепотком. Софочка объяснялась многословно: сама себя понимала
плохо. Зайка выслушала подружку, плотно сжав тонкие губы, потом сказала,
вздохнув: - Знаешь, Софка, у врачей есть принцип: "Не навреди". Боюсь и я
навредить... - Пошептались еще немного. Наконец, Зайка высказала такой
совет: - Знаешь, у мамы есть любимая поговорка: "не по-хорошему мил, а по
милу хорош". Кого любишь, тот...
- Ох, Зайка, я люблю сыночка!.. Как же ему без отца?!
Софочка приехала на старенььком "Форде" Дова, предложила Зое отвезти ее
домой. Зоя попросила подождать минут десять. Ей осталось принять трех
человек, принесших рекламные объявления. -Посиди, Софья, тут, хорошо?
Усевшись за стол, она достала из ящика кипу обращений к читателям. Эли
интересовался, что бы они хотели прочесть в новом еженедельнике?
Первым постучал сухощавый блондин лет тридцати в блеклых по моде
джинсах. Отрекомендовался: Арон, кандидат математических наук. Протянул свою
рекламку, сказал, каким шрифтом ее напечатать, какую дать рамку, чтоб
выделить текст.
"Все понимает, - подумала Зоя. - Деловой парень, немногословный".
Понравился ей. Пробежав обращение Эли к читателям, сказал, что в новом
издании ему не хватает портретов тех, кто не растерялся, чувствует себя
здесь, как дома.
- А то вроде одни неудачники приехали, смутьяны-критиканы.
Однако, едва блондин заговорил о себе, сразу потускнел в глазах Зои.
- Я просчитал, что больше всего денег получу, развозя на дом лекарства.
И занялся этим.
- А математика в отставку? - удивилась Зоя.
- Как?! Именно она позволила мне просчитать, чем заняться в Израиле,
что выбрать...
Вторым появился пожилой небритый человек. Хромает, на костыле. Сказал,
что он инсталлятор, открыл свою мастерскую. Всем доволен. Одно плохо, -
заметил огорченно: - Не помогаем мы друг другу. - И рассказал на прощанье
израильский анекдот; бродит человек по мелководью, раков ищет. Бросает их в
ведерца. Одно из них прикрыто фанеркой, другое открытое. Объясняет
любопытному, почему второе ведерко не прикрыл. "Тут израильские раки. Кто
лезет наверх, того за ногу назад..."
Вслед за хромым зашла приветливая тетка из Кишинева. Дородная, с тремя
подбородками. Взглянув на письмо к читателям, выразила желание прочесть в
газете рассказ с продолжением: - Про любовь в парадном: чтоб романтично!
В Израиле тетка всего год, но на ней уже и колье с бриллиантом и
золотые браслеты на запястье позвякивают. Заметив удивленный взгляд Зои,
пропела:
- Где взяла-а? Наворовала! Пятнадцать лет воровала. Только не говорите,
что вы не воровали: в Союзе все евреи воровали.
Едва за ней закрылась дверь, Зоя не смогла удержаться от возмущения:
- Ну, и монстр! Пятнадцать лет воровала. Теперь жаждет развлечений,
романтика ей нужна. Любовь в парадном... Эли сказанул бы ей словечко...
Полгорода проехали, а Зоя нет-нет, да и вспомнит ее, встрепенется.
- Ну, монстр!.. Думает, газета для нее создана...
Возле дома выбралась из машины, поблагодарила Софочку. У дверей
оглянулась. Софочка не уехала, сидит у руля неподвижно, лицо в слезах. Зоя
кинулась к ней: - Ты чего, Софа?
Софа хлюпнула носом. Положила руку на свой выросший живот, медленно
вылезла из машины. Произнесла горестно: - Зайка, ты меня презираешь!.. Как
же нет?! Пришла к Дову по объявлению - продаваться. А теперь вообще ... вот,
не знаю, что со мной. Что делать?
- Дура ты, Софка! - воскликнула Зоя, глядя на заплаканное лицо подруги.
- Разве ты продаваться шла?! Запихнуться в щель, чтоб не затоптали.
Спрятаться и от всех и от себя.
- Значит, ты меня понимаешь! - И они обе заревели, обнявшись.
- Ну, так как же, Зайка, - спросила Софочка, проводив Зою до парадного.
Поехать мне в этот Кфар Хабат или ну их всех к лешему, мужиков?
- Хочешь на детишек взглянуть? Ну, и погляди...
Утром у Софочки не завелся ее "Фордик". Всегда заводился, а тут не
завелся. "Судьба", - произнесла Софочка упавшим голосом. Набрала номер Дова,
сказала недовольно:
- Конь твой мертвый!
- Овес, наверное, на нуле.
- Есть, есть овес, четверть бака.
- Четверть? А куда правишь?
- В... Тель-Авив.
- Э, дамочка, чего вдруг? Если назвал "дамочкой", значит, что-то не по
нему.
- Дела есть!
- Гусь, не осложняй себе жизни. В Тель-Авиве рули к моему офису. По
городу не езди. Лучше в автобусе.
"Жадина, - сказала она самой себе. - Решил на мне сэкономить". Знала,
он вовсе не жадина, не в этом дело, но почему-то хотелось думать о Дове с
неприязнью.
- Так что тебе в Тель-Авиве?
- В госпиталь! - выпалила она, чувствуя, что щеки вспыхнули. - По своим
делам... По каким? По женским! Что ты пристал?
- По женским? - Голос Дова сразу стал встревоженным. - Слушай
внимательно, - приказал он. -Никаких автобусов и пересадок. - И он стал
объяснять, как завести машину, спронуть ее с места. - А ежели не пойдет,
кликни прохожих, чтоб подтолкнули. На ходу заведется.
Софочка вернулась к машине. Оказалось, в расстройстве не закрыла
дверцу. Возле прохаживался незнакомый парень в замасленном комбинезоне.
Вспомнилось предостережение Дова, у которого недавно увели уже вторую
машину: "Двери на ключ! Район наш воровской. Каждый третий - автомеханик".
Приказала парню в замасленном комбинезоне: - А ну, толкни! Давай-давай! -
Повернула ключ зажигания раз, другой, мотор зачихал, забился и - заработал
на больших оборотах.
"Судьба?! - Жаром отдалось в висках. - Господи Бож-же, спаси и помилуй"
Нажала на педаль газа, махнув парню рукой в приоткрытое окошко, мол,
счастливо оставаться...

Глава 6 (29). А Я ВООБЩЕ ШИКСА".

Когда Софочка доехала до поворота на Кфар Хабат, мотор заглох. Не
дотянула. "Бож-же мой, где справедливость?!" - воскликнула в панике.
Счастье, что в багажнике Дова чего только не валяется. Проголосовала, стоя
на дороге с маленьким бидончиком в руках. Затормозил первый же водитель,
седобородый старик в черной шляпе, надетой на засаленную кипу, сползшую на
затылок. Поглядев на бидончик, а потом на округлый живот юной женщины,
сказал, бензин есть, что за вопрос?! он отольет, сколько надо, но не знает,
как это сделать.
Софочка не раз видела, как одалживают бензин в Израиле, отвинтила
пробку на баке, опустила в бак тоненькую трубочку, втянула в себя воздух. И
тут же выплюнула трубочку, что бы, не дай Бог, не глотнуть вонючей отравы.
Глотнуть не глотнула, но полный рот набрала, едва отплевалась. Бидончик
налила доверху.
Старик в черной шляпе головой покачал. Воскликнул удивленно: - Вейзмир,
какие теперь еврейские девушки! Пьют бензин, как пасхальное вино!
- А я не еврейская девушка, - вырвалось у нее зло. - Я, по-вашему,
шикса!
Один автобус с детьми уже вырулил на дорогу, но второй еще стоял у
дома, когда Софа издали увидела Сашу. Одна его нога на земле, вторая на
ступеньке автобуса. Не садится в машину, глядит в сторону шоссе.
"Успела! Успела!" - обрадовалась Софочка, припарковывая "Фордик" у
ближайшего дома, не то белого, не то выбеленного, как украинские мазанки.
Автобус полон детишек, и смуглых, щекастых, и болезненно бледных,
тощеньких. Все оглянулись на огромную, как гора, женщину в широком сарафане.
- Это Софа, - представил ее Саша. - Она тоже из России и такая же
непослушная, как вы.
Дети засмеялись и принялись рассматривать апельсиновые деревья,
посаженные вдоль дороги.
Когда автобус выкатился на широкое иерусалимское шоссе, Софочка уже
знала все про сашину командировку. Саша был в Москве, затем в Гомеле и еще в
нескольких белорусских городах, пораженных чернобыльским взрывом. Привез
больных детей для лечения. Деньги дали хабатники, те самые, что с бородами,
но без пейсов. Оказывается, чернобыльский ребе был славен на весь мир...
правда, не то сто, не то тысяча лет назад. На кладбище Чернобыля похоронены
самые знаменитые еврейские раввины.
А Саша тоже хабатник? Интересное кино! Только где же его борода?
Какие-то кустики торчат, уж лучше бы брился! Ясно: искали хабатника,
знающего русский язык. У Саши язык дай Бож-же! Вот и послали в помощь
врачам: отбирать детей, отравленных радиацией. Сейчас он стал детям и отцом,
и матерью. Иные родители, сказал, обещали двинуться в Израиль, вслед за
своими чадами, других от своей бульбы не оторвешь. 'Там хорошо, где нас
нет", твердят. Дети окрепнут и вернутся к ним.
Маленькой синеглазой девочке с голубым шелковым бантом стало вдруг
плохо. Саша посадил ее на колени и принялся декламировать стихи про доктора
Айболита. И тут же запнулся, будто забыл, что дальше. Девочка, а за ней и
все ее соседи начали ему подсказывать. Черноглазого мальчугана на заднем
сиденье подташнивало, Софочка присела рядом, призналась, что и ей тоже
плохо, шепнула:
- Давай вместе дышать ртом. Глубоко!.. Ой-ой, помогай!.. Что? Бензином
запахло? Так я принимаю для аппетита по столовой ложке, два раза в день.
- Ну да?! - Мальчик открыл от удивления рот и забыл, что его тошнило.
Вытянули шейки и другие, с ближайших сидений. И тоже морщились от
едкого запаха. Софочка импровизировала: ей после Чернобыля заменили
сердечный клапан. Новый работает на израильском керосине.
- Ну да?!
Так и доехали...
Первой освободилась от врачебного осмотра неказистая крупная девочка
чем-то похожая на нее, Софочку, когда ей было лет двенадцать. Стеснительная
угловатая - дичится, забилась в угол.
Софочку словно током ударило. Между ней и этим ребенком разница в
пять-шесть лет. Живи она не в Норильске, а в Гомеле, были бы и у нее такие
же серые малокровные щеки... Как складывается жизнь! Случайно не отравили,
случайно не зарезали. Было и такое, - едва спаслась в Норильске от пьяного
хулиганья. Возникло теплое чувство соучастия: не только притихших детишек,
но и ее. Софу, автобус с тихим кондиционером привез врачевать, греть жестким
и целебным израильским солнцем.
- Я буду с детьми, - заявила она Саше тоном самым решительным,
вернувшись в Кфар Хабат... - Что?.. Будто вам не нужны нянечки? Да не за
деньги. За спасибо, ага?! - И с категоричностью, перенятой у Дова. - Буду
утром, лады?..
Она была очень горда тем, что каждое утро, как и Дов, едет на работу, и
даже не за спасибо: стали платить немного. Правда, мыть шваброй полы уже
трудновато, нагибаться, тем более. Но зато развлекать ребятишек, разучивать
с ними песни - второй такой няни не было. "Я по натуре горлан", говорила,
улыбаясь, и вечерами пела детям и "Коробочку", и "Золотой Иерусалим", и
белорусскую - про бульбу и, самую любимую в те дни в жарком Кфар Хабате,
вызывавшую у детей слезы - про перепелочку. "А у перепелочки ножка болит. Ты
ж моя, ты ж моя, невеличка..."
Сердце сжалось, когда пшеничные косички - только из аэропорта -
спросили ее, не заругают, если попросить еще сосиску, половинку, а?.. "И
можно даже съесть второй апельсин?!"
Вечером, когда укладывали спать самых маленьких, пятилетний мальчуган
потянул ее за подол сарафана и зашептал доверительно:
- Няня, попроси, пожалуйста, чтоб меня любили. Софочка обхватила его
обеими руками, прижала к себе, сказав, что его любят все-все, а он повторял
и повторял свое. Оказалось, "любили" у малыша означало, - поцеловали перед
сном.
- Мамочка всегда так делала.
По ночам они снились Софочке, эти ее бледные, худенькие чернобыльские
дети. Она гнала "Фордик" по иерусалимскому шоссе, радуясь каждой новой
встрече с ними. "Перепелочки вы мои, невелички..."
Как-то зашла в канцелярию, Саша стоял в углу и молился, раскачиваясь
взад-вперед. Это был день откровений. Софочка думала, молиться - это значит
что-то просить, вымаливать у Бога. Потому и поинтересовалась у Саши, что он
вымаливает? Саша посадил ее возле себя за стол, у которого работал.
Объяснил, слово "молиться" на иврите "лхитпаллель", возвратный глагол, -
судить, оценивать себя. "Бог не нуждается в моей молитве. Я нуждаюсь в ней.
Критически оцениваю свои поступки и мысли..."
- А ты не придумывешь? Ты придумщик! - Она поинтересовалась, чем он
занят. Оказалось, Саша задумал спор с миссионером, который обращает
несчастных обозленных олим в христианство. Для начала переводит на русский
Тору, пятикнижие Моисея. Это занятие она посчитала несерьезным: ведь Библия
переведена уже сто лет назад. Сама видела у Зайки древнее синодальное
издание.
Саша, выслушав ее, взял листочек, перегнул пополам и быстро написал
несколько слов. Слева то, что напечатано в синодальном издании по-русски,
справа - точный перевод с оригинала. Сказал, оригинал видел еще до посадки,
у бывших дружков из МГИМО, которых готовили "в греки". Выстроились слова
столбцами. В синодальнем - рай, в оригинале - сад. Слева "и будете, как
Боги", а в оригинале - "и будете, как великие": Бог у евреев один.
Различия эти представились Софочке несущественными, а вот на одном
задержалась. В синодальном - народ. В оригинале -толпа. "Елки-моталки, как
сказал бы папаня!"
- Не может такого быть, Саша, не дураки ж переводили? - воскликнула
она. Саша достал из ящика стола толстую книгу в черной обложке. Показал
название: "Библия, книги священного писания". Перепечатано с Синодального
издания". Открыл Евангелие "От Матфея", дал пробежать то место, где
написано: вышел к толпе Понтий Пилат, а первосвященники и старейшины
"возбудили народ". И говорят Пилату все: "да будет распят..." И рядышком:
"Еще сильнее кричали: "да будет распят". Кто эти "все", кричавшие еще
сильнее?
- ... Из текста явствует: толпившиеся перед Пилатом. В греческом
тексте, самом древнем, который только мог достать, так и сказано - толпа. А
в русском переводе? Пилат "умыл руки перед народом". И далее уже только так:
"И отвечая, весь народ сказал: кровь его на нас и детях наших". Так кто
кричал: "распни его!"? Толпа или "весь народ"? - Саша, побарабанив нервно по
столу, предположил, что переводили для Синода, видно, бывшие народники,
которые всегда толпу почитали народом, и ошибка эта, гипертрофированная
Лениным, вышла России боком... Теперь ты все знаешь, Софа, - Саша улыбнулся.
- Какие последние слова Иисуса перед смертью? "Господи, прости их, они не
ведают, что творят". А кто, по той же версии, кричал: "Кровь его на нас и
детях наших!", "Распни его!" Толпа, быдло. К кому же припали и ухом и
сердцем поколения, которые резали евреев? К Мессии или к быдлу?.. И Мессия
ли он, в таком случае: слово Мессии царит...
Вот так, Софочка, все ты поняла. Кстати, знаешь что сказал мне Петро
ном зачатии...
На другой день Софа снова приоткрыла дверь канцелярии, осторожно
заглянула, чтоб не мешать. Саши не было. Сказали, улетел за детьми. Вернется
через неделю. И тут только поняла, дети детьми, она их, своих "невеличек" не
оставит, но мчалась она каждый день, ни свет ни заря, к Саше. Разве ей в
Израиле хотелось когда-либо столько петь, хохотать без причины - просто от
того, что живешь на свете.
Софа, человек действия, неопределенности не терпела. Она отмечала в
календаре каждый прошедший день и, когда пришло время, вызвалась ехать в
аэропорт, встречать, хотя все отговаривали, боясь, как бы не родила по
дороге?.. В огромном пустом автобусе, -только шофер-марокканец, да она,-
Софочка задумалась о своих ясных и, в то же время, совершенно запутанных
отношениях с близкими ей мужчинами. Дов - вне сравнения: в нем есть и
правда, и доброта, хоть он и жмотистый израильтянин. Она испытывает к нему
такое же чувство благодарности, как некогда к учителю физкультуры, который
вытащил ее из воды на Енисее и откачал, вернул к жизни. Конечно, она
прекрасно относится к Дову, даже по-своему любит его. Она представила себе
черные, широко расставленные, как у быка, глаза Дова, которому сообщает, что
уходит... "Ну, не сволочь я?" Все в ней воспротивилось самобичеванию: "Так
что ж, выходит, из-за того, что меня спасли, я должна отказаться от
Сашеньки?! Зачем тогда спасали?! На вечном спасибо жизнь не проживешь, семьи
не построишь. Дов ведь прямо сказал: жениться он не может. И никогда не
обещал, вот! Мои будущие дети мне не простят безотцовщины. Мать у них вроде
приблудного щеночка Жушки - интересное кино!
Вопреки правилам, автобус для детей из Чернобыля разрешили подать прямо
к самолету. Саша был изможден, казался почерневшим. Она кинулась к нему, к
детям.
- Ты теперь у нас постоянно? - спросил он как бы вскользь, когда увидел
ее.
- Если ты не передумал, - ответила она и испугалась своей решимости.
Вечером позвонила Дову. Детишки из Белоруссии прилетели, она останется в
Кфар Хабаде на ночь. "Не беспокойся..."
- Сашка прилетел? Как выглядит?
- Страшен, как смертный грех...
Закончила разговор, к трубке протянул руку рав Бенцион, которого Саша
почему-то назвал "футболистом". Лапище у рава Бенциона, как у отца. И даже
волос на пальцах такой же светлый. Софочка поежилась: отцовской руки
побаивалась...
Рав Бенцион прикатил с проверкой, посколько его сшива тоже дала деньги
на детей Чернобыля, он оставался здесь на ночь, сообщил жене, чтоб не
тревожилась. Потом стал своих детей подзывать. Самой старшей, Фае, сказал,
чтоб не пила молоко, а взяла кефир, сыну что-то объяснял про компьютер. Так
со всеми поговорил. Обещал, что не опоздает, и они все вместе пойдут в
бассейн.
Когда рав Бенцион ушел, Софочка приблизилась к Саше почти вплотную и
спросила севшим от волнения голосом, едва слышно:
- А ты тоже будешь таким отцом?
Саша "от счастья ополоумел", - видела Софа - А, может,. Растерялся?"
Когда дети легли спать, задержался в столовой, где она меняла на столах
скатерки, послушал, как она пела тихо-тихо. "А у перепелочки ножка болит".
Софочка оборвала себя на полуслове. Вытолкала Сашу из столовой: кто их
знает, хабатников бородатых, как они смотрят на ночные песнопения молодых
женщин. Да и рав Бенцион тут. Начальство. Навредишь Сашеньке. Под хупой они
не были. Неизвестно, будут ли, поскольку она, чтоб им всем провалиться,
шикса. Пускай шикса, но ведь не приблудная Жушка... Софа снова подумала об
отце и знакомых. Интересно, как они отнесутся, узнав обо всем? Отец скажет:
"Такая же авантюристка, как мамочка". И, наверное, всплакнет. Зайка,
подружка единственная, кинется обнимать. Ободрит: "Смелость города берет".
Софа внезапно почувствовала, что завидует Зайке: ей по закону хупа. Вынь да
положь! К тому ж они с Сашенькой ближе по духу, они лучше подходят друг к
другу... "Ну, нет, - оборвала она себя. - Чего это меня понесло?!"
На другое утро, по дороге в Кфар Хабат, она бросила машину на тихой
боковой улочке и вышла на центральную улицу Иерусалима - "Кинг Джордж".
Помедлив, отправилась в Главный Раввинат Израиля. Вход - мрамор, как во
дворцах. Посетители говорят вполголоса. Точно в страхе. Сама трусила очень,
потому к здоровущему, похожему на борца секретарю в черной шляпе подошла
решительным шагом. Коротко объяснила, что она еврейка только по отцу, но
хочет, чтоб ее ребенок обязательно родился евреем, а не гоем.
Секретарь взглянул на нее как-то искоса, в недоумении выпятив
подбородок в редкой бороденке, и разразился целой речью, из которой она
поняла, что это дело долгое и сразу не делается.
Софа не поняла и трети сказанного, но знала: если в израильском мисраде
чиновник завелся надолго, - дела не будет.
- Мне ждать некогда, - перебила она говорливого секретаря. - Мне рожать
через неделю.
Секретарь исчез в дверях, которые были за его спиной, наконец,
выглянул, махнул рукой, беседа, мол, окончена, идите.
Софа пошла, да только не к выходу на улицу... Раввины, сидящие за
столами и у стен, взглянули на нее с таким удивлением, словно она прибежала